Когда ты внутри, я снаружи

Вообще-то ангелы смерти исчезают сразу же после завершения своей миссии. Проваливаются в бездну чужого гниющего ада или возносятся в бушующую кутерьму разноцветного рая — всегда, однозначно и обязательно вместе со своим человеком. Там, за гранью отведенных жизненных лет своих подопечных, в пучине кромешного ничего смертельной боязни, оказавшись в ореоле кровавых расправ ядовитого ада или среди вездесущего гомона райских садов — непреложно рядом со своим человеком. Ракицкий знает это так же хорошо, как и то, что дважды два — четыре, и поэтому абсурдность отклонения от аксиомы больно режет его по глазам. Ерохин, серый, осоловевший от горя, пьяно и медленно хлопает Черышева по плечу, глупо улыбаясь Луневу, и Андрей совершенно бесцельно кивает, безвольно падая лицом в собственные ладони. Максименко давится воздухом, раскроенный надвое лезвием одиночества и пугающей невозможности нахождения здесь — вдали от своего человека — врезается ногтями в грудную клетку, защищенную тканью тонкой футболки, невидяще смотрит на барную стойку и залпом осушает стакан ледяной воды. Такая чудовищная несправедливость выкручивает его наизнанку, заставляет с полуулыбкой медленно качать головой, топая ногой под столом, громко и порывисто выдыхать, то сжимая, то разжимая кулак, грузно стучать пустым стаканом по барной стойке. Вся жизнь в постоянной невозможности прикоснуться и прочувствовать до безумия любимого человека и двенадцать часов, окрашенные порчей грязного секса в кабине грузовика, вместо нежных минут в их общей постели — все это было выстрадано с незримой надеждой на счастливый конец. Саша прыскает коротким смешком, ударяя кулаком по столу, закрывает полураскрытый рот взмокшей ладонью и прислоняется лбом к столу, устало прикрывая глаза. Он же видел, поминутно, в постоянном волнении следя за стрелкой наручных часов, как возвращались, ссутуленные и убитые наповал Ерохин и Черышев, не имея возможности проследовать по пятам в царство их вечной отрады… но продолжал, не взирая на их пронзающий до нутра скулеж, хранить глубоко в себе разъедающую надежду на то, что беда обойдет его стороной. За Джикией Саша проследовал бы в самое сердце ада, ловя на себя удары его кошмаров и тяжесть грехов, но ад сам нашел его в пучине бесконечного непонимания необъяснимой жестокости и обреченности нахождения здесь — в мире живых, непреодолимо далеко от объекта своего обожания. Чернота обволакивает, медленно проскальзывает под одежду, царапает кожу и вдруг прорывается внутрь, ломая кости и скручивая пополам ребра, застревает в горле и тлеет во рту смрадным привкусом паники. Они должны быть не здесь — в богом забытом баре с треснутым полом и парочкой тусклых ламп — они должны быть в раю ли, аду, но за руку со своими людьми, в долгожданном коконе необходимого единения, потому что так правильно, так должно быть. Ракицкий хрустит костяшками пальцев, поминутно бросая взгляд на неумолимую стрелку наручных часов, давится быстротечностью времени и зажмуривает глаза, отирая вспотевший лоб холодной ладонью. Мир за окном бушует разношерстными звуками, врываясь приглушенными залпами в его голове, обрывает нутро и давит натужные мысли, возвращая на свет, снова тушуется в смраде огромного кокона неумолимо разросшейся плесени и исчезает в тумане грузного ожидания неминуемого конца. Ярослав, задушенный и раздавленный осознанием скорого ужаса, поминутно отирает лицо, леденит пальцы нетронутым стаканом холодного кофе, хрипит неразборчивый монолог и катится себе под ноги, не в силах усидеть в кресле. Постукивает пальцами по столу, давясь отвратительной горечью, сжимает челюсти и до оцепенения боится лишиться его — до одури любимого человека. Он и так урвал слишком много, наплевав на непреложный запрет, грузно отбросил прочь собственное смирение и, не в силах жить поодаль, безмолвно и незримо наблюдая за страданиями своего Магомеда, отдался в лапы чудовища, подарившего ему жизнь. Ярослав кипит в ощущениях, еще раз глядя на стрелку часов, давится выдохом и теряется в омуте грохочущего скопления мутных воспоминаний, раскраивающих грудную клетку невыносимым порезом неизлечимой сумятицы множества шрамов. Наблюдать, не имея возможности подойти ближе и успокоить — страшнее всего, оседает в сердце грузным накалом и щекочет ребра зудящей необходимостью преодолеть чертовы правила и просто взять Оздоева за руку, прислонив ладонь к щеке, доверительно заглянуть в глаза и тихо, вкрадчиво успокоить, рождая в душе и на сердце трепетную улыбку колоссального счастья единения со своим человеком. Ракицкий пережил вечера разрушающей темени и незримой горечи колоссального страха, стоя посреди спальни Оздоева, обезумевшего от вездесущей тоски, ломался и рвался на части его нестабильностью и следил обезумевшим взглядом, как Магомед в порывах величайшего всплеска нездоровых эмоций хватался за лезвия бритв. Оздоев взрывался у него на глазах серостью никчемности жизни, купаясь в роскоши удачной карьеры известного футболиста, зарывался тут же в темень осоловелого страха вездесущего одиночества. Магомед сначала осторожно и трепетно цеплялся за дам и мужчин, укрывая их ворохом смятых постелей, а потом задыхался их неспособностью заполнить зияющую дыру, ломался и трескался в бесплотных попытках отыскать того самого человека и кричал в пустоту, в очередном соитии находя физическую разрядку и полнейшую душевную пустоту. Ярослав стоял над ним по ночам, в оцепенении вслушиваясь в размеренное дыхание, сидел, забившись в углу его спальни, уткнувшись лбом в согнутые колени. Слышал пошлые шлепки мокрых тел и задушевные стоны, не позволяя себе наблюдать, а потом сходил с ума от невозможности остановить чужое бессилие и паническую атаку, метался раненым зверем по комнате, подходил вплотную к кровати, на которой Оздоев, свернувшись калачиком, прорывался ругательствами или побеждено скулил, разрушаемый одиночеством. И Ярослав, не в силах ему помочь, иногда застывал на мысли, что, может быть, он и есть тот самый человек. Человек Магомеда Оздоева. Отметал от себя эти мысли, грузно махая перед лицом онемевшей ладонью, оплетаемый очагами откровенной симпатии, искоренял в себе всякое ее проявление и давил очевидную истину их явной и неоспоримой, кажется, принадлежности друг другу, до смерти боясь признать эту правду, потому что тогда… Магомеду просто не суждено отыскать своего человека. Тогда Оздоев так и будет год за годом таить в себе трепетные надежды, одаривая комплиментом миловидную даму или пожимая руку приглянувшемуся мужчине. А потом, уткнувшись лбом в привычную стену, будет нестерпимо долго и невероятно мучительно истлевать от бесконечных поисков и фрустраций, ломаясь на простыни в свете тусклого ночника, даже не подозревая, что суженый, единственный и необходимый ему человек ангелом смерти обессилено вьется вокруг его смятой постели. Ракицкий до оцепенения, до дрожи в руках боялся признавать эту правду, но та дышала ему в затылок, взламывая бесхитростную защиту и разрушая напускное спокойствие, прорывая на свет очаги дикого ужаса от бессилия. Ярослав забывал, как дышать, стоя за ним на крыше дорогой новостройки, в отчаянном крике, для Магомеда обратившемся в тишину, протягивая к нему онемевшие руки, в бессилии — этом проклятом, ничтожном бессилии — наблюдая за тем, как хладнокровно и медленно Магомед с каждым шагом приближает себя к самому краю. Ярослав метался вокруг него обезумевшим зверем, напрасно пытаясь ухватить за край белоснежной рубашки, ревел, скулил и рыдал, некрасиво искривляя лицо, крутился волчком и постоянно смотрел на часы, невидяще наблюдая, как обезумевшая стрелка то замирала, то снова приходила в движение. Не сейчас. Еще ведь совсем не время. Ракицкий помнит этот кошмар до мельчайших подробностей. До сих пор вздрагивает всем телом. Стоит только ссутулившемуся Магомеду на кромке крыши показаться в дымке неприкаянного воспоминания, Ярослав тут же хватается пальцами за ворот пиджака и оттягивает в сторону, позволяя себе продышаться. Ведь именно тогда Ярик урвал для себя щедрый кусок их запретного счастья, оказавшегося гораздо длиннее и краше пресловутых двенадцати часов разрешенного времени. Тогда, на той самой крыше, держа в руках старую, потемневшую книгу, закрывая лицо капюшоном, перед Ракицким предстало чудовище, кажется, забравшее за свое содействие не только его душу, но и души его коллег. Молодой парень, обнажив привлекательное лицо с впалыми, полумертвыми и совершенно безжизненными глазами, обрамленными дымкой печали, со слабой улыбкой кивнул в сторону Магомеда и мягко, непринужденно спросил, сильнее сжимая в руке увесистый том: — Его время еще не пришло. И я могу помочь тебе его спасти, — Обляков помялся, закусив губу, бегло прошелся взглядом по обезумившему лицу Ракицкого и добавил, в душе празднуя свой триумф, — но мне нужно твое согласие. Нужно, чтобы ты отрекся от подчинения законам и правилам и дал разрешение наградить тебя возможностью стать для него досягаемым с этого самого момента. Ракицкий, глядя то на Ваню, снова закрывшего лицо бездонным капюшоном, то на Магомеда, прожигаемый нещадным огнем июльского солнца, задыхаясь в опасении не успеть, быстро и особенно ни во что до конца не веря, все равно произнес, то подбегая ближе к Ивану, то снова останавливаясь в шаге от Магомеда: — Согласен на все. Только, пожалуйста. Пожалуйста! Ракицкий никогда не забудет момент первого прикосновения. Чарующее счастье обладания чем-то запретным, заставляющим мир кружиться перед глазами мутным разноцветным пятном. Лихорадочный, сильный и несколько болезненный захват Оздоева со спины — в шаге от его невозвратного шага в пропасть — выворачивал наизнанку скопившийся трепет, разом взорвавшийся в грудной клетке. Ярослав выдохнул, прикрывая глаза, кажется, выпустив из себя груз убивающей тяги, отшвырнул Магомеда от края и долго, пронзительно всматривался в его растерянное лицо, то улыбаясь, то утирая нос дрожащей ладонью, подходя вплотную и снова отходя на пару шагов. Ракицкий помнит второе прикосновение — необходимость убедиться в произошедшем, получить подтверждение реальности этого чуда, — он тогда грубо, порывисто, затаив дыхание и неотрывно глядя на Оздоева, подхватил его за локоть и придвинул ближе к себе, опаляя горячим дыханием полураскрытые губы, лопнул в осознании, что мужчина смотрит и видит его, заблудился в нестройных словах и тихо, растерянно произнес, бездумно оглаживая чужое предплечье: — Я с тобой, — отошел, оглядываясь по сторонам, и не найдя будто провалившегося сквозь землю Ивана, снова устремил взгляд на Оздоева, стараясь привести себя в чувство и не пугать его еще больше, медленно подошел ближе и еле ощутимо дотронулся до руки. — Не делай так больше. Их странная связь расцветала, играя у всех на глазах воцарившимися традициями и поцелуями, дразнила через экраны телевизоров и смартфонов остальных неприкаянных, и в обезумевших сердцах некоторых ангелов смерти рождала неприкрытую ненависть. Ракицкий оживал, проявляясь мягкой улыбкой, заходился восторгом, растопленный вырванным счастьем, держал его за руку, играл с ним на одном поле и позволял Магомеду себя целовать у всех на виду, в пылу грохочущих трибун огромного стадиона. Потом, вечером, в ворохе сбитых подушек всасывал в себя предоставленную возможность, забирая у жизни все и словно бы жадничая, не хотел упускать ни секунды, вбивая Оздоева во взмокшие простыни, входил сразу и до конца, оставляя на плече россыпи поцелуев, приглушенно стонал в подставленную красивую шею и подхватывал Оздоева под коленями, требовательно заглядывая в глаза. Выскальзывал, роняя лицо на подушку, покрывая вспотевшую кожу мужчины бесконечными поцелуями, прижимал его ближе к себе и долго, грузно дышал в плечо, опаляя горячим воздухом, вздрагивал, в сиюминутной панике поглядывая на стрелку наручных часов, и использовал каждый момент, каждый вздох, каждый стон, бережно складывая их в копилку воспоминаний на случай, если так же, как и его кем-то проклятые коллеги, останется здесь — в мире живых — когда стрелка наручных часов навсегда остановится. — Ты — мое солнце, — улыбался тогда Магомед, очерчивая подушечкой пальца руки и шею Ракицкого, чмокая того в нос, неохотно поднимался с нагретой постели и скрывался за дверью ванной, лукавым взглядом приглашая Ярика составить ему компанию. Задыхался красивой улыбкой, блаженно прикрывая глаза и утыкаясь ладонью во взмокшую стену, когда Ракиций, остановившись в паре сантиметров под горячим напором, покрывал его спину нежными поцелуями, тут же срываясь на жадный, привычный мотив обладания, собственнически вжимая Оздоева в стену и рывком поворачивая к себе, поцелуями опускался к возбужденному члену и, обливаемый струями раскаленной воды, вбирал сразу и до упора, проникая пальцем в расслабленный вход, распалялся чужой податливостью и сразу поникал двумя, свободной рукой заставляя Магомеда немного выгнуться и расставить ноги, пропустить его глубже. Ракицкий плавился под его стонами, посасывая головку, пронзительно заглядывал в глаза снизу вверх и вставлял второй палец, раздвигая на манер ножниц, снова соединял и сгибал, вырывая из Оздоева отчаянный крик, придерживал свободной рукой дрожащие ноги, не давая скатиться на взмокший кафель удушающе жаркой ванной. Снова переворачивал Магомеда лицом к стене, мягко, но требовательно давил на поясницу, поминутно целуя лопатки, входил быстро и до конца, обхватывая Оздоева поперек, прикусывал мочку его покрасневшего уха и ускорял сбивчивые, глубокие толчки, врезаясь в шею бордовым послевкусием поцелуев. Ракицкий упивался его задушевными стонами, распаляя и удушая слабым нажатием ладони на горло, прикусывал кожу и застывал, изливаясь внутрь и быстро двигая рукой на чужом члене, добавляя в копилку обугленной памяти сбивчивое и хриплое: — Ярик… Так, да, Ярик, там… Ракицкий бежал очень быстро, спотыкаясь на поворотах и бездорожье, боясь упустить минуту или секунду, и получал в ответ такую же невероятную тягу, будто изголодавшийся в тотальной тоске Оздоев не мог им никак насытиться. Они отдавались футболу, отдавались друг другу, и эта огромная буря их общей любви расплескивалась, заходя за края, проливалась на свет традиционными поцелуями перед штрафными ударами. Ярослав играл у всех на виду, дразня и подстегивая всеобщую неприязнь ангелов смерти, которые все еще находились в недостижимости от объектов своей любви, и плавился чувством вины, сверля спины Ерохина, Максименко, Лунева и Черышева, совершенно не в силах остановиться и прекратить хотя бы изображать из себя футболиста. Мельтешил перед глазами огромной страны, будучи не в состоянии лишить себя удовольствия и здесь быть с ним рядом: на тренировках и сборах, на поле и в раздевалке, маниакально и чудовищно быстро завладев Оздоевым полностью. Ракицкий, утопая в любви, чувствовал всеобщую ненависть, ядовитым скопом проникающую в жилы и легкие и оседающую там смрадным привкусом своей вины в чужом горе. Чувствует ненависть и теперь, поминутно сверля обезумевшим взглядом стрелку наручных часов, приближающих его к завершению чарующей сказки, даже не поднимает глаз, когда с столику подходит озлобленный паренек, с презрением и ухмылкой захлестывая Ярослава откровенным, привычным уже, живым омерзением. Ракицкий грузно поднимается на ноги, устало отирая лоб, как-то вымученно и убито хлопает паренька по плечу и впервые за долгое время обращается к нему по имени: — Кость, не до тебя сейчас. Скоро насладишься моим горем, потерпи пару часиков, — Кучаев озлобленно цокает языком, рывком отбрасывая чужую руку, тяжелым взглядом провожает Ракицкого до двери и медленно, на ватных ногах подходит к пульту старенького телевизора, увеличивает громкость и находит нужный канал, будто желая увидеть чужой конец через бездушный монитор горланящей техники. Матч, красивый, победный, тает перед глазами невидимым и приглушенным облаком болезненного прощания, сдавливая и отпуская бешено стучащее сердце, лопает кровеносные сосуды и вызывает рвотный рефлекс неумолимости времени. Ракицкий мертво бежит к мячу и даже не удивляется, когда сзади, совсем близко, в паре шагов у него за спиной, сбитый с ног грубым роковым стыком Оздоев падает навзничь, ударившись головой о штангу футбольных ворот. Ярослав подходит первым, пока никто еще не понял масштаба трагедии, оседает на колени и кладет ладонь Магомеду на грудь, безмолвно склоняется к его лицу и понимает, что Оздоев его уже не услышит, но все же произносит осевшим, дрожащим голосом, как в замедленной съемке опускаясь все ниже и ниже: — Теперь моя очередь тебя целовать. Медленно, прислонившись губами на пару минут, целует Оздоева в окровавленный лоб и подрывается с места, оттесненный бригадой врачей. Ракицкий падает на газон и сидит неподвижно, обняв ладонями голову, не различая шума трибун и трелей чужих голосов, а потом резко смотрит перед собой и рывком поднимается на ноги, в панике оглядывая белоснежное, объятое тишиной пространство. Слышит за спиной медленные шаги и оборачивается, объятый непониманием, в замешательстве смотрит на Облякова, показавшего лицо, скрытое ранее за тканью тяжелого капюшона, напряженно молчит и скользит полумертвым взглядом по серому, безжизненному лицу парня, сжимающего в руках увесистую темную книгу. Ваня подходит ближе, бормоча себе под нос пару заученных фраз, дергается от их воздействия на обшарпанный том, подпрыгнувший в слабых руках, а потом жестом указывает Ракицкому на проявившуюся в пустоте дверь, с улыбкой кивком головы провожая его в ту сторону. — Иди. Магомед ждет тебя там. Ярослав то улыбается, то хмурится, сжимая в кулаке взмокшую и испачканную зенитовскую футболку, в неверии смотрит то на Облякова, то на дверь, а потом вдруг тычет в Ваню указательным пальцем, расширенными глазами упираясь в его лицо. Давится осознанием и вздрагивает под гнетом горьких воспоминаний обезумевшего от горя Максименко, ссутуленного Ерохина, полуживого Лунева и омертвевшего Черышева, давится воздухом, предполагая: — Это же ты удерживаешь их. Ваня нервно улыбается, еще раз указывая Ярославу на дверь, давится нетерпением, сжимая в руках обветшалую книгу, и требовательно, быстро произносит, грозно стреляя глазами: — Меньше знаешь, крепче спишь, Ярослав, — сминает губу, будто вспоминает что-то свое — раздирающее на мелкие куски незатухающей болью — встряхивает головой и поворачивается к Ракицкому спиной, снова закрывая лицо бездонным, кажется, капюшоном. — Знаешь же: такие, как вы, ангелы смерти, судьбой предназначенные своим людям, следуете за ними после их смерти. Так что иди быстрее. Он тебя ждет. Или ты хочешь остаться и навестить друзей в баре? Ракицкому бы вернуться и рассказать о зачинщике всеобщего краха, ему бы донести всем на Облякова и общими силами побороться с его беззаконием, выяснив между делом, откуда в его руках оказалась старинная книга запрещенных заклятий, но он поступает иначе. Рывком раскрывает необходимую дверь, наплевав на должен и надо бы, потому что там, в мире их общего счастья, Оздоев снова ждет, тлея в тоске, и Ракицкий считает своим единственным долгом никогда больше не заставлять ждать до одури любимого им человека. За спиной слышится скрип двери, и мир рисуется яркими солнечными оттенками, искрится под ногами зеленым газоном и озаряется яркой улыбкой его Магомеда. — Значит, так выглядит твой рай, — тихо шепчет себе под нос Ракицкий, позволяя Оздоеву повиснуть на его шее, вовлекает в объятия и мягко целует в небритую щеку, мельком осматривая пустые трибуны и идеально ровный газон. — Мне нравится. Оздоев отходит, пару раз чеканит мяч, а потом оказывается от Ракицкого в паре шагов, обхватывает за щеки и привычно уже мягко целует в лоб, так что Ярослав окончательно забывается, тая в их безлимитном чуде, не верит своим глазам и медленно, расслабленно выдыхает, пока Оздоев отдает ему пас, улыбается задорно и спрашивает, технично пасуя: — Сыграем?