Un peu de folie

Короткая цепь не позволяла шевельнуться, тело, расчесанное до крови, зудело. Но мучения настоящего перестали для него существовать. Он молчал и не слышал, не разбирал, пытался ли кто-нибудь рядом с ним заговорить. Если кто и пытался, плохо это у него получалось. Надорванное слово, покалеченный звук вязли в удушливой немоте. — Право, да не геройствуйте, сэр… Откажитесь, и, клянусь, я смогу Вас вытащить! — юный Джонатан кипел, предлагая один план за иным. Нет, сэр Томас не призывал исхода, но ждал расплаты за совершенное, что уведёт от страданий земного пути. Да, слишком часто был со злом рука об руку, и сроднился, перестал воспринимать как нечто греховное и неправедное. Вся его жизнь отдает горечью на губах. Таким мерзким вкусом на языке остается, что хочется сплюнуть, прополоскать рот, отмыться с мылом несколько раз. И все равно не поможет… Пальцы синели, чернели, задубели и он не чувствовал их. Ободранная раскаленными щипцами плоть горела, и даже в лице обозначилось что-то мертвенное. Привычка к крови, мало чем отличная как будто от душевной твердости, необходимость подчиняться, сносить побои и зуботычины от родных отца и матери, живущее в тебе ночным кошмаром озверение, ощущение собственной неполноценности, словно отрубили руки и естество — вот что такое гордо носить при людях фамилию Шарп. Земля и снег. Только наивные верят, что Аллэрдэйл и его жители когда-нибудь изменятся. Только холод помогает справиться. Холод — и Люсиль. Она врачует, зашивает, привлекает к себе, своими тонкими пальцами стирает слезинки с обожженных щёк, целует упоительно. Прикасается, уничтожая все мысли в его голове. И больше не отдает себе отчета в том, что правильно, а что нет, да и какая разница, когда твоя мука заиндевела? Мир сразу стал меняться, приобретать другие краски, он стал более четким и правильным. Остальное стало незначительным и неважным. На их чердаке жили бабочки. Кокон, куколка, удобная внутренность, хранит в себе эти великолепные существа. Сестра говорит, что Томас — одна из них. Мальчик кивает, силясь приоткрыть завесу тайны над совершенными чудесами, управляющими природой. Но весной же, тепло извергнет их чрева, как переполненный спелостью плод, словно переполненная сладким вином чаша? Она резко вскидывает голову, топчет ногами — бабочки никогда не проснутся… Глядя на расколотый череп в ванной, впервые задумался о том, что всякое существование на земле — конечно. И все наши чаяния и стремления, все душевные порывы, красота и глубокий ум — всё рано или поздно сгинет в могиле, будет отдано на откуп червям. Теперь не засыпал: обрывки тягостных сновидений витали перед раскрытыми во мрак глазами… мешаясь с чужими вздохами… c хрипом и храпом. В ледяном ознобе. В дьявольском жару. Когда рассвело, тюремщик принес мерзлой каши без хлеба и соли.  — Жив еще! — воскликнул удивленно. — А я уж думал — все! Мараться о тебя придется… Эй, ублюдок, скоро ли камору освободишь? Днями и ночами перебирал в уме всех, кого знал, пытаясь понять: кто его подставил? Кому было заявить? Припоминал ссоры, угрозы в свой адрес, невыполненные обещания. Пытался найти виновных — и не находил. Он всегда был осторожен. Держал под контролем все аспекты своей работы, тщательно подбирал людей, заметал следы. А единственные, кто владел тайной, очень высоки душой. Не сожалел, что признался. Всё, что он делал, делал по здравом размышлении. Нет-нет… его милая супруга не будет платить по счетам. А это значит, что он пойдет туда. Через страх, через боль, через болезнь и даже через бессердечную смерть. Пойдет вопреки всему. Потому что он ее все-таки любит, потому что в его Эдит соединено все, что он только может ценить. И это стоит борьбы. Их судьба скрутилась в чудовищный гордиев узел, развязать который никому оказалось не под силу. Его можно только разрубить. Одним решительным ударом. Любовь может быть слишком сильной? О, нет… Даже безудержная стихия его благоговейной страсти была, все же не столь сильна, чтобы стать достойной ее благосклонности. Нельзя любить кого-то слишком сильно, так не бывает! В любви не остается оттенков — только белое и черное, только правда и ложь, только жизнь и уход… Он мог часами наблюдать за повседневными хлопотами своей богини, а когда она подходила к зеркалу, чтобы расчесать длинные золотые локоны или полюбоваться новым нарядом, когда ее прелестное личико озарялось улыбкой, сердце его начинало отчаянно колотиться, словно мотылек о стенки сосуда. Горячая живая кровь разливалась тогда по его жилам, и он позволял себе кощунственную вольность — в такие моменты очень легко было представить даже самое невероятное… Он все бы отдал теперь за один только взгляд, за ничтожные пару мгновений рядом с ней. Увы, тяжело болела, и сам запретил являться, дабы не усугублять пытки.  — Молчите, сударь! — шикнул на него юрист. Испытующие, горящие нетерпением зрители наполняли каждый дюйм пространства. От перил перед скамьей подсудимых и вплоть до самого тесного и крохотного уголка на балконе все взоры были прикованы к одному человеку — баронету, — перед ним, сзади него, вверху, внизу, справа и слева; он, казалось, стоял окруженный небосводом, усеянным строгими очами. Мог наблюдать, как приподнимаются, стараясь разглядеть его фигуру; одни торопливо подносили бинокль, другие с видом, выражающим омерзение, шептали что-то соседям. Какой-то молодой человек зарисовывал процесс в маленькую записную книжку. Директор Блумфильд ухмылялся с мест, отведенных свидетелям. Кое-кто из публики закусывал, а некоторые обмахивались носовыми платками, так как в переполненном зале было очень жарко. Девицы ахали: как, молодой, изящный, образованный?! Господа в цилиндрах не испытывали ничего, кроме всепоглощающего желания услышать приговор. Никогда еще в честном графстве еще не судили убийцу родной матери, сестры и нескольких жен. Судейское кресло занимал убеленный сединами внушительный джентльмен, трижды уходивший обедать. Он стоял, холодно и гордо, как мраморная статуя: ни один мускул не дрогнул. Не шевельнул ни рукой, ни ногой, вряд ли он сделал хоть одно движение с самого начала судебного разбирательства. Зачем с таким исступленным упрямством его жена пыталась убедить чудовище в том, что есть душа? Неужели всерьез полагала, что ему станет легче от этого осознания? Бред! Если бы шакал обрел вдруг разум и услышал глас Божий, он бы умер с голоду. Монстр должен оставаться монстром. — Ваша Честь, я протестую! Мой подзащитный — человек нездоровый, истощенный, морально и физически, и уже год. Он не отвечает за свои слова, его дух омрачен скорбью! — уперся адвокат. — Стало быть, Вы оспариваете заключение уважаемого профессора, директора госпиталя Святой Марии? — судья умолк, оставаясь в той же напряженной позе, выражавшей глубокое внимание. — Да! — не признавал ошибку, готовясь испепелить всех. — Протест отклоняется… Виновен! — судья надел черную шапочку, ударил в молоток. Зал огласился страшными криками, повторявшимися снова и снова, а затем эхом прокатился громкий рев, который усиливался, нарастая, как грозные раскаты грома. То был взрыв радости толпы, ликующей при вести о том, что он умрет. — Нет… Нет! Томас… Томас! — элегантная, прежде невидимая фея под вуалью, рванулась, отчаянно пытаясь держаться за костыль. Немытая кожа трескалась от пожиравшей его лихорадки, голос наркотическим дымом растворялся в воздухе. Она пробуждала в нем все то немногое хорошее, что спало. Это было и правильно, и неправильно: все разом и ничто в отдельности. Его леди схватили, оттащили назад. С минуту отбивалась, а затем начала испускать сдавленный, гортанный хрип, который проникал даже сквозь эти толстые стены и звенел у посетителей в ушах. Добропорядочные граждане кричали и свистели, ранен каким-то предметом, брошенным из толпы. И не то, что говорить, — недоставало сил думать. Он тонул — не хватало воздуха. Не было способа сосредоточиться: подступали видения детства… слышался визг отца: проклинаю обоих, тебя и твою поганую сестру! Плескалась холодная вода снов, всплывали тени прежде бывших надежд — мгновение-другое казалось важным припомнить, что же это была за надежда, откуда? зачем?.. Но нет… только тень. И вот уже она искажалась, свиваясь в нечто иное, недоступное. Видел, слышал… осязал, чувствовал на устах. О чем знал только сам, и о чем его никто никогда не спросит. Оно уйдет вместе с ним, никому не нужное, без теплых радостных эмоций, которые согревали… без любви… без того горячего, что дала Эдит. Он не думал о смерти, да и что было о ней думать? Она была уже здесь. Прежде, чем успевал собраться с мыслями, прежде всякого его усилия. Больше смерть не играла с ним в прятки. Она сняла маску, ткнув поражающим жестом: ты! Ты ответишь — за всё! Все меньше и меньше оставалось Томасу: умирающий отблеск детства, скрип и хлюпанье поместья, алчущего криков, слёз, рыданий — за неимением других желаний. Текла кровь, сладкая, горячая, обильная. Показалось, что видит пляску ярких, едва ли не невыносимо ярких, силуэтов, и они почему-то обжигают. Черные обгорелые, рассыпались на мелкие кусочки, а те превращались в серый пепел. Не сам ли создал самую совершенную ловушку во всем мире, превосходный лабиринт, воздвигнутый из боли и страдания в которой запер себя? Голос пропал. Он пытается чувствовать что-то, пытается снова вспомнить свою нежную девочку, но чувствует лишь, как царапает легкие, застывает даже вздох. Он стоял на скамейке, в петле, соображая, что не помнит, как на скамью поднялся, — несколько мгновений упустил он зря, без пользы… Черт — пытался подумать, как рвануло… Заколотился в петле, ощущая мучительно перерезанную шею. В застенке между явью и небылью.