Судьба страны

Лето сорок третьего накаляло обстановку на фронтах. Ошибки в командовании стали для Пруссии двумя неудачами, в них он по привычке обвинял Россию, а тот даже готов был признать свой неискоренимый порок — мессианизм, о котором его никто не просил. Но вряд ли подобные мелочи когда-нибудь останавливали крестовые походы. Он тоже верил в то, что делал. Потому до сих пор нежившимся под самым южным солнцем Апеннинского полуострова солдатам пришлось снова искать заветное место уже на широких полях России, раскинувшихся от Балтики до Чёрного моря. И было им не до купаний. Брошенные на собственное командование итальянцы первым приказом капитулировали, завидев на Сицилийских берегах будущих союзников Англию и Америку, чей разгорячённый вид тем не менее контрастировал с разгаром наступления советских войск на Восточном фронте. Германия в срочном порядке захватил Северную Италию, но его сердце уже было вне досягаемости. Людвиг не желал отпускать Феличиано так легко. По правде говоря, так оно и не получилось. Людвиг взял всё под свой жёсткий контроль, в то время как бывший союзник беспорядочно метался меж двух огней, каждого из которых имел обязательства поддерживать. И оба справедливо требовали верности, но это было последним, что он мог отдать. У Феличиано совсем опустились руки — и потому в него решили стрелять. В его комнате никогда ещё не было так неуютно, и даже тогда он предпочитал сбегать к Людвигу. Но от себя не убежишь. — Больно. Людвиг решил во что бы то ни стало набраться смелости поднять глаза, но их взгляд встретился с пустотой. — Твоих солдат приказано расстреливать за предательство. Италия услышал это одновременно с залпами винтовок, а может, так прозвучали сами слова. Он заплакал, осторожно укладывая тяжёлую голову в сгибе локтя. И такому сильному Германии оказалось нечего противопоставить его слезам. Всё, что у него осталось — позаботиться о ранах телесных. Людвиг хотел большего, но верил — он не заслуживает прикоснуться к душе. Ещё вчера его ненавидел весь мир, только лишиться поддержки Италии оказалось больнее всего. А у Феличиано не было сил служить светом, озаряющим тьму, в которую погружался Людвиг. Любви на двоих оказалось недостаточно. Её никогда по-настоящему не бывает достаточно. Но Италия знал, что известно никому — карту сокровищ сердца нелюдимого Германии. И такое опасное путешествие стоило надёжно спрятанного богатства. Может, за эту дерзновенную смелость он теперь несёт наказание. Но война — также и искупление вины. В ней грешная жизнь возносится на крест. И Феличиано понесёт его. Он стал немногословен и говорил только по делам, до которых Германии не было никакого дела. В остальное время молчал и лишь изредка улыбался чему-то своему, но не Людвигу. Так в нём расцветало движение Сопротивления. На самом деле, ему никогда не требовалось больше, чем он имел. А это он потерять никак не мог. Германию затягивало опасным течением мыслей, нашумевших о том, что брат прав во всём от начала до конца времён. В попытках спастись он протянул руки к чужому железному кресту, но Феличиано усмирил бурные воды Адриатики простым взмахом. Ожогом стала награда, которую он не снимал до самого конца. Может, он и умрёт как страна, но всё равно останется человеком. А Людвиг продолжал исправно нарушать устав, приходить, ухаживать за Феличиано, менять бинты и произносить какие-то важные предложения, вроде «всё-таки белый идёт тебе больше всего», осторожно цепляя на голубоватое небо формы свой цветок эдельвейса. Потому что армия, созданная для его агрессии, не может служить защитой миру. И мир этот не германский. Он общий. Феличиано просто подсчитал, что самообман — самый короткий путь к поражению. И если в этом мудром народе было что-то детское, так это верность себе. Он следовал своему сердцу: он следовал к своему счастью. Нужно быть очень смелым, чтобы отважиться на такое. Это было время героев. Они продвигались неустанным курсом битв среди виселиц, ставших частью пейзажа. Россия замер на минуту, подобрав солдатскую книжку: на первой странице было напечатано, будто немецкий солдат сражается за победу своего народа, как рыцарь, более того, жестокость и ненужные разрушения позорят его. Наверное, этот с Западного фронта. На тех, кто вышел из Волчьего логова, другие законы не действовали. Россия взглянул на противоречащий всей этой выдержке вид и наконец опустил руку, не в силах держать чужую честь. По ночам советские войска продвигались вперёд при свете горящих изб, прокладывая долгий путь. На Берлин. Многий год спустя остриё положения вынудило Германию покинуть Италию у довоенных границ Рейха. Немецких солдат ожесточили слухи о том, что произойдёт с их страной, если они сдадутся. Отходя, армия оставляла сплошные развалины: может, после войны она уже не будет принадлежать им. Но Италия знал, что после шторма море успокаивается, и пытался переубедить Германию, крепко привязывая к себе, чтобы отпустить, подарив в дорогу слова: «Народ, верящий в своё будущее, никогда не погибнет». И Людвиг верил в своё будущее, в котором он обязательно вернётся к Феличиано. Верил, как простой человек, который способен изменить мир. Гилберт же довольствовался тем, что наводил в нём порядок, взирая на результаты с высоты птичьего полёта. Он был чёрным орлом, королём среди птиц, что летает выше всех. Только он один строгим взглядом может смотреть на солнце, которое сияет ярче всего в зените. И он обращался к нему, отправляя Кику телеграмму: «Великий человек подобен орлу: чем выше он взлетел, тем меньше доступен взору, но за своё величие он наказан душевным одиночеством». И тот отвечал, и слова его были ясными и светлыми: «В небе орла ждёт солнце». Они были соединены красной нитью, а связь эта крепче горных пород и пудов морской соли океанов между ними. Пусть Кику и Гилберт не любили говорить друг с другом долгими вечерами, но их оттого не менее частые беседы были наполнены глубокой тишиной, заполняющейся до краёв ёмкими словами. Так, противостояние в Тихом океане проходило под знаменем: «Орёл смотрит на солнце». Оборона рейха воодушевлялась благословением: «Солнце освещает полёт орла». Когда эти сообщения проходили через разведку союзников, Америка недоумевал, безрезультатно сопоставляя шифры: — О чём это они? Англия отмахивался от него, неинформативного: — О чём-то помимо войны. Всему приходит конец: и хорошему, и плохому. Наступало время сменяться. Правда Японии и Пруссии проигрывала. Значило ли это, что они заблуждались? Кику с мудрым смирением писал: «Мы останемся такими же одинокими, даже если в нашем доме будет жить полмира, потому что союзы, скреплённые кровью, всегда норовят её смыть. Много воды должно будет утечь. А чем выше парит в небесах могучий орёл, тем дольше он вынужден отдыхать на земле». И искусно подписывался: «Солнце, освещающее полёт орла». Гилберт никогда никому не уступал, даже если это было только плодом его фантазии. Он отдал всю кровь, которая у него ещё оставалась, за возможность сердца его родины биться как можно дольше. И оно играло свою последнюю музыку на величественном церковном органе. У Пруссии больше ничего не осталось, кроме надежды, которую он всю без остатка вложил в письмо Японии: «Моё утомлённое солнце, тяжёлый день покинет землю на закате, а новый рассвет будет ярче предыдущих. Встретимся высоко в небе». Он принял ответственность, поставив свою подпись: «Орёл, смотрящий на солнце». Пруссия спрятал бумагу в ящик и замкнулся. Он уже несколько месяцев испытывал тягостную слабость, отдававшуюся каждым шагом России по его земле. И облегчить её мог только Германия. Измождённый защитой родины, Людвиг вошёл в кабинет и отчитался: — Прости, я вернулся домой. В сердце уродливой империи, построенной на костях, телу которой всё ещё мало кровавых рек. Он упал на колени перед тем, кого боготворил и кого отверг, сам уже не зная, чего хотел. Даже если Гилберт ошибался, сейчас не время для оправданий, потому что если Германия погибнет, не останется никого, кто мог бы сказать хоть слово в их защиту. Отчаяние было единственным, что не позволяло упасть. Пруссия дал ему пощёчину, чтобы встряхнуть: — Умей проигрывать достойно. Все империи были построены таким образом. — Ты живёшь дольше меня и видел, чем они кончали. — Ничего не помогало. — Ты не умрёшь. — А ты? Пруссия не успел ответить. Он видел перед собой Россию. Такого настоящего, а не преследующего во снах. Его кошмар наяву. Но от этого почему-то стало легче. Странному ожиданию пришёл конец, даже если впереди его ждут страдания, они будут реальными, и значит, он переживёт, даже если погибнет. Пусть только это будет Россия: его кинжал, его руки, его колени, и, может, даже его последнее признание. Это ведь так в духе Ивана. Тот приятно спокоен, принимая награду, которую заслужил. Осматривая её, Россия произнёс: — Ну вот я и снова здесь. — С возвращением! — В который раз Пруссия пытался держать себя в руках и даже не гнушался самоиронии. — Сам понимаешь, нужно чтить старые добрые традиции. — Нет, ты изменился. Всё поменялось. — Каждая мировая и гражданская война с революциями повредили отношениям, которые складывались три с лишним столетия, и эта его ожесточённость всё ещё звучала в нём, обусловленная давней, глубокой, пусть даже неоднозначной, взаимной близостью. — Это называется взрослением. — Казалось, Россия не хотел обращать внимания на то, что они здесь не одни. — Партия за мной. — В этот раз всё по-другому, — твердил в исступлении Гилберт. Просто чтобы осознать безумие произошедшего. В воздухе витал призрак распятого мира под неустанно оглашающий приказ казнить с беспрецедентной жестокостью избавившись от устаревших взглядов на мораль. — Увы, я заметил. И если ты так настаиваешь, то я принимаю твою игру: какое там самое главное правило — никаких правил? — губы России растянулись в улыбке. — Что ты собираешься... Союзники схватили Пруссию, который, так и не взглянув больше на Германию, объявил, повторяя слова из полуденного радиообращения: — Да не покинет нас Бог в нашей беде, да освятит он наше трудное дело! — Он был прекрасен в своей предсмертной агонии. Его пожирала собственная горячность. Такие умирают только по собственным принципам. Россия не мог отвести завороженного взгляда, но он был обязан. Лишь Германия глухо откликнулся на этот последний призыв: — Если он ещё слышит нас. А сомневаться приходилось. В августе Япония подвергся первой ядерной бомбардировке и получил от России обещанное союзникам объявление войны, что окончательно подкрепило начавшиеся задолго до этого мысли о неизбежной капитуляции, однако гордость, произрастающая из древних заветов, вынуждала стойко бороться до самого конца. Его самого Квантунская армия встретила в Маньчжурии. Кику никогда не проигрывал, а его территория не подвергалась оккупации, но именно воздушные замки уязвимы больше всего. Где-то далеко отсюда американский солдат играл с военным трофеем — черепом убитого японца: у каждого они свои. Этот сувенир он привезёт домой. По радио повторяли заезженную фразу, её давали здесь вместо наркотиков, обезболивающих душу: «Единственный язык, который они понимают — это язык бомбёжек. Когда приходится иметь дело с животными, приходится обращаться с ними, как с животными». Но ведь и они способны страдать. Громко кричал Кику в предсмертной агонии. Он сгорал заживо, и невозможно было спастись из окружения огненным смерчем. Мир исчез в темноте то ли от слепоты, то ли от черноты пепла. В припадке он молил освободить его от одежды, по телу разрастались ожоги, очаг которых находился далеко за линией фронта. Ошеломлённый неожиданным приступом боли, Кику пал на колени, прикладывая руки к выбритому затылку, будто только что получил удар с тыла. Когда он убрал ладонь, на том месте виднелось пятно, отмеченное радиационным излучением. С выжженной землёй Япония чувствовал полное опустошение. Его армия погибла, и некому больше защищать дом, разрушенный изнутри. Сюда больше никто не вернётся. Так вот как. Всё закончилось.