Судьба страны

Времена не всегда одинаковые. Вместе с ними наступает лучший мир. И так после каждой войны. Япония готовился встретить будущее обновлённым. Волосы, которые он отпустил, чтобы скрыть приобретённое родимое пятно на затылке, не были главной переменой. Всё ещё предстояло увидеть и пережить, если получится. Вот и он наблюдал, как в наступившем году решалась судьба Пруссии. И хоть он не был с ним рядом, это никогда не становилось преградой. Красная нить на кончиках их мизинцев была натянута до предела, но не обрывалась. Людвигу предоставили слово, и он его с благодарностью взял, чтобы торжественно зачитать напутственную речь в поход, из которого не все могли вернуться: «Высшим законом и главной направляющей нитью для нашего народа должна стать справедливость. Тогда мы сможем надеяться, что атмосфера ненависти, которая ныне окружает Германию во всём мире, уступит место тому примирению народов, без которого немыслимо оздоровление мира». Но сейчас союзники не видели перед собой ничего, кроме земель Пруссии, которые плодовито давали стране солдат, а не станки и машины. И чем дольше они на него смотрели, тем скорее в их сердцах пробуждалась злость, такая же, как и он сам. Может, думали они, та уйдёт за Гилбертом в могилу. Будто это он её создал. Но прав тот, у кого больше прав. Им было под силу его уничтожить, и они не заставили ждать возмездия за все грехи мира, которые должна была раз и навсегда стереть его жертвенная кровь. Ритуал сопровождался подписанием закона о ликвидации Пруссии. Англия с презрением бросил услышанные за своим лидером слова: — Корень всех зол должен исчезнуть. Америка поддержал его сломанную руку. Пруссии поздно было скромничать: — Справедливее будет пропустить вперёд моего вдохновителя! Россия обеспокоенно взглянул на Америку. А Гилберт продолжал своё последнее наступление: — Мой босс, геенна ему огненная, говорил, что на Востоке перед нами стоит только одна задача — осуществить германизацию путём ввоза немцев, а с коренным населением обойтись, как с индейцами... Нам придётся прочесывать территорию, квадратный километр за квадратным километром, и постоянно вешать! Это будет настоящая индейская война... Россия не дал ему эфирного времени и оборвал шоу, но тот и сам ужё дошёл до конца и в благодарностях не забыл упомянуть Артура: — Как и любой почитатель, этот англофил старался походить на объект своего обожания. Ведь вы захватили полмира точно так же! Безэмоционального в политике Англию подобная констатация фактов не могла задеть, зато эмоциональности Америки хватило за двоих. Россия был не в том положении, чтобы помочь, тем более, Англия хотя бы на этот раз должен справиться с одним очаровательно ранимым ребёнком. Все его мысли занимал только Гилберт, который сейчас отвечал взаимностью, вернув свой победный взгляд России. Они сидели за столом друг напротив старого друга, будто здесь только они одни и были, будто решали какое-то давнее дело, которое существовало только между двоими. Остальные теперь безучастно стояли в стороне, и только Россия отчего-то был оживлённее обычного, не казалось, что он вообще здесь главное действующее лицо. Довольный проделанной работой, он посмотрел на Пруссию и с облегчением выдохнул: «Я сдержал обещание». Он не ждал благодарностей. В Европе и так слишком многим пришлось выучить русское «спасибо». Пруссия всё равно не признавал его милости. Во взгляде России не было места ненависти, для неё нужно так много сил и крови, обливающей сердце, которое он растерял. В холодной синеве северного сияния этих глаз Пруссия замёрз насмерть и обрёл жизнь вечную где-то глубоко внутри. Снег тоже способен согревать. При подведении итогов Германия остался в расположении предприимчивых союзников, а беспомощного сейчас, но бессменно гордого Пруссию было решено увести от нового греха подальше. Прямиком в социалистический рай. Несмотря на обещания рекламодателя, питание в этом лагере было скудным, а жизнь тяжелой, как после войны. Но мёртвым никто не завидовал. Каждый хотел удостовериться лично, что те погибли не зря. Иван только постоянно улыбался в ответ. Потому что когда остаёшься в живых, хочется улыбаться. Пруссия, в остальном привыкший к простой еде, нашёл в ней повод высказать своё недовольство, не понимая, почему Россия отказался от предложенной Америкой помощи. Но тот знал: свобода дорогого стоит. Дороже всех богатств, которые мог предложить Америка. И Альфред это тоже понимал. Потому он и влюбился в Ивана ещё в те наивные времена, когда разделяющие их океаны свидетельствовали, что им нечего было делить. Россия просто сказал Пруссии заткнуться и брать, что дают. Аккуратно поставив поднос с едой на колени лежащего в постели больного, он схватил его за горло: «Ты всё тот же дрянной мальчишка, который никого не слушает и творит глупости ради сиюминутной прихоти. А избалованных детей нужно перевоспитывать». Гилберт будто вернулся к исходной точке. С этого утра начались «нулевые года» социологических изменений в Германии. Похоже, России больше некого было нянчить, потому что всё ничтожное количество свободного времени он проводил возле Пруссии. Он никогда не приходил просто так, будто те маленькие подарки, которые он приносил, могли служить хорошим оправданием его визитам. В один из таких и ему подобных он положил на стол несколько томиков запрещённых в нацистской Германии авторов со словами: «Теперь в этот день книги не сжигают, а дарят. Ты же всё ещё любишь подремать за ними? Надеюсь, ты увидишь самые приятные сны». Вечер Пруссия провёл за чтением. И делать это было трудно не потому, что клонило в сон: перед застланным слезами взглядом текст просто расплывался, Пруссия ничего уже не понимал. И тем не менее всё было ясно. Здесь, в строгом кабинете, он наконец почувствовал себя лучше. На вольном воздухе Пруссия ощущал давление хаотической необходимости, исходящей от бескрайних просторов. Всё и вся в этом мире представлялось ему беспорядком, который он должен прекратить. А тут было просто и чётко, как в казарме. В понимании свободы он никогда с Иваном не сговорится. Вернувшись с покаянием, Гилберт плакал над книгой, отвергнутой его самонадеянностью. Он лил слёзы над собственной трагической историей. Эта трагедия об избыточной воле, слишком притязательной, слишком напряжённой, ничего не признающей вне себя, слишком исключительно мужественной. Но Россия не собирался умалять его уверенности в себе, которая так красила Пруссию. В здоровой стране здоровая экономика, считал он, обеспокоенный болезненной бледностью бестелесного Пруссии. Государственность должна была вдохнуть в него новую жизнь, наполнить плоть кровью. Её так много утекло впустую. А там — уже недалеко до статуса форпоста в противостоянии с остальной Европой, как когда-то давно, когда мир казался чуточку проще, а безоружные воины умирали со знаменем в руках. Он, конечно, справится с оказанным доверием. Никто из них не привык ударять в грязь лицом, принимая вызовы судьбы, которую они определяли своими решениями. И Россия бросил новый, когда неожиданно с искренней радостью на лице объявил: «Твои амбиции стоили мне слишком многого, скоро ты познаешь цену моим». Так, спустя два года на поруках, Гилберт праздновал второе рождение и получил в подарок новое имя — Германская демократическая республика. Он схватился за эту возможность не сидеть, сложа руки поверх тёплого одеяла в своём жалком королевстве подушек, и нашёл в себе силы работать, надеясь поскорее расправиться с долгами. Развязанные конечности позволили ему распустить и язык, жалуясь на то, что он должен тащиться в Москву для получения новых распоряжений. И всё это произошло посреди собрания участников Варшавского договора. В ответ его покровительственно осадил Россия, с улыбкой посоветовав представить, будто тот находится на обычном совещании стран. И пусть его не смущает разница лишь в том, что здесь все слушают его, а не Америку. Россия, конечно, добрый, но часто его защита оборачивается экспансией. Похоже, Пруссия считал, что больше чем сейчас, он ему уже не сможет принадлежать, а иначе как объяснить то, что произошло дальше? А дальше Пруссия нарвался со своим протестом против усиления насаждения коммунистической идеологии во всех сферах его жизни. Участие России было таким же удушающим, как и середина июня уже через четыре года на новом месте. От этого хотелось бежать, и неважно, что там были англо-американские войска. Смелости ему придавала капля собственного безумия, его действительно было немного, только для блеска глаз, глядя на их отражение, можно было решиться на многое и даже больше. Поступок Пруссии вывел Россию на удар. Тот ответил словами: — Я ведь не умру от такого. Даже ты не сможешь меня убить. Россия с улыбкой произнёс: — Приму это за комплимент. — Но ты хотел бы? — полюбопытствовал Пруссия, вытирая кровь под носом. — Всевозможные Гитлеры приходят и уходят, но народ остаётся. Моя сила в том, что я не воевал с тобой только потому, что ты это ты. — Россия вздохнул, провожая долгим взглядом Пруссию, умывающего руки. — А я хотел убить тебя, — прозвучало просто, без злобы. — Сам знаешь, это безнадёжно, — заметил, смягчившись, Россия. Он нащупал в кармане пачку сигарет и решил угостить Гилберта, хоть тот и не курил, но ведь Иван тоже: война меняет всех. После первой затяжки Россия всё ещё выглядел напряжённым, будто испытывая вину перед кем-то, о ком Пруссия догадывался. Сейчас, когда тяжёлый дым делал атмосферу легче, он позволил себе наконец посмотреть на Россию со стороны, побыть наблюдателем, а не испытуемым взглядом ищущих каких-то доказательств своих, находящихся на грани безумия, такого же, как и его чувство, гипотез старательного исследователя. Иван прикрыл глаза то ли от удовольствия, то ли чтобы его получить, в конце концов, когда он ещё мог вновь стать таким привлекательным для Гилберта, который всегда интересовался только сражениями? И только в разгаре битвы могли встретиться их взгляды. Пруссия всегда смотрел в сторону сигнальных огней. Россия вернулся в реальность и примирительно произнёс: «Есть один удобный способ не забыть что-то важное: если под рукой нет записной книжки — просто ставишь крестик вот здесь, — он рисовал пальцем воображаемый знак на чужом запястье. — На самом видном месте, при этом проговаривая, что он обозначает, а после — его легко можно смыть и забыть, как множество вещей, о которых больше нет необходимости помнить. Это всегда выручает... Но что если нужно запомнить не на день, неделю или даже месяц, если нужно настолько долго, насколько возможно? — Он выдержал паузу. — К счастью, есть один способ. Я и с тобой могу поделиться». Следующим движением Россия прижёг сигаретой руку Пруссии, заклиная: «Не творить херню». Крепче их дружба не стала. Подобные настроения ГДР, в конце концов, вынудили пойти на крайние меры и привели к одобрению решения о возведении Берлинской стены. Пруссия заметался ещё больше, когда уже было поздно. Россия лишь посоветовал: — Ты можешь написать письмо, чтобы успокоиться. Пруссия был искренне удивлён: — Я правда могу отправить его Западу? Россия доступно объяснил ситуацию с министерством госбезопасности: — Ну, разумеется, нет. Пруссия разозлился, впервые компромат собирал не он, а на него. Россия видел это, но не отступил. Перед тем, как уйти и оставить того наедине с собой, он мягко повторил: — Просто попробуй, это действительно помогает. Гилберт попытался прислушаться. Заглушая в голове голос, твердивший о том, что он потерял Германию — дело и гордость всей своей жизни, выстраданное кровью, потом и слезами, он вспоминал молодого юношу, рождённого союзом холодного расчёта и пылкой любви к родной земле. Гилберт отдал этому ребёнку своё сердце. Но тот жил в страхе разочаровать старшего брата. А в итоге всё испортил Пруссия. И, может, стена была материализовавшимся проклятием, ещё больше отделившим Людвига от него. Но что он мог сказать в оправдание? Благие намерения дурных дел привели его в настоящий ад. Кто знает, жив ли он ещё? Германия знал. И не только это. Он знал гораздо больше, чем может вынести человек. Но люди вынесли, а ему оставалось сказать: «Молодость не может служить оправданием, стоило лишь захотеть — во всём можно было разобраться». И с Пруссией тоже можно было поговорить. Он не знал, что страшнее: то, что Гилберт был полностью поглощён жестокостью или то, что Людвиг делал эти вещи сознательно? Но Италия не боялся. Людвиг объявил на оставшихся осколках страну, которая не могла сравниться с тем, что создал Гилберт, но он всё равно претендовал называться единственным германским государством, единственным братом Пруссии. Новая Конституция декларировала своё распространение на весь Берлин и на «другие части Германии». Это было в самом начале. Именно стена побудила Людвига действовать. Спустя столько лет он больше не мог довольствоваться только обнадёживающими словами, пора было самому стать их гарантом. Воссоединение с братом стало его главной целью. Он смело смотрел на Восток. Там вставало солнце, благосклонно сияя. Германия признал давно свершившийся факт того, что сердце Пруссии принадлежит России. Вырванное, но всё ещё бьющееся, оно заглушало страх даже в самую жуткую вьюгу. Иван хотел оставить его в качестве прощального подарка, честно признавшись себе и пообещав другим, что не будет препятствовать мирному объединению двух германских государств, если для этого в будущем возникнут соответствующие условия. Людвиг чуть ли не создавал их. После подписания Московского договора представитель ФРГ передал цветок василька для Гилберта. Получив такую странную посылку, Россия немного удивился, однако принёс весточку с Запада в тот же вечер. Он всё равно собирался навестить Пруссию, чтобы порадовать его дефицитными угощениями в обход продовольственных карточек. Получив цветок, Гилберт мгновенно расшифровал сообщение брата, ибо издавна в Пруссии считалось, что василёк, преподнесённый в минуты отчаяния, является предвестником нового светлого будущего. Он и в самом деле воспринимал стремление Германии без энтузиазма. Чтобы отвлечься, он с головой ушёл в работу. Так летели десятилетия для тех, кто находился вне горячих точек страстей холодной войны между Америкой и Россией. И хоть вопрос о ГДР был животрепещущим, Гилберт был уверен, что всё это не по причине, которая развела их дороги в далёкие годы войны за независимость Альфреда, который, как обычно бывает с юношами, быстро нашёл новую в лице Ивана. И случилось это ещё в её лагерях, которыми руководил Гилберт. Ему большего и не надо было. И значит, Ивана — тоже. Россия и сейчас понимал, что Пруссию вновь придётся отпустить. И хоть он уже давно этому научился, каждый раз было по-прежнему больно. Наверное, иначе с любимыми и быть не может. Только почему же именно они уходят? Настойчивость Германии, в конце концов, привела к крушению отчаянных баррикад, и без каких либо марок он ждал отметить такое событие. Это был вечер, когда разделённые тяжёлым бетонным шрамом сыны и дочери одной страны примкнули к экранам своих телевизоров и настроили радиоприёмники на нужную частоту, чтобы услышать самую важную новость перед сном. Эффект от неё был столь будоражащим, что в его продолжение никто не решился сомкнуть глаз. Встречать гостей с Востока вышли тысячи жителей Западного Берлина. Происходящее напоминало народный праздник. Ощущение счастья и братства смыло все государственные барьеры и преграды. А там — кругом прожекторы, толкотня, ликование. Со сторожевых вышек, уже окружённых толпой, беззащитно смотрели вниз солдаты. Стена, грубым росчерком поставившая неестественную границу на немецкой земле, пала. И хоть её опоры были по-прежнему крепки, слово закона свело её неприступность на нет. Теперь она лишь символ, не более. Грозный, но не имеющий полномочий на применение силы, пугающий своей величиной и неспособный навредить, однако сумевший прочно закрепиться в человеческой памяти, давно превратившись в пыль. Но это потом. А пока — здесь встречались все те, кому пришлось расстаться. Среди них — Гилберт и Людвиг. Они обменивались много значащими фразами, не привлекая внимания никого, кроме друг друга. Они искали и нашли прощение. Германия вернул обдуманные слова, которые ему целую вечность назад сказал Пруссия: — Как я мог не понимать, что ты — это воля нации? На что тот со счастливой улыбкой ответил: — Я всего лишь поступал так, как считал должным. Но уже тогда ты действительно стал лучше меня, как и полагается воспитаннику. Старший брат по-настоящему гордится тобой. В глазах Людвига было завтрашнее небо. Оставалось ли там место для Гилберта? Световое табло показывало время: 0 часов 55 минут, 6 градусов тепла. Оно продолжало свой ход. Через громкоговорители больше не были слышны строгие голоса солдат-пограничников, по ним передавали вальс, что громче и понятней всех слов, которые только можно сказать или даже нельзя. Пруссия замолк, когда зазвучала музыка, чтобы не перебивать. У него появилась идея получше. А может, это ему подсказывали тысячи голосов соотечественников — не важно. Он поддался её сущности и галантно протянул руку Германии, который вообще-то не любил всех этих сантиментов, а особенно перед братом, хоть тот всегда был таким раскрепощённым, если дело касалось чего-то, помимо хладнокровных сражений. И сейчас, когда для них спали последние тяготы войны, Пруссия просто хотел отпраздновать, ведь радость победы — тоже её часть. Они стремительно поднимались вверх сквозь суетящиеся сияющие фигуры: теперь этот свет не способен их уничтожить. Никто из побывавших там так и не заметил двух мужчин, что с какой-то сдержанной торжественностью кружились в долгом танце на Берлинской стене в ночь с 9 на 10 ноября 1989 года.