«Эли, эли! Лама савахфани?»[1] (Мф. 27:46)
Плашов, Краков, ноябрь 1943 года.
— Подъём! Визгливый голос пробивает аж до костей, работая лучше всех будильников мира, церковных колоколен и пушечных выстрелов. Леви открывает глаза мгновенно. Быстро встаёт с постели, спешно натягивая башмаки и лёгкую накидку. Рубаху и штаны он и не снимает на ночь, как, впрочем, и остальные жители лагеря. Молниеносным отработанным движением расправив простынь, Аккерман быстро подходит к стоящим в углу нарам. — Кенни… — он треплет мужчину за плечо, оглядываясь на выход, к которому спешно, спотыкаясь и громыхая неудобной обувью, семенят их соседи по бараку. — Кенни! Эльяким! Мужчина с тихим стоном вырывается из плена беспокойного и тревожного сна. — Леви? Аппель[2]… уже? — Да, дядя, вставай, — торопливо отвечает Аккерман-младший, настойчиво поднимая родственника с продавленного матраса, заляпанного и смердящего человеческими отходами. — Иначе ублюдок опять применит ремень. — Чёрт, — недовольно цокает Кенни, зыркая на племянника: — Говори на идише, когда оскорбляешь нацистскую шваль, если не хочешь сам стоять с голым задом на помосте. Леви ничего не говорит в ответ, упорно понуждая дядю встать. Заправляет его постель, быстро натягивает ему колодки и накидку (что практически незаметно толще, чем его собственная) и буквально тащит к выходу. — Брось, парень, — устало бормочет Эльяким, едва передвигая ногами, — они точно пристрелят меня сегодня. Лучше бы дал поспать подольше… — Я договорился с Нахманом, — тихо шепчет Аккерман-младший на идише, — тебя записали во флехтерай[3]. Сядешь в уголочке с чашкой воды и кусочком хлеба. Заберут перед окончанием смены. Сиди там и не пикай, понял? — Какого черта, мелкий? — пытаясь выпрямиться и отстраниться, спрашивает Кенни, когда они оказываются в конце вереницы выходящих заключённых. — Ты что, опять тратишь злотые впустую? Они нужны вам с Микой, чтобы есть, чтобы свалить из этого… — Заткнись, дядя, — одергивает его племянник, быстро осматриваясь вокруг, — однако никто из окружающих не обращает на них внимания. — Заткнись и слушай — мы все втроём отсюда выберемся! А до тех пор, береги свою костлявую тушу и бери, что дают, ясно? — Откуда гроши, малец? — флегматично интересуется старший, наконец-то обретая на свежем воздухе мало-мальскую твердость в ногах. — Впутываешься в очередное дерьмо? — Как будто отсюда есть другой выход, — беззлобно огрызается Леви и вместе с дядей выходит на улицу. — Живее, дохлые ублюдки! — рявкает эсэсовец, угрожающе поблескивая оружейным прикладом и хмуро оглядывая проходящих мимо заключённых. — Быстро! Вокруг лают натасканные на «рябчиков»[4] собаки, когтями разрывающие первый снег и превращающие его в грязное месиво, натягивающие поводки до сдавленного скулежа и мерзкого хрипа от врезающегося в плоть ошейника. Все жители лагеря торопятся на плац для утренней переклички. На улице ещё совсем темно, но площадь ярко освещена фонарями. В небе скупыми драгоценностями мерцают звезды, образуя причудливые рисунки и маршруты. Дыхание заключенных плотной белесой завесой поднимается над головами и растворяется в непроглядной черноте. Так растворяются в ней и сами узники — в непроглядной мгле происходящего ужаса. Зимой здесь просто невыносимо, поэтому каждый мечтает дожить хотя бы до весны. А там — рукой подать до лета. Леви, следуя за потоком заключённых, закрывает глаза и представляет, как мчится на велосипеде по мощенным улицам Кракова, подскакивая на брусчатке и жадно наблюдая, как просыпается город. Как растапливаются громоздкие печи булочных, как дворники метут рыночную площадь, гоняя стаи голубей, как из типографий тянет ароматом свежей краски утренней прессы. Едет и едет вперед, так быстро, чтобы полы распахнутой рубашки белесыми крыльями хлопали за спиной. Домчаться бы так до набережной Вислы…«Далеко-далеко через луга и леса, сквозь города и деревни тянется величественная река Висла. Она стирает камни в песок уже многие тысячи лет. Люди на ее берегах сменяются из века в век, и все они набирают воду в свои ведра с берега Царицы Вислы, давшей жизнь всему, что только есть вокруг. Пройдет еще много тысяч лет, а она все еще будет величественно тянуться из маленьких горных родничков в бескрайнее море, где от бесконечной красоты можно даже и умереть. А можно не умирать и продолжать искать красоту дальше, плывя по Висле на небольшом плотике. Потому что есть только красота. А там, где красота, смерти и конца быть не может…»[5]
Свист плети вырывает Леви из сладких до терпкой горечи мечтаний. Подняв глаза он видит практически звериный оскал одной из надзирательниц, что смотрит на воющую и закрывающую лицо еврейку, сгорбившуюся в первом ряду. Видимо, как обычно, ударила плетью по глазам[6]. Причин было много — не так посмотрела, пропустила свой номер, выглядит слишком выспавшейся и довольной, сегодня четверг… Что угодно в воспаленном мозгу надзирательницы могло стать весомым поводом для наказания. Здесь невозможно было предугадать. И уж тем более — предотвратить. Как бы ты себя не вел, как бы не соблюдал все правила. Они найдут причину унизить, сломать, уничтожить. Однако, далеко не все эсэсовцы были такими. Глядя на некоторых из охранников, Леви всерьёз думал, что и они — невольники здесь. Он видел, как их тошнило в тени бараков, как их тела вздрагивали при массовых расстрелах, как миски с едой оставались нетронутыми, потому что кусок не лез в горло. Они тоже по-своему страдали здесь. Вот как, например, та молоденькая надзирательница. Бледная с копной светлых волос и огромными голубыми глазами, которые она сейчас прикрывает, чтобы не смотреть на «развлечения» напарницы. Леви ни разу не видел, чтобы она кого-либо ударила, накричала, оскорбила. Она никогда не участвовала в казнях. Аккерман вообще не мог понять, что такое нежное и невинное создание делает здесь, среди смердящих, заживо гниющих людей, скорее напоминающих ходячие анатомические пособия, и их изощренных церберов, знающих только как усугубить и без того непосильные муки. — Эй, Аккерман, — еле слышно шепчет сосед с коричневым треугольником на плече[7], — какого хрена ты такой свежий? Ты с каждым днём выглядишь всё лучше, засранец. — Заткнись, Оруо, — не поворачивая головы, отзывается Леви. — Складывается ощущение, что ты где-то прячешь склад жратвы… — продолжает беспечно бубнить Боссард. — Признайся, жрешь свинину в шаббат? Губы Аккермана слегка вздрагивают, а Кенни с силой сжимает рот, чтобы не хмыкнуть. — Знаю я вас, — добавляет Оруо и замолкает, когда с ними равняется один из надзирателей. Леви действительно выглядит чуть крепче остальных. Нет, он конечно же сильно похудел, и полосатая форма на нем топорщится надутым парусом. Скулы заострились, тени под глазами выглядели искусным макияжем дорогой проститутки, а кожа из бледной превратилась в полупрозрачную. Но все же до полного истощения ему было ещё далеко. Попав в лагерь, Аккерман сразу понял, что как только он не справится с порученной работой, его расстреляют без раздумий и колебаний. Он был слишком низким. Эсэсовцы видели в нем заведомо слабое звено, непригодное для изматывающего труда. Поэтому он решил во что бы то ни стало сохранить в себе силы и день ото дня доказывать им обратное. У Аккерманов были деньги, удачно припрятанные через знакомого поляка и порционно передаваемые им из-за колючей проволоки. На эти средства Леви покупал в лавке на заводе папиросы, а затем обменивал их у капо[8] на дополнительное питание. Полученное распределял между собой и Кенни. Иногда угощал и Боссарда — наглый цыган нравился ему своим оптимизмом и неугомонным чувством юмора. Всё тот же капо за дополнительные «подарки», вроде бутылочки пива или порции качественного табака, передавал еду и Мике. Сначала Леви боялся, что старый немец, бывший уголовник, его обманывает, набивая собственный карман, но, встретившись с сестрой на одной из пересменок, удостоверился, что его посылки до нее доходят. Правда тогда всегда сдержанная, хладнокровная Милка неожиданно зарыдала, как сумасшедшая, всерьёз напугав брата. Она просто устала бороться. Устала бояться. Устала ждать смерти. Она отчаянно хотела финала. Любого. Леви утешил, как смог. За пару отведенных минут это было сделать непросто, но он пообещал ей, что они попробуют отсюда сбежать. Да, скорее всего эта попытка обернется провалом и гибелью, но… Но они не будут спокойно ждать смерти, как приготовленный на убой скот. Это девушку слегка успокоило. Она, как и сам Леви, предпочитала умереть сопротивляющимся человеком, а не загнанным в угол зверем. Однако деньги, отложенные до ареста, потихоньку заканчивались, угрожая лишить их дополнительного питания. Много средств ушло на лекарства Кенни, уже несколько лет страдавшего от астмы. Сами препараты, доставка, передача… Всем нужно было платить за помощь, молчание и добровольную слепоту. Поэтому Леви пришлось пойти на сделку с чувством собственного достоинства и три раза в неделю наведываться в «Красный дом». Кенни догадывался, но обсуждать это с племянником не решался — деньги им были нужны, как никогда. Перекличка длится несколько часов. Леви с тревогой замечает, что дядю уже слегка трясёт. Если он закашляется, покачнется или, того хуже, упадет — это будет конец. Поэтому он то и дело слегка пощипывает мужчину за бок, приводя в чувство и не давая отрубиться. Эльяким хмурится, но не противится. Только к середине переклички на плацу возникает он. Сама Смерть во плоти. Комендант концлагеря Плашов. Амон Леопольд Гёт[9].«Из вод океана вырос белый лотос. Бутон раскрылся, и оттуда вылетел бог солнца Амон-Ра, который принес миру долгожданный свет. Увидев других богов, Амон-Ра заплакал от радости. Его слезы упали на землю и превратились в людей…»[10]
Да… В другом мире Амон был творцом человеческих жизней. Но здесь… Здесь он заставлял людей плакать, отнимая жизни одну за другой. Он стоит прямо, широко расставив ноги и заведя руки за спину, с едва уловимой ухмылкой и стальным блеском в глазах. Его безразличный взгляд скользит по измученным, иссушенным лицам, с довольством извращенного скотовода подмечая их крайнюю истощенность. Леви никогда и ни к кому не испытывал такой ненависти. Иногда он ловит себя на мысли, что хочет выжить лишь ради того, чтобы посмотреть, как вздёрнут этого ублюдка. — Леви, ты видишь Милку? — тихо спрашивает Кенни, внимательно рассматривая женскую половину лагеря. Младший Аккерман скользит глазами по толпе и практически сразу выхватывает сестру, попавшую под свет одного из фонарей. Она истощена, но не так сильно, как дядя. Взгляд серых глаз — прямой, безэмоциональный, нет в нем ни страха, ни отчаяния. Ёжик черных волос странно органично подходит её суровому, схуднувшему лицу. На секунду она перехватывает взгляд брата и коротко кивает. Это означает «я в порядке». Пока. — Она выглядит лучше, чем ты, — бормочет Леви, снова глядя прямо перед собой. Кенни лишь кивает в ответ. Внезапно размеренное течение утреннего построения прерывается въезжающим на территорию лагеря автомобилем. Черный, начищенный до блеска «майбах» останавливается недалеко от плаца, нежно шурша гравием. Из машины выходят четверо в парадной форме СС, тут же направляясь к коменданту. Негромкое, но чёткое «Хайль Гитлер» со вскинутыми вверх руками, затем уже менее формальные рукопожатия, передача бумаг и отрывистый разговор. — Хм, свеженьких псин привезли, — шепчет Оруо. Леви бросает на них незаинтересованный взгляд, больше переживая, что неожиданное прибытие гостей затянет и без того долгую перекличку, чего Кенни может просто не пережить… как вдруг спотыкается о знакомое лицо, хорошо видное в свете фонарей, среди новоприбывших эсэсовцев. — Твою мать… — раздается рядом тихий голос Эльякима. — Это разве не тот щенок, что ворвался к нам в лавку во время погрома? Леви молчит разглядывая возмужавшего парня в наглухо застегнутой черной шинели, что по деловому разговаривает с комендантом. Мда, пять лет прошло с тех пор. Малец стал выше, раздался в плечах, осанка прямая, как будто кол в задницу вогнали. И нацистская форма сидит до тошноты идеально. — Чёрт, Леви, — снова бормочет дядя, привлекая его внимание, — может это что-то вроде… подарка небес? Наш шанс? Ты ведь пожалел, отпустил его тогда, может, он запомнил и понял… — То, что он здесь в форме сраного эсэсовца, — равнодушно перебивает Аккерман-младший, отводя взгляд от юноши, — доказывает, что он нихера не понял. И нам не поможет. — Да… ты прав, — выдыхает Кенни и слегка вздрагивает. — Слушай, я не уверен, что смогу подняться завтра утром. Да что там… Даже на вечерний аппель вряд ли приползу. — Закройте-ка рот, ребе Эльяким, — неожиданно ласково обрывает их Оруо, — пора побаловаться кофейком. Замечание звучит как нельзя кстати. Если бы они тут же не повернулись в сторону своего барака, это бы им дорогого стоило. «Кофейком» Боссард шутливо именовал кружку темной, горячей бурды без сахара, имевшей вкус жженого песка и древесных опилок, что им выдавали на завтрак. Но кипяток умеючи обманывал желудок, создавая иллюзию насыщения и немного согревал продрогшие внутренности. О большем здесь мечтать не приходилось. — Ты сегодня опять пойдешь… туда? — когда они остаются вдвоем, спрашивает Кенни. Леви кивает, без усилий проглатывая мерзкую жижу. — Чёрт, парень, — хмурится старший, почесывая подбородок, — столько возни из-за меня. Давай я пойду, нассу на ботинок одной из нацистских шавок. Повеселюсь напоследок. И мне приятно, и вам с Микой полегче будет… — Заткнись, дядя, — предупреждающе шепчет Леви. — Повторяешься, — хмыкает Эльяким, опуская пустую кружку на земляной пол. — Я ведь всё равно вот-вот подохну. Не хочу, чтобы это произошло на зассаном целым кагалом[11] матрасе. Пусть лучше пуля в затылок — всё романтичнее. — Я схожу… туда, — слегка кривя губы, отзывается Леви, — а затем попробую достать твои лекарства. Мы выберемся отсюда все вместе, слышишь? — Вот же упрямый сукин сын, — хмыкает мужчина и тут же заходится в приступе кашля. Совладав со спазмом, он ухмыляется и сипит: — Были бы силы, разбил бы твою самоуверенную рожу. Аккерман-младший лишь недовольно цокает в ответ. — Ладно, будь по-твоему, — неохотно соглашается Кенни, тяжело поднимаясь и направляясь на работу, — только молю, не схлопочи себе кугель[12] на задницу. Леви пожимает плечами и, зацепив сидящего неподалеку Боссарда, отправляется вместе с остальными заключёнными в мастерскую. Работа изнуряет и выматывает своей монотонностью и нечеловеческими условиями. В этом помещении — что-то вроде маленькой ткацкой фабрики. Распределенные сюда узники шьют униформу для солдат вермахта. Пальцы — в кровоточащих, незаживающих мозолях от иглы и ниток. Глаза к концу смены горят, словно присыпанные песком, из-за постоянной концентрации на мелких деталях и слежки за ровной дорожкой стежка. Голова гудит и кружится от грохота швейных машинок и запаха текстильных красок. Особенно плохо здесь летом, когда полуденное солнце нагревает жестяную крышу, создавая внутри эффект консервной банки. И все они здесь играют гребаных полосатиков, беспомощно раскрывающих рот в поисках хотя бы малюсенького глотка свежего воздуха, но на деле — лишь обливаются потом и мрут, как мухи, застрявшие в оконной раме. Причем мрут — в буквальном смысле слова. Как-то раз, по весне, Леви почувствовал смердящий запах человеческих отходов и увидел лужу у себя под ногами, что натекла от соседа впереди него, умершего прямо за станком. А буквально вчера они с Оруо отдирали от скамейки окоченевший труп польского узника. Совсем ребенок, лет шестнадцати. Боссард стискивал челюсти, чтобы не выругаться и не спровоцировать смотрящих за ними охранников. Аккерман молчал. Он привык воспринимать всё, как естественный ход вещей. Если начнет жалеть себя — тут же сдастся и умрет. А без него погибнут и Милка с Кенни. Он просто не мог позволить себе слабости. На обед они получают мутную похлебку с картофельными очистками и брюквой и подсохший кусочек хлеба. Есть это противно, но смотреть, как твой сосед из-за дрожащих рук расплескивает часть на пол, а затем — лижет этот холодный и грязный бетон, боясь упустить даже каплю своего пайка, — просто невыносимо. — Они превращают нас в животных, — тихо шепчет Оруо, вместе с Леви наблюдая за разыгравшейся трагикомедией. Охранники, приставленные к ним, глумливо хохочут над несчастным, радуясь, что «грязный жид наконец-то понял, где его место». — Ублюдки, — цедит Аккерман на идише. — Не совсем понял, но с интонацией согласен, — резюмирует Боссард и отходит к своему рабочему месту — обеденный перерыв короче даже завтрака. Когда работа наконец-то заканчивается, Леви вместе с соседями возвращается в барак. Ужин в виде вареной свеклы и моркови им выдают прямо на руки. Скоро очередная перекличка, а затем — отбой. Круги ада здесь довольно однообразны, неизменно повторяются изо дня в день. Всё, что меняется, это физическое и моральное состояние заключенных. Они постепенно теряют былые привычки, манеры, забывают свое прошлое, а некоторые — даже имена, привыкнув к перечню цифр, которые приходится повторять дважды в день без единой заминки. Они теряют самих себя. И Аккерман всё отчетливее понимает, что нужно бежать. Как можно скорее. Пока он сам и его семья ещё хранят в себе человеческое. — Леви, — неожиданно зовет его один из соседей, с которым толкового знакомства так и не состоялось. Аккерман тут же холодеет понимая, что этот, судя по коричневой нашивке, цыган работал сегодня с Кенни. — Твой дядя… — Что с ним?! — срывается на бег Аккерман, расталкивая неповоротливых узников. Эльяким лежит на своей койке и сдавленно хрипит, периодически срываясь на лающий кашель. Видимо, очередной приступ, который ослабленный организм не может победить без специальных препаратов. — Давно? — беря себя в руки, спрашивает Леви у стоящего рядом цыгана, что и позвал его к дяде. — Минут десять как, — отвечает тот, напряженно хмурясь. — Осел на пол и начал хрипеть. Мне еле удалось незаметно провести его мимо охраны. — Леви, — с беспокойством в голосе зовет Боссард, — аппель через двадцать минут. И ты знаешь, что будет, если он не выйдет… — Покарауль на входе, — бросает Аккерман и поворачивается к Кенни, — давай, старик, нужно сесть! Мужчина с трудом поднимается, хрипя и кашляя. Леви понуждает его наклониться вперед так, чтобы руки уперлись в пол. — Хорошо, молодец, — то и дело приговаривает Аккерман-младший. — А теперь давай-ка подышим. Через рот, короткие, неглубокие вдохи и выдохи… Давай, Кенни, мы это сто раз с тобой проходили. Тот недовольно хмурится, но выполняет все исправно, вторя дыханию племянника. — Подмени меня, — просит Леви все ещё стоящего рядом соседа, — просто дыши через рот, неглубоко, и следи, чтобы он повторял и не разгибался. Участливый цыган согласно кивает, занимая место Аккермана, тогда как тот бросается к своей постели. Приподняв матрас, вытаскивает из щели в деревянном каркасе заветный малюсенький пакетик с заваркой. Он обещал себе, что выпьет чаю, когда вырвется отсюда. Но хрипящий на койке в углу Кенни — его семья, а тут уже никакие мечты не играют роли. Леви берет свою кружку, высыпает туда всю заварку и наливает горячую воду из принесенного к ужину чайника. Жидкость мгновенно окрашивается золотистым, темнеет, заполняется коричнево-бурым водоворотом, а затем и вовсе — непроглядной чернотой. Подойдя к Кенни и снова присев перед ним на корточки, Леви протягивает кружку. — Давай, старик, пей. Мужчина, чье дыхание перестает вырываться с жутким сипом, послушно приоткрывает рот и позволяет племяннику влить туда немного жидкости. Закашлявшись, он снова сгибается пополам, но почти сразу же принимает сидячее положение и оглядывает Леви насмешливым взглядом слезящихся от непрерывного кашля глаз: — Что за дерьмо ты мне налил? — Эй, прояви уважение, — огрызается Аккерман-младший в ответ, впрочем, чувствуя лишь невероятное облегчение, — это, вообще-то, был коллекционный чай… — Из коллекции какого-то дерьмоеда, — резюмирует Кенни и, забрав кружку у Леви, делает еще пару глотков, а затем просто дышит горячим паром исходящим от напитка. — Но мне полегчало, спасибо. Племянник хмыкает, как и его внезапный помощник, все ещё сидящий рядом. — Спасибо за помощь, — обращается к нему Эльяким. — Хоть оно того и не стоило… — Ой, закрой пасть, — возвращая вечно недовольное выражение лица, перебивает Леви и оборачивается к соседу: — Но в одном он прав — спасибо за помощь. Как тебя зовут? — Рудо, — приветливо отзывается тот, протягивая костлявую, но широкую ладонь, — но мне привычнее Эрд. — Приятно познакомиться, Эрд, — кивают Аккерманы, отвечая на рукопожатие. — Так, если со любезностями покончили, — рявкает из другого конца барака, стоящий у дверей Оруо, — пошли на перекличку. Эрд тут же встаёт и шагает к выходу. — Ты как? — поднимаясь, интересуется Леви у дяди, протягивая ему руку. — Дойдешь? — Дойду, — устало бросает мужчина, залпом допивая невероятно крепкий чай и сплевывая заварку назад в кружку, — но, боюсь, что в последний раз. Этот приступ был невероятно сильным… — Все будет хорошо, — упрямо твердит Леви, переворачивая жестянку вниз дном и закапывая выпавшие чаинки в песок — никаких улик оставлять нельзя. — Я добуду тебе лекарства… Кенни с неожиданной силой дергает племянника за протянутую руку на себя. — Искренне надеюсь, малец, что ты там не жопу свою подставляешь, ведь оно того точно не стоит, — цедит озлобленно, стыдливо из-за собственной беспомощности, колюче всматриваясь Леви в лицо. — Ты просто оттягиваешь неизбежное, продлевая мое жалкое существование. Дай мне уже сдохнуть — освободи себя и сестру от лишнего груза. — Ты спас нас с Микой, так что даже не надейся, что я буду просто молча смотреть, как ты подыхаешь, — холодно отвечает младший Аккерман, а затем с кривой усмешкой добавляет: — Зад мой никто не трогает, не переживай. Перекличка тянется привычно долго, грозя окончательным обморожением и потерей конечностей. Кенни, впрочем, вроде бы немного легчает. Дыхание становится более свободным, а ноги, несмотря на слабость, держат крепко. Они возвращаются в барак в ночных сумерках, но Леви не успевает даже дойти до собственной койки, как появившийся в дверях охранник рявкает: — 614-й — на выход! Аккерман кивает Кенни, который отчаянно пытается скрыть беспокойство, старательно отводя глаза, и выходит на улицу. Через десять минут они с сопровождающим уже поднимаются по лестнице «Красного дома». Или, как он отмечен на карте лагеря, виллы Амона Гёта. Переступив порог, Леви слышит громкие голоса, смех, хриплое соло какой-то пластинки, чувствует запахи одеколона и дорогих папирос, а желудок сводит от ароматов жаренного мяса и каких-то пряностей. Рот наполняется слюной, и Аккерман с невеселым смехом подмечает, что сожрал бы всё без остатка, даже если это свинина, фаршированная кальмарами и зайчатиной[13]. — Умойся и переоденься, — бросает охранник, указывая на небольшую комнату, где обычно живет прислуга. Леви и так знает, что делать, но субординация здесь превыше всего. Он наскоро ополаскивается уже остывшей водой из деревянной бадьи, радуясь вновь обретенной чистоте, как ребенок — сладкой конфете, растирает худощавое тело полотенцем, надевает выглаженные черные брюки и белую рубашку, заботливо подобранные по размеру. Втискивает ноги в слегка узковатые туфли и брызгает пару капель одеколона на шею. Чем лучше он будет выглядеть, тем больше будет гонорар. Хотя, поработать, в любом случае, придется не только лицом. Все эти процедуры он проделывает быстро, заученными движениями, подгоняемыми горьким опытом былых опозданий и задержек. Когда он позволил себе расслабиться под струями воды, придя сюда впервые, посланный ожидающим начальством охранник несколько раз приложил его головой о стену. В тот день он так и не поднялся в гостиную и пришел только через несколько недель, когда с лица сошли следы неловкого промаха. С тех пор Леви все делал четко и быстро. Охранник окидывает Аккермана придирчивым взглядом, удовлетворенно кивает и указывает на дверь, ведущую в главный холл. — Ступай. Леви кивает и уверенной походкой направляется на звук голосов. Его шаги гулко звучат в пустом темном коридоре, медленно приближая к закрытым дверям, из-под которых сочится мягкий золотистый свет дорогих канделябров. На его короткий и громкий стук раздается вальяжное: — Войдите. Распахнув дверь и переступив порог, Аккерман останавливается у входа с бесстрастным лицом встречая шесть пар глаз, внимательно изучающих вошедшего. — Ах, — с почти ласковой улыбкой восклицает комендант, вольготно расположившийся в глубоком кресле у камина, — это же наш сладкий мальчик… Проходи, дорогой! Мы уже тебя заждались. Леви с вежливой улыбкой прикрывает дверь за собой и проходит на центр комнаты. — Ну-с, — возбужденно потирая ладони и окидывая взглядом собравшихся, интересуется Гёт, — кто первый?***
Эрен переступает порог отведенной ему комнаты и, прикрыв за собой дверь, устало подпирает стену справа от входа. Господи, что он здесь делает? Сняв шапку и пригладив мокрые волосы, парень проходит к узкой кровати, бросая поверх покрывала головной убор и давящий ремень. Скинув шинель, Йегер расстегивает и срывает китель, прилипший к телу хлопок белоснежной рубашки, оставаясь в майке и брюках. Печка в машине работала на полную, отчего одетый по погоде Эрен вспотел, как свинья. Подойдя к окну, он отодвигает занавески и смотрит на улицу. Перекличка уже давно закончилась, и узники разошлись по своим рабочим местам. С неба падает легкий снежок, угрожая обернуться настоящим снегопадом к вечеру. Гадство. Просто гадство. Эрен наливает стакан воды из предусмотрительно оставленного на небольшом комоде графина и морщится от теплой жидкости, нагретой расположенной рядом печкой. Его бесит все. Раздражение, закипавшее в нём в течение последнего месяца, вот-вот грозится выплеснуться наружу и задеть того, кто окажется поблизости. Хочется, чтобы это был отец, ведь именно его Эрен винит во всех своих бедах. Выпустившись из гитлерюгенда, Йегер подался в вермахт, собираясь служить в армии и защищать свою страну. Начавшаяся война предоставляла отличные возможности для подобных стремлений. Эрен хотел сражаться с врагом лицом к лицу, оказывать сопротивление вражеским атакам, прикрывать боевых товарищей… Но он точно не собирался стать пастухом женщин, детей и стариков, родившихся не с той пометкой в документах. Его отец, Грегор Йегер, хирург с многолетней практикой, вступивший в ряды СС еще в 34-м году, весной этого года был оправлен в Аушвиц, где проводил различные опыты под руководством Йозефа Менгеле[14]. Спустя полгода после назначения отца Эрен, получив звание гауптманна на год раньше за отличия на службе, был отозван с фронта домой, где его навестил один из сотрудников Высшего штаба СС и предложил назначение помощником коменданта в краковском Плашове. На резонный и предельно вежливый вопрос его матери: «С чего такая честь?», офицер вкрадчиво пояснил, что будет невероятно странно, если молодой член НСДАП, сын такого видного человека, теперь занимающего крайне завидное положение, откажется от такого предложения. Дважды пояснять Эрену не пришлось. Если он откажется — то проблемы будут и у отца, и у матери, как у пары, не сумевшей взрастить должного патриотизма в единственном сыне. Не совсем понятно, кто надоумил чиновников озаботиться их семьей, но то, что новому положению герра Йегера-старшего завидовали многие (а в особенности — письму с личной подписью фюрера), было слишком очевидным фактом. Именно так Эрен попал под раздачу и оказался в Плашове. Впервые молодой человек столкнулся с тем, что сплетни и слухи преуменьшали масштаб реального бедствия. То, что он успел увидеть на плацу и в бараках, бегло осмотренных им в сопровождении снаряженного ему в помощники Гюнтера Шульца, оставляло желать лучшего. Люди были жутко истощены, будто обглоданные бездомными собаками скелеты с пугающе одинаково коротко бритыми головами. В глазах некоторых уже не было ничего человеческого, лишь равнодушная апатия и спокойная отрешенность. Жилые помещения были грязными, с прелыми запахами пота и отходов жизнедеятельности. Спальные места находились в жутком состоянии — в одном из матрасов Эрен с ужасом разглядел копошащихся личинок. Закрыв рот ладонью, он бросился прочь и, больше никуда не заглядывая, скрылся в собственной комнате. Кошмар. Он смотрел на все это и не мог поверить, что находится здесь. Что ему теперь делать? Как себя вести? Ведь за прошедшие с той жуткой ночи пять лет ничего не изменилось — он до сих пор не понимал и не принимал этой жуткой, извращенной идеологии. Он прочитал все, что мог, о биорасизме, антисемитизме, «еврейском заговоре», но… Убежден он не был. В голове так ярко, будто это случилось только вчера, стояла картинка с протянутыми ему окровавленными ладонями и тихим голосом, что сказал самые правильные слова на свете: «Все люди одинаковые. И, что еще важнее, все люди — люди». Эрен ещё тогда поверил, что это правда. А, все-таки успев побывать на фронте, убедился в этом окончательно. Ведь что может быть нагляднее развороченных внутренностей, подорвавшихся на мине солдат? Когда и немецкие, и русские, и еврейские кишки выглядят одинаковой бесформенной кучей багрово-розового месива. Одинаковые настолько, что уже не различимы[15]. И теперь, находясь здесь, в одном из эпицентров уничтожения человечества, Йегер, пожалуй, впервые в своей жизни не знает, что делать дальше. Можно, конечно, попробовать что-то изменить, создать более приемлемые условия, сократив возможность инфекции, истощения и смерти по естественным причинам. Но короткий разговор с комендантом убедил Эрена, что здесь всё происходит не из-за ограниченности ресурсов, неопытности персонала или еще какого-то сдерживающего фактора. Нет, здесь все происходило так, как хотел этого Гёт. По высохшим узникам было ясно, что их не докармливают. Йегер успел ознакомиться с документами, касавшимися финансирования Плашова, и там все было в порядке. А значит, выделяемые на содержание и обеспечение узников средства просто перетекали прямиком в карман руководства. А уж о следах плетей на руках, лицах и (Эрен был уверен, даже не видя) телах узников он предпочитал не думать, зная, что это будет одним из тяжелейших моментов его нынешней должности. Дерьмо. Раздраженно взъерошив волосы, Йегер убирает вещи с постели, скидывает сапоги и ложится поверх покрывала, намереваясь немного вздремнуть. Машину прислали за ним невероятно рано, что только усилило клокочущую бессильную ярость в груди. Однако комендант, снисходительно улыбнувшись заспанному и помятому лицу Йегера, милостиво разрешил приступить к обязанностям с завтрашнего дня, дав новоприбывшему солдату время освоиться и прийти в себя. Эрен закрывает глаза, расслабляется и… — Герр Йегер! — вежливый, но настойчивый голос с польским акцентом и деликатный стук в дверь. — К вам тут пришли, герр Йегер! Парень вскакивает с кровати и прямо так, без кителя и сапог распахивает дверь, намереваясь вежливо, но настойчиво отправить незваных гостей подальше. Однако грубое обращение так и застывает на губах, стоит ему увидеть своего неожиданного посетителя. — Криста? — неверяще спрашивает Эрен, глядя на миниатюрную девушку в серой форме надзирательницы, виднеющейся в распахнутом пальто. — Эрен! — приветствует она радостно, но тут же осекается, краснеет и, опустив взгляд, бормочет: — Эрен, ты не одет… — Ох, черт! — смущенно пятится Йегер, бросаясь к своему чемодану. Пока он судорожно застегивает пуговицы первой попавшейся под руку рубашки и натягивает обувь, Криста отпускает польского узника, работающего кем-то вроде прислуги в доме эсэсовцев, и осторожно проходит в комнату. Наконец, приведя себя в порядок, Эрен оборачивается и широко улыбается гостье: — Ну, здравствуй, Криста! — Здравствуй, Эрен! Они познакомились много лет назад, когда Йегер только попал в «Немецкую молодежь», а Криста — в «Союз девочек». Конечно, занятия и досуг они проводили отдельно, но девушки часто помогали в столовой юношей, приходили на соревнования в качестве группы поддержки, гуляли вместе в выходной день. На тот момент, когда Эрен и Криста стали членами гитлерюгенда и союза немецких девушек соответственно, стало очевидно, что и он, и она здесь лишние. Девушку пугало и отталкивало все, касавшееся расового вопроса, хоть преподаватели и не уставали хвалить ее исключительно арийскую внешность, как образец высшей пробы. После совершеннолетия и выпуска они общались ещё какое-то время, но затем Йегер ушел на фронт, а Криста — отправилась работать в лазарет. Именно поэтому их встреча здесь была полной неожиданностью для обоих. — Что ты здесь делаешь? — первым нарушает молчание парень, приглашая старую подругу сесть на стул возле секретера, а сам присаживается на постель. — И тебя хотелось бы спросить о том же, — с улыбкой парирует Криста. — Дамы вперёд! — А ты всё тот же несносный мальчишка, — с какой-то слишком взрослой ухмылкой резюмирует Ленц. — Отец теперь работает в отделе комплектования СС, а меня, как единственного ребенка… — Настойчиво попросили доказать верность отца партии? — с ухмылкой заканчивает Эрен, вызывая неподдельное удивление собеседницы. — Что, и у тебя так же? — недоверчиво спрашивает она. — Именно, — кивает Йегер, — отец теперь работает в Аушвице, проводит там какие-то исследования. — Мда, — вздыхает Ленц, расправляя складки юбки, — я здесь с марта… И всё никак не могу привыкнуть. — Ты пробовала говорить с комендантом о происходящем? — слегка понизив голос, спрашивает Эрен. — Поговорить? — девушка смотрит на собеседника со смесью ужаса и снисхождения одновременно. — Это тебя назначили помощником коменданта, а я — всего лишь надзирательница, причем далеко не такая, что здесь требуется. Оглянувшись по сторонам, словно боясь быть услышанной, Криста наклоняется чуть вперед и шепчет: — Он чудовище, Эрен. Настоящий монстр. То, что он делает здесь… В это невозможно поверить. Если бы не видела своими глазами, точно не поверила бы, что существуют такие люди. — А что остальные? — серьезно спрашивает Йегер, также подавшись вперед. — Неужели здесь все такие? — Нет, но горячих последователей у него не мало. Я знаю только женщин, — прикрыв глаза руками, девушка как-то сдавленно бормочет: — Алиса, например, сегодня опять ударила девушку хлыстом. По лицу. А Энни[16] любит избивать ногами. До полусмерти… А я… Я не знаю, что делать и как себя вести, Эрен. Йегер молчит, ведь его худшие кошмары оборачиваются явью. Остаться гуманистом здесь будет сложно. Ослушаться приказа коменданта нельзя. Поэтому остается лишь надеяться, что его ни о чем подобном не попросят. — Ты уже много месяцев здесь, — подбадривающе обращается к собеседнице Эрен, — и все ещё держишься. А теперь — нас двое. И мы справимся… Криста, подняв глаза, немного расслабляется и неуверенно улыбается парню. — Ты, видимо, собирался прилечь, — говорит Ленц после небольшой паузы. — Да, я приехал в Краков вечером, а уже в три часа ночи прислали автомобиль, чтобы успеть к началу «трудового» дня… — Тогда отдыхай, — с улыбкой поднимается Криста и направляется к дверям, — позже поболтаем. — Хорошо, — слишком уставший, чтобы соблюсти приличия и поддержать светскую беседу, соглашается Эрен. — Несмотря на обстоятельства, я рад, что и ты здесь. — Не могу сказать о себе того же, — снова слишком по-взрослому отвечает Ленц, на секунду задерживаясь в дверях, — но я рада, что увиделась с тобой. Йегер закрывает дверь и идет к кровати, стаскивая рубашку и брюки. Забравшись под покрывало, он устало прикрывает глаза и практически мгновенно проваливается в полный неясной тревоги сон.***
— Прошу, герр Йегер, — с поклоном, забирая у вошедшего фуражку и китель, говорит поляк в старомодном сюртуке, — вас уже ждут. Эрен рассеяно кивает, приглаживая волосы, и нерешительно проходит в дом. Комендант пригласил его отужинать вместе ещё утром, на плацу. А так как Эрен проспал и обед, и ужин в офицерской столовой, другого выбора у него не было. Не понравилось ему правда упомянутое вскользь «особое развлечение». По странно влажному блеску в глазах Йегер понял, что ничего хорошего там не предвидится. Но он теперь помощник коменданта, и начинать свою работу здесь с отказа от приглашения начальства — идея крайне неудачная. Именно поэтому он проходит к лестнице и, одергивая китель, не спеша поднимается на второй этаж, откуда доносятся голоса и тянет табачным дымом. Внезапно разговоры замолкают, и в наступившей тишине раздается тихое, постепенно набирающее громкость и силу, и болезненно надломленное: «Инэ ма тов у-ма наим, шэвэт ахим гам йахад…»[17] Кто-то… поёт. Эрен не знает языка, но интуитивно догадывается, что это иврит. Он замирает на ступенях, напряжённо хмурясь. Комендант с товарищами просит еврея петь на иврите? Что за бред? Йегер качает головой и шагает к дверям, из-за которых доносится пение. Голос красивый, взрослый, глубокий. Мужчина поет, явно стараясь, вкладывая особые чувства и эмоции. Мелодия переливается, вибрирует. Эрен внутренне подмечает, что, если бы не обстоятельства, он по-настоящему насладился бы подобным исполнением. Но, снова поправив одежду и пригладив волосы, он собирается с духом и с коротким стуком заходит в комнату. — О, герр Йегер! — поднимаясь навстречу вошедшему, тут же приветствует Гёт, прерывая исполнителя. — Наконец-то и вы к нам присоединились, проходите, ну же! Эрен пожимает протянутую руку, невольно замечая, что никто не салютует с именем фюрера на устах, и уже собирается шагнуть к указанному месту, как вдруг его случайно брошенный взгляд застывает на исполнителе. «Я знаю, чему вас учат там, что мы разные, не имеем ничего общего… Но это не так». Йегер смотрит, широко распахнув глаза, и не может поверить. Из всех лагерей Европы они оба, два берлинца, встретились здесь, в Кракове. — Ах, это наш маленький друг, — перехватив взгляд парня, поясняет Гёт, — жиденыш, конечно, но поёт, как гребаный херувим. Проходите, сами послушаете. Эрен лишь рассеяно кивает и занимает пододвинутый для него стул, на автомате принимая протянутый бокал французского вина. — Продолжай, Леви, — бросает комендант, возвращаясь в кресло и заговорщически подмигивая Эрену. «— Постойте, как… Как вас зовут? — Леви, Леви Аккерман. — А я — Эрен Йегер. Спасибо вам, Леви… — Береги себя, Эрен…» Мужчина тут же затягивает прерванную песню: — Инэ ма тов у-ма наим, шэвэт ахим гам йахад… Йегер смотрит и смотрит во все глаза, пытаясь справиться с охватившим его волнением. Несмотря на осунувшиеся, заострившиеся черты лица и коротко стриженные волосы, он сразу узнал своего старого знакомого. Потому что все эти годы не забывал сказанных слов и оказанной милости. И вот они встречаются здесь. Леви — узник концлагеря, еврей с порядковым номером, жертва расовой политики Третьего Рейха. И он, Эрен, — член партии НСДАП, помощник коменданта концлагеря Плашов, исполнитель расовой политики Третьего Рейха. Это было полнейшим абсурдом. Йегер не может понять, узнал ли его Леви. Когда они встретились взглядами, в глазах мужчины на секунду промелькнуло что-то нечитаемое, прежде чем исчезнуть за пустым безразличием. А вот сам Эрен был просто поражен таким сюрпризом судьбы. — Открой глаза, Леви, — неожиданно приказывает комендант, — я хочу, чтобы ты видел для кого именно поешь свои жидовские песенки… Аккерман тут же послушно поднимает веки, скользя бесстрастным взглядом по лицам слушателей, и внезапно переходит на немецкий. Йегер недоуменно хмурится, но тут же слышит шёпот сидящего рядом Гюнтера: — Это приказ коменданта. Он всегда начинает песню на иврите, а потом — должен перейти на немецкий. Чтобы нам было понятно, да и долго слушать их наречие — удовольствие сомнительное… Эрен кивает, хоть с последним утверждением он бы поспорил. На иврите песня звучала гораздо лучше, мелодичнее. Скорее всего потому, что самому исполнителю так больше нравилось. — Словно елей драгоценный на бороде Аарона… — но, несмотря на явную искусственность и принуждение, Леви поет хорошо. Йегер внезапно ловит себя на мысли, что просто заслушался, утонув в переливах глубокого голоса, в серебре чуть прищуренных глаз, в изящных движениях тонких кистей рук. Эрен помнит силу этого мужчины, в одиночку поднявшего придавивший его ногу стеллаж, поставившего незадачливого хромающего погромщика на ноги. Но сейчас этот удивительный человек выглядит невероятно хрупким, чувственно открытым и беззащитным. Белая рубашка и черные брюки обтягивают сильно исхудавшее, но крепкое тело с аккуратными узлами мышц. — Так заповедал Господь нам, благословил на веки… — Не останавливайся, Леви, только чуть убавь громкость, а мы пройдем к столу, — поднимаясь, говорит комендант и широко улыбается Эрену: — Раз уж все приглашенные собрались. Йегер мысленно хвалит себя за верное решение прийти сюда — ему бы точно не простили отказа. Пусть и внезапная встреча с прошлым выбивает почву из-под ног и путает мысли. Они садятся за стол, богато уставленный различными блюдами и дорогими напитками, а Эрен, усаживаясь спиной к певцу, внутренне кивает собственным предположениям о том, куда именно идут выделяемые лагерю деньги. — Милости прошу, — аккуратно заправляя салфетку за ворот кителя, приглашает гостей Гёт. Помимо его, Йегера и Шульца здесь ещё четверо: двое офицеров, примерно ровесников Эрена, — Марко Ботт и Йохан Кирштейн, командир лагеря, мужчина лет 35-40, — Михаэль Закариас, и один из охранников, совсем юнец, — Марло Фройденберг. Мужчины оживленно переговариваются, смеются собственным шуткам, сытно кушают, позвякивая столовыми приборами, прихлебывая дорогое вино и коньяк, а за их спинами, неотрывно глядя в окно, и уже начиная хрипнуть, поет Леви. Непонятно, какую композицию по счету… — Ох, чудно, чудно, — утирая губы салфеткой, заявляет комендант около часа спустя, — давайте-ка вознаградим нашего сладкоречивого Орфея, да отпустим, а то у меня уже голова гудит от жидовских песенок… Мужчины одобрительно гогочут, вытаскивая банкноты, и… швыряют их на пол. Леви сипло заканчивает песню и молча собирает свой гонорар, постепенно подходя ближе к столу. Остается последняя банкнота, лежащая у ног коменданта, сидящего во главе стола. Аккерман подходит и, остановившись между Гётом и сидящим по левую руку Йегером, тянется за наградой, которую внезапно ловко накрывает носок слегка запылившегося ботинка. — Ты сегодня невероятно хорош, Леви, — с пробирающей до костей улыбкой подмечает комендант, лениво осматривая певца. — Заслужил эти деньги. — Спасибо, герр Гёт, — тихо отвечает Аккерман, снова склоняясь за банкнотой. — Ты ведь понимаешь, какую честь я тебе оказываю, приглашая на наши дружеские посиделки и давая возможность подзаработать, м? — Конечно, герр Гёт, — тут же соглашается Леви, не поднимая глаз, — моя благодарность к вам не знает границ. Эрена мелко трясет от разворачивающейся сцены, ведь по недоброму блеску в глубине глаз коменданта он понимает, что просто так Аккерман отсюда не уйдет. — Посмотри на меня, Леви, — приказывает Гёт. Певец тут же поднимает бесстрастное лицо, глядя на коменданта в упор. — Я хочу, чтобы ты поблагодарил меня за мою щедрость. Оближи ботинок, и сможешь забрать свой гонорар. Йегер готов вскочить с места, возмущенный подобным унижением. Это кажется смехотворным, ведь за стенами виллы весь еврейский народ унижен и обесчещен его соратниками. Но почему-то сейчас эта сцена убогого превосходства мучителя и вынужденного пресмыкания жертвы кажется квинтэссенцией происходящего кошмара. Однако Аккерман проворно опускается на колени, проводит языком от носка до шнуровки ботинка, а затем молча поднимает банкноту, когда Гёт убирает с неё ногу. — Умница, — хвалит комендант и резко поворачивается к Эрену: — А что же вы, герр Йегер, не хотите наградить нашего сладкоголосого жиденка за чудный вечер? — Я… — в горле пересохло от клокочущей ярости, но парень все же берет себя в руки и отвечает: — Я не знал о том, что планируется, и не взял с собой денег… — Ах вот оно что, — внимательно и испытующе всматриваясь собеседнику в лицо, тянет Гёт, странно ухмыляясь. — Ну ничего, Леви часто поет для нас, еще успеете вознаградить его за старания… — снова улыбнувшись певцу, комендант кивает в сторону двери: — Ступай. — Благодарю, — отзывается Аккерман и шагает к выходу: — Приятного вам вечера, господа. Когда дверь за ним закрывается, Кирштейн обращается к хозяину дома: — Послушайте, герр Гёт, я всё хотел спросить, почему вы зовете его жиденком? — Да, — подхватывает Ботт, отставляя опустевший бокал вина, — ему ведь не меньше тридцати… — Аккерману тридцать три, — вставляет Шульц, знающий большинство старожил лагеря. — Так-то оно так, — соглашается комендант, делая добротный глоток коньяка, — вот только его крохотный росточек да гладкие щечки, не позволяют назвать его мужчиной… — Если позволите, — неожиданно подает голос Эрен, выйдя из сковавшего его оцепенения, — я бы вернулся к себе. Нужно входить в режим, а подъем здесь ранний. — Конечно, — кивает Гёт — мы и сами скоро разойдемся по постелям. Ступайте, герр Йегер. Эрен встает, легким кивком прощается с присутствующими и стремительно шагает к двери. — Герр Йегер, — останавливает голос коменданта на пороге, заставляя обернуться и вопросительно приподнять бровь, — вы привыкнете. Он едва уловимо улыбается, глядя на молодое, волевое лицо своего нового помощника. — Возможно, вам это, — он обводит рукой комнату, задерживаясь на том месте, где стоял Леви, — даже понравится. Эрен лишь кивает, чувствуя, что скорее пустит себе пулю в лоб. Выйдя из комнаты, он стремительно бросается вниз. Неловко ткнувшись в несколько пустых комнат, наконец-то находит кухню. За столом сидит охранник, заканчивающий свой ужин стаканчиком шнапса. Напротив него — пустая кружка. — А где… — слишком личное «Леви» едва ли не срывается с губ Эрена, — где заключенный? — Я его отпустил, — немного сконфуженно отвечает мужчина. Видимо, так делать нельзя, и то, что теперь об этом узнал новый помощник коменданта, охранника пугает, заставляя спешно тараторить оправдания: — Он просто всегда возвращается сам, он добросовестный. За полгода с ним никаких проблем не было… Однако судорожно метнувшаяся с тихим шорохом в карман рука подсказывает, что дело не только в бесконечном доверии послушному заключенному. Нет, Леви явно приплатил за такую услугу. — Все в порядке, — успокаивает Йегер, уже шагая к выходу, — я просто спросил. Незадачливый охранник что-то говорит ему вслед, но Эрен уже не слушает, выходя на крыльцо. К баракам ведет всего одна дорога, тускло, но полноценно освещенная фонарями. Однако на ней — никого нет. Йегер интуитивно чувствует, что так быстро это расстояние Аккерман преодолеть бы не смог. А это значит… Обернувшись назад, он проходит через дом и на секунду замирает у не до конца прикрытой двери заднего хода. Выглянув наружу, он замечает дорожку следов на снегу. Эрен бросается в ту сторону на чистом адреналине. Практически сразу потеряв следы в грязном месиве, он бежит вдоль бетонной стены, мимо женских бараков, мимо домов для немцев и утыкается в ворота, возле которых дежурят двое охранников, изумленно вытаращившихся на него. — Хайль Гитлер, — приветствует ошарашенных мужчин Йегер и направляется налево вдоль проволоки между бетонными заграждениями, игнорируя взгляды, сверлящие его затылок. Он шагает вперед, кляня себя последним идиотом. Какого черта он поперся сюда? Наверняка Леви уже в своем бараке, забрался на нары и видит десятый сон. К чему ему бежать сюда, рискуя столкнуться с охраной, попасть под прицел ребят с вышки? И когда Эрен уже готов повернуть обратно, глазам его предстает занятное зрелище. У внешней стены — небольшой куцый куст. Неприметный, аккуратненький и… кривой. Подойдя ближе, парень видит под ним дыру. Подкоп под ограждением. Не сильно большой, словно для подростка. Или миниатюрного мужчины. Йегер оглядывается. Место выбрано крайне удачно — ровно в малюсенький просвет зон досягаемости шестой и седьмой смотровой башни. Судя по хорошо утрамбованной земле — подкоп достаточно старый. А по свежему следу ботинка на снегу рядом — совсем недавно использованный снова. Охранники, видимо, совершают обход в другой стороне, и сбежавший об этом прекрасно знал. Как он преодолел первую стену и проволоку, непонятно, возможно, под ними тоже есть подкоп, но где-то в другом месте. Но вот, что странно. Бежать в эту сторону бессмысленно. Ты утыкаешься прямиком в жилой район города, где тебе негде спрятаться в своей полосатой робе. Единственный выход, бежать на восток, но там до жилых домов больше дня пути. Для истощенного, легко одетого узника зимой — это дорога смерти, не иначе. Зачем же нужен этот подкоп? К тому же, если Леви давно знал о нем (о чем свидетельствует то, как быстро и незаметно он до него добрался), почему он давно не сбежал с концами? Неужели он возвращается обратно? Эрен смотрит на дыру и думает, что правильнее всего было бы развернуться и пойти в свою комнату. Еврей сохранил ему жизнь много лет назад, и сейчас есть прекрасная возможность вернуть должок, закрыв глаза и придержав язык за зубами. А Леви… Леви взрослый мужчина, старше его самого, и явно знает, что и зачем делает. Вот только Аккерман вряд ли знает, что в одном из краковских баров неподалеку пьянствуют привезшие Эрена эсэсовцы, о чем он сам узнал из разговора в автомобиле по дороге в лагерь. Сбежавшего узника они вычислят сразу, даже если он сбежал в той же одежде, в которой развлекал их за ужином. Худоба, бледность, короткая стрижка, опасливый взгляд… Они раскусят, учуют, как цепные псы, и загонят добычу назад в стойло… Если только сами не убьют по дороге. Поддаваясь внезапному благородному порыву, Эрен снимает шинель и фуражку, перебрасывает их через стену, оглядывается по сторонам и, опустившись на землю, пытается протиснуться в узкий ход. Плечи предсказуемо застревают, вынуждая крутить корпусом, как пробкой от шампанского, чтобы с тяжелым выдохом вылететь на другой стороне. Грязь и снег пропитывают китель, ладони ободраны о мёрзлую землю, штанины промокли насквозь. Раздраженно выругавшись, Йегер подхватывает вещи и бросается вперед, надеясь, что направление выбрал верное…***
Выйдя из комнаты, Леви быстро спускается на кухню. — Закончил? — флегматично интересуется охранник, аппетитно уплетая жирные куски жаркого. — Да, — кивает Аккерман, беря кружку воды и тщательно прополаскивая рот. Затем без лишних предисловий протягивает немцу пару бумажек и вкрадчиво добавляет: — Я прогуляюсь под луной один, не возражаешь? Эсэсовец подтягивает к себе банкноты, бросает быстрый взгляд и беспечно кивает: — Валяй, только недолго. Аккерман подхватывает свою полосатую форму и юркает за дверь. Припрятав вещи под ящиком у заднего хода, он сгибается в три погибели и несется вдоль бараков, то и дело прижимаясь к дощатым стенам и считая секунды до смены угла обзора фонарей смотровых вышек. Жирные ублюдки проведут за столом еще как минимум час. Охранник, давний «друг» Леви, который никогда не прочь разжиться парой злотых, напьется шнапса и завалится к себе. Надзиратели барака Аккермана не ждут, зная, что он может проторчать на вилле чуть ли не до рассвета: если комендант напивался сильнее обычного, то просил заводные песни, под которые отплясывал как сумасшедший несколько часов кряду, а потом, примерно столько же, чуть ли не рыдал под заунывные романсы. Леви нужно добраться до аптеки на окраине города. Сама лавка давно закрыта, но добрый господин Павликовский за пару лишних злотых был готов приторговывать и в обход кассы. Можно было бы, конечно, провернуть стандартную схему, купив все необходимое через третьи руки, но времени уже нет. Кенни немедленно нужны эти лекарства, иначе он и вправду не поднимется утром. А этого Леви допустить не мог. Надрывая горло и поганя драгоценные ему воспоминания, те самые, в которых они пели эти дивные песни всей семьей, сидя за большим столом на очередном празднике, Леви не переставая думает о дяде и Мике. Единственных оставшихся у него близких людях. Ради них он готов унизиться. Петь перед толпой мерзких нацистских ублюдков, собирать деньги с пола, облизывать им обувь… Да хоть землю жрать! Дух мужчины слишком тверд и силен, чтобы пострадать от такой мелочи. И Гёт знает это. Аккерман давно понял, что комендант выбрал его не за талант. Да, Леви пел красиво, для неискушенных — даже великолепно, но все же в лагере были и профессиональные певцы, о чем руководству было известно. Но комендант выбрал его за непокорность, монолитом застывшую в стального цвета глазах. Гребаному эсэсовцу нравилось смотреть, как этот непоколебимый еврей поёт для него, как сгибается, собирая свою награду, как целует ему ноги. Гёт ждал, когда Леви сломается, когда огонь противления потухнет в его глазах, когда песня зазвучит безжизненно и глухо. Амон Гёт ждал. И он был терпелив. Аккерман же сдаваться не собирался. Нет, он никогда не боролся в открытую. Не шел на конфликт, не перечил, не провоцировал, прекрасно зная, что победителем ему здесь не выйти. Но он не был покорен. Не был сломлен. И эта его свобода в месте, где её быть не должно, раздражала нацистов, чувствовавших рядом с ним какое-то отчаянное бессилие. Однако сегодня спокойствие Леви едва ли не дало трещину. И всё дело было во внезапно заявившемся мальчишке. Аккерман был практически уверен, что тот его не узнает. С чего вдруг? Мимолетный разговор в темноте магазина, поверх которого — полные событий и перемен пять лет. Но парень узнал и, более того, был явно обескуражен и шокирован. Леви благодарил небеса, что этому… Эрену?.. хватило мозгов промолчать, не возбуждая нездорового интереса коменданта и его дружков. Аккерман пел, стараясь не обращать внимания на полный смятения взгляд огромных зеленых глаз на чистом загорелом лице. Черты его практически не изменились. Те же резкие скулы, прямой нос, немного пухлые губы. Волосы цвета жженого сахара аккуратно зачесаны назад. И глаза. Глаза, выпивающие душу без остатка. Леви радовался окончанию своего «концерта», привычно собирая гонорар с пола и не особо удивляясь унизительному приказу коменданта. Но та волна ненависти, что полыхнула со стороны сидящего рядом мальчишки, его проняла. Этот топкий, удушливый жар праведного гнева можно было практически нащупать в воздухе, таким густым он казался. Бросив быстрый взгляд на Гёта, Аккерман понял, что эта выходка не осталась им незамеченной. Малолетний идиот. Отдает ли он себе отчет, с кем именно связался? И с чего он так вскипятился? Он же эсэсовец, а значит, прекрасно знает, как обращаются его братья по оружию с народом Израиля. Леви же без особых колебаний выполнил приказ коменданта, не чувствуя при этом особого унижения, и отправился восвояси. И вот теперь, юрко протиснувшись через подкоп, Аккерман выскакивает с другой стороны и срывается на бег, стараясь как можно скорее скрыться в небольшом лесу, что отделяет их от городских окраин. Мороз бодрит, заставляя мужчину бежать быстрее. Он пользовался этим ходом лишь однажды, месяца три назад. У Мики внезапно проступила сыпь, и он боялся, что, заподозрив тиф, ее отправят в госпиталь, откуда не было пути назад. Тогда его, волчком вертящегося по периметру барака, поймал Оруо и доверительно шепнул о невероятно опасном, но единственно возможном выходе — подкопе в другой стороне лагеря. Осознавая, чем это может кончиться, Аккерман всё-таки решился. После очередного «творческого вечера» в Красном доме, он так же спрятал свою форму и в «гражданском» рванул в сторону тайного хода. Никогда в жизни он так не боялся. По спине бежал пот, он же — застилал глаза, закатывался за ворот рубахи, а тело ощутимо содрогалось от ужаса. Аккерман то и дело закусывал ладонь до крови, чтобы не всхлипнуть и не выдать себя снующим по периметру охранникам. Как добрался до подкопа — Леви уже не помнил. В голове был сплошной туман и колокольный звон, предупреждающий об опасности. Выбравшись за забор и укрывшись в спасительной тени деревьев, мужчина просто рухнул на землю от охватившей его слабости и зарыдал. Он хватался руками за траву, вдыхал запах свежей, лесной почвы, с ароматом мха и перегноя, и плакал навзрыд, как маленький ребенок. Он выбрался… Выбрался. И должен был вернуться обратно. Загнанный зверь внутри него мерзко шептал, что это его шанс сбежать. Рвануть вперед, не оглядываясь, пока колючая проволока не исчезнет тонкой полоской на горизонте. «Дядя всё равно скоро умрет, — шептал все более уверенно, — а Милка и сама как-нибудь справится. Ну же, Леви, беги!». И он почти что поддался, но в последнюю секунду вспомнил лица родных людей. Нет, они его не осудят за это. Наверное, даже порадуются, если ему удастся спастись и выжить. Но что это будет за жизнь? Мерзкий трус, бросивший свою семью на верную гибель? Едва ли такая жалкая и безрадостная судьба заслуживала шанса. Поэтому, взяв себя в руки, он все-таки добрался до аптеки, где выторговал необходимую мазь, трясясь от каждого шороха и скрипа. Вернуться назад было не столько сложно физически, сколько морально. Добровольно забираться в клетку, где в любую секунду может оборваться твоя никчемная жизнь, казалось крайней степенью сумасшествия. Но Леви думал о семье. Любовь. Вот что помогает не сойти с ума в эпицентре безумия. С этими мыслями он вернулся в барак, передал через продажного капо мазь сестре и попросил самого себя забыть о подкопе, прекрасно зная, что не сможет выбраться через него с родными. К тому же, тот выход утыкался прямо в город, не давая возможности спрятаться где-нибудь в глуши. Четыре попытки бегства обернулись массовыми казнями в качестве коллективной ответственности. Именно эти факторы сдерживали частые поползновения к побегу. Поэтому подкоп использовали лишь несколько заключенных и примерно в тех же целях, что и Леви. Предприятие это крайне рисковое. В нём главное осторожность и скорость. Поэтому Аккерман бежит, но старается не сбивать дыхание, чтобы не вымотаться сразу. О нет. Ему ведь еще возвращаться назад. Он слегка сбавляет скорость, давая ногам возможность немного расслабиться, как вдруг… Сзади раздается громкий треск. Обернувшись на ходу, Леви видит, что его преследуют. Сердце бешеной птицей заходится в груди, угрожая вылететь прямо из горла, ладони немилосердно потеют, а ноги, как назло, цепляются за все выступающие корни, упавшие ветви, просто друг о друга. Он выкладывается на полную, но интуитивно чувствует, что не сможет сбежать. Да, Аккерман не слабак, все эти месяцы он пытался держать себя в форме, не терять силу, но неправильное и недостаточное питание, короткий и тревожный сон, непосильный и изнурительный труд все же ослабили его организм. И сейчас он эту слабость ощущает в полной мере. Треск ветвей раздается совсем близко, да что там, уже слышно даже шумное дыхание преследователя за своей спиной. Леви не может попасться. И дело не в том, что его, скорее всего, убьют. Нет, своя жизнь — не дороже наперстка. Однако если его бегство раскроют — десять случайных человек поплатятся за это. И среди этих десяти могут оказаться Кенни с Микой. Или Оруо. Или Эрд… Аккерман никому не желает смерти, а потому, дождавшись, когда преследователь оказался практически у него за спиной, резко разворачивается, вскидывая зажатый в правой руке перочинный нож, а левой — обхватывает мужчину за шею и, словно в танго, лихо скручивает его вниз. Противник гораздо крупнее, но на стороне Леви — внезапность и ловкость. Они вместе падают в снег, Аккерман оказывается сверху и тут же замахивается для сильного и точного удара в шею. Он просто убьет нацистского пса и погребет его тело под еловыми ветками… — Постойте! Мужчина внутренне спотыкается о молодой… и знакомый голос. Вглядываясь в смутно различимое в ночных сумерках лицо, он не верит своим глазам. — Ты?! Йегер лежит, широко распахнув и без того огромные глазища и приподняв руки в сдающемся жесте. Леви трясет головой, чтобы прийти в себя. Нужно собраться с мыслями. Это враг. Эсэсовец. Последователь фюрера. Ненужный свидетель. Мужчина снова замахивается, до скрипа стискивая челюсти и стараясь игнорировать рассеянное и по-мальчишески невинное выражение вытянувшегося лица, но… Проходят мгновения, минуты — и ничего не меняется. Он просто не может его убить. — Дерьмо! — едко сплевывает Леви, сползая с Эрена и ероша короткий ежик волос ладонями — нож он быстро прячет в карман брюк. — Что ж за дерьмо… Собственное малодушие приводит в отчаяние и крайнюю степень смятения. Тем временем парень, видимо, наконец-то поняв, что ему ничего не угрожает, медленно принимает сидячее положение и озадаченно смотрит на сидящего рядом мужчину. — Спасибо, Леви, но… — голос его все ещё дрожит от пережитого потрясения, но взгляд — прямой и требовательный. — Почему вы меня не убили? — Да кто бы знал, — тут же устало бросает Аккерман. — Наверное, я просто окончательно свихнулся… Они молчат какое-то время, но, когда мужчина с тяжелым вздохом поднимается на ноги, собираясь возвратиться в лагерь и стойко принять всё, что ему причитается, отчаянно надеясь, что это не коснется ни его родных, ни «друзей», Эрен неожиданно тихо говорит: — Бегите… — Что? — переспрашивает Леви, будучи практически уверен, что ослышался. — Бегите, — чуть громче повторяет Йегер, но тут же добавляет: — только не в город. Я поэтому побежал за вами — предупредить. Там сегодня развлекаются мои сослуживцы, те, что привезли меня сюда. Лучше через лес, там неподалеку есть деревня — шанс, особенно в гражданском, у вас есть… Я могу дать вам шинель, чтобы вы не замерзли. Аккерман смотрит на парня во все глаза и не знает, что ответить. Казалось бы давно задушенный голосок собственного эгоизма неожиданно снова звучит в голове, уговаривая последовать совету молодого немца. «Кенни — совсем плох, да и Мика на грани… Ну же, Леви. Не будь идиотом. Это твой «подарок небес»! Беги!» — Я не могу, — и самому себе, и Эрену отвечает мужчина. — Тогда… — хмурится парень, не понимая. — Зачем вы сбежали сейчас? — Я не сбегал, — нехотя отзывается Леви. — У меня… было одно дело в городе… Но теперь ничего не выйдет… Парень молчит, затем кивает головой и, поднявшись на ноги, спрашивает: — Я могу помочь? — Что? — снова недоумевает Аккерман, уставившись на Эрена. — Это дело… — немного взволнованно, но серьезно поясняет парень. — Я мог бы с ним помочь? — Зачем это тебе? — напряженно хмурясь, спрашивает Леви. Он ничего не может понять. За последние несколько лет проведенные в бегах, бесконечных переездах, на чердаках и в подвалах, в Краковском гетто, а теперь здесь, в Плашове, он привык к боли, унижениям, вечному липкому страху за родных, животному ужасу перед смертью. Но к чьей-то помощи, искреннему участию он не готов. — Эм… — до Йегера, кажется, наконец-то доходит, насколько неуместно его предложение в сложившихся обстоятельствах. Он запинается, отводит глаза, а затем, хмурясь, строго спрашивает: — Так помощь нужна или нет? Леви молчит. Думает. И принимает решение.***
Аккерман ненавидел ожидания с самого детства. Всегда норовил подглядеть, куда мать припрячет афикоман[18], чтобы найти его первым. Ну и Седер, естественно, высиживал с трудом. Не любил очередей в магазинах, клиниках, на почте. Не носил часов, раздражаясь от их мерного тиканья, отсчитывающего ненавистные ему минуты выжидания. Вот и сейчас, в кромешной темноте барака он лежит на своей койке под самым потолком рядом с сопящими соседями и ждет. Ждёт, что Эрен не обманет. Ждёт, что Эрен принесет лекарства. Ждёт, что дяде, удушливо хрипящему в подушку, чтобы не слышали охранники, станет легче. Он ждёт. И хочет верить, что в эту чудовищную пору, еще можно на кого-то положиться. Он не знает, сколько времени уже прошло с тех пор, как назвав нужные препараты, рассказав, куда идти, и вручив Йегеру свои жалкие деньги, он на негнущихся ногах вернулся в лагерь, забрал свои вещи, чудом не попавшись парочке охранников, и проник в барак. Оруо и Эрд уже спали, а Кенни, сипло поинтересовавшись, как всё прошло и не получив ответа, отвернулся к стене, медленно задыхаясь от спазма и усиливающегося отёка. Леви смотрит в темноту и… кажется, впервые за долгие годы искренне молится. Просит о крупице справедливости и надежды в разверзнувшейся бездне кошмарного ужаса. Он молится о дяде. Молится о сестре. О его «друзьях». О самом себе… Черт побери… Почему умирать так страшно? — 614-й? Тихий голос, раздающийся чуть позади, едва не скидывает погрузившегося в собственные размышления мужчину с койки. Он так глубоко ушёл в свои мысли, что не заметил даже приглушенного свечения фонаря, выхватывающего из темноты знакомое лицо. — 614-й, — как-то нарочито официально и серьезно повторяет Эрен, и Аккерман догадывается, что кто-то из охранников стоит в бараке, а, соответственно, всё слышит, — комендант просил передать, что твои услуги завтра не понадобятся, ясно? — Да, герр Йегер, — подыгрывает Леви, чувствуя как ему на грудь аккуратно и бесшумно опускается небольшой кулек с прохладными ампулами внутри. — Отбой, — бросает Эрен и разворачивается, чтобы уйти. Аккерман от пережитого волнения, страха и накатившего облегчения, не может сдержаться — наугад нащупывает в темноте широкую горячую ладонь и благодарно стискивает её своими похолодевшими пальцами. Лицо Эрена, хорошо видимое в свете фонаря, ни капли не меняет своего выражения, но рука на мгновение сжимает руку Леви в ответ. Быстро и решительно Йегер покидает барак. Дверь за ним закрывается, погружая помещение в кромешную темноту. Но для Аккермана это не проблема. Он проворно и бесшумно сползает со своей койки и буквально на четвереньках, хватаясь за столбцы для верного передвижения, добирается до постели Кенни. — Эльяким, — шепчет едва разборчиво, но дядя не спит, а потому откликается сразу. — Леви? — Лекарства, дядя, — со счастливой улыбкой бормочет Аккерман-младший, извлекая один из пузырьков и старательно выдергивая пробку зубами. — Что? — шепот мужчины, с трудом привстающего на матрасе, звучит шелестом жухлой листвы. — Откуда это? Леви на секунду замирает, а затем, как-то тоскливо, с затягивающимся мутной пеленой взором, отвечает: — Подарок небес… _______________________________ [1] «Эли, эли! Лама сафахфани?» — (с др. евр.) «Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил?» [2] Аппель — перекличка. [3] Флехтерай — рабочая команда в концлагере по плетению веревок, сеток, сумок; команда для самых слабых, с сидячей работой в закрытом помещении. [4] «Рябчик» — так называли узников концлагеря из-за полосатой формы. [5] Фрагмент из пьесы Маши Конторович «Маленький Гирш и Большая Висла». [6] Речь идёт о надзирательнице Алисе Орловски, реальной исторической личности, которая любила бить узниц хлыстом по лицу. [7] Коричневый треугольник в цветовой кодировке пометок заключенных носили цыгане. [8] Капо — привилегированный заключенный в концлагерях Третьего рейха, работавший на администрацию. [9] Амон Гёт — комендант концлагеря Плашов, реальная историческая личность, военный преступник. [10] Фрагмент из древнеегипетского мифа о сотворении земли. [11] Кагал — в широком смысле, еврейская община. [12] Кугель — нашивка с буквой «К» предназначалась смертнику, которого мог без предупреждения застрелить любой охранник. [13] Перечисленные виды мяса категорически запрещены в употребление евреям, так как являются трефными (некошерными). [14] Йозеф Менгеле — немецкий врач, реальная историческая личность, проводивший медицинские эксперименты в концлагере Аушвиц («Ангел Смерти из Освенцима»). [15] Возможно, кому-то это покажется надуманным и патетичным. Но я лично знаю реальную историю, как один американец избавился от расизма в тот момент, когда его раненного вытаскивали на вертолете из Вьетнама. Он рассказывал, что лежал на полу вертолета и недалеко от него лежал его раненный сослуживец, афроамериканец. Их кровь текла и смешивалась друг с другом. И в тот момент он понял, что они и правда одинаковые. [16] Персонажем будет Энни Леонхарт, но я её скрещиваю с реальным историческим персонажем — Луизой Данц, надзирательницей, часто избивавшей заключенных. [17] Песня, основана на 133 псалме Давида. Дословный перевод «Как хорошо и приятно сидеть братьям всем вместе». [18] Специальная пасхальная трапеза — Седер — длится несколько часов, что для детей тяжкое и долгое испытание. Для них была придумана игра — поиски афикомана, кусочка мацы, который прячут родители до начала трапезы, а дети — должны отыскать и получить за это подарок в конце Седера.