«Государство должно заполучить тех, у кого никогда не было — или больше нет — права жить в государстве, и обратить их силы государству на благо. Их следует накормить, расселить и лечить, а потом пусть работают насколько возможно долго и пусть обходятся как можно дешевле. Следует сделать так, чтобы молодые и сильные как можно больше работали в концентрационных лагерях, на полях, на фабриках почти без еды и одежды. Пусть тех, кто не может работать быстро или кто не хочет работать, повесят и оставят раскачиваться у всех на виду. Хайль Гитлер!» [1]
— Герр Йегер! — настойчивый стук. — Герр Йегер, вы просили… — Я уже встал, Анка, — устало отвечает Эрен, глядя в потолок. Ни к чему ей знать, что он так и не смог уснуть. — Я принесла воду, умыться, — тихо сообщает девушка. Тяжело поднявшись с так и не расстеленной постели, Йегер идет открывать. Да, освежиться ему не помешает определенно. Отодвинув засов, он распахивает дверь. Миниатюрная рыжеволосая девушка смотрит в пол, с трудом удерживая тяжелое ведро с водой, от которой поднимается пар, и полотенце с маленькой коробочкой. — Давай сюда, — перехватив ручку до краев наполненной бадьи, говорит парень и отступает внутрь комнаты, позволяя девушке пройти за ним. Анка нерешительно переступает порог, стремительно подходит к секретеру, положив на него принесенные принадлежности, и внезапно нервно оборачивается на Эрена, когда он прикрывает дверь. Сонное состояние не позволяет ему внятно уловить причину её бледности и легкой дрожи, прошибающей хрупкое тело. — Что-то не так? — уточняет он как можно спокойнее, не понимая, что вопрос звучит для девушки двусмысленно. Качнув головой и подавив всхлип, Анка трясущимися пальцами… развязывает кушак своего рабочего халата. Этот незамысловатый жест окатывает Эрена ушатом ледяной воды. — Что ты… Прекрати! Анка! — он машет руками, в ужасе уставившись на девушку. — Что… что ты делаешь?! Она смотрит на него огромными, полными непонимания и практически животного страха глазами и растерянно теребит одежду. — Простите, — невнятно шепчет девушка, по щекам которой катятся крупные слёзы. — Я не знала, что вам нравится в одежде… И тут в воспаленный бессонницей мозг Йегера наконец-то поступает информация. Она не хотела заходить внутрь комнаты. Дернулась, когда он прикрыл дверь, чтобы, чёрт побери, просто не впускать холод из коридора. Она не правильно поняла его вопрос… — Анка, — вкрадчиво и тихо, делая шаг назад, начинает Эрен, — я не собирался и не собираюсь тебя… трогать. Слышишь? Девушка зажимает рот руками и захлебывается рыданиями, словно он сказал совсем обратное. — Простите, герр Йегер, простите! — лепечет она, раскачиваясь, как стрелка метронома. — Я не хотела думать о вас так плохо! Простите, только не бейте, прошу! Эрену кажется, что он участник какого-то дешевенького фарса. Причем ему забыли выдать сценарий, а потому он вынужден действовать наугад, отталкиваясь от поведения окружающих. — Так, — ероша волосы и пытаясь собраться, бормочет Йегер. — Тебе надо успокоиться, Анка. Слышишь? Девушка усиленно кивает головой, пытаясь выровнять дыхание. Парень проходит к комоду и наливает стакан воды, протягивая его сжавшейся в комок Анке. — Вот, возьми, — строго, как родитель глупому ребенку, говорит он, передавая стакан и снова отступая на безопасное расстояние. — Выпей. Девушка послушно выпивает все до капли, и Эрен ни чуть не сомневается, что дело не в настоящей жажде, а в его «приказе». Что за дерьмо здесь творится? Когда Анка осторожно опускает стакан на секретер и снова начинает теребить края рабочего халата, Йегер решает получить хоть какие-то объяснения. — Скажи мне, — тихо, спокойно, без резких движений и грубых слов, — почему ты решила, что я что-то хочу с тобой сделать? Анка молчит, нервно кусая губы и сотрясаясь от остаточных рыданий. — Кто-то обижал тебя? Приставал? Девушка продолжает молчать, но в коротком взгляде, брошенном на Эрена, сквозит… сомнение? Что это значит? Она не верит в его искренность? Не верит, что он правда «не в курсе»? Сонливость и уязвленная гордость вызывают неуместное раздражение. Какого чёрта, собственно говоря, он должен оправдываться и в чем-либо кого-либо убеждать? Но прояснить ситуацию всё же не помешает. — Послушай, — вкрадчиво и серьезно начинает Эрен, — я пока не знаю, что именно здесь происходит, но могу точно сказать тебе — я никогда к тебе не прикоснусь. Ясно? Анка поднимает глаза и пытливо скользит ими по лицу напротив. Отчаянно хочет верить, но, кажется, больше не умеет. Страх, абсолютно бесконтрольный, едкий и удушливый выжигает все остальное, оставляя лишь голую пустошь разочарования и боли. — Ступай, — устало кивает в сторону двери Йегер, не имея ни сил, ни смысла убеждать девушку в собственном благородстве. Он докажет делом. Здесь — это ценится дороже слов.***
Йегер шагает к вилле коменданта, коротко приветствуя попадающихся навстречу охранников и зябко потирая плечи. Из-за недостатка сна и внезапно открывшегося отвращения к еде парень чувствует себя по-настоящему скверно, засыпая на ходу и туго соображая. Утренний визит Анки поселил в нём мерзкое чувство сопричастности. Да, для Эрена не было секретом, что некоторые солдаты на фронте удовлетворяли свои сексуальные потребности, не ожидая согласия от женщины и применяя физическую силу. Но Йегер точно не мог представить, что чем-то подобным будут заниматься офицеры, имеющие доступ, во-первых, к подобного рода развлечениям в Кракове, а, во-вторых, к специальному борделю для охраны СС. Учитывая все эти факты, насилие над хрупкой девушкой, вынужденно работавшей служанкой в доме для немцев, выглядело ещё гаже, чем такие же случаи на фронте. Йегер боится, что поселившееся в нём чувство тошноты не отпустит его, пока он не покинет это место. Ещё одним испытанием стала утренняя перекличка, которую сегодня удалось посмотреть от начала и до конца. Глядя на тончайшую одежду узников, таких жутко худых и болезненно бледных, Эрен чувствовал стыд за свою теплую шинель и перчатки. Он ждал, когда кто-нибудь из них ткнёт в него пальцем и обзовет мерзкой нацистской свиньей. Но на деле… никто не смотрел в его сторону. Они вообще ни на кого не смотрели, напряженно ожидая своей очереди, чтобы не пропустить номер и не получить за это несоразмерное по своей жесткости наказание. Им всем было абсолютно плевать на глупого мальчишку в форме СС. Неожиданно увидев Леви в свете фонаря, Эрен невольно разволновался. Мужчина, впрочем, даже бровью не повел, встретившись взглядом с помощником коменданта. Словно бы это не он вчера отбросил нож, не сумев лишить его жизни. Словно бы это не Леви дрожащими руками передал рецепт и деньги, слабо прося поторопиться. Словно бы это не он сжал своей шершавой узкой ладонью его пальцы, безмолвно благодаря за помощь. Если бы не записка, выведенная быстрым, но таким четким почерком, с адресом аптеки и названиями лекарств, что лежала в нагрудном кармане кителя, Эрен наверняка решил бы, что это лишь игра воспаленного бессонницей и стрессом воображения. Рядом с Аккерманом Йегер смог с трудом разглядеть и его родственника, которому и предназначались купленные препараты. Того самого мужчину, что тыкал ему в лицо винтовкой пять лет назад и угрожал убить. Губы Эрена дернулись в невеселой усмешке. Из охотника мужчина сам превратился в добычу.«Судьба ничего не дает в вечную собственность» [2]
А потом случилось одно из наиболее страшных событий в жизни Эрена. Надзирательницы и охранники по короткому жесту от коменданта, растворились в рядах заключенных, скользя между ними, словно ядовитые аспиды. Находя ослабевшую жертву, они жалили ударами плетей и прикладов, выталкивая практически немощных людей из строя. Таких довольно скоро набралось около сотни. — На плашовские горки[3], — с улыбкой пояснил комендант, указывая на небольшую возвышенность в восточной части лагеря. Как оказалось, это был отбор на расстрел. — Мест мало, герр Йегер, — терпеливо объяснял Гёт, шагая с Эреном вдоль бараков. — Прибывают новые евреи из разных уголков Европы. Еще и поляки… Всех нужно разместить. А эти, — он указал в сторону отобранных заключенных, — уже ни на что не годятся. Лишь еду переводят да разносят заразу. Эрену было жутко. Посмотрев на Леви, он увидел, с каким облегчением мужчина посматривал на стоявшего рядом родственника. Если бы вчера не удалось добыть лекарства — старик наверняка пополнил бы ряды несчастных. Несчастных? Взгляд Эрена скользил по отделенной группе, и он не без внутренней дрожи отмечал на лицах некоторых из них настоящее облегчение. Радостную близость избавления. Йегер не может представить, насколько велики их страдания, раз в смерти они видят не печальный итог, а собственное спасение… Выстрелы звучали недолго, но при этом невероятно отчётливо в морозной тишине декабрьского утра. Все заключённые должны были смотреть, как их раздетых догола товарищей по несчастью выстраивали рядами и решетили градом пуль. Эрен время от времени поглядывал на бесстрастное лицо Леви и думал о том, как скоро кончатся купленные лекарства? Что Аккерман будет тогда делать? Вот так же невозмутимо смотреть, как на расстрел поведут его родственника? Вряд ли. Было видно, что Леви готов ради близких на всё. Наверняка у них здесь внутренние каналы, например, через поляков, выходящих на работу в город, благодаря чему необходимости в очередном смертельно опасном побеге не будет, но… Сколько для этого нужно денег? Сами микстуры были жутко дорогими из-за военного положения города, а их приобретение подпольными путями без сомнения обходилось в несколько раз дороже. Откуда Леви возьмет эти средства? Снова будет петь, теша самолюбие коменданта? Но как долго Гёту будет приятна трель этой пташки? Как скоро ему это надоест? Что тогда? В голове у Йегера медленно созревает план, для осуществления которого ему необходимо разрешение коменданта. Именно поэтому он идёт к нему до начала обхода, чтобы успеть переговорить с глазу на глаз. В дом Эрена снова впускает слуга, проворно забирающий верхнюю одежду и сообщающий, что хозяин сейчас наверху. И ждёт. Поднимаясь, Йегер невольно чувствует эффект дежавю. Он снова в этом доме, снова волнуется перед встречей с Гётом и снова слышит чье-то пение. Только на этот раз это веселая австрийская песенка, одна из тех, что звучат в школьных постановках, да и исполнитель здорово фальшивит, то и дело пуская петуха на высоких нотах:Я — старый венский кучер. Я езжу — не спешу. Хотите, прокачу вас? Два гульдена прошу! Куда вам ехать надо? Я знаю все пути. Вам кучера такого Дешевле не найти…
— Герр Гёт, — осторожно стучит Эрен костяшками пальцев по двери в ванную коменданта. Судя по надрывному пению, прерываемому всплесками, тот принимает ванну, — герр Гёт, это я, Йегер. Хотел сопроводить вас на послеобеденный обход… — А! Герр Йегер! — пение прерывается, а голос сопровождается парой игривых шлепков по воде. — Проходите, не стойте под дверью! Фиакр мой старинный, лошадку Рози звать…. Эрен медлит ещё мгновение, ожидая, что комендант обратит свое предложение в шутку, но тот лишь беспечно поёт. Глубоко вздохнув, Йегер толкает дверь и проходит в небольшое помещение уборной. Грузный мужчина сидит по грудь в мыльной воде, из которой торчат блестящий холм рыхлого живота и волосатые островки коленей. — Герр Гёт. — Герр Йегер! Извините, что я в таком «положении», просто перед утренним построением никогда не успеваю привести себя в порядок должным образом, — с широкой улыбкой приветствует комендант, на голове которого блестит мыльная пена. — А вот вы выглядите всё так же неважно… Вам сегодня, видимо, не спалось? Сам комендант сияет почище новенькой рейхсмарки[4]. — Не привык к такой мягкой постели, — деликатно отвечает Эрен и оглядывается в поисках стула. — На фронте мы ночевали на голой земле… — Ах, романтика войны, — с искренним наслаждением подхватывает Гёт, откидываясь на бортик ванной и довольно жмурясь. — Еда из общего котелка, чай с привкусом земли, непросыхающая от дождя одежда, интимная близость смерти… Я, право, влюблен в войну! — заметив смятение Эрена и поняв его по-своему, он указывает в угол комнаты: — Вон там ведро. Переверните и сядьте. — Благодарю, — кивает парень и, заняв предложенное место, возвращается к начатой теме: — Почему же вы тогда не остались на фронте? — Война, молодой человек, ведется не только в поле, — назидательно подняв указательный палец, заявляет комендант. Взяв мочалку, он усиленно скоблит руки и грудь, продолжая свои рассуждения: — Ожесточенные бои начинаются в переговорных комнатах, выплескиваются на страницы газет и листовок, вытекают на улицы городов, вовлекая людей в борьбу, открывая им глаза! Не обязательно пахать траншеи носом и спать в окопе, чтобы зваться настоящим воином! — Солдат, подорвавшийся на мине и собирающий кишки с грязной земли, едва ли с вами согласится, — тихо, но твёрдо отвечает Йегер. — А никому и дела нет, что там себе думает простой солдат, — с широкой, но абсолютно холодной улыбкой отзывается Гёт. — Мне не хочется разбивать этот ваш образ благородного воина, стоящего на защите родной земли, этакого полу-легендарного героя, чье имя потомки будут наносить на постаменты и передавать из уст в уста, — он шутливо приподнимает руки, будто бы произнося молитву. — Когда мы победим, то рядом с именем нашего фюрера будут имена людей, вершивших историю. И это будем мы с вами, дорогой герр Йегер, а не какой-то рядовой, обгадивший в военных походах пол Европы. — Вы считаете это, — Йегер указывает на окно, откуда открывается вид на лагерь, — «вершением» истории? — А как же иначе? — искренне изумляется Гёт, активно жестикулируя и выплескивая тем самым воду из ванны. — Удерживать врага, уничтожать его бескомпромиссно и под самый корень, тем самым храня покой честных немецких граждан! Разве это не подвиг, заслуживающий место на страницах нашей великой истории? — Вы ведь не думаете, что мы, и правда, сможем уничтожить их всех? — спрашивает Эрен, внимательно глядя коменданту в глаза. Мужчина какое-то время молчит и бесстрастно смотрит в ответ. Не говоря ни слова, резко поднимается из воды и вылезает из ванны, не пытаясь вытереться или хотя бы прикрыться. Подойдя к окну, он внезапно сует руку куда-то в бок, за занавеску, и Эрен видит ранее не замеченную винтовку. Распахнув окно и даже не поежившись от ворвавшегося в помещение ледяного ветра, Гёт выставляет «маузер» на улицу и прицеливается. Нелепый голый толстяк, словно бы несуразно огромный и волосатый младенец, весь покрытый ошметками пены и блестящий от воды, смотрится по-настоящему жутко с оружием в руках. Пять выстрелов следуют друг за другом через короткие промежутки, необходимые для отвода затвора. Опустив винтовку и удовлетворенно посмотрев на дело своих рук, комендант оборачивается к Йегеру и с ледяной ухмылкой резюмирует: — Вот и ещё минус пять… Неплохо, правда? На лице Эрена не отражается ничего, хоть внутри все кипит от злости, негодования и… страха. Амон Гёт был монстром. Настоящим чудовищем. И Йегер слишком близок к нему, чтобы допускать ошибки. Поэтому он лишь коротко кивает и, опустив глаза, переходит к сути своего визита. — Герр Гёт, я хотел попросить у вас об одолжении… — Вы уверены, что вам понравится быть моим должником? — с усмешкой отзывается мужчина, пройдя в угол комнаты и беря ведро с водой. — Не попробуешь — не узнаешь, — с деланной улыбкой отвечает Эрен. Комендант снова залезает в ванну и окатывает себя чистой водой, слегка забрызгав штаны своего помощника. По-собачьи фыркнув и помотав головой, Гёт откидывает волосы назад, вытирает влагу из уголков глаз и поворачивается к Эрену. — Ну так, что там за просьба, герр Йегер? — Дело в том, что я очень придирчив к чистоте, — начинает наспех подготовленную речь парень. — Поэтому мне хотелось бы, чтобы моя комната содержалась в идеальном порядке. Это можно устроить? — Да, — пожимает плечами комендант, оборачивая бедра полотенцем, — вполне. Я назначу вам личного уборщика и… — У меня есть кое-кто на примете, — быстро, чтобы не растерять решимость, добавляет Эрен. — Шульц сказал, чистоплотнее Аккермана никого нет во всем лагере. Я думаю, он бы подошёл… Гюнтер на утреннем обходе и правда похвалил исключительную любовь Леви к чистоте — всегда аккуратно заправленная койка, порядок на рабочем месте. Да даже жестяные кружка с миской всегда сияют, словно бы только с посудного прилавка. Как ему это удавалось в таких условиях — настоящая загадка. Этот факт и стал решающим в необъяснимом стремлении помочь этому мужчине. — Ах, жидовский соловей, — хмыкает комендант, подходя к зеркалу. Взяв в руки кружку с пеной, он слегка взбалтывает её толстой кисточкой и размашистыми движениями наносит на щеки, подбородок, над верхней губой. — Даже не знаю… Вдруг вы вымотаете его своими придирками, и он больше не сможет петь для нас. — Я обещаю быть с ним строгим, но справедливым, — серьезно отвечает Эрен, вызывая лёгкую усмешку коменданта. — Ну… хорошо, — кивает он, проводя бритвой по линии подбородка. — Передайте Закариасу, что я одобрил назначение Аккермана вашей личной домработницей с завтрашнего дня… — поймав взгляд Йегера в отражении, комендант со странной ухмылкой добавляет: — Я и сам считаю, что такому созданию, как он, не место на фабрике… — Благодарю, герр Гёт, — как можно более равнодушно кивает Эрен. Его странный интерес и желание помочь Аккерману не должны стать очевидными для других. Если это случится, кто-то из них точно погибнет. А, возможно, что и они оба. — Ступайте на кухню, герр Йегер, — бросает комендант, заканчивая бритье. — Скажите поварихе, чтобы накрыла обед. Я оденусь и спущусь… — Да, герр Гёт, — отзывается Эрен, вставая и направляясь к выходу. — Мы с вами перекусим и отправимся на обход, — шутливо гримасничая собственному отражению, мужчина зачесывает волосы гребнем и добавляет: — Посмотрим, что сегодня интересного в нашем зверинце. Эрен ничего не говорит в ответ, но, шагая по коридору, он с силой стискивает зубы, слыша весёлое пение коменданта:К нам цирк приехал, Цирк приехал! Надо взять билет! Там будет слон, Там будут львы, Собачки и балет! К нам цирк приехал, Цирк приехал! Все пойдем туда! У нас такого цирка Не бывало никогда! [5]
***
Леви останавливается перед дверью, не решаясь стучать. Сомнения в правильности и разумности происходящего одолевают его еще со вчерашнего дня. Вечером, вернувшись в барак после очередной трудовой смены, он получил неожиданное известие от командира лагеря, Закариаса, что теперь у него новая работа — он будет личным слугой нового помощника коменданта. Сомнений, что пацан лично приложил к этому руку, конечно, не было. То, как он сегодня буравил его взглядом, уже второе утреннее построение подряд, не заметил разве что слепой. В этом есть плюс новой работы — Леви сможет вкрадчиво объяснить парню, что нужно вести себя осторожнее, ведь в этом лагере у стен были не только уши, но и внимательные глаза с хорошо подвешенным языком. А ещё хотелось выяснить, в чем, собственно говоря, причина столь острого интереса к его персоне. Да, их теперь связывает небольшая тайна, одно дело. Да, Леви бесконечно благодарен за оказанную помощь, но… Он считал это просто возвращением старого долга, и не более того. Но судя по взглядам Эрена и срочной смене специализации Аккермана, парень думал иначе. И единственный способ выяснить, что именно творится в голове сопляка, это, наконец-то, постучать в эту чертову дверь. — Герр Йегер, — уверенный стук вторит голосу, — герр Йегер, это 614-й, меня прислали к… В эту же секунду дверь распахивается, и на пороге возникает помятый парень. Судя по характерной красноте левой стороны лица с отпечатками ручки и листов бумаги, новоиспеченный помощник коменданта уснул прямо за столом. Волосы нелепо всклокочены, а мутные глаза с трудом фокусируются на Аккермане. — Ох, заходите, — сбивчиво бормочет он, отступая назад и потирая лицо ладонью. — Я, видимо, задремал после обеда… Леви холодно хмыкает. Да уж, праздная жизнь нацистских церберов слишком утомительна. Оглянувшись, он примерно оценивает фронт работ. Он не дурак, не будет сломя голову вылизывать все помещение за раз, тратя лишние силы. Он будет делать всё не спеша, равномерно, но при этом, несомненно, качественно и на совесть. Надо постирать тюль, а еще лучше — прокипятить, а то он уже желтый. Отдраить полы, затертые сотней подошв. Помыть заляпанные окна, серый подоконник, вычистить печь, проветрить матрас… И по мелочам, вроде ежедневного протирания пыли и подметания пола. Но сначала… — Почему вы выбрали именно меня, герр Йегер? — в лоб спрашивает Леви, заставая этим вопросом не до конца очнувшегося парня врасплох. В этот момент он пьет воду, от неожиданности давится и заходится в кашле. «Такой здоровый лоб, а всё как дитя малое». — Я… кхм… Я просто, — неловко говорит Эрен, возвращая стакан на место. — Я просто был впечатлен вашей любовью к чистоте, — на вопросительный взгляд он добавляет: — Шульц рассказал. — Это правда, — кивает Леви, а затем неожиданно добавляет, окончательно смущая хозяина комнаты: — Но вы не ответили на мой вопрос. Парень бегает глазами, словно пытается найти суфлера с нужным текстом, а затем внезапно хмурится и серьезно спрашивает: — А разве помощник коменданта должен что-то одному из заключённых? «Вот как. Напоминает о своем положении?» — Конечно нет, герр Йегер, — склоняя голову, послушно отвечает Леви. — Простите за дерзость. И, больше не говоря ни слова, Аккерман приступает к своим новым обязанностям. Если щенок хочет играть во взрослого пса — флаг в руки. Леви это не касается. Подставив табуретку, он снимает занавески, щедро одаривающие его густым облаком пыли. Не торопясь относит их в прачечную, в задней части дома для офицеров, где на время замачивает в большой кадке. Набрав ведро воды для кипячения, возвращается в комнату, где ставит его на печь. Хозяин комнаты к этому времени уже сидит за письменным столом, шурша бумагами и время от времени поглядывая на своего «слугу». Вид у него при этом, как у нашкодившего щенка, выставленного за дверь. Леви эти взгляды равнодушно игнорирует, с головой уйдя в работу. Пока греется вода он, с помощью ещё одного принесённого ведра, моет окна, забравшись на подоконник. Мыльная вода скользит по стеклу, запотевшему от контраста температуры. Аккерман моет тщательно, дотошно и заканчивает лишь тогда, когда поверхность начинает скрипеть от чистоты. Сходив за занавесками, он погружает их в кипящую жидкость, предварительно растворив в ней кусок хозяйственного мыла, и периодически ворочает пожелтевший тюль большими деревянными щипцами. Сегодня он решает ограничиться этим, только уберёт пыль с поверхностей да слегка протрет пол напоследок. Когда спустя некоторое время он приближается с веником к столу, то застает занятную картину. Оказывается мальчишка не просто так хранил молчание последние сорок минут — он снова уснул, опершись щекой на руку и чудом балансируя над столом. Во сне он выглядит ещё наивнее и моложе, чем есть на самом деле. Губы сохранили детскую припухлость, пушистые ресницы веером лежат на загорелых щеках. На переносице — еле заметные пятнышки веснушек. Он спит спокойно, безмятежно. И вместо умиления и нежности, Аккерман чувствует закипающую злость. Несправедливо. Почему он лишён такого беззаботного, сладкого сна? Почему лишён хорошей, вкусной пищи, тёплой и качественной одежды? Почему, в конце концов, лишён даже собственного имени и родного дома? За что он наказан? Чем этот глупый сопляк лучше него?! — Леви? Сонный голос заставляет вздрогнуть и вынырнуть из болота горькой ненависти. Да, мальчишка нацистский щенок. Но держат на поводке и говорят «фас» ему другие люди. Его хозяева. — Я почти закончил, герр Йегер, — невозмутимо отзывается Аккерман. — Мне осталось лишь развесить тюль. У вас есть ко мне особые распоряжения? Эрен смотрит на него из-под полуопущенных век и словно бы не понимает, о чем идёт речь. Он будто бы все ещё спит. — Леви, — снова зовёт он, и только теперь Аккерман понимает, что его зовут не по номеру, а по имени. — Вы не могли бы называть меня Эреном? Пожалуйста… Мужчина недоуменно хмурится. К чему это? Просьба кажется безобидной, но если их услышит кто-то посторонний… — Это плохая идея, герр Йегер, — тихо отвечает Леви. — Вам и самому лучше бы звать меня по номеру. Поэтому, прошу простить и… У вас есть ко мне другие особые распоряжения? Взгляд парня наконец проясняется. Он снова выглядит смущенным и каким-то растерянным. Оглядевшись и, видимо, оценив фронт проделанных работ, он слегка кивает и, не глядя на Аккермана, говорит: — Нет. Заканчивайте, что собирались, и можете идти. — Да, герр Йегер. Аккерман осторожно относит ведро с горячей водой в прачечную, полощет занавески, придирчиво осматривая их на свет, а затем с помощью небольшой табуретки перебрасывает через веревки под потолком, тщательно расправляя складки. Закончив, он выливает грязную воду, споласкивает ведро, умывает лицо, руки, шею и идёт отчитаться и попрощаться с помощником коменданта. Однако, переступив порог комнаты, он застывает от увиденного, с трудом сохраняя невозмутимое выражение лица. Эрен всё так же сидит у секретера, но теперь на нем стоят два стакана… с чаем. Ароматным, горячим чаем, насыщенного янтарного оттенка с маленькими водоворотами чаинок. — До ужина вас все равно никто не ждёт, — торопливо говорит Йегер, суетливо вставая и отдёргивая рубашку. — Я подумал, может вы захотите чаю? У меня ещё есть кусочек пирога с ревенем, один из офицеров принёс из города… — Благодарю, — перебивает Леви, борясь с искушением, чуть ли не более сильным, чем когда он впервые выбрался за стены лагеря и мог сбежать. — Но я не хочу вам быть ничем обязанным, герр Йегер. — Это моя благодарность, — искренне говорит парень и указывает рукой на окно: — Вы так его отмыли, что и стекла-то теперь не видно! — А вам видно, что там за стеклом? — тихо спрашивает Аккерман, снова чувствуя приступ глухого гнева. — Что? — не поняв вопроса, переспрашивает парень. — Там, за окном мои родные, мой народ и другие несчастные, ни в чем не повинные люди, истекают слюной в ожидании гнилой сухой свёклы на ужин! — голос звучит твёрдо и почти спокойно, но в глазах появляется недобрый блеск. — А вы предлагаете мне побаловаться чайком да пирогом с ревенем?! Резко зажмурившись, он выдыхает и считает до трёх. Нельзя так с ним разговаривать. Никак нельзя! Он эсэсовец, он помощник коменданта. Жизнь родных, друзей, да и самого Аккермана находятся в этих нежных руках сущего ребёнка, не видящего ничего дальше собственного носа. Он вызывает родительское раздражение и желание задать хорошую трепку. Но срываться на него просто недопустимо. — Я просто хотел вас отблагодарить, угостив чаем, — слегка хмурясь, подаёт голос обескураженный парень, в глазах которого плещется растерянность и смущение. Эти затравленный вид и доверчивый взгляд погубят их обоих, поэтому Леви, насмешливо изогнув бровь, медленно отвечает: — Помощник коменданта ничего не должен одному из заключённых, помните? Выражение растерянности растворяется в суровой складке между бровей и жёсткой линии рта. Аккерман мысленно кивает самому себе в знак одобрения. Так-то лучше. — Можете… можешь идти, 614-й, — сухо отрезает Йегер, поднимаясь со стула и с раздражением выливая вторую чашку чая в отходное ведро. — Завтра утром почисти всю мою обувь и одежду и смени постельное белье. А для уборки — будь здесь в это же время, после обеда. Свободен. — Да, герр Йегер, — коротко кивает Леви и тут же выходит за дверь. Он уверен, что поступил правильно. Ни к чему им вести светские беседы. Но дурацкая мысль, что его впервые за девять месяцев назвали по имени (не считая родных), никак не желает выходить из головы, глухой и топкой тоской отягощая сердце. Вернувшись в барак, он тут же находит Кенни. — Чёрт тебя дери, — с нескрываемым облегчением восклицает старик, завидев Аккермана-младшего. — Я боялся, что эти ублюдки-таки тебя достали! — Все в порядке, подбери сопли, — беззлобно отзывается Леви, посматривая на скудный ужин в руках дяди. — Очередной деликатес? — О да, — с наигранным энтузиазмом тянет Кенни. — Морковка твердая, как поц по утру[6], а свекла до того гнилая, что вот-вот оживет и спляшет нам фрейлехс…[7] Аккерман хмыкает в ответ и невольно вспоминает предложение мальчишки. Пирог с ревенем. Интересно… он на сметане или кефире? Сильно ли терпкий вкус самого растения перебит сахаром? А пудра… Ох, он сто лет не ел сахарной пудры! И чай. Черный чай. Не сильно крепкий, но и не ослиная моча. А как надо — чистый янтарь. Горячий, упоительно вкусный с древесными нотками… — У тебя лицо, как у юродивого, — хмыкает Эльяким, вырывая племянника из сладкой дрёмы. — Чему скалишься, малец? — Помощник коменданта предложил мне чая с пирогом, — тихо отвечает Леви, серьезно глядя на собеседника. — А я отказался. — Ты идиот, — со вздохом отзывается старший Аккерман. — Я знаю, — тоже вздыхая, отвечает Леви. — Но это ты правильно сделал, — тут же добавляет дядя, одобрительно кивая. — Ни к чему хорошему эти подачки не приведут. — Он странный, этот парень, — задумчиво продолжает Леви, пытаясь откусить кончик деревянной моркови и остаться при зубах, — говорит и смотрит так, будто не понимает, что происходит вокруг. — Может, и правда не понимает? — пожимает плечами Кенни. — Вспомни того охранника… Как там бишь его? Даз, вроде. Когда его выбрали, как одного из палачей для расстрела, он обоссался прямо на плацу и закатил истерику. Кричал, что не ожидал такого, что его обманули… Может, там, за стенами, они и правда не в курсе того, что происходит здесь? — Но это ведь бред, дядя? — искренне не понимает молодой мужчина. — Как они могут не знать, что происходит? Неужели не заметили исчезновения своих соседей? Коллег? Товарищей по университету? Как они объясняют всё для себя? — Может, как и мы когда-то, верят, что нас отвозят в новое еврейское поселение? — почесывает подбородок Кенни. — Наш новый Израиль? — Это добровольная слепота, дядя, — качает головой Леви, — им так проще спать по ночам, баюкая и пичкая друг друга сказочками о мире во всём мире… — Как бы там ни было, — назидательно говорит Эльяким, — не лезь на рожон. Мальчишка, конечно, совсем сопляк, но власть имеет. Будь осторожен! — И без тебя знаю, старик, — хмыкает Аккерман-младший и тут же шипит, хватаясь за щеку: — Вот чёрт, морковь прямо дубовая! — От пирогов отказался? — насмехается дядя. — Вот и жри теперь дерьмо. Запасайся витаминами…***
Эрен сидит в своей комнате и рассеяно вертит в руках телеграмму от отца. Написанное никак не хочет осесть в его голове, перегруженной разного рода мыслями. Думает он, в основном, о Леви. И, по большей части, жутко злится на мужчину. Откуда столько презрения? Негатива? Йегер от всей души пытался наладить контакт, предложил угощение, похвалил проделанную работу. Да, растерявшись в начале из-за прямого вопроса о его истинных мотивах, он сморозил ребяческую глупость, указал Леви его место, но неужели это повод вести себя так отстраненно? Спустя какое-то время Эрен начинает остывать, и на смену праведному гневу приходит закономерный стыд. Наверное, его легкомысленное предложение и свойская манера общаться действительно неприемлемы в их ситуации. Зачем еврею, заключенному в лагере более полугода, откровенничать и чаевничать со своим надзирателем? Это и правда глупо. К тому же, что бы подумали о нём другие заключенные? Спелся с врагом? Угощался деликатесами, зная, как сильно остальные страдают от голода, вынужденные давиться гнилыми, переваренными овощами? И что было бы, если бы их застали? Что сказал бы комендант? Как повёл бы себя непредсказуемый, находящий особое, сладчайшее удовольствие в издевательстве над другими людьми человек? Эрен поступил опрометчиво, и признавать это было неприятно. Стыд перед Леви только усиливал чувство вины, понуждая думать о том, как можно всё исправить и воплотить его план в жизнь. А эта его просьба обращаться по имени? На щеках расцветает стыдливый румянец, и Эрен устало качает головой, прикрывая глаза. Как глупо! Спросонья лицо Леви, оказавшееся неожиданно близко, виделось невероятно светлым, каким-то родным. И так сильно захотелось услышать собственное имя, просто имя, а не «герр Йегер» и уж точно не «помощник коменданта». Эти позывные словно бы стирали его самого. Того парня, что защищал Армина от задир в школе. Того парня, что в августе сорок первого, получив на фронте новости из столицы, прошел около восьми километров пешком до ближайшего поселения с телефоном на почте, чтобы позвонить матери и узнать, не пострадали ли они с отцом от бомбежки[8]. Того парня, что давал напиться русским военнопленным и не разрешал их бить своим подчинённым. Он боялся, что сломается здесь. В этом месте, где его представления о мире, о добре и зле, о человеческой природе рушатся, разбиваются, мутируют. Эрену просто хотелось быть собой. Но проведя здесь всего два дня, он чувствует, что уже потихоньку теряет себя. Снова опустив взгляд на письмо, Йегер тяжело вздыхает и наконец-то сосредоточено погружается в беглые строчки на тонкой бумаге, прекрасно зная, что написанное там его не обрадует. Отец связывался с ним чрезвычайно редко. Значит, это что-то действительно важное и серьезное. «Здравствуй, Эрен! Спешу поздравить тебя с назначением помощником коменданта концлагеря Плашов, Амона Гёта. Это почетная должность, сын мой, и я надеюсь, что ты не ударишь в грязь лицом и не опозоришь честного имени нашего великого фюрера. Как ты знаешь, я всё так же нахожусь в Аушвице, работая рука об руку с гением в области прикладной медицины, доктором Йозефом Менгеле. Мы провели огромное количество разнообразных экспериментов, некоторые из которых дали просто ошеломительные результаты. Особенно интересны и занимательны опыты по изучению Диоскуров[9]. После окончания войны мы с герром Менгеле непременно опубликуем все полученные результаты. Это будет сенсация, поверь мне! Есть кое-что ещё, Эрен. Пока ты был на фронте и дома я не мог писать об этом, опасаясь попадания письма не в те руки. Лишняя осведомленность общества в таком деликатном деле никому не нужна, сам понимаешь. Здесь, в Аушвице, и ещё в нескольких лагерях на полную мощь действует одна из величайших разработок Третьего Рейха — «Циклон Б»[10]. Я не буду утомлять тебя подробным химическим описанием этого препарата, скажу лишь, что с его помощью, а также с помощью проведенного расширения газовых камер, мы теперь можем избавляться от двух тысяч паразитов за раз[11]. Величайшее достижение! Теперь я убежден совершенно точно, что война — это двигатель прогресса. Столь благодатная почва для смелых открытий и рискованных экспериментов! «Перед лицом великой цели никакие жертвы не покажутся слишком большими»[12]. Я надеюсь, Эрен, ты так же, как и я, полон благоговейного трепета пред величием момента. Мы меняем этот мир. Его суть. Положение вещей. Необходимо совершенно четко и ясно определиться со своей позицией и держаться её всеми силами до конца. Сомнениям, позорной нерешительности больше нет места. Время для колебаний давно закончилось. Надеюсь, это письмо найдет тебя в добром здравии и бодром духе. Прошу, передай мое глубочайшее почтение герру Гёту, милостиво взявшему тебя под свою опеку. «Твоя честь зовётся верность!»[13] Береги себя, Эрен. Хайль Гитлер!» Вопросов и сумятицы в голове становится лишь больше, но ответ, почему вдруг отец решил написать ему нечто подобное, находится сразу, в маленькой приписке на обратной стороне листа: «Если ты будешь связываться с матерью, попроси её меня не беспокоить. Моя нынешняя должность не позволяет отвлекаться на бессмысленную и пустую болтовню». Значит, Карла написала, а скорее даже позвонила (судя по уровню раздражения в приписке) Грегору, невольно выразив свои волнения и сомнения по поводу назначения сына. Что она могла написать? Наверняка, что Эрен слишком мал, наивен и не очень-то радеет идеям партии и фюрера. Закономерно, что такие известия отца не обрадовали. Бедная Карла. Совсем одна, ничего не понимающая и не принимающая новых правил игры. Эрен всерьёз за неё беспокоится. Отцу ему ответить нечего. Его истинные мысли и суждения приведут старшего Йегера в ужас, а притворяться верным последователем фюрера нет ни сил, ни желания. Да и вообще, сообщение отца его по-настоящему пугает. «От двух тысяч паразитов за раз». От двух тысяч… людей? Эрен пытается представить такое количество народа в лицах, но не может. И это пугает ещё сильнее. Неужели такое количество людей умирает ежедневно? А может… Больше? Чаще? Йегер зажимает голову руками и с силой зажмуривается. Что же происходит в концлагерях? Что же происходит в Европе? В этом мире? Голова отзывается тупой болью в области висков. Эрен массирует их пальцами и снова смотрит на письмо отца. «Величайшее достижение», «величие момента»… Перед глазами возникает картина вчерашнего утреннего расстрела. Звуки выстрелов, запах пороха, крови и человеческого смрада, плач наблюдавших узников… Неужели уничтожение целого народа может быть названо чем-то великим? Чего же Эрен не понимает? Какую мысль, идею партии и фюрера он не может ухватить, чтобы все стало логичным и естественным для него? Нужно отвлечься, иначе он загонит себя в депрессию. Отцу отвечать он не будет, а вот матери… Матери можно написать. Вытащив чистый лист бумаги, он на секунду задумывается, а затем начинает долгое и теплое послание: «Дорогая матушка, Вот уже три дня, как я прибыл в Краков…»***
Вечернее построение проходит в густых сумерках. Огни фонарей, падающие на головы заключённых, делают их опущенные лица ещё темнее. Эрен смотрит перед собой и видит тысячи темных фигур с черными дырами вместо лиц. Кажется, что они просто статуи, замершие в причудливой композиции. Лишь белесые облачка дыхания и хриплые голоса, отзывающиеся на нужный номер, свидетельствуют о том, что они все ещё живы. Йегер пытается разглядеть Леви, но это практически невозможно — в этот раз, видимо, мужчина встал подальше от света фонарей. Эрен лишь примерно догадывается, в какой стороне стоят жители барака Леви. Но разглядеть среди более ста коротко бритых человек в одинаковой одежде одного Аккермана… Даже у иголки в стоге сена больше шансов быть найденной. — Завтра перед утренним построением, — неожиданно обращается к нему стоящий рядом комендант, — прибудет поезд для депортации евреев в Аушвиц… — В Аушвиц? — переспрашивает Йегер, потирая слегка закоченевшие руки. — Да… их там ожидает настоящий ураган, — с лёгкой усмешкой отзывается Гёт, медленно осматривая заключенных. — Я бы даже сказал… целый циклон! — «Циклон Б»? — Эрен тут же вспоминает письмо отца. — Их везут на казнь? Комендант резко оборачивается в его сторону, недоверчиво щуря глаза: — Откуда вы знаете об этом? — Эрен замирает, будучи не уверен, что может рассказать. — Хотя впрочем… неважно. В следующем году нечто подобное появится и здесь. Да, всё верно, их отправляют в газовые камеры, но… для заключенных — это просто перевод в другой лагерь, где не хватает рабочих рук, ясно? — Они ведь всё равно узники, зачем им врать? — искренне недоумевает помощник. — Вы изучали историю, герр Йегер? — внезапно спрашивает Гёт, снова смотря прямо перед собой. На утвердительный ответ парня, он продолжает: — Помните ли вы что-нибудь о восстании Спартака? — Восстание, начатое гладиаторами ланисты Батиата из Капуи… в 70-х годах до нашей эры, если не ошибаюсь? — словно на уроке старого профессора Бауэра отвечает Эрен. — А вы неплохо подкованы, — с лёгкой, но натянутой ухмылкой отмечает Гёт. — Так вот, Герр Йегер. Рабы, много лет находящиеся в подчинении, ничтожества по своему происхождению и положению, смогли нанести такой вред Римской республике, что обмочивший свои тоги сенат вынужден был отправить огромную профессиональную армию Марка Красса против них! — звенящим голосом отвечает комендант. — Не стоит недооценивать рабов. И поэтому — не стоит сеять среди них панику и страх. Они спокойно соберут пожитки, сядут в поезд и уедут в другой лагерь… работать, — повернувшись и требовательно посмотрев Йегеру в глаза, он тихо спрашивает: — Я понятно объяснил? — Да, герр Гёт, — кивает Эрен, снова со стыдом чувствуя, как скользкие и невероятно сильные щупальца страха стискивают его горло. — Замечательно, — удовлетворенно резюмирует комендант. — Тогда, начнём селекцию. — Селекцию? — Отбор тех, кто завтра отправится в Аушвиц, — с прежним энтузиазмом поясняет комендант. — И как же он проходит? — слегка хмурясь, спрашивает Эрен. — О, — широко и особенно жутко улыбается Гёт, — это моя любимая часть! Он подходит к краю помоста, останавливаясь перед небольшой группой заключенных. Бросив через плечо какой-то игривый взгляд своему помощнику, он снова оборачивается к толпе и, вытянув вперёд руку с отставленным указательным пальцем… начинает считать:«Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь! Старая дама варит репу нам всем! Старая дама нам всем пожарит бекон! Восемь, девять, десять! Выйди вон!» [14]
Еврея, на котором Гёт закончил считать, выталкивает вперёд один из охранников, а подошедший Шульц записывает номер. На секунду задумавшись и рассеяно побарабанив пальцами по губам, комендант снова оживляется и повторяет процедуру отбора:«Ах, Генриетта! Цепочка золотого цвета! Башмачок золотой! А ты — долой!» [15]
Ещё один номер появляется в списке смертников. — Постойте! — бросается к коменданту Йегер, слыша, как десятки охранников так же выбирают заключенных из других групп. — Так ведь нельзя… — Почему это? — приподнимает брови Гёт. — Этот процесс ужасно утомителен и скучен. Почему бы не привнести в него толику веселья? Эрен прикусывает щеку, чтобы не сболтнуть ничего лишнего. Ему стыдно. Черт побери, он сам себе противен! Но всё, о чём он может думать, это то, что Леви может оказаться в этом списке по воле детской считалочки! — Отбор должен быть более тщательным, — торопливо объясняет Йегер, судорожно подыскивая убедительные аргументы. — Нужно… нужно обращать внимание на возраст. Физическое состояние! Сфера работы… Ведь где-то нужны люди более или менее соображающие, что к чему, а… полы мыть может кто угодно! Комендант пристально смотрит Эрену в глаза, и парню на долю секунды чуется, что мужчина видит его насквозь. Видит его жалкую ложь. — Отставить! — громкий голос Гёта прорезает пространство плаца, заставляя всех охранников остановиться, а Гюнтера и ещё нескольких офицеров со списками недоуменно замереть. Понизив голос и холодно ухмыляясь, комендант обращается к помощнику: — Ваша идея требует гораздо больше времени, но, так уж и быть, я предоставлю вам возможность показать себя… — Мне? — внутренне холодея, переспрашивает Эрен. — Да. Вы лично составите список из трёхсот заключенных и принесете его мне до утреннего построения. Ясно? Йегера мутит. Три сотни человек. Он убьет три сотни человек собственной рукой, выведя их имена на бумаге. А всё из-за одного единственного еврея. — Отлично, — расценив молчание за положительный ответ, подытоживает комендант и, прежде чем отдать приказ отбоя, добавляет: — Чуть позже Закариас занесет вам списки всех заключенных. Выбирайте только среди евреев. Доброй ночи… И, криво ухмыльнувшись напоследок, Гёт в сопровождении нескольких эсэсовцев покидает плац. Слыша шуршание не одной тысячи подошв, Эрен, спотыкаясь и оступаясь, плетется к себе в комнату. Командир лагеря приходит спустя полчаса и с бесстрастным выражением лица бухает несколько увесистых папок Йегеру на стол. — Я принес вам только еврейские списки, герр Йегер, — твердым голосом начинает Закариас. — Так будет немного быстрее и проще. Фотографий нет. Номер, имя, пол, возраст, сфера деятельности, — окинув взглядом парня, смотрящего на папки, словно на клубок ядовитых змей, он спрашивает: — Вам нужно что-нибудь ещё? — Нет, благодарю, — тихо отвечает Эрен. — Дальше я сам. Командир коротко кивает и, пожелав доброй ночи, покидает комнату Йегера. «Спокойной ночи…». Да сможет ли он теперь вообще спать спокойно? Какое-то время Эрен просто смотрит на дюжину толстых папок, надеясь, что они исчезнут, устав от долгого ожидания. Но, сколько бы раз он ни жмурился, опасливо открывая глаза, бумаги все так же лежат на столе. Глубоко вздохнув, он протягивает руку и берет самую верхнюю. Дрожащей рукой подвигает к себе принесенную к нему ещё днем «эрику»[16] и с оглушающе громким дребезжанием быстро печатает «1.». Открыв папку, он понимает, что это списки узников из шести первых бараков. Леви живет в третьем, значит, его имя будет здесь. Он медленно скользит по первому попавшемуся списку: «№217. Моше Айзен. Муж. 23 апреля 1903 г.р. Каменоломня. №302. Ноа Гельб. Муж. 11 сентября 1896 г.р. Флехтерай. №254. Аарон Кац. Муж. 4 февраля 1926 г.р. Каменоломня…» Надо попытаться включить хоть какую-то логику. Эрен уже знал, что все, кто трудятся на каменоломне умирают примерно через два — три месяца, в зависимости от возраста и физического состояния. Там условия были просто невыносимыми, туда отправляли умирать. Хуже всего было старикам, что, недостаточно быстро справляясь с работой, то и дело получали удары хлыстом. Вспомнив лица узников, что утром были отведены на казнь, Йегер пытается думать о том, что своим «приговором» принесет кому-то облегчение… Эта попытка оправдать самого себя мерзко кислит на кончике языка, заставляя морщиться от отвращения и нещадно потеть, несмотря на стылый воздух комнаты. Его воротит от самого себя. Поняв, что времени у него не так уж и много, он скользит по списку, глядя сначала на место работы, и, лишь натыкаясь на слово «каменоломня», смотрит на возраст. Он ищет людей ближе к шестидесяти. Он старается не думать о собственных дедушке и бабушке со стороны отца, что живут сейчас в живописной австрийкой деревушке, и недавно отпраздновали свои шесть десятков. Он старается не смотреть на имена и благодарит высшие силы, что здесь нет фотографий. Они бы точно снились ему по ночам. Когда печатная машинка набирает «42.», Эрен переходит к списку барака Леви. Он сразу находит знакомую фамилию. «№614. Леви Аккерман. Муж. 25 декабря 1910 г.р.В каждом вагоне несколько детей, Таких маленьких и тощих, Что на глаза наворачиваются слёзы. Они сидят тихо, Будто бы всё в порядке… Когда вдруг Раздается громкий свист. Сначала гудок, Пар вырывается, Колеса крутятся… Все быстрее! Колотятся, Стучат В сильной спешке! Но куда? Но куда? Куда спешат? Через поля, Через леса… В Аушвиц. [17]
________________________________________________ [1] Отрывок из поэмы Ч. Резникоффа «Холокост» (1975), основанной на опубликованной правительством США книге «Процессы над военными преступниками, предшествовавшие Нюрнбергским военным трибуналам». [2] Высказывание, приписываемое Луцию Аннею Сенеке (Младшему). [3] Плашовские горки — небольшая холмистая возвышенность, которая располагалась в восточной части концлагеря Плашов, и где с сентября 1943 года производились расстрелы заключенных. [4] Рейхсмарка — денежная единица (и монеты, и банкноты) Веймарской республики, Третьего Рейха и послевоенной Германии с 1924 по 1948 год. [5] Обе песни, что напевает Гёт, являются австрийскими народными песенками (Амон Гёт был родом из Вены). [6] Поц — нецензурное слово в идише, в прямом значении — «половой член». [7] Фрейлехс — еврейский танец, более известный миру в своем слегка измененном виде — «7:40». [8] Речь идёт о бомбежке Берлина с 7 августа по 6 сентября 1941 года, совершенной советской авиацией. [9] Диоскуры — в древнегреческой и древнеримской мифологиях братья-близнецы; Менгеле в его опытах особенно интересовали близнецы. Из общего количества попавших к нему близнецов, оцениваемого от 900 до 3 тысяч (450—1500 пар), выжили порядка 300 человек. [10] «Циклон Б» — пестицид на основе цианида, использованный для массового уничтожения людей в газовых камерах лагерей смерти. [11] Из показаний Рудольфа Хёсса (коменданта Аушвица) на Нюрнбергском процессе. [12] Высказывание, приписываемое Адольфу Гитлеру. [13] «Meine Ehre heißt Treue!» — девиз на клинках и пряжках ремней солдат и офицеров СС. [14] Детская немецкая считалочка с моим художественным переводом: «Eins, zwei, drei, vier, funf, sechs, sieben, eine alte Frau köcht Rüben, eine alte Frau köcht Speck, und du bist weg!» [15] Детская немецкая считалочка с моим художественным переводом: «Henriette, goldne Kette, goldner Schuh und raus bist du!» [16] Erika — печатная машинка немецкого производства. [17] Отрывок из поэмы Ежи Огурека «Локомотив» (1942), перевод с англ. мой.