«Цыганский вопрос можно будет считать решенным, только когда большую часть асоциальных и бесполезных цыган смешанного происхождения соберут в крупные лагеря трудового назначения, где будут приняты действенные меры против их дальнейшего воспроизводства. Только так можно избавить будущие поколения немецкого народа от этой тяжелой ноши»[1]
«Замолчи, цыган! Не кричи, цыган! Пусть твой бубен молчит, Пусть гитара молчит, Только сердце, цыган, Твое сердце, цыган, Пусть от боли и скорби кричит!»[2]
Леви методично вычищает печь широкой, частично облысевшей щёткой, подставив эмалированный замызганный таз для золы и щепок, и, время от времени утирая нос от щекочущей сажи, поглядывает на хозяина комнаты, сосредоточенно склонившегося над очередными бумагами. С их не самого дружелюбного разговора прошло уже три дня, за которые они едва ли обменялись двумя-тремя десятками слов. Шагая к нему на следующее утро после приглашения на чай, Аккерман мысленно готовился к показательному пренебрежению и нарочитому безразличию со стороны обиженного мальчишки, но все вышло совсем иначе. Ещё на утреннем построении, перед которым около трёх сотен евреев вместе с вещами без объяснений усадили на поезд, Леви заметил отсутствие помощника коменданта на плацу. Решив, что мальчишка просто проспал, Аккерман с невеселой ухмылкой направился к нему в комнату, чтобы исполнить поручения по поводу обуви и верхней одежды, а также вдоволь поглумиться над нерасторопным Эреном. Однако, когда, постучав в дверь, он ожидал снова увидеть помятое и заспанное лицо сопляка, в ответ раздалось какое-то жутко безжизненное «Войдите», заставившее невольно нахмуриться и с предусмотрительной осторожностью приоткрыть дверь. Хозяин комнаты стоял у окна, откуда с трудом, но всё же проглядывалась небольшая платформа, с которой отбыл утренний поезд. Выглядел Эрен ужасно. Кожа была нездорового бледного оттенка, тени под глазами походили на наспех вырытые могилы, а остекленевший взгляд напоминал взор усопшего, чьи веки не успели опустить до окоченения. — Герр Йегер? — неуверенно позвал Леви, подумав, что, возможно, его присутствие сейчас не совсем желательно. Эрен отозвался не сразу, какое-то время продолжив смотреть вдаль, а затем повернувшись на вошедшего, окинул его абсолютно пустым взглядом и, коротко кивнув, бросил тихое: — Приступайте… Аккерман не мог даже представить, что произошло с этим парнем, вытравив ему душу буквально за ночь. Эрен выглядел так, словно прошел несколько кругов ада в одиночку, а затем вернулся, но не полностью, оставив часть самого себя где-то в очередном водовороте безумия. Однако спрашивать и интересоваться его переживаниями Леви не смел, помня о самолично установленной дистанции. И именно поэтому вот уже третий день их совместное времяпровождение проходит в тишине, нарушаемой лишь звуками очередной работы Аккермана и бумажной возней Йегера. Практически идиллия. Жаловаться Леви совсем не на что, но врожденное уважение к человеческой жизни не дает покоя, стоит ему заметить тот самый пустой взгляд, с которым хозяин комнаты периодически замирает, теряя связь с реальностью. Парень буквально усыхал на глазах, словно какая-то болезнь методично точила его изнутри. Зайдя в его комнату нынче утром, Аккерман не без недовольства заметил, что молодой эсэсовец выглядит чуть ли не хуже его больного дяди. Что-то определенно было не так. Леви хотелось выбросить эти мысли из головы, не думать о бестолковом парне совсем, механически выполняя свою работу для «одного из…». Но совесть Аккермана, чудом уцелевшая даже за колючей проволокой, время от времени напоминала, что Эрен, вообще-то, ему здорово помог, добыв лекарства для дяди и избавив от тяжелого труда на ткацкой фабрике. Вспоминая об этом, Леви снова и снова поднимает хмурый взгляд на по-старчески сгорбленного парня. Что же произошло? — Герр Йегер, — женский голос, сопровождающийся легким стуком, отрывает Аккермана от размышлений, а Эрена — от работы, — к вам пришли. Хозяин комнаты тут же встает из-за стола и, подойдя к двери, впускает гостей. Обернувшись через плечо, Леви видит ту самую молоденькую надзирательницу, миловидную блондинку, явно ошибшуюся конторой при устройстве на работу. — Здравствуй, Эрен, я… — начинает она, переступая порог комнаты, но тут же замолкает при виде работника в углу. — Это что… личный слуга? Аккерман не отрывает взгляда от печи, но брови сами собой удивленно ползут вверх от легкого осуждения, прозвучавшего в голосе девушки. Вот так раз. — Я потом объясню, — как-то скомканно отвечает Йегер, возвращаясь к столу и выдвигая гостье стул. — Ты что-то хотела, Криста? — Я… — голос девушки звучит неуверенно, видимо, она не знает, стоит ли начинать разговор при постороннем. Леви не может видеть, но, скорее всего, Эрен утвердительно кивает, так как вошедшая всё же продолжает говорить: — Я хотела узнать, как ты? Энни рассказала, что тебе пришлось сделать… Аккерман от всей души надеется, что уши его еще не вывернулись в обратную сторону, пытаясь ухватить суть разговора. Внутреннее возмущение собственным неуместным любопытством он успокаивает, ссылаясь на элементарную нехватку свежих новостей. Помимо голода, холода и страха смерти, в лагере существует ещё одна напасть — глубочайшая скука однообразия и бездействия. — Да, я в порядке… — даже Леви слышит явную фальшь, а уж собеседница, которая, по всей видимости, знакома с Йегером гораздо дольше, — и подавно. — Ты давно видел себя в зеркале? — как-то по-матерински обеспокоенно говорит девушка. — Ещё немного, и тебя по ошибке закроют в одном из бараков. Сурово. Но справедливо. — Мне просто не спится, — немного озлобленно отвечает парень и, судя по резкому скрипу ножек по дощатому полу, встает. — Я ещё не привык к этому месту. — И не привыкнешь, — тут же отвечает девушка, слегка понизив голос. — Ты за восемь лет так и не смог привыкнуть к гитлерюгенду. И сейчас ничего не изменилось… Это не твое место. Не наше. — И что мне делать с этими мудрыми заключениями? — как-то устало спрашивает Эрен, снова подходя к окну и тем самым попадая в область бокового зрения Аккермана, старательно работающего щеткой. Какое-то время в комнате царит молчание, назойливое и неприятное. — Перестать себя винить, — наконец-то говорит девушка и тоже встает. — В этом месте мы делаем то, что должны делать, Эрен. «Моя честь зовётся верность», помнишь? Йегер лишь неопределенно дергает плечами в ответ. Девушка молчит почти минуту, а затем проходит к выходу и, открыв дверь, тихо говорит напоследок: — Я вижу, ты категорически не настроен на беседу, но… Мир изменился, Эрен. Наши с тобой понятия справедливости и чести здесь больше не работают. Постарайся это понять и принять. И, не дождавшись ответа, она выходит, прикрывая дверь за собой. В комнате снова наступает тишина, в которой слышен лишь размеренный шорох скользящий вот уже пять минут по одному и тому же месту щетки. Заметив это, Аккерман мысленно обзывает себя последними словами и, вычистив остатки, с трудом разгибает затекшие ноги. Подхватив таз, он шагает к дверям и как-то неуверенно бросает: — Пойду, выкину золу… В ответ не раздается ни звука, поэтому, немного помявшись на пороге, он покидает комнату, направляясь на задний двор дома. Там он вытряхивает содержимое таза в выгребную яму, невольно задерживая взгляд на гуталиновой черноте рассыпавшейся сажи, так ярко контрастирующей с искрящейся белизной выпавшего за ночь снега. Черное пятно будто бы расползается, жадно поглощая девственную чистоту вокруг. И это зрелище почему-то невероятно злит Аккермана. В этом осквернении прекрасного ему снова чудится вселенская несправедливость нынешнего положения дел. Собственная непрошеная жалость к нацистскому щенку тут же вызывает отвращение. Да он сошёл с ума! Он что, действительно переживает, что этот засранец перестал спать как следует и отказался от пары деликатесов на ужин? А если этого недоделанного погромщика и правда мучает совесть — прекрасно, пусть прочувствует хотя бы сотую долю омерзения и ненависти к жизни, что испытывают здесь заключенные каждый день! Леви смотрит на горсть сажи и ему видится глубокий провал, затягивающий в себя окружающее пространство. Так распространяется чума. Смерть. Ненависть. Сметая всё вокруг и оставляя после себя зияющее ничто.«Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя…»[3]
Аккерман отшатывается назад и невольно хмурится. Нет, он не прав. Он осуждает Эрена просто за то, что он солдат СС, но это неправильно, ведь ни одним из своих поступков парень не заслужил ни презрения, ни ненависти. Глубоко вздохнув, Леви возвращается обратно в комнату. Йегер снова сидит за столом, слегка откинувшись на стуле и сложив руки на груди. Взгляд медленно скользит по россыпи каких-то бумаг, но видно, что мысли его при этом бродят далеко за пределами этого места. Леви дочиста вымывает печь, приносит несколько поленьев, аккуратной стопкой складируя их в углу, тщательно протирает пол от следов разлетевшейся золы, а затем, бросив взгляд на пугающе отрешенного парня, ставит небольшой котелок с водой для чая. Пока вода не закипела, Аккерман идёт в столовую для офицеров. Скоро ужин, а потому с кухни тянет чем-то невероятно аппетитным. Точно не вареной морковью. Мысленно усмехнувшись, Леви находит рыжеволосую девушку, что сегодня привела немку к Эрену в комнату. — Здравствуй, — осторожно зовёт он её, отчего та вздрагивает и едва не роняет большую миску с начищенным картофелем. Обернувшись, она заметно успокаивается, увидев перед собой одного из заключенных. — Как тебя зовут? — Анка, — отвечает девушка, слегка кивая и явно не понимая, для чего спрашивают её имя. — Приятно познакомиться, Анка, — с вежливой улыбкой говорит Аккерман, — я Леви. Ты не могла бы мне помочь? — Я? — недоумевает собеседница. — Чем? — Скажи, когда в последний раз герр Йегер приходил в столовую? — слегка понизив голос и оглянувшись по сторонам в поисках ненужных свидетелей, спрашивает мужчина. — Хм, — девушка слегка хмурится, а затем, словно бы только поняв это, немного удивленно отвечает: — Дня три назад, наверное… Званых вечеров у коменданта не было, иначе бы Леви точно пригласили. Значит не мог Эрен есть и там. Неужели голодает все эти дни? — Анка, а есть ли сейчас что-нибудь легкое на кухне? Вроде бульона? — Да, как раз отварили куриный бульон, — кивает девушка. — Отлично, — удовлетворенно отвечает Аккерман. — Будь добра, собери поднос для помощника коменданта — миску бульона да пару ломтей черного хлеба. И отсыпь немного заварки черного чая. — Хорошо, — тут же соглашается девушка, а затем внезапно тихо спрашивает: — С ним всё в порядке? Заметив слегка недоуменный взгляд Леви, она опускает глаза и как-то стыдливо бормочет: — Я просто… Он не такой, как остальные… Да, слишком много людей в этом лагере успели это заметить. Оставалось надеяться, что начальство, как и всегда, будет смотреть сквозь пальцы. — Вот и давай позаботимся, чтобы он не слёг от голода, — подбодрив девушку, Леви выходит из столовой. Он тщательно отмывает таз, ведро, полощет тряпку которой мыл пол, моет руки и лицо, чтобы грязным не нести еду, и возвращается на кухню. Забрав поднос у Анки, он возвращается в комнату помощника коменданта, стойко игнорируя густой и соблазнительный аромат золотистого бульона, маячащего у него перед носом. — Герр Йегер, — привлекает внимание хозяина комнаты Леви, — вы не могли бы сдвинуть документы в сторону? А то ваш ужин некуда поставить… Эрен переводит на него недоуменный взгляд, и при виде поклажи Аккермана огромные глаза забавно округляются, выражая высшую степень удивления. Видимо, он настолько обескуражен происходящим, что даже не спорит, послушно складывая бумаги в одну стопку на краю и сдвигая печатную машинку в угол стола. — Вот, — ставя поднос перед ошалевшим парнем, говорит Леви, — приятного аппетита, герр Йегер. Эрен явно ждёт объяснений, а тут же отходящий к печи, чтобы заварить чай, Аккерман их давать не собирается. Он и так ведёт себя, как последний идиот, изображая курицу-наседку для великовозрастного цыпленка. Не хватало ещё признаться в сочувствии вслух. — Спасибо, — долетает до него сиплое, а затем раздается тихое позвякивание ложки о тарелку. Видимо, парень не привык спорить со старшими. Это и к лучшему — Леви с трудом представляет, что бы он делал, если Йегер решил бы заупрямиться. Заварив чай, ставит кружку по правую руку от парня и, решив рискнуть, спрашивает: — Ваше предложение насчет чая всё ещё в силе? Эрен замирает, а затем поднимает взгляд от тарелки, внимательно глядя на Аккермана. Огромные доверчивые глаза читаются проще, чем алефбет[4]. Недоумение, смятение, радость и… вина? — Боюсь, — хрипло выдает Йегер, — меня стошнит, если вы сядете со мной за стол… Леви невольно хмурится от неожиданности. Вот так раз. Значит, теперь настолько противен? Интересно. — Хорошо, я понял, — в голосе помимо его воли проскальзывает недовольство, — тогда, могу ли я… Просьба удалиться застывает на губах, стоит ему наткнуться на полыхающий в глазах напротив огонь ярости. — Да ни черта ты не понял! — злобно цедит парень, сминая алюминиевую ложку пополам. — Меня тошнит от себя самого, ясно?! Как… Как после того, что я сделал, я могу сидеть с одним из… ваших?! Переход на «ты» говорит о явно нестабильном эмоциональном состоянии. Пользуясь моментом, Леви спрашивает напрямую: — Что произошло три дня назад, герр Йегер? Эрен замирает, а глаза подергиваются мутной пеленой, вынуждая парня зажмуриться и отвернуться. Сделав несколько глубоких вдохов, он возвращается к тарелке и пододвигает ногой табуретку собеседнику. Аккерман послушно садится, складывая руки на коленях и напряженно ожидая ответа. — Что вы знаете об Аушвице? — тихо спрашивает Йегер, бросая на мужчину осторожный взгляд. — Это тоже лагерь, — неуверенно отзывается Леви, вспоминая всё, что слышал об этом месте, — где-то на юге Польши. Он, вроде бы, большой? — Да, — кивает Эрен, а затем, словно бы опомнившись, резко вскакивает из-за стола и наливает чай в ещё один стакан, протягивая его собеседнику. Не глядя в глаза, он практически бормочет: — Вот. Если хотите… можете взять и хлеб. Аккерман на секунду теряется, а затем, нерешительно кивнув, осторожно берет ломоть хлеба, такой непривычно мягкий с давно забытым ароматом свежей выпечки и, нервно сглотнув, ломает его на мелкие кусочки, чтобы не запихать в рот целиком. Позорно трясущейся рукой он отправляет первый комочек хлебного мякиша в рот и, не в силах сдержаться, прикрывает глаза. Как же вкусно… — Вот чёрт! — восторженным шёпотом выдает Леви, а затем поднимает взгляд на собеседника: — Сто лет не ел такого вкусного хлеба… Йегер надкусывает второй ломоть и, прожевав, согласно кивает: — Да, и правда хорош. Несколько мгновений они молча смотрят друг на друга, пережевывая пищу. — Аушвиц — не просто лагерь, — тихо начинает Эрен, отодвигая наполовину опустевшую тарелку и делая глоток чая, — помимо трудового сектора, там есть помещения… отведенные для казни. Для массовой казни, если быть точнее. — Помещения? — спрашивает Леви, который не знает никаких способов групповой казни, кроме расстрела. — Это ведь неудобно? — Они… Мы, — его передергивает, но Йегер продолжает говорить, вглядываясь в водоворот оседающих на дне стакана чаинок, — придумали кое-что новое. Более эффективное. Я не могу рассказать подробнее, но… Тех евреев три дня назад отправили на смерть. Их отправляют со всех гетто и лагерей Третьего Рейха. Сотнями, тысячами… Их отправляют на смерть. — Это, конечно, чудовищно, но, — после небольшой паузы немного обескураженно начинает Леви, решив отложить анализирование этого обстоятельства на потом, — ведь и здесь нас казнят? Вы уже присутствовали на расстреле… Почему же вдруг вас так впечатлило это, герр Йегер? Парень молчит, видно, что продолжение разговора даётся ему с трудом. И когда Аккерман уже было собирается сдаться, попросив забыть его вопрос, помощник коменданта тихо говорит на одном дыхании: — Эти три сотни человек выбрал я. Лично напечатал имя каждого в списке. Убил их за одну ночь собственными руками… Леви внимательно смотрит на потерянного человека перед собой. Эрен сжимает руки вокруг стакана, так сильно, что мужчина готов вот-вот услышать хруст надтреснутого стекла. — Почему это сделали именно вы? — решает уточнить Аккерман. — Потому что… я был против селекции по детской считалочке, — бормочет он в ответ, не поднимая глаз. — А… — хочет спросить о причинах такого решения Леви, но тут же раздается стук в дверь: — Герр Йегер, — зовёт Анка, — вас вызывает к себе комендант… — Спасибо, я выйду через минуту, — отзывается парень, поднимаясь из-за стола. — Благодарю за беседу, Леви. И за ужин. Вы свободны на сегодня. Аккерман лишь кивает, вставая следом за хозяином комнаты. Он убирает со стола, относит поднос на кухню, благодаря встретившуюся по пути девушку за помощь, а затем возвращается в комнату, чтобы попрощаться. Задумавшись над услышанным, он не стучит, а просто толкает слегка приоткрытую дверь внутрь и замирает на пороге. Эрен стоит к нему спиной в одних брюках, ища что-то в верхнем ящике комода. Смуглая кожа тут и там покрыта белесыми шрамами пулевых, ножевых и осколочных ранений. Леви понимает, что был совсем неправ — Йегер, может, и молод, но далеко не наивен и глуп. Он наверняка через многое прошёл, но сейчас… сейчас, как и все они здесь, парень столкнулся с чем-то необъяснимо жестоким. С чем-то, к чему нельзя быть готовым. Парень натягивает майку и тянется к белой рубашке на спинке стула, при этом наконец замечая, что в комнате он не один. — Вы что-то хотели, Леви? — спрашивает он, разворачиваясь и застегивая пуговицы. — Та девушка, надзирательница, — тихо говорит мужчина, глядя собеседнику прямо в глаза, — она права. Я не знаю, чем вы руководствовались, когда высказались против такого способа выбора людей, но… — он подыскивает правильные слова. — То, что вам пришлось сделать, — это не ваша вина. Здесь не работают законы и мораль внешнего мира. Вам придется замарать руки, герр Йегер. Парень нервно сглатывает, забыв об одежде и во все глаза смотрит на говорящего. — Вы просто должны помнить, кто вы есть на самом деле. И ни в коем случае не потерять себя здесь. — Спасибо, Леви, — после небольшой паузы отвечает Эрен, и слабая улыбка касается его губ. — До завтра. — До завтра, герр Йегер, — кивает Аккерман и выходит за дверь. Он идет к своему бараку и методично пытается отыскать внутри толику презрения к самому себе. Отвращение к своему сочувствию одному из эсэсовцев. Но не находит ничего похожего. Со странной, практически отеческой горечью Леви думает о том, что этот мальчишка с огромными глазами, смотрящими на мир чересчур доверчиво и открыто, пострадает здесь сильнее их всех.***
— Вместо тебя со мной теперь работает Абрам, — говорит Оруо, сидя рядом с Леви на корточках. Они, как и остальные их соседи по бараку, справляют нужду над дырами в бетонном полу одного из сараев. — Он такой непробиваемый молчун, с тоски сдохнуть можно… — Может, хоть так ты научишься болтать поменьше, — ухмыляется Аккерман и тут же со вздохом разгибается, натягивая штаны, понимая, что все равно ни черта не получится сегодня. Леви больше не чувствует ни стыда, ни смущения, ни даже отвращения к совместному посещению сортира — в лагере многие установки, представления о нормах приличия изживают себя, сменяясь новыми, довольно жуткими для сознания свободного человека привычками. В первый раз переступив порог этого помещения ещё весной, Аккерман замер на пороге, будучи абсолютно обескураженным и потерянным, и практически не сомневался в том, что ему отныне обеспечены долгие запоры и проблемы с мочевым пузырем, потому что он был уверен, что точно не сможет справить нужду при всех. Из оцепенения его вывел Кенни, который, ухмыльнувшись, весело пробормотал племяннику на ухо, что «такого количества обрезанных членов не видал ни один могель[5]!». Леви тогда этот сортирный юмор (и в прямом, и в переносном смысле) помог не сойти с ума и сдвинуться с места. Он вообще был безмерно благодарен своему дяде. Аккерман понимал, что без поддержки старшего наверняка загнулся бы в первый же месяц. Но шутки, язвительные комментарии, черный юмор Эльякима помогли и ему самому начать относиться ко всему происходящему как к чертовски трудному этапу жизни, но не как к её трагическому финалу. Леви искренне верил, что они спасутся, верил, что они выживут. И если ради этого нужно поссать в окружении пятидесяти человек — замечательно, как не перестает восклицать Оруо, «скрестим струи!». Однако первое время сложность заключалась не столько в психологическом барьере, сколько в естественных потребностях организма, не приученного к определенному графику. В туалет их здесь водили по расписанию, дважды в день по две минуты. Многие заключенные, не выдерживая, мочились в штаны, получая за это побои и унизительные насмешки, другие же, наоборот, терпели, от чего при больших нагрузках у них случался разрыв мочевого пузыря, приводивший из-за отказа в срочной операции к мучительной смерти. Но прошло время, и туалетная проблема практически перестала доставлять какой-либо дискомфорт. У заключенных, во-первых, выработался четкий рефлекс, а, во-вторых, из-за жуткого ограничения в еде и жидкости, сократилась и потребность. Как не уставал шутить Кенни, «мы не только жрём, но и срём, как кролики, — горошком!». Леви хотелось и смеяться, и плакать одновременно. Вернувшись в барак, он не спеша забирается на свои нары и двигается, чтобы дать место спящему рядом Оруо. Их третьего соседа по кровати отправили на поезде, как теперь выяснилось, в Аушвиц, а взамен пока не положили никого. Охранники, пройдясь вдоль коек, выходят за двери и помещение погружается в темноту. Боссард тут же двигается ближе, чтобы можно было немного согреться теплом друг друга. — Леви? — через какое-то время шёпотом зовет Оруо. — Ты спишь? — Нет, но хотелось бы, — тихо отвечает Аккерман, но при этом прекрасно знает, что Боссарду такие намеки, как слону дробина. — Я давно хотел спросить, у тебя есть любимая? — неожиданно говорит цыган. Леви поворачивает голову к собеседнику, но чернота ночи позволяет лишь слабо разглядеть очертания лица, поэтому понять, насколько серьезен вопрос, возможности нет. — Почему ты сейчас спрашиваешь? — У моей Петры сегодня день рождения, — после небольшой паузы отвечает Боссард. — Всё думаю, где она сейчас… Аккерман слышит по дрожащему голосу, что Оруо близок к истерике. — Расскажи мне о ней, — просит Леви. — Расскажи мне о своей Петре. Собеседник молчит какое-то время, и Аккерман думает, что так и не дождется ответа, но внезапно Оруо тихо начинает свой рассказ: — Знаешь, что цыгане говорят о человеке с рыжими волосами? Говорят, рыжий цвет притягивает удачу. Зажмешь такой локон между пальцев — и получишь благословение от Солнца… Веришь? — Честно? — скептически уточняет Леви. — Бред собачий это всё. — Вот и она так сказала, — тихо смеется Оруо. — Я ей все уши пропел, как мне важно за руку её поддержать, чтобы обрести счастье, а она нахмурилась и сказала, чтоб я перестал нести чушь! Тогда-то я и понял, что влюбился в мою кхамалэ…[6] — Она тоже цыганка? — Да, из Венгрии, — по тихому шороху ясно, что Боссард кивает. — Маленькая, хрупкая, глаза — чистый янтарь. Но характер… горячая, как костер, полыхающий на привале табора, и свободная, как ветер в степи. Как она скакала на лошади, как танцевала и пела… Я был сразу готов сердце из груди вытащить и бросить к её ногам. — А она? — А она всё сразу поняла, но ждала, пока я повзрослею, — хмыкает мужчина. — Оруо, говорила она, в голове твоей гуляет ветер, даже слышно как хлопает ткань шатров! — Она мне нравится, дело говорит, — с улыбкой отзывается Аккерман. — Да, она всегда была права, — шепчет Боссард. — Мы сыграли свадьбу спустя год. Красивую, громкую, богатую. Думали построить с ней домик где-нибудь в той же Венгрии или Румынии… Хотели много детей и большую лохматую собаку. Но сначала решили немного заработать в Германии. А там… началась война. Война. Сколько хороших историй, рассказанных множеством людей, что они встречали за время их бегства из Берлина, заканчивались словами «началась война»? Леви сбился со счета давным-давно. Война была клеймом, печатью, клеткой. Война была болью, потерей и смертью. Война стала концом для миллионов людей различных национальностей, вероисповеданий и возрастов. Если Леви и ненавидел что-то больше концлагеря, Амона Гёта и Адольфа Гитлера, то это войну. Слабая дрожь прижатого вплотную плеча выдает горькие слёзы умолкнувшего собеседника. — Оруо, — тихо зовёт Аккерман. — Оруо, всё ещё будет у вас, слышишь? И домик в Венгрии, и большая лохматая собака, и много детей, таких же болтливых как ты… — Детей точно не будет, — безжизненным голосом перебивает Боссард, и Леви интуитивно хочется заткнуть себе уши, только бы не слышать продолжения: — Петру, как и многих других цыганок, стерилизовали ещё в тридцать седьмом году. Им делали укол грязной иглой в матку… Она чудом выжила тогда — многие погибали от сепсиса, ведь медицинской помощи после такой процедуры им никто не оказывал. Леви прикрывает глаза слегка трясущейся рукой и задерживает дыхание, чтобы успокоиться. Тошно, как же тошно жить в этом мире, где всё изгажено, растоптано и уничтожено. Где даже чтобы просто остаться человеком, не сойти с ума, не превратиться в животное, нужно прилагать неимоверные усилия каждый прожитый день… — Эльяким рассказал мне сегодня, что ты пел раньше, — после долгого молчания говорит Оруо. — Слышал когда-нибудь цыганские песни? — Да, — сипло отвечает Аккерман. — Даже знаю несколько — мы прятались у одного знакомого цыгана в Брно. — Знаешь, на свадьбах у цыган самое важное — показать свои таланты в пении и в танце. Там всегда много гостей, дальних родственников, друзей. Это специально для того, чтобы молодые могли найти себе пару, — мужчина говорит совсем тихо, но в голосе так явственно слышна тоска, что хочется выть. — Я впервые увидел Петру на свадьбе старшего брата. Сразу заметил её и больше уж ни на кого не смотрел. Просто не мог. И когда спросили, кто хочет следующим спеть, я выбежал вперед так быстро, что споткнулся и упал прямо по середине круга, — он снова хмыкает и тяжело выдыхает: — Все засмеялись, а она — нет. Заметила, как я глядел, знала, что спеть хочу именно для неё… И я спел, глядя только ей в глаза. — Споёшь? — просит Леви. Оруо молчит какое-то время… А затем тихо-тихо начинает напевать мелодию, не спеша переходя к словам: — Дэвэс и рат тырдом мэ паше шатра, — голос звучит хрипло, надломленно, но есть в нём сила и красота, завораживающая до дрожи. — Дужакирав мэ тут мири камлы… Аккерман не понимает слов, но точно знает — песня о любви. Наверняка, о двоих возлюбленных, почему-то разлученных. Злой ли судьбой, завистниками, страданиями, обстоятельствами… Леви не знает, но отчаянно надеется, что любовь двоих окажется сильнее. Потому что иначе, какой в этой страшной и тяжелой жизни тогда смысл? Он медленно погружается в сон под тихое пение Боссарда, уже давно горько плачущего и думающего о своём.«И день, и ночь стою я одиноко, Всё жду, когда взойдет звезда моя высоко. Приди ко мне, приди ко мне скорей, тебя Я жду уже давно, любовь моя…»[7]
***
— О, сам помощник коменданта решил присоединиться к простым смертным! — восклицает Шульц, когда Эрен появляется на пороге офицерской столовой во время завтрака. — Решил проверить, как вы тут поживаете, — со сдержанной улыбкой отзывается Йегер, садясь напротив него и кивая Анке, поставившей перед ним поднос с горячей кашей и кружкой кофе. За этим же столом сидят Кирштейн и Ботт, с интересом поглядывающие на Эрена, впервые за четыре дня появившегося на пороге столовой. Мужчины говорят о прошедшей в Тегеране конференции и провале «Длинного прыжка» [8], новостях с фронта, известиях из родных Берлина, Гамбурга и Мюнхена, оружии, машинах и… женщинах. — Ну, признавайтесь, герр Йегер, — облокотившись на стол, начинает нагловатый Кирштейн, — ждёт вас верная патриотка в Берлине? — Я не… — начинает было Эрен, но его с хитрой ухмылкой перебивает Гюнтер: — А мне кажется, она не стала ждать в Берлине, а прибыла прямо сюда… Сказав это, он слегка кивает ему за спину, в сторону тех столов, где завтракают надзирательницы. Проследив за его взглядом, Йегер натыкается на Кристу, видимо, смотревшую на него всё это время. Слегка улыбнувшись, Ленц машет в знак приветствия. Кивнув в ответ, Эрен разворачивается к собеседникам, смотрящим на него с двусмысленными ухмылочками и приподнятыми бровями. Разве что деликатный Ботт продолжает попивать кофе и прятать улыбку за ободком кружки. — Мы с фройляйн Ленц старые друзья, — отвечает Йегер, возвращаясь к тарелке, — знакомы с десяти лет. — Как будто этот факт делает её кукольное личико менее привлекательным, а интерес во взгляде, обращенном в твою сторону, менее очевидным, — фамильярничает Гюнтер, получая поддержку осклабившегося Йохана: — То-то я думал, почему она отказала мне на танцах в городе месяц назад… — Она отказала, потому что ты краснел, заикался и трижды повторил, что у неё красивые волосы, — по-доброму подшучивает над стремительно пунцовеющим Кирштейном Марко. — Настоящая Снежная королева, — с мечтательной ухмылкой перебивает хотевшего было возмутиться Йохана Гюнтер, допивая кофе. — Но, кажется, её Кай уже прибыл, и что-то мне подсказывает, что даже слово «вечность» ему уже собирать не надо — «пара новых коньков и весь свет» уже у его ног…[9] Йегер лишь качает головой, по-доброму ухмыляясь, решив оставить эти подтрунивания без внимания. Чем больше будешь отрицать, тем сильнее они уверятся в своей правоте. — Ну, благо, что даже в этом богом забытом месте, есть на кого посмотреть, не боясь схлопотать за это по лицу, — продолжает Гюнтер, глядя на направляющуюся к ним с корзиной выпечки Анку. — И не только посмотреть, — ухмыляется Кирштейн и хватает подошедшую девушку за пояс, усаживая к себе на колени. Коротко вскрикнув, Анка затихает, с силой прикусывая нижнюю губу и отворачиваясь от лица удерживающего её мужчины. — Ну же, ангелок, посмотри на меня, — почти ласково зовёт Йохан, хватая девушку за подбородок. — Какого чёрта, Кирштейн? Если бы Эрен не был так раздражен, он и сам бы испугался своего голоса, больше напоминающего в данный момент звериный рык. Разговоры в столовой затихают, все поворачивают головы в сторону разыгрывающегося представления. — Герр Йегер? — продолжая улыбаться, хоть и не так уверенно, спрашивает Йохан, явно не понимая, в чём проблема. Та же степень озадаченности видна и на лице Гюнтера, буравящего Эрена слегка прищуренными глазами. Марко скорее смущен и немного взволнован, нервно переводит взгляд с помощника коменданта на друга, вызвавшего неудовольствие молодого начальства. — Какого чёрта ты творишь, я спрашиваю? — отбросив условности, спрашивает Эрен, практически прижигая взглядом враз потемневших глаз. — Отпусти её немедленно. Йохан наконец осознает корень проблемы и разжимает «объятия», позволяя девушке тут же соскочить с колен и отпрянуть в сторону. — Я не совсем понимаю… — начинает было Кирштейн, но ему слово не дают: — Они заключенные. Не личные рабы, не уличные девки, не продажные певички, — чеканит каждое слово Эрен. — А ты, в первую очередь, офицер, мать твою, член НСДАП, а не насильник и портовый пьяница. Это ясно? Повернувшись к Анке, он спокойно, но твердо продолжает: — Если хоть один из охранников тебя тронет — сразу сообщи мне, — поднявшись со стула, Йегер окидывает взглядом столовую и говорит уже громче: — Это касается вас всех. Если я узнаю, что кто-то из охраны лагеря насилует заключенных, вы месяц будете драить полы обувными щетками. Вы офицеры и солдаты Третьего Рейха, а не уголовники и насильники. Сюда вы присланы работать, выполнить свой долг перед фюрером, а не отсиживаться и развлекать себя, будто здесь ваш личный гарем. Для подобных занятий существуют специальные заведения, где перед вами с радостью раздвинут ноги, — напоследок ещё раз обведя всех присутствующих взглядом, он добавляет: — Я надеюсь, это первый и последний раз, когда подобная тема обсуждается в столовой солдат СС. Спорить не решается никто. Эрен садится на место, кивает Анке, разрешая ей удалиться и, бросив надменный взгляд набычившемуся Кирштейну, заканчивает завтрак. — А вы полны сюрпризов, герр Йегер… — тихо, но с явно различимой язвительностью говорит Йохан. — На фронте я всегда особое внимание уделял дисциплине своих людей, — спокойно отвечает помощник коменданта, отодвигая пустую тарелку и делая глоток порядком остывшего кофе. — Где бы человек ни находился, он должен оставаться человеком, а не превращаться в ведомое одними голыми инстинктами животное. Шульц продолжает хранить молчание, странным, нечитаемым взглядом поглядывая на Эрена. — Много было людей в вашем подчинении, герр Йегер? — спрашивает Марко, явно пытаясь перевести тему в безобидное русло. — Около сорока. — Одни безусые малолетки, небось, — кривит рот в усмешке Кирштейн. — Да, но при этом они ни разу не опозорили свою форму и своего капитана подобным дерьмом, — наконец подняв глаза на назойливого собеседника, Эрен с абсолютно невеселой улыбкой замечает: — Вот уж не думал, что придется объяснять очевидные истины таким здоровым коням, как ты. Йохан шумно втягивает воздух, но от необдуманного резкого ответа его удерживает рука Марко, опустившаяся ему на плечо, и звук распахнувшейся в столовую двери. Обернувшись, Йегер так и застывает, не донеся кружку до рта. На пороге стоит герой его самого тяжелого воспоминания юности, Райнер Браун, за спиной которого маячит его живая тень — Бертольт Гувер. — Вот же ж… — только и может выдавить Эрен, тогда как заметившие его товарищи по гитлерюгенду с широкими улыбками приближаются к столу. — Эрен! — восклицает Браун, крепко стискивая в медвежьих объятиях поднявшегося навстречу Йегера. — О, гляжу, ты наконец-то перестал быть дохляком! — Теперь к нему нужно обращаться герр Йегер, — со сдержанной улыбкой вмешивается Гувер, просто пожимая руку в качестве приветствия и тут же отводя глаза. Они оба знают, что эта неловкость между ними никогда не пройдет. Воспоминания и одна общая тайна незримо связала их, при этом разъединив бесповоротно и навсегда. От ненужных сейчас размышлений отвлекают насущные вопросы: — Что вы здесь делаете? — Это долгая история, — улыбается Райнер. — Можем мы присесть, герр начальник? А то мы все задницы себе отбили на Краковской брусчатке. — Да, конечно, — торопливо говорит Йегер и поворачивается к столу. — Позвольте представить вам Райнера Брауна и Бертольта Гувера, а это, — указывает он на сидящих и обращается к новоприбывшим: — представители охраны концлагеря Плашов: Йохан Кирштейн, Марко Ботт и Гюнтер Шульц. С Райнером и Бертом мы вместе учились в гитлерюгенде… — О, ещё одни друзья юности! — снова добродушно улыбаясь, говорит Гюнтер, как и остальные чуть привстав для приветственных рукопожатий. — Ещё одни? — недоумевает Гувер. — Здесь работает Криста, — поясняет Эрен, сев на свое место и слегка отодвинув стул, освобождая тем самым место для ребят. — Моя прекрасная Лорелея[10]? — тут же оглядывается по сторонам Браун, но стол надзирательниц уже пуст. — Лорелея? — звучно усмехается Шульц. — Ну, помните… — неожиданно подаёт голос улыбающийся Ботт. Он выпрямляет спину, прикладывая правую руку к сердцу, а левой плавно покачивает в такт рифме:Над страшной высотою Девушка дивной красы Одеждой горит золотою, Играет златом косы. Златым убирает гребнем. И песню поёт она: В её чудесном пенье Тревога затаена. Пловца на лодочке малой Дикой тоской полонит; Забывая подводные скалы, Он только наверх глядит. Пловец и лодочка, знаю, Погибнут среди зыбей; И всякий так погибает От песен Лорелей… [11]
Мужчины хлопают, а Кирштейн не удерживается от насмешливого замечания: — Господи, и откуда в твоей башке столько сопливого дерьма? — Это же вроде Гейне? — слегка склонив голову на бок, уточняет Шульц. — Насколько я помню, поэзия этого жиденка запрещена в Третьем Рейхе[12]. — Песнь о Лорелее признана народной, — поясняет Эрен. — Легенда о русалке, чей дивный голос ведёт моряков на верную гибель, слишком стара, чтобы приписывать авторство писателю девятнадцатого века… — Как бы там ни было, — отмахивает Гюнтер, — больше похоже, что это ваша Криста-Лорелея самая настоящая ундина. — Значит, всё-таки есть надежда на брак[13]? — под общий смешок интересуется Браун. — Это уж вряд ли, — говорит Кирштейн, снова обращая недовольный взгляд на помощника коменданта, — кажется, своего несчастного рыбака она уже выбрала. — Что, Криста всё так же бегает за Эреном? — спрашивает Гувер, бросая незаметный никому, кроме адресата, взгляд на молодого начальника. Слишком любопытный для праздного интереса. — Эта тема уже костью в горле стоит, честное слово, — отмахивается Йегер, и повторяет свой вопрос: — Я бы лучше послушал, как вы здесь оказались и что делали все эти годы? — Ну, после гитлерюгенда мы с Бертом какое-то время работали в тюрьме. Затем в сороковом нас отправили в Варшаву… — начинает Браун, делая глоток принесенного им с Гувером кофе. — В октябре там организовали гетто, и нужна была охрана. — Вы были там во время восстания[14]? — оживляется Кирштейн, жадный до рассказов из первых уст. — Да, мы как раз были на смене ночью, когда всё началось, — кивает Бертольт, слегка хмурясь. — Эти уроды хорошо подготовились, — бормочет Браун, жуя булку из принесенной Анкой корзины. — Бомбы, зажигательные бутылки… Они даже броневик подожгли! Прятались в укрытиях, подземных переходах, вроде канализации. Стреляли исподтишка. Чёрт, у одной убитой жидовки нашли маузер в трусах[15]! — Прямое наступление было бесполезно, — пожимает плечами Гувер. — Мы словно гонялись за призраками и тенями. Сражались практически вслепую. Поэтому руководство решило использовать авиабомбы и поджоги… — В итоге мы просто выжгли и сровняли с землей всё гетто, — подытоживает Райнер. — Выживших ублюдков добивали, а некоторых — депортировали в Треблинку[16]. Нас с Бертом следом перевели туда охранниками. И я с удовольствием посмотрел, как этих говнюков там потравили. Эрен замечает, как Берт нервно сглатывает на этих словах — видимо, ему увиденное не очень понравилось. — Чёрт, Треблинка? Серьёзно? — усмехается Шульц. — Там ведь тоже взбунтовались в августе! — Что я могу сказать, — разводит руками Райнер, широко улыбаясь, — нам определенно везёт на приключения! Но тут я оторвался всласть… — Когда несколько узников сбежали, нас отправили их догонять, — поясняет Гувер, на чьем лице едва ли заметен энтузиазм товарища. — С овчарками. — Да-да! Я лично загнал десятерых, — с довольством удачливого охотника сообщает Браун. — Надо было видеть их лица… Думали, что спаслись, уже «дышали» свободой, а тут я… Столько просьб о пощаде за один день! — А я смотрю, твои увлечения ни капли не изменились, — подмечает Эрен, кривя губы в натянутой ухмылке. — Мои — нет, а ваши, герр Йегер? — вопрос раздается неожиданно, и мелкая дрожь Берта, которую видит лишь сидящий к нему лицом Эрен, заставляет приложить титанические усилия, чтобы сохранить равнодушное выражение лица. — Не понимаю, о чём ты? — Да так, вспомнилось что-то… — хмыкает Райнер и тут же смачно зевает, потягиваясь и поднимаясь. — Нам нужно встретиться с комендантом — у меня к нему несколько посланий из столицы, не проводите? — Я как раз к нему собирался, — встает Шульц и, жестом пригласив следовать за ним, направляется к дверям. Йохан и Марко выходят на задний двор — у них дежурство у ворот, а Эрен направляется вслед за новоприбывшими и, когда Райнер с Шульцем уходят чуть вперёд, равняется с Гувером и тихо спрашивает: — Ты что-то ему рассказал? — Нет, клянусь, — почти шёпотом отзывается Берт. — Но мне кажется, он ещё тогда обо всём догадался… — С чего бы вдруг? — злится Йегер, злобно буравя спину здоровяка. — В наш последний раз ты потерял запонку, помнишь? Была очередь Райнера дежурить, и он нашёл её, когда менял белье на моей кровати… Он молча отдал её мне и никогда ни в какой форме не говорил об этом… До сегодняшнего дня. Эрен пытливо смотрит в лицо собеседника, пытаясь уличить во лжи, но… Гувер ему врать не умеет. Раньше мог, но не после того, что между ними было. — Дерьмо, — раздраженно шипит Йегер. — Не хватало, чтобы он ляпнул это кому-нибудь. — Он ничего не сможет доказать, — успокаивает Берт, а затем с какой-то ноткой сожаления добавляет: — Всё ведь давно в прошлом… — Ну так напоминай себе об этом почаще и не пялься на меня, как влюблённая девка, — огрызается Эрен и сворачивает в сторону дома офицеров. Чёрт! Йегер ужасно зол. Какого хрена Райнер решил козырнуть своим знанием именно сейчас? Собирается шантажировать? Но Гувер прав, без прямых доказательств это всё — пустой трёп и ничего больше. Тогда что, просто позлить? Ну, в этом он преуспел. Однозначно. Эрен понял, что мальчики интересуют его больше, чем девочки, лет в пятнадцать. Но из-за отца, увлеченно рассказывающего за ужином о различных экспериментах и новейших исследованиях, он прекрасно знал, что говорить о своих пристрастиях никому нельзя. Гомосексуалы считались больными, вредителями, угрозой здоровью общества. И поэтому о своих предпочтениях парень благоразумно молчал и, уж тем более, не пытался их удовлетворить. Однако целомудренному воздержанию жизнь в гитлерюгенде в окружении одних парней, стойкого запаха мужских феромонов, совместных приемов душа и прочих сближающих практик, никак не способствовала, постепенно загоняя молодого гомосексуала в отчаяние. Но всё решилось практически случайно и само собой. На тренировках рукопашного боя его поставили в пару с Гувером. Они боролись в углу спортзала, пока тренер прохаживался вдоль пар и давал свои комментарии и советы. И когда Эрен повалил Берта на пол и прижал своим весом сверху, тело Гувера отреагировало странно, но весьма однозначно, а покрасневшие щеки лишь подтвердили значение произошедшего. Каких-то особых предпочтений во внешности и телосложении у Эрена не было, а Берта он находил вполне себе симпатичным, подтянутым, с красивыми чёрными волосами. И тем же вечером уже изнывающий от долгого воздержания Йегер решил рискнуть. Дождавшись, когда в душе остались лишь они вдвоем, Эрен проскользнул к Берту в кабинку и без лишних слов поцеловал. В тот раз они ограничились пунцовыми лицами, скользкими ладонями и слюнявыми поцелуями. Но Йегер, утвердившийся в своей ориентации, был доволен образовавшейся определенностью. Они с Гувером встречались украдкой, на короткие мгновения, всегда трясясь, оборачиваясь, волнуясь. Эти «свидания» были не только долгожданной разрядкой, но и огромным стрессом. Однако, когда спустя пару недель от петтинга они перешли к настоящему гомосексуальному соитию, Эрен понял, что оно того стоило, и слегка расслабился. Но их эйфория и некоторое подобие отношений закончились достаточно быстро — кто-то из учеников застал двух других парней целующимися в одном из кабинетов. Профессорам об этом не сказали. А пойманным с поличным парням устроили темную, жутко и жестоко избив, вдоволь поиздевавшись и мерзко унизив, — одного из них после этого медперсонал вынужденно отправил в психолечебницу, где уже в сороковых годах множество гомосексуалов были подвергнуты эвтаназии [17]. Это происшествие Эрена враз отрезвило. Он наконец-то понял, где и чем именно рискует. Их стремительное расставание тяжелее переживал Гувер, видимо, успевший по-настоящему привязаться к Йегеру. Для Эрена это всё же скорее был просто способ удовлетворить сексуальные потребности и усмирить бушующие гормоны. Но всё-таки определённо тёплое отношение к Бертольту сохранилось и потом. Ведь, по большому счёту, именно из-за просьбы Гувера он тогда пошёл на поиски разбушевавшегося Райнера. И сейчас, переступив порог комнаты и увидев на четвереньках оттирающего щёткой полы Леви, Эрен думает о том, что не поддайся он тогда уговорам бывшего любовника и не пойди он за Райнером в лавку Аккермана, этого мужчины могло бы и не быть в живых. Его семью могли убить ещё в Берлине, если бы они не сбежали. Или его поймали бы офицеры в Кракове, когда он пытался достать лекарства дяде. Или же его имя с помощью роковой считалочки оказалось бы в «заветном» списке четыре дня назад. Если бы не подростковая связь с Гувером, Эрен не познакомился бы с Леви. И думая об этом, он внезапно чувствует странную пустоту. — Герр Йегер, — приветствует Аккерман, разгибаясь и садясь на пятки, — мне осталось немного. Если вам несложно, не могли бы вы куда-нибудь сесть, пока пол не высох. — Да, конечно, — торопливо соглашается парень, тут же скидывая сапоги и, в два шага преодолев расстояние, забирается на кровать, усаживаясь по-турецки. — Благодарю, — утирая пот со лба, говорит Леви и возвращается к работе. Эрен молчит какое-то время, наблюдая за круговыми движениями щетки, разгоняющими мыльные разводы по дощатому полу, а затем решается завести разговор: — Как вы оказались здесь, Леви? Если мужчина и удивился неожиданному вопросу, то виду не подал. — Ну, — не прекращая работы, задумчиво говорит Аккерман, — думаю, всё началось тогда, когда моим предкам удалось выйти из Египта вместе с Моисеем…[18] Эрен фыркает от смеха и ловит насмешливый взгляд через плечо. Ему откровенно импонирует тот факт, что мужчина умудряется шутить даже в таких обстоятельствах. — Ну, а если серьёзно? — снова спрашивает парень. — В тот день, — Эрен сразу понимает, о чем речь, — мы сбежали из Берлина. Думали просто перебраться в другой город Германии, но оказалось, что нечто подобное происходило по всей стране… — Леви опускает щетку в ведро, полощет и, несколько раз стукнув по ободку, чтобы стряхнуть лишнюю влагу, продолжает тереть пол. — Тогда мы решили перебраться в Польшу. Так мы и оказались в Кракове. — Но почему именно Краков? — интересуется Эрен, радуясь разговорчивости собеседника. — Мы отсюда родом, — пожимает плечами мужчина, принявшись за особо стойкое пятно в углу. — Род Аккерманов больше века жил здесь. Мой дядя Эльяким был первым, кто отказался продолжать семейное дело хлебопашцев и перебрался в Германию для открытия собственного магазина. Когда я достиг совершеннолетия, мать поняла, что здесь мне ничего не добиться, а поэтому решила отправить меня в Берлин — больше возможностей, хорошее образование… — он замолкает на мгновение, снова сев на пятки и утерев лицо рукавом. — НСДАП ещё не пришла к власти, так что перспективы и правда были неплохие. Кенни согласился. Вместе со мной отправили и сестру, дочь второго маминого брата… — Милку? — уточняет Эрен и, получив удивленный взгляд через плечо, поясняет: — Видел её имя в списках. — Да, мы вместе с маленькой Милкой перебрались в Берлин. Нас воспитывал Кенни, а родители — писали письма и присылали деньги на учителей. Леви оттирает пятно, а затем оглядывается, проверяя проделанную работу. Поднявшись на ноги, он кривит лицо, видимо, из-за затекших ног, и бросает щетку в ведро. Когда он берется за ручку бадьи, Эрен останавливает его поднятой ладонью: — Пройдите к печи, чтобы просохнуть, Леви. Ваша форма насквозь мокрая, вам нельзя за порог — моментально простудитесь. Мужчина колеблется несколько секунд, но затем, видимо, посчитав прозвучавшие аргументы вполне разумными, скидывает колодки и босыми узкими ступнями шлёпает к печи, прихватив табуретку у секретера. Устроившись у очага, он поворачивается к собеседнику, с которым их теперь разделяет не более метра. Эрен внимательно рассматривает лицо мужчины, оказавшееся так близко. Бледное, обветренное, с потрескавшимися губами и остро выпирающими скулами. Щуплая фигура в нелепо громоздкой форме и коротко бритые волосы подчеркивают невероятную хрупкость, но… В его взгляде столько жизненной силы, достоинства, отчаянной смелости, что нет даже мысли назвать его слабым или сломленным. И это не может не вызывать восхищения. Леви, очевидно, чувствуя себя неуютно под таким пристальным взглядом, прочищает горло и, глядя на небольшой огонь через отверстия в заслонке, продолжает рассказ: — Было жутко странно вернуться сюда. Доучиться Мика не смогла — гетто за партами было чересчур унизительным[19], а меня отказывались брать на работу. У дяди сохранились связи в Германии, и он ещё кое-как держался на плаву. Семья наша, хоть и бедствовала, но жила достойно на одной из улиц Казимежа… — А потом случилась осень тридцать девятого… — скорее утверждает, чем спрашивает Эрен. — Да… — кивает Леви, не поднимая взгляда, а в голосе — ничего, кроме горькой усталости. — Погром стал неожиданностью для нас всех. Мою мать и деда, а также родителей Мики поймали на улице и вместе со множеством других евреев согнали в синагогу. Там нацисты расстреляли всех и сожгли тела вместе со зданием[20]. Аккерман молчит, а Йегер стискивает пальцы, сминая ткань форменных брюк на коленях, и мечтает раствориться в воздухе, только бы больше не слышать. — Мы с дядей и Микой были дома, когда это началось. Эльяким тогда каждый день по несколько часов учил нас торговому ремеслу, как вести бухгалтерский учет, как проверять товар, всему тому, что он считал нам пригодится в будущем… — с едва уловимой улыбкой продолжает Леви. — Дядя услышал шум на улице и тут же вытащил ружьё — Берлин научил нас готовиться к худшему. Поэтому, когда ворвались два солдата СС, он убил их на месте, а затем, сказав нам собрать деньги, документы и драгоценности, покидал фотографии, несколько пар обуви и зимнюю одежду в чемодан. Мы сбежали той же ночью. Связавшись со знакомыми из «Еврейского комитета», Эльяким узнал, что случилось с нашей семьей. Аккерман поднимает голову, и Эрен с трудом встречает его взгляд. Ждёт презрения и ненависти, но видит лишь тихую грусть. — Нас прятали поляки. Знакомые Кенни, члены какой-то организации, выдававшие нам поддельные документы на питание и предоставлявшие временное жилье и деньги[21]. Эльяким умудрялся работать, откладывая сбережения, словно знал, что ещё понадобится… — он снова молчит какое-то время, устало потирая шею. — А в начале сорок первого нас всё-таки поймали и закрыли в гетто, где мы и были до этой весны. До Плашова. Посмотрев в глаза Эрену, он с грустной ухмылкой спрашивает: — Наверное, следующий наш пункт назначения — тот самый Аушвиц? Что-то внутри Йегера отчаянно требует возразить, пообещать помощь, спасение, но от опрометчивых клятв удерживает стук в дверь. Аккерман тут же встает с табуретки, буквально бросаясь к своей обуви, а Эрен проходит к двери, которую распахивает, лишь дождавшись, пока Леви обуется. — Герр Йегер, мне нужны ваши подпись и печать, — говорит Шульц, протягивая бумаги. Увидев еврея, он довольно дружелюбно улыбается: — Здравствуй, 614-й. Порадуешь нас сегодня своим пением? — Званый ужин? — спрашивает Эрен через плечо, подходя к столу и вчитываясь в написанное. — Да, вы, естественно, приглашены, герр Йегер, — говорит Гюнтер. — Ну так что, споешь для нас? — С удовольствием, — безэмоционально отзывается Аккерман, и Эрен незаметно ухмыляется, уткнувшись в бумаги. Но улыбка сползает с лица, когда он понимает, что держит в руках. — Расстрел двухсот пятидесяти человек? С чего вдруг? — хмурится он, оборачиваясь к Шульцу. — Приказ из столицы, — пожимает плечами тот. — К тому же, там одни цыгане. Твой знакомый, как там его… Браун! Он сказал, что идёт массовая зачистка народа рома. Йегер боковым зрением замечает какое-то движение в углу, но решает не акцентировать на нём внимание при Гюнтере. Он внимательно скользит глазами по списку, выискивая знакомый номер, который мог случайно затесаться, а затем просматривает заново, теперь обращая внимания на фамилии, ведь номеров Милки и Эльякима наизусть он не помнит. — Ну что так долго, герр Йегер? — спрашивает Шульц. — У вас что, есть друзья среди цыган? — У меня нет привычки подписывать непроверенные бумаги, — строго отвечает Эрен, ставя печать и передавая документы «гонцу». — Когда казнь? — Сегодня после отбоя, — отвечает Гюнтер, слегка хмурясь от тона собеседника. — После отбоя? Но вы сказали, что комендант устраивает ужин. — Эта казнь — инициатива столицы, причём требующая немедленного исполнения. Будут присутствовать ваши знакомые, как представители, и Закариас, как ответственный, а мы… — он поворачивается в сторону притихшего Аккермана. — Мы будем наслаждаться пением, которое сегодня должно быть не в пример громким, чтобы заглушить звуки расстрела. — Ясно, это всё? — уточняет Эрен. — Да, герр Йегер. Увидимся, — прощается Гюнтер и выходит из комнаты. Едва дверь за ним закрывается, как Леви чуть ли не кидается к помощнику коменданта: — Герр Йегер, скажите, там были цыгане из моего барака?! — лицо его выражает крайнюю степень волнения, а в светлых глазах — практически безумие. — Если честно, я не помню всех номеров, — слегка виновато отвечает Эрен. — Оруо Боссард и Эрд… то есть, Рудо… — Аккерман сбивчиво бормочет, видимо, не зная полного имени второго. Йегер задумывается на секунду, а затем вспоминает, что такие имена там и правда были… Он поднимает взгляд на Леви, и тот понимает всё без слов. — Разрешите уйти, герр Йегер? — он машет рукой в сторону ведра. — Я вынесу завтра, оставьте в углу… Прошу, позвольте уйти сейчас! — Да, конечно, — тут же кивает Эрен, а Леви уже запахивает тоненькую накидку и хватается за ручку. — Это ваши знакомые? — Друзья, — хрипло бросает Аккерман в ответ и распахивает дверь. — Мои друзья!***
Леви скользит безразличным и слегка мутным взглядом по лицам собравшихся в гостиной Гёта эсэсовцев. Они болтают, звенят бокалами и столовыми приборами, аппетитно жуют, но… Аккерман не слышит ничего, погрузившись в собственные мысли, ленивые и тягучие, как болотная жижа. Убежав от Эрена в барак, он понял, что остальные ещё не вернулись с работы. И Оруо с Эрдом он смог перехватить лишь после вечерней переклички. — Вы должны бежать! — торопливо зашептал Леви мужчинам, оттеснив их в угол помещения и то и дело оглядываясь. — Немедленно! — Что, настолько надоели? — попытался отшутиться Боссард, хоть по глазам было видно, что откровенное волнение друга его всерьез беспокоило. — Послушайте, — сжимая зубы, заговорил Аккерман. — Вас расстреляют. Всех цыган расстреляют сегодня ночью… Всех, что есть в лагере. Я видел документы у помощника коменданта. Мужчины растерянно заморгали, быстро переглянувшись. — Не стойте же, черт вас раздери, — заводился Леви, чуть ли не выталкивая мужчин на улицу. — Сейчас все расходятся по баракам, через семь минут — пересменок охраны. Пока дойдет до проверки коек, вы уже доберетесь до подкопа и… — Его обнаружили и засыпали два дня назад, — бесцветно перебил Оруо, глядя куда-то в пол. — Никого не наказали, не желая информировать весь лагерь о подобном просчете охраны. Мы узнали по внутренним каналам. — То есть? — упрямо отказываясь понимать и принимать очевидное, недоумевал Леви. — Что ты имеешь в виду? — Что нам некуда бежать, мой дорогой друг, — грустно ухмыльнулся Эрд, сжимая при этом плечо Боссарда. — 614-й, на выход! — громко позвали от двери, но близкий к истерике Аккерман не среагировал. — Нет, — бормотал он, хватая Оруо за ворот рубахи, шею, щеки и заглядывая ему в глаза, — нет-нет. Не может быть… — Я буду петь до самого конца, Леви, — с улыбкой сквозь набегающие слёзы ответил Боссард, крепко сжимая друга за локти. — Обещаешь, что послушаешь? — 614-й, ты оглох? Сюда иди, засранец! — Тебе нужно идти, Леви, — аккуратно, но настойчиво потрясая за плечо, сказал Эрд. — Иначе, тебя накажут. Аккерман отступил назад, чувствуя, как в груди разливается свинец, а глаза жжёт от непролитых слёз. — 614-й! Тащи свой зад сюда, жидовская морда! Иначе я… — Я обещаю, Оруо, — тихо сказал Аккерман, кивая мужчинам и буквально задыхаясь от их ободряющих улыбок в ответ. — Прощайте. — Прощай, Леви… Аккерман смотрит на лицо коменданта и монотонно молит Бога о его смерти. Прямо сейчас, Господи, прямо здесь, за столом. Пусть поперхнётся шнапсом. Пусть подавится мясной косточкой. Пусть напорется на нож для разделывания поросенка. Пусть сдохнет. Сдохнет. Сдохнет… — Ну что, — утирая губы салфеткой, обводит гостей хитрым взглядом всё ещё живой Гёт. — Кто хочет первым? — Первым? — непонимающе хмурится Эрен. — Это наша традиция, герр Йегер, — улыбается комендант в ответ. — Первые несколько песен всегда заказываем мы. Названий мы, конечно, не знаем, поэтому просим по тематике. О войне, о любви, о дружбе… Мужчины молчат, а Леви смотрит куда-то сквозь них и с трудом держит себя в руках. Хочется кричать, хочется рвать их всех голыми руками, хочется выпустить наружу всю боль, обиду и безысходность, что ковыряют его внутренности с завидным упорством и садистской методичностью. Наверное, впервые за все эти годы по-настоящему хочется умереть. Только бы не думать, не помнить, не чувствовать. — Вы в прошлый раз эту часть пропустили, так что давайте, — снова подаёт голос Гёт, — заказывайте песню, герр Йегер. Парень встречается с Аккерманом взглядом, и Леви видит неподдельное участие и волнение в его глазах, что травят ещё сильнее. Эрен открывает было рот, чтобы что-то сказать, но внезапно с улицы раздается пение. Сначала лишь один голос, и Аккерман с трудом удерживается от жалкого всхлипа, без труда узнавая этот хриплый баритон. А затем его подхватывают другие, мужские, женские, старые и молодые голоса, в которых слышны слёзы, боль и отчаянная жажда жизни, так бессердечно втаптываемая в грязь…Яй, мэрав, далэ, мэрав, Ай, чи жянав, состар, г’эй — Ла бара бригатар, Ай, ла нэвоятар…
Они отдаляются, и отдельные слова разобрать всё сложнее, отчетливо слышна лишь мелодия. — Знаешь эту песню? — внезапно спрашивает Эрен. Леви поднимает на него удивленный взгляд и, медленно кивнув, хрипло говорит: — Правда, только на немецком. — Хорошо, спой, — просит Йегер, утвердительно кивая. Остальные эсэсовцы смотрят на него, недоуменно хмурясь, даже с лица коменданта сползает дурацкая ухмылочка, но Эрен не обращает ни на кого внимания, уверенно глядя только на Леви. Услышав первые выстрелы, не прервавшие звучания мелодии общего пения, Аккерман закрывает глаза и сам начинает петь:Ай, умираю, мама, умираю! Ай, знать бы, отчего — От большой заботы? От тоски-печали?
Мужчина старается петь так громко, чтобы не слышать выстрелы. Он напрягает мышцы живота, широко раскрывает горло, набирает полную грудь воздуха, чтобы звук его голоса был чистым, звонким. Но каждый залп, каждый сухой треск, эхом разносящийся по округе, раздается прямо в его голове, решетит его тело и измученное сердце, заставляя мелко дрожать. Почему именно эта казнь так действует на него? Ведь, за эти несколько месяцев он столько раз был свидетелем массовых расстрелов, столько раз испытывал стыдливое облегчение, когда тяжкий жребий обходил родных и его самого. Почему же сейчас он чувствует себя так ужасно?Ай, жить да жить бы, мама, Сыновьям твоим… Да на белом свете Им места не нашлось…
Может быть, всё дело во внезапном откровении Боссарда? Леви никогда не давал этим мыслям прорастать на поверхность, но где-то в глубине его души тихий голос время от времени интересовался, а чего ради Аккерман пытается выжить? Что есть у него за оградой лагеря? У Эльякима была по-настоящему любимая работа, в которой он был довольно удачлив, у Милки — друзья, уроки изобразительного искусства, в которых она преуспевала. А что было у Леви? Работа в лавке дяди, к которой он относился скорее как к обязанности, и семья, живущая своей жизнью. Ни друзей, ни жены, ни любимого дела. Он жил, как многие, не загадывая на будущее. Не строил глобальных планов, ни о чем не мечтал… А Оруо? У него была жена. У них были совместные планы, картины счастливой старости в собственном доме… У них была любовь, острая нужда друг в друге. Так почему же сейчас в аккуратном выглаженном костюме, начищенных ботинках и перед лицом сытых нацистских псов дерёт глотку именно он, Леви? А Оруо вместе с такими же несчастными, как и он сам, ждёт своей пули, что оборвет эти немыслимые мучения и растопчет последние надежды?Ай, ставь вино, родная, Сыновей помянешь, Им на белом свете Места не нашлось…[22]
Леви заканчивает петь, протянув последнюю ноту дольше обычного, и в наступившей тишине становятся отчётливо слышны последние выстрелы. Он чувствует, как по щекам его бегут слёзы, и спешно вытирает их рукавом рубашки, стараясь ни на кого из присутствующих не смотреть. Как только звуки за окном окончательно стихают, Гёт берёт бокал шнапса и, сделав добротный глоток, с громким стуком ставит его на стол. — Что-то нет настроения тебя больше слушать, — с едва уловимым раздражением бросает он. — Ты сегодня слишком тоскливый, Леви. Ступай-ка к себе. Сегодня без гонорара… Аккерман лишь кивает в ответ и, глухо попрощавшись, спешно выходит из гостиной. Он идет к кухне, врезаясь в косяки дверных проёмов, цепляясь за мебель и собственные ноги. Слёзы в глазах мешают смотреть, звуки выстрелов в голове — думать, а нестерпимая боль в груди — дышать. Когда с трудом переодевшись трясущимися руками, он выходит на улицу, его догоняет отпустивший охранника Эрен. — Леви, — тихо зовёт он, застывая на расстоянии вытянутой руки, — мне очень жаль ваших друзей. Аккерман лишь кивает, не зная, может и должен ли что-либо сказать в ответ. Йегер же больше ничего не говорит и молча сопровождает его к бараку. Перед дверьми он неожиданно на секунду сжимает рукав Леви, понуждая остановиться и повернуться к нему: — Я перед ужином побывал на складе личных вещей… Их пожитки пока не успели ликвидировать, — он говорит тихо и как-то неловко. — Я нашел там перстень Боссарда… Подумал, может вы захотите взять на память. Вам есть, где его спрятать? Аккерман смотрит на тусклый блеск толстого кольца на ладони Эрена и спешно кивает головой. Осторожно потянувшись, он не берет кольцо, а крепко сжимает руку парня вместе с ним и, заглянув ему прямо глаза, тихо и щемяще искренне говорит: — Спасибо… Эрен. За песню и за это. Парень смотрит на него открыто, растерянно, что делает молодое лицо совсем юным. Леви на это слабо улыбается и, зажав перстень в кулак, бесшумно протискивается в непроглядную черноту барака. Поднявшись на свою койку и осторожно улегшись на спину, он медленно проводит ладонью по месту рядом с ним и… конечно же, никого там не находит. Но несмотря на очевидность этого факта, слёзы снова бегут по бледным щекам, а кольцо в ладони, сжимаемое с невероятной силой, до крови раздирает тонкую кожу. Правда, зияющая дыра где-то в области сердца болит гораздо, гораздо сильнее… __________________________________________ [1] Из письма Отто Тирака, президента Народной судебной палаты Германии, адресованного секретарю Гитлера Мартину Борману от 13 октября 1939 года. [2] Отрывок из песни «Эшелоны цыган», посвященной жертвам геноцида в годы Второй мировой войны. [3] цитата из работы Фридриха Ницше «По ту сторону добра и зла» (1886). [4] Алефбет — название еврейского алфавита по двум первым буквам. [5] Могель — у евреев, человек, который совершает обрезание новорожденных мальчиков. [6] Кхамалэ — букв. «солнечная» (на цыганском наречии). [7] Цыганская песня «Дэвэс (дывэс) и рат» с переводом, наибольшую популярность получила, прозвучав в советском фильме 1975 года «Табор уходит в небо» (Э. Лотяну), но исполнялась уже и в 1930-х гг. [8] Тегеранская конференция (1943 год) — конференция лидеров «большой тройки»: Сталина, Черчилля и Рузвельта о вопросах открытия второго фронта в Западной Европе; «Длинный прыжок» — секретная операция, проведенная Третьим Рейхом, с целью покушения на лидеров стран-противников, которая была провалена. [9] Речь идёт о персонажах и деталях сюжета сказки Х. К. Андерсена «Снежная королева» (1844). [10] Лорелея — прекрасная дева Рейна, что дивным пением заманивает мореплавателей на скалы. [11] Отрывок из стихотворения Генриха Гейне (1824) в переводе Александра Блока. [12] Из-за еврейского происхождения и прогрессивных взглядов Гейне был запрещён в Третьем Рейхе, за исключением песни «Лорелея», которая печаталась как народная. [13] Речь идёт о мифических духах воды, что заманивали путников и либо убивали несчастных, либо делали их своими возлюбленными, ведь, вступая в брак с людьми, они получали бессмертную человеческую душу (на этом и завязана шутка Райнера о Кристе). [14] Речь идёт о вооруженном восстании в Варшавском гетто с 19 апреля по 16 мая 1943 года, которое было жестоко подавлено войсками СС. [15] На основе рапорта Юргена Штропа, командующего немецкими формированиями, призванными к ликвидации Варшавского гетто. [16] Треблинка — концентрационный лагерь, куда были отправлены выжившие из Варшавского гетто, уничтоженный в октябре 1943 года. [17] Программа умерщвления «Т-4», направленная на стерилизацию, а затем умерщвление неполноценных людей (психически и умственно отсталых, инвалидов, гомосексуалов), исполненная национал-социалистами на территории Третьего Рейха для очищения германского общества. [18] Речь идёт об исходе порабощенных евреев из Египта под предводительством пророка Моисея. [19] Гетто за партами — место для национальных меньшинств, специально выделенное в учебном классе или учебной аудитории; такая форма дискриминации практиковалась в польских университетах с 1937 года. [20] Погром в Кракове — речь идёт о актах насилия эсэсовских солдат совершенных в конце 1939 года, после вторжения немцев в Польшу. [21] Речь идёт о деятельности организации «Жегота» — польское кодовое название подпольного Совета помощи евреям, существовавшего с декабря 1942 года вплоть до освобождения Польши в январе 1945 года. [22] Цыганская песня «Я умираю, мама» с переводом, наибольшую популярность получила, прозвучав в советском фильме 1975 года «Табор уходит в небо» (Э. Лотяну). История цыган здесь дополнена небольшим художественным