«Пилат говорит им: что же я сделаю Иисусу, называемому Христом? Говорят ему все: да будет распят. Правитель сказал: какое же зло сделал Он? Но они еще сильнее кричали: да будет распят. Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы. И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших…» (Мф. 27:22–25)
— Тшш, — дыхание судорожное, прерывистое, губы дрожат, и слова выходят практически неразборчивыми, — не шуми, слышишь? — Ах… х-хорошо, — темноволосая макушка перед глазами несколько раз поспешно наклоняется вперёд в знак согласия. — Мм… Эрен, быстрее, ха-ах, прошу… Йегер тут же нетерпеливо вцепляется зубами в жесткую ткань форменной куртки на чужом плече и ускоряется, резко и рвано вбивая с трудом соображающего Гувера в его же плащ, расстеленный на полу складского помещения. Пот со лба застилает глаза, медленно скатывается по шее, задевая нервные окончания и заставляя вздрагивать от щекотки, капает на воротник Бертольта, оставляя на ткани россыпь тёмных пятен. Дышать становится всё труднее, мышцы уже болят от однообразных, почти яростных движений, а спертый воздух тесного пространства наполняется терпким запахом разгоряченных тел, мускуса… Эрен с трудом приподнимается на трясущихся руках, прикрывая глаза от приближающегося острого наслаждения и скручивающейся внизу живота спирали, что лопнет вот-вот… ещё, ещё немного и… — Герр Йегер? Парень распахивает глаза на голос и неожиданно видит под собой распластанного Леви. Он лежит на спине, полосатая рубаха разорвана на груди, а штаны и вовсе стянуты и висят на правой щиколотке. Бледная кожа шеи, груди и впалого живота покрыта укусами и синяками засосов, а ноги — ярко-красными отметинами крепкой хватки пальцев. Худое лицо раскраснелось, потрескавшиеся губы раскрыты, а в уголках полупрозрачных глаз скопились слёзы. Йегер замирает, хоть это и даётся ему невероятно тяжело. Желанная разрядка уже близко… Так близко! Пара-тройка резких движений, и он вылетит из этой реальности хотя бы ненадолго… Но с Леви? Это как-то неправильно, грязно и мерзко. Он ведь не насильник, он не будет брать против воли… Шероховатая ладонь с жесткими бугорками мозолей внезапно удивительно нежно и нерешительно дотрагивается до его щеки. — Эрен? — от звука собственного имени, произнесенного хриплым шёпотом, и странного выражения лица мужчины под ним, парень чувствует, что вот-вот кончит и без каких-либо дополнительных манипуляций. Но двигаться необходимо. Хотя бы ради того, чтобы тело под ним дрожало от такого же наслаждения. Худоба Леви совсем его не отталкивает, а, наоборот, вызывает невольный трепет, желание защитить и уберечь. Эрен старается двигаться плавнее, аккуратнее, боясь причинить такому исхудавшему, но при этом невероятно сильному телу лишнюю боль. Он целует сухие губы снова и снова, с упоением и трепетом глотая ответные тихие стоны, нежно скользит пальцами по ярко выступающему рисунку аккуратных мышц и узким клавишам рёбер, невесомо оглаживая низ тут же напрягающегося живота. Он пристально смотрит глаза в глаза, пытаясь прочитать там что-то о себе. Что же Аккерман думает о нём? Кем считает теперь? Испытывает ли сейчас хоть что-то, отдаленно похожее на его собственные ощущения? И когда Леви, закатив глаза и выгнув спину, со стоном выдыхает его имя, Эрен мощно толкается вперёд и кончает, шепча имя мужчины снова и снова и целуя дорожки слез, бегущих по бледным щекам… — Герр Йегер? Парень резко распахивает глаза и понимает, что лежит на кровати в своей комнате, а его одеяло и пижамные штаны украшают мокрые пятна ночного позора. Голос Аккермана, доносящийся из-за двери, воскрешает только что пережитую фантазию слишком резко и ярко, отчего мышцы живота напрягаются, а член вздрагивает, снова тяжелея от неуместного желания. Боже, какой кошмар! Какое же он… животное! Вскочив с постели, Эрен рывком скидывает испачканное постельное белье на пол и кидается к комоду за чистыми брюками. Наспех переодевшись, он кое-как приглаживает волосы и подходит к двери. — Доброе утро, герр Йегер! — с искренним радушием приветствует Аккерман, проходя внутрь. — Простите, что разбудил так рано! Знаю, у вас сегодня выходной, но на завтрак подают ваши любимые вареники с брусникой, а вы просили… — Благодарю, Леви, — перебивает Йегер, чувствуя, что просто не может находиться рядом с мужчиной сейчас — организм на оживающий образ из запретных видений реагирует неправильно и остро, — я сейчас застелю постель, оденусь и приду в столовую. — Я могу принести вам еду сюда, — с готовностью говорит Аккерман и, заметив груду белья на полу, тут же направляется к ней. — Давайте-ка я отнесу это в прачечную, а на обратном пути захвачу для вас завтрак. Вы пока приведёте себя в порядок… — Нет! — рявкает Эрен, бросаясь к мужчине и буквально отталкивая его от свидетельства своего позора — Леви, не ожидавший такого сопротивления, неуклюже заваливается спиной на кровать. — Я сам и… Слова застревают в горле, ведь замерший на постели мужчина слишком точно и слишком желанно, чёрт побери, вписывается в сумятицу эротических образов из сна, без конца кружащихся в голове парня. Он жадно смотрит и не может отвести глаз. Рубаха Аккермана слегка задралась, обнажив бледную кожу живота, глаза удивленно распахнуты, а узкие ступни, потерявшие громоздкую обувь при падении, разведены чересчур широко. С трудом соображая, что делает, Йегер подходит вплотную, вжимаясь коленями в край постели между разведенных бёдер, и приходит в себя, лишь протянув руку к дернувшемуся на этот жест Леви. Лицо мужчины спокойно, кулаки крепко сжаты, но в глазах… В глазах проступает настоящая паника. Он его боится. Чёрт, он боится… его. Нервно отшатнувшись, Эрен отворачивается к окну и глубоко дышит, разгоняя морок в голове. Боже, как же он жалок и мерзок. Его дико тошнит от самого себя. — Леви, — хрипло начинает он, не оборачиваясь, — отправляйтесь на кухню и передайте, что я скоро приду завтракать. Сразу заберите с собой письма и документы со стола и разнесите их по указанным местам. Наведайтесь в прачечную, проследите, чтобы костюм для выходного дня хорошенько отутюжили — у меня важная встреча. Начистите ботинки, а затем — вернитесь в комнату и подготовьте все для бритья. Спасибо. Несколько мгновений царит давящая тишина, а затем тихий шорох, шелест бумаги, стук обуви и скрип двери оповещают об уходе Аккермана. Эрен сразу обмякает, буквально падая на пол, и, прислонившись спиной к кровати, обхватывает гудящую голову руками. Что за чёрт? Почему он вообще думает о таком? Почему думает о Леви в таком ключе? Откуда этот сон? Возможно, неожиданный приезд Гувера так на него подействовал, воскресив в памяти их прошлые отношения. К тому же, у него уже давно никого не было. Сказывался и постоянный стресс, в котором проходят последние недели. Да, сон с участием Бертольта имел вполне себе логичное объяснение. Не складывалось только одно. Почему там появился Леви? И почему, ради всего святого, эта подмена Эрена не расстроила, а, наоборот, помогла быстрее и ярче прийти к финалу? Что за чёрт? Неужели он сошел с ума? Не так давно отчитал Кирштейна за домогательства к Анке, а сам что? Сам чуть не набросился на Аккермана! Он устало вздыхает и трёт ладонями виски, будто пытаясь избавиться от острой головной боли. Ему просто нужно выйти отсюда хотя бы на несколько часов. Покинуть эти стены, этот периметр, это место. Хорошо, что сегодня выходной — он отправится в город, проветрит голову, избавившись от ненужных мыслей и опасных желаний. Да, ему просто нужно сменить обстановку. Эрену на днях неожиданно пришло письмо от старого друга, Армина, — он с поручением приехал в Краков и предложил встретиться, когда у помощника коменданта будет такая возможность. И Йегер был невероятно счастлив возможности вырваться из Плашова и пообщаться с кем-то вне этих стен. Вне этой ситуации. К тому же, Арлерт наверняка располагает интересующей его информацией и не станет трепаться об этом, кому не следует… Поднявшись с пола, Эрен брезгливо собирает грязное белье и направляется с ним в прачечную. Мысли об Аккермане снова крутятся в голове, нервируя и раздражая, и парень категорически не знает, что с этим делать. С той ночи неделю назад, когда были расстреляны все цыгане Плашова, их общение с мужчиной неуловимо, но ощутимо изменилось. Леви явно страдал, выглядел хуже, чем раньше, часто впадал в меланхоличное оцепенение, но при этом начал говорить с Эреном как-то свободнее, много рассказывал о себе, о прошлом, о дяде и сестре. Не отказывался от чая и хлеба, неизменно благодаря и упорно пытаясь сдерживать звериный голод, дрожащими пальцами хватая мягкий ломоть. Он задавал вопросы и о самом Йегере, слабо улыбаясь студенческим байкам, хмуро кивая историям с фронта. Им было комфортно в обществе друг друга, достаточно свободно и легко, чтобы их разговоры стали отдушиной для обоих, маленьким островком спокойствия и «нормальности» в бушующем вокруг океане безумия. Эрен смог наконец-то осуществить и свой план помощи, ради которого и начал всё это. Он предполагал, что мужчина денег не возьмёт, возможно, даже оскорбится таким предложением, что разом загубит хрупкий росток доверия, нерешительно пробивающийся между ними. Поэтому, отыскав ту старую записку с названиями лекарств, он посетил аптеку заместо обеденного перерыва и купил все указанные препараты в двойном объеме. И когда Леви пришел к нему на следующий день, парень передал покупки мужчине, сказав, что это благодарность за его великолепную работу. Аккерман опешил, зажав в руках свёрток с лекарствами и переводя недоуменный взгляд с бутыльков на Йегера. Попытался отказаться, вернуть, но парень эти попытки пресек, заявив, что препараты назад не примут, а ему самому они ни к чему. Леви тогда лишь хрипло поблагодарил, прижав свёрток к груди, так крепко и отчаянно, словно это были сокровища испанской короны. Вытащив один из пузырьков и спрятав его в небольшом углублении левого башмака, мужчина, смущаясь и нервно кусая губу, нерешительно попросил спрятать остальное у Эрена. Так за одним из кирпичей его печки появился тайник. Аккерман безоговорочно доверял ему. Осознание этого факта наполняло Йегера каким-то упоительным спокойствием и умиротворением. Он помогал. Да, он всё ещё оставался помощником коменданта, подписывающим расстрельные листы. Но при этом он пытался помочь, защитить, облегчить страдания несчастных узников. И такая искренняя вера Леви в него была настоящим бальзамом для его души, давая надежду на то, что он не стал одним из послушных псов Третьего Рейха. Так было до сегодняшнего утра. Непрошеная ночная фантазия тут же с готовностью всплывает в его голове, вызывая новый приступ тошнотворного отвращения к собственным низменным инстинктам и голой похоти тела. Он напугал Аккермана. Мужчина наверняка решил, что он собирался его ударить. Паника в глазах, сжавшаяся на кровати фигура, напрягшиеся мышцы рук. Он не понял, чем вызвал недовольство своего «хозяина», но был готов понести за это наказание. И Эрен чуть ли не выл от отчаяния, понимая, что натворил. Нужно было объясниться, но… Что тут скажешь? Неужели откровенно признаться? Нет, конечно, нет… Слишком стыдно и неправильно. Он ни за что не оскорбит Леви своими извращенными фантазиями. Нужно просто извиниться. И больше не позволять своим мыслям утекать в такое опасное русло. После освежающего душа, он, наконец-то, готов к приёму пищи, ради которого и был разбужен. В столовой стоит непривычная, но крайне приятная сейчас тишина, а потому Эрен спокойно занимает один из столов, с беглой улыбкой благодаря тут же подошедшую с подносом Анку. На завтрак и правда его любимые вареники — глупая привычка детства, чудом пережившая все испытания и тревоги парня. Он не спеша завтракает, выпивает кружку крепкого чая и, завернув в носовой платок пару свежеиспеченных пампушек с кунжутом, возвращается к себе. Пары ботинок уже нет в углу. Значит, скоро Леви принесёт бритвенные принадлежности. В ожидании Аккермана Эрен ставит греться чайник, чистит специальной щёткой пальто и выкладывает на стол серебряные запонки и наручные часы, подаренные ему матерью. Он не был модником, не стремился щеголять богатыми аксессуарами и дорогой одеждой, но при этом прекрасно знал, что его нынешнее положение и занимаемая должность обязывают появляться на людях в соответствующем виде. К тому же, с Армином они договорились встретиться в одном из фешенебельных ресторанов Кракова, где определенно будет любопытная публика, а, возможно, и откровенная слежка. Нужно вести себя и выглядеть соответственно. Он успевает положить на кровать свежую майку и пару удлиненных носков, когда раздаётся стук в дверь. — Герр Йегер? — зовёт Леви, не решаясь зайти без разрешения. — Войдите, — тут же отвечает парень, немного нервно приглаживая волосы. Мужчина заходит в комнату, держа до блеска начищенные ботинки в одной руке и небольшой футляр с вафельным полотенцем — в другой. — Ваш костюм готов, — начинает Аккерман, аккуратно ставя обувь в угол комнаты и тут же проходя к секретеру, — как и рубашка. К сожалению, мне не удалось раздобыть вам достаточно большого зеркала — так, чья-то пудреница… — Благодарю вас, Леви, — торопливо перебивает Эрен и, заметив напряжение мужчины, добавляет: — Присядьте, выпейте чаю. Вы, кажется, совсем замёрзли, выполняя мои поручения. Голос Аккермана и правда немного дрожит, сопровождаясь еле уловимым стуком зубов. Декабрь медленно, но верно пробирал до костей, пороша снегом и налетая колючим ветром на едва защищенные тела несчастных узников. Зимой здесь становилось невыносимо. Смертельно невыносимо. — Благодарю, герр Йегер, но я… — Садитесь, — уже более настойчиво повторяет парень, подходя к столу и убирая платок, под которым прятались две румяные круглые пышки. — Это приказ? — в глазах мужчины нет вызова или напускной бравады, скорее спокойное достоинство и сильная усталость. — Это крайне настоятельная просьба, — с лёгкой улыбкой отвечает Эрен и незаметно облегченно выдыхает, видя, как, кивнув, Аккерман всё же направляется к столу. Парень наливает ему чай, а затем, молча поставив кружку ароматного, горячего напитка перед мужчиной, берёт бритвенный набор и отходит с ним к комоду. Не оборачиваясь, но при этом внимательно прислушиваясь к звукам за спиной, он вытаскивает кисточку, бритву, раскладывает полотенце, готовит воду в тазике и взбивает мыло в кружке. Кое-как пристроив маленькое зеркало в руке, Эрен не спеша наносит пену, стараясь распределять густую массу максимально равномерно. Обзаведясь пышной белой «бородой», он оглядывается и не без внутренней радости видит, что Леви всё-таки съел одну из пампушек и сейчас задумчиво глядит на вторую. Не желая смущать своего «гостя» откровенным любопытством, Йегер перехватывает зеркальце поудобнее и приступает к бритью. Время от времени парень украдкой поглядывает на Аккермана, невольно вспоминая свой странный сон. Только вместо удушливого утреннего возбуждения сейчас он чувствует что-то вроде замешательства. Неужели Леви и правда нравится ему в таком плане? Эрен пытается представить, что было бы, встреться они при других обстоятельствах? В каком-нибудь ресторане, книжной лавке, в магазине Аккерманов или просто на улице? Привлек бы его мужчина тогда? Или он прошёл бы мимо? Леви далеко не сказочный красавец, притягивающий взор. Низкий рост, темные волосы, взгляд без откровенных эмоций. Едва ли парень обратил бы на него внимание в шумной толпе на улицах Берлина. Но из-за обстоятельств их знакомства и дальнейшего развития их общения Йегеру открылась другая сторона мужчины. Теперь он знает, как много спрятано за этим скупым на эмоции взглядом, ровным голосом, сдержанной манерой поведения. Теперь Эрен знает, как чувственно и красиво Аккерман поёт, перекатывая ноты на манер драгоценных бусин ожерелья, что складываются в единую, дивную мелодию, льющуюся прямо в сердце. Теперь он знает, какой невероятной смелостью, мужеством и отчаянным желанием спасти родных обладает этот человек, забывая о самом себе, ставя их жизни выше собственной. Знает, как глубоко, искренне и трогательно привязан Леви может быть к друзьям, и как сильна, буквально невыносима его скорбь по их потере. Эрен знает, как Аккерман может быть откровенен в своей сердечной благодарности. Знает шероховатость его ладоней и блеск слёз в серых глазах… И вся эта палитра разномастных впечатлений складывалась для него в образ весьма привлекательный, неоднозначный и несомненно интересный. Но при этом парень не мог отрицать, что что-то в таком раскладе вещей его жутко смущало и категорически не устраивало. Испытывать к узнику не просто сострадание и естественную человеческую жалость, а влечение, интерес и симпатию характера вполне определенного… это кажется Эрену неправильным. Каким-то подлым, мерзким. Он понимает, что его едва ли возбуждает подчиненное положение Леви, едва ли мужчина интересует его именно как заключенный, чья жизнь находится в его руках, в его власти… Но отделаться от какого-то едкого, кислого привкуса стыда за эти странные чувства он просто не в состоянии. — Герр Йегер, — неожиданно зовёт Леви, — может вам помочь? Показать, где… Обзора в малюсеньком зеркале действительно недостаточно для качественного бритья. Особенно в зоне шеи — как бы парень старательно не косил глаза вниз, толку от этого никакого. — Да, Леви, помощь бы мне не помешала, — с доброй усмешкой отзывается Эрен, тут же опуская бесполезное зеркало. Аккерман встает из-за стола, тщательно вытирает руки салфеткой и подходит к хозяину комнаты. Он встает близко, но на приличном расстоянии и тихим голосом время от времени подсказывает нужное направление и придерживает маленькое зеркальце в максимально выгодном положении. — А вы не могли бы… — чувствуя, как затекает рука, Йегер протягивает бритву мужчине. Лицо собеседника практически не меняет выражения, лишь в глазах на секунду загорается лёгкое удивление. Отложив ненужную больше пудреницу, он осторожно принимает тонкое прямоугольное лезвие с ручкой из красного дерева и подходит ближе. Медленно приложив острие бритвы к бьющейся жилке на шее помощника коменданта, Аккерман с едва уловимой усмешкой спрашивает: — Даёте мне, еврею, в руки оружие да ещё и подставляете беззащитное горло? Неужели вы так беспечны, герр Йегер? — Я просто доверяю вам, Леви, — без запинок и всяческих прикрас отвечает Эрен. — Как и вы доверяете мне. Он видит, что его слова мужчину смущают, приводят в замешательство, выражающееся в чуть нахмуренных бровях и пристальном взгляде, отчаянно пытающемся что-то разглядеть в широко и доверительно распахнутых глазах парня, в то время как рука с бритвой повисает в воздухе. Леви стоит так близко, прямо между разведенных бёдер Эрена, так что его подрагивающие от волнения колени то и дело задевают свободные штанины полосатой формы. Йегер чувствует тепло, исходящее от маленького, исхудавшего, но при этом жилистого и поразительно сильного тела напротив. Йегер даже, кажется, слышит ускорившееся сердцебиение мужчины. Глядя Аккерману в глаза, парень медленно поднимает руку наверх и осторожно обхватывает ладонь, сжимающую бритву. Неспешно скользнув пальцами на тонкое запястье, он аккуратно, невесомо поглаживает сухую кожу с ярко выступающими венами. Леви не шевелится, не отнимает руки, ничего не говорит, лишь смотрит в ответ с небольшой толикой замешательства и… любопытства? — Я хотел извиниться, — тихо начинает Эрен, большим пальцем лаская середину узкой ладони, — за своё поведение утром. Мне приснился… дурной сон, и когда вы пришли, я просто ещё не проснулся окончательно… Аккерман несколько мгновений никак не реагирует, внимательно разглядывая молодое лицо, а затем коротко кивает, как бы принимая извинения, и еле заметно улыбается уголком губ. Йегер отвечает гораздо более широкой, довольной улыбкой, а в глазах его легко читаются облегчение и тихая радость. Напоследок нежно сжав ладонь мужчины, парень опускает руку и даёт возможность Леви закончить бритье. Больше они не произносят ни слова. Аккерман справляется довольно быстро и споро, через небольшой промежуток времени демонстрируя результат своей работы с помощью всё того же злополучного зеркальца. Удовлетворенно кивнув, Эрен вытирается полотенцем, а Леви, собрав все принадлежности, а так же кружку с пеной и небольшой тазик с мутной водой, уходит из комнаты, оставляя парня одного. Йегер переодевает майку, боксеры, натягивает носки и отутюженные брюки, щелкает пряжкой форменного ремня. В этот момент в комнате появляется Аккерман. Он бросает короткий взгляд на Эрена, а затем как-то неловко отворачивается, вешая принесенные рубашку и пиджак на стул. — У вас есть жена, Леви? — неожиданно даже для самого себя спрашивает Йегер, вытаскивая гребень и на ощупь пытаясь им уложить волосы. — Нет, герр Йегер, — немного опешив, отвечает мужчина, всё так же не глядя в сторону хозяина комнаты. — Я слышал, что у иудеев браки заключаются довольно рано, — задумчиво говорит парень, а затем хмурится, запоздало надеясь, что в его словах нет ничего оскорбительного. — Ну… в последнее время это не так уж и распространено, — спокойно отвечает Леви, беря оставленную Эреном на секретере щётку для одежды, и без какой-либо просьбы со стороны парня чистит его фуражку. — Я уехал в Германию, когда мне было восемнадцать, родители к тому времени ещё не успели найти мне невесту и устроить шидухин…[1] — Ши-шидухин? — не понимает Йегер. — Ну, то есть помолвку, — поясняет мужчина. — Дядя Эльяким к нашим традициям относился, — лёгкая усмешка на тонких губах, — проще. Он считал, что важнее образование, карьера, обустройство собственного быта, а там уж и всё остальное. Мол, прежде, чем завести несколько голодных ртов, нужно научиться их обеспечивать. Я так и сделал, посвятив себя учебе и работе на дядю. А потом… потом мне просто было не до того. «Не до того» — это ещё слабо сказано. — А любимая у вас есть? — не отстает Эрен, сам не понимая, к чему ему вообще сдалась эта информация. — Нет, герр Йегер, как-то не пришлось, — после небольшой паузы отвечает Леви и окончательно сникает. Помощник коменданта готов дать самому себе подзатыльник — вот чего ради он лез в личное? — Простите, мне вообще не стоило заговаривать на эту тему, — неловко бубнит он, рассеянно проводя гребнем по одному и тому же месту. — Это, наверное, болезненно для вас… — Да нет, всё в порядке, — отмахивается Аккерман. — Просто точно такой же вопрос мне задал Оруо… за день до их расстрела. — Чёрт, — только и может ответить парень, виновато глядя на собеседника. Он совсем не хотел напоминать мужчине об этом. Вот же идиот! — А вообще… Я, наверное, даже рад, что так и не завёл семью, — неожиданно добавляет Леви и, грустно ухмыльнувшись, говорит: — Страшно представить, что здесь могли бы быть и мои дети. Йегер молчит в ответ, осознавая горькую истину сказанных слов. Да, наверное, проще здесь было одиноким — не нужно думать, беспокоиться, скорбеть о ком-либо, кроме себя. Он уже собирается надеть принесенные рубашку и пиджак, как вдруг раздаётся стук в дверь. — Герр Йегер, это Шульц! — по-деловому докладывает внезапный гость. — Знаю, что у вас сегодня выходной, но срочно требуется ваше присутствие. — Минуту, — нахмурившись, бросает Эрен. Вернувшись к комоду, он вытаскивает рабочую рубаху и проворно натягивает её на себя. Затем, подойдя к столу, берёт листок бумаги и быстро чиркает на нём несколько слов: — Возьмите это и сходите на пост охраны. Пусть позвонят в отель «Под Розой»[2] и передадут моё сообщение для постояльца герра Армина Арлерта. Уборкой займётесь позднее. — Да, герр Йегер, — послушно кивает Аккерман и, взяв послание, поворачивается, чтобы уйти. — Подождите, Леви. Налейте себе ещё чаю и спокойно доешьте выпечку, хорошо? — не дожидаясь ответа, он накидывает шинель, надевает фуражку и, задержавшись у входа, добавляет: — А потом выполните моё распоряжение и всё остальное. Получив неуверенный кивок согласия, парень покидает комнату.***
Кутаясь в чудовищно, просто абсурдно тонкую для декабрьских морозов накидку, Леви спешно шагает сквозь лагерь. Он передал послание Эрена на пост охраны и, вернувшись в комнату помощника коменданта и не обнаружив там юношу, не спеша навёл порядок, помыв окна и надраив полы. Посетив ужин и вечернюю перекличку, он снова наведался в комнату Йегера, принеся переданные Шульцом бумаги и, никого не обнаружив, ушёл. Теперь можно отправляться в постель. В голове как-то пусто, мысли вяло перетекают одна в другую, пока не останавливаются на вполне конкретном человеке, неожиданно получившем в его жизни далеко не последнее место. Эрен… Этот парень смущает его невероятно. Странным поведением, пристальными взглядами, откровенными вопросами, нежными прикосновениями… При воспоминании о последних, Леви невольно ежится сильнее, точно не зная, в чём причина такой странной реакции, поглубже прячется в грубую ткань накидки и старается выбросить неясные образы из головы. Но мысли совсем не поддаются и сворачивают куда-то не туда. Аккерман был девственником. К тридцати трём годам он так и не имел близости с женщинами. Воспитанный в довольно консервативной еврейской семье, он прекрасно знал, что иметь отношения до брака — недопустимо. Да что там, даже смотреть в сторону незамужней или пожимать руки при встрече считалось в их окружении чем-то жутко неприличным. Леви с детства привык к изолированию мужчин от женского общества. Например, приходя в синагогу со всей семьей, он знал, что мать с сестрой уйдут в отдельные комнаты, как и остальные еврейки, чтобы не отвлекать мужчин от чтения Торы и молитв. Возможно, переехав в Берлин, он мог бы просветиться на сей счёт, но… отношение к евреям там уже было напряженным, а начавшиеся затем гонения и вовсе не располагали к подобного рода экспериментам. Что касалось рукоблудия, то, хоть наказание за это было невероятно велико, и меламед[3] не уставал грозить ему и другим мальчикам за подобное действо карой небесной, Леви, покинув отчий дом, время от времени прибегал к подобного рода «разрядке», но испытывал при этом стыд столь мучительный и острый, что едва ли получал от процесса настоящее удовольствие. И всё же, по сути, он был невинен, как младенец. Ни разу не целовался, не обнимал женщины (не считая собственной матери), а до приезда в лагерь — даже не видел чужого обнаженного тела. Мужчина прекрасно помнит испытанный им практически смертельный ужас, когда в первый день их пребывания в Плашове он увидел собственного дядю голым. Хоть Эльяким едва ли мог служить примером богобоязненного иудея, но к традициям и нравственным ценностям родной религии и своего народа относился с уважением и почтением. Поэтому обнажение перед друг другом воспринималось обоими Аккерманами чем-то сродни инцесту. Было мерзко, тошно и горько от такого унижения. И, глядя по сторонам, Леви видел, как многие заключенные ярко краснели, с силой зажмуривали глаза, а некоторые — даже плакали от испытываемого ими стыда и падающего на голову позора. Он благодарил небо за то, что Милку уже успели увести в другое место — подобного рода унижения она могла бы и не пережить. Всеми этими скупыми моментами «интимный» опыт Аккермана и ограничивался. Он совершенно ничего не знал о близком, физическом контакте людей, стыдясь спросить об этом дядю или кого-либо другого. Да, видел поцелуи на экранах в старом кинотеатре, видел, как мужчины крепко обнимают женщин во время парных танцев. Но что-то большее было ему неизвестно. А уж когда он попал в гетто и за ним — в лагерь, мысли о подобных мирских забавах и вовсе перестали посещать его голову. Но сегодня он почувствовал что-то странное. Поведение Эрена его… смутило и поставило в тупик. Что значила эта его внезапная суетливость и нервозность утром? Что значил тот взгляд, с которым молодой немец надвинулся на него, свалившегося на кровать? Что значили его извинения вкупе с нежными и слишком интимными прикосновениями? А главное, что, чёрт возьми, значила его собственная реакция на всё это? Почему не оттолкнул? Не вырвал руку? Не отвел взгляда, не отошёл на приличное расстояние? Почему замер, словно бы поддавшись какому-то гипнозу, колдовству, наваждению? Конечно, реагировать резко и грубо точно не стоило. Вдруг он просто всё не так понял? Вдруг для Эрена такая свойская манера общения — в порядке вещей? Они ведь неплохо сблизились в последнее время, много разговаривали, делились личным. В обществе парня Леви чувствовал себя достаточно уверенно и спокойно, да и сам Йегер охотно поддерживал их беседы, практически всегда выступая их инициатором. Может, всё дело в этом? В их расположении друг к другу? Казалось бы, такой ответ должен быть единственно верным и возможным, но что-то неясное, пока не до конца оформившееся, ворочающееся в груди беспокойным зверьком, не дает принять такое предположение, заставляя анализировать и рассуждать дальше. Это не похоже на дружбу. Не выглядит и как простая благодарность за хорошо выполненную работу. Эта забота, внимание, добродушие… Было похоже на то, будто парень ему симпатизирует? Леви едва ли не спотыкается, осознав кое-что странное и удивительное. Эрен сегодня смотрел на него так, как… как соседские мальчики в Берлине смотрели на Милку, провожая её пристальными, долгими взглядами вниз по улице. В этих больших, необычного цвета глазах светился искренний интерес, глубокое восхищение и… желание. Остановившись у одного из бараков, Леви прижимает руку к груди, с каким-то постыдным чувством отмечая участившееся сердцебиение, а затем звучно хмыкает. Вот чёрт. Он заключенный в концлагере, где смерть не то чтобы в затылок дышит, а буквально лезет в лицо. И при этом он находит в себе силы и любопытство размышлять о делах подобного рода… Кошмар. Кажется, он всё-таки свихнулся. Он собирается было шагнуть вперед, но неожиданно до ушей доносится какой-то звук. Звук, заставляющий неверяще замереть, внимательно прислушаться. Звук не страшный, не противный, не раздражающий. Он… не подходящий. Не может звучать здесь, не должен. Застыв и почему-то до боли стиснув зубы, мужчина прикрывает глаза и слушает. Не хочет, не желает, но слушает. Нежный, тонкий девичий голос поёт детскую колыбельную. Напевно, ласково, но невероятно тоскливо. Голос тихий, осторожный, но в царящей вокруг тишине он звучит гулко и отчетливо. Что особенно странно, поёт он на немецком…«Люли, люли, крошка, Баю-бай, люли, люли. Ах, ты малютка-крошка, Баю-бай, люли, люли. О, сёстры, как же быть, Как этот день нам отвратить От бедных малышей, кому поём мы «Баю-бай, люли, люли»?»
Оглянувшись по сторонам и не увидев поблизости никого из охраны, Леви тихо подходит к бараку, откуда доносится пение, и слегка приотворяет дверь. Обстановка внутри ничем не отличается от его собственного «жилища» — ряды многоярусных коек с тонкими матрасами и множеством узников. Бросается в глаза тот факт, что на них почему-то нет лагерной униформы. Но открывающаяся затем жуткая истина легко задвигает возникшее было недоумение на задний план. Все они — дети. Мальчики и девочки не старше тринадцати лет. Некоторые из них — совсем ещё малыши, сонно трущие глаза худыми, костлявыми кулачками. Они попеременно кашляют, хнычат, ворочаются, шурша соломенными подстилками. От этого зрелища Леви, кажется, забывает, как дышать, чувствуя заполняющий лёгкие свинец. Похолодевшие пальцы до боли стискивают ручку двери, а из груди рвется полный боли и отчаяния стон. Практически звериный вой побитой собаки. Конечно же, он и раньше видел детей и в гетто, и здесь в лагере. Но то были — единицы, все в сопровождении матерей и отцов. А здесь? Здесь больше сотни малышей, истощенных, грязных, бледных, продрогших. И бесконечно напуганных и одиноких. Неужели в этом мире не осталось ничего святого? В проходе, практически посередине барака на низком табурете сидит та самая молоденькая надзирательница. Криста, вроде. У нее на руках — малышка лет трёх, которую девушка осторожно гладит по волосам. От этой картины у Аккермана всё ощутимее щемит в груди. Длинные светлые волосы, неприкрытые форменной пилоткой, струятся по хрупким плечам, создавая что-то вроде светящегося ореола вокруг её головы. Абсурдная мысль врывается в воспаленное сознание — святая. Дева Мария. Мадонна.«радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами…»[4]
Но нежный, чистый образ разбивается о покрасневшие от слёз глаза, осунувшееся лицо, шелушащиеся губы и невероятно тонкие, даже костлявые кисти рук, с силой сжимающие грязное платьице спящей девчушки.«Царь Ирод в гневе Дал сегодня поручения Своим людям по его усмотрению… Всех деток погубить…»
На последней строчке она судорожно всхлипывает, зажмурившись и поджав губы. Хрупкое тело раскачивается вперёд-назад, а голос звучит надтреснуто и глухо, больше походя на мучительный стон непрекращающейся боли.«То скорбь моя, несчастное дитя, Стенаю о разлуке я Ни словом и ни песней… «Баю-бай, люли, люли» [5]
В наступившей тишине снова слышно шуршание, правда, гораздо более малочисленное — многие малыши уснули под ласковый голос своей неожиданной сиделки. — Ребе? — раздается сбоку тонкий голосок, и, повернув голову, Леви видит чумазое личико маленького мальчика. — Что-то случилось? Криста резко поднимает голову и застывает, увидев незваного гостя. В глазах её нет страха, паники, скорее… дискомфорт и стыд. Впрочем, такое выражение лица у неё было с первого дня пребывания здесь. Жаль её. — Нет, дружище, — тихо, стараясь не разбудить остальных, отвечает Аккерман, присаживаясь на краешек постели к подвинувшемуся ребёнку. — Я просто зашёл послушать колыбельную. Его маленький собеседник лежит на голом матрасе в добротном пальтишке без пуговиц. На вид ему не больше семи-восьми лет. — Красивая песня, да? — с доверчивой улыбкой практически шепчет он. — Мама мне тоже пела колыбельные. — И мне, — подхватывает лежащий рядом мальчуган — в отличии от своего соседа, он побрит налысо. — У мамы самый красивый голос на свете, а ещё она умеет печь вкусные халы[6]. — Ребе, вы видели мою маму? — снова спрашивает первый мальчик, и несколько пар глаз тут же впиваются в Леви требовательными, жаждущими немедленного ответа взглядами. Аккерман слышит резкий вздох Кристы, прикрывающей лицо ладонью, и чувствует, словно бы в живот не спеша втыкают острый нож… — Вы бы точно её узнали, — торопливо шепчет мальчик, невольно сжимая край рубашки мужчины. — Она такая красивая. С родинкой на щеке. А ещё она играет на пианино. …вот он проникает обманчиво тонким, ласковым лезвием под кожу… — Как вы думаете, ребе, я скоро её увижу? — слегка дрожащим голосом продолжает малыш. …лезвие останавливается, вибрируя от напряжения в удерживающей его руке… — У меня кое-что есть для неё, — худая ручка исчезает в кармане пальто, а затем выныривает снова с половинкой черствого, облепленного каким-то мелким мусором сухаря. — Я оставил половину для мамы. Наверняка она захочет кушать… Мальчик улыбается, но из глаз его катятся крупные слёзы, размазывая грязь по бледному личику…[7] …и вдруг, лезвие разворачивается на девяносто градусов и вскрывает плоть до кости. Находиться в этом помещении невыносимо. Находиться в этом мире — невыносимо. Леви рассеяно гладит мальчика по жестким от пыли и грязи волосам, а затем, переведя взгляд на Кристу, спрашивает на немецком: — Почему вы здесь? Девушка молчит несколько мгновений, отвечая ему пустым взглядом, а затем, слабо ухмыльнувшись, бормочет: — Плачу долги? — Долги? — Завтра на рассвете их отвезут в Аушвиц, — голос её срывается на последнем слове, и она на несколько секунд прикрывает глаза, приводя собственные чувства в порядок. — Всех их. Двести сорок три ребёнка от двух до тринадцати лет. Рука Аккермана замирает в волосах уснувшего мальчика, крупно и ощутимо дрожа. В Аушвиц? Их всех? — Их привезли сюда сегодня днём. Дети бесполезны в трудовом лагере — слишком слабые, нуждаются в дополнительном питании, — глядя куда-то в пол, продолжает Криста. — Я пыталась уговорить… Просила, но Эрен ничем не смог помочь… При упоминании парня Леви чувствует укол стыда. Йегер помогает ему, его семье, едой и лекарствами. Им, троим взрослым. А этим беззащитным малышам — не может. При этом Аккерман трезво понимает, что спасти такое количество детей за раз не представляется возможным. Ну не спрячет же их Эрен в собственной комнате. Они — не бутыльки с лекарствами, которым хватит небольшого тайника за печкой. Им нужна еда, одежда, поддельные документы, транспортировка и кто-то, заменивший бы им родителей. Эрен не Бог. В одиночку и за одну ночь не провернешь операцию такого масштаба. И это значит… — Пойдемте, Леви, пусть поспят… — она замолкает, видимо, не решаясь добавить «в последний раз» или «напоследок», и Аккерман лишь согласно кивает, осторожно поднимаясь с постели. Они выходят в черноту ночи, разбавленную белым пушистым снегом. Открывающаяся им картина полна неуместного умиротворения и покоя. Хочется истерически захохотать и яростно затоптать ровное снежное полотно, милостиво скрывшее царящее в этом месте уродство. От этой естественной красоты становится просто тошно. — Вы верите в Бога, Леви? — неожиданно спрашивает Криста, подняв голову к бездонному тёмному небосводу. Она так и не надела пилотку, а потому снежинки уже успели густо усыпать светлые, спутанные волосы, бледный лоб, подрагивающие ресницы. — Да, наверное. — Это помогает вам переживать весь этот ужас? — снова шепчет она, закрыв глаза. По щекам катятся крупные капли, и Аккерман не может сказать наверняка, слёзы это или талый снег? — Это помогает не забывать, что есть что-то помимо этого ужаса, — отвечает он после небольшой паузы. — Да, верно, — кивает головой девушка, а затем, распахнув глаза и посмотрев на собеседника, добавляет: — Берегите себя, Леви. Я бы хотела, чтобы вы выжили. Она слегка улыбается и, отвернувшись, собирается уйти. — Фройляйн Криста, — зовёт Аккерман. Он сам не знает, почему говорит это, но чувствует, что должен сказать, непременно: — Вы не виноваты. Эти дети… Все мы… Это не ваша вина. Обернувшись, она снова растягивает губы в слабом подобие улыбки и шепчет в ответ: — Я не спасла ни одного из вас. Я всё ещё жива, тогда как вы потеряли тысячи братьев и сестёр. Я немка. Я член свиты СС[8]. Грехов моих так много, что я уже стыжусь молить об их прощении… И не дожидаясь ответа собеседника, она уходит в темноту.***
— Я безрассудная Лола, любимица сезона! У меня есть дома пианола в моей гостиной, — красивая певичка с копной золотистых волос, отчаянно подражает Дитрих, помахивая цилиндром. — Я безрассудная Лола, в меня влюблен каждый мужчина! Но к моей пианоле я никого не подпущу…[9] — А «Голубой ангел» всё так же популярен, — замечает Эрен, с улыбкой рассматривая артистку и делая глоток французского коньяка. — Всё дело именно в Марлен, — возражает Армин, уже слегка раскрасневшийся от выпитого, но всё так же сохраняющий ясность взгляда и четкость речи. — Её Лола-Лола[10] получилась просто невероятной, — смущенно ухмыльнувшись, он слегка наклоняется вперёд и доверительно сообщает: — У нескольких моих подчиненных на столах — рамки с её фотографией. — Ты серьёзно? — посмеиваясь, с сомнением переспрашивает Йегер. — Она же просто актриса… — Ох, они бы набили тебе лицо за такую дерзость, — откидываясь на стуле, со знанием дела отвечает Арлерт. Они уже несколько часов сидят в одном из самых дорогих и до сих пор сохранивших приемлемое убранство и обслуживание ресторанов Кракова. Из окна, столик у которого был милостиво предоставлен таким важным гостям, открывается прекрасный вид на ночной город. В такие минуты хочется верить, что войны и нет. Что вообще нет ничего за пределами сверкающей позолотой канделябров, белизной скатертей, хрусталем бокалов залы ресторана. Что красивое пение прекрасной польки не прячет за собой крики и стоны умирающих на улицах людей. Что изобилие разнообразной, сытной еды на столах не выносит очередному голодающему смертный приговор. Переступив порог ресторана и увидев старого друга, Йегер просто-напросто запретил себе думать о том, что осталось за спиной. Он просто хотел прожить этот вечер обычным человеком. Двадцатитрёхлетним Эреном, красивым, высоким парнем, любящим выдержанный коньяк и песни Марлен Дитрих. Неужели он так много просит? — Я недавно виделся с твоей матерью, — с доброй, но сдержанной улыбкой говорит Армин, лениво наблюдая за танцующими парами. — Она приходила в наш офис. Хотела узнать что-то насчет твоего отца. Кажется, он ей совсем не отвечает… — Да, отец слишком занят, — гипнотизируя взглядом тарелку, отзывается Эрен. — И… как она? Как выглядит? — Невероятная красавица, — на этот раз улыбнувшись по-настоящему тепло, отвечает Арлерт. — Как и всегда. Моя секретарша аж позеленела от зависти, глядя на стройные ножки фрау Йегер. — Ты совсем не изменился, — неожиданно говорит Эрен, разглядывая собеседника. — Нет, во внешности и поведении произошли определенные перемены, но, по сути, ты… Ты всё такой же. — А ты? — Это ты мне скажи. — Если честно, — после небольшой паузы начинает Армин, — не могу понять. В какие-то минуты ты точно такой же, как тот парень, что делил со мной комнату. Но затем… Затем нас внезапно разделяют километры и тысячелетия, и я чувствую, что говорю с чужаком. — Берегись блондинок, — запевает артистка новую песню, срывая бурные овации поклонников, — у которых есть немного ума! Это не так легко, увидеть их насквозь, но что-то там есть…[11] — Прямо про тебя песня, — с усмешкой говорит Эрен, на что Арлерт лишь фыркает, пряча широкую улыбку за бокалом. Они молчат какое-то время, наблюдая за остальными посетителями, а затем Армин, снова подавшись вперёд и слегка понизив голос, спрашивает: — Та просьба в твоей последней телеграмме… Откуда такой интерес? Шум ресторана, музыка и пение лже-Дитрих надежно защищают их от ненужных слушателей, но осторожность всё же не помешает. — Простое любопытство, — невозмутимо отвечает Йегер, вытаскивая портсигар, подаренный ему отцом на совершеннолетие. Армин слегка щурится в ответ и добавляет: — Для праздного интереса такие вопросы чересчур опасны. — А для делового предложения? — уточняет Эрен, закуривая и бросая короткий взгляд на друга. — Для делового предложения — они почти подписывают смертный приговор, — спокойно отвечает Арлерт. Он пытливо вглядывается в лицо Йегера и спрашивает: — Кто это? — Имеет значение? — Я рискую всем, предоставляя подобные сведения, — с небольшим укором отзывается Армин. — Так что хотелось бы знать, чего ради. — Мужчина. И его родные, — после небольшой паузы быстро отвечает Эрен. — Интерес? — Личный. — И когда? — Арлерт мгновенно становится дельцом, мысленно заполняющим необходимые бланки. — Как можно скорее, — так же серьёзно отвечает Йегер. — Его родственник болен. — Ясно, — кивает Армин, снова принимая расслабленное положение и бросая максимально незаинтересованный взгляд вокруг. Убедившись, что всё спокойно, он делает вид, что наблюдает за певичкой и с улыбкой на одном дыхании говорит: — Я сейчас попрощаюсь с тобой и направлюсь к выходу. Через пять минут ты сделаешь вид, что идёшь в уборную, но прямо перед ней свернешь в комнату слева. Бирюзовая дверь, будет слегка приоткрыта. — И что там будет? — так же непринужденно улыбаясь, спрашивает Эрен. — Кто знает… — поднимаясь, пожимает плечами Арлерт. — Я ошибся, — снова затягиваясь, говорит Йегер. — Ты изменился. — Да нет, — поправляя ворот шинели и натягивая перчатки, отзывается друг, — я всё тот же маленький любитель шоколада и оперы. Просто теперь у меня есть силы защитить себя и своих друзей. До свидания, герр Йегер. Эрен поднимается, пожимает протянутую руку и, медленно выпуская дым изо рта, наблюдает за тем, как Арлерт, приняв пальто из рук метрдотеля, покидает ресторан. Он садится на место, подливает в фужер немного коньяка и не спеша потягивает его, снова слушая пение молоденькой артистки. До чего же хороша… Бросив взгляд на часы и поняв, что названное время прошло, Йегер допивает алкоголь, тушит сигарету и, поднявшись, направляется к уборной. В коридоре никого нет, звуки из залы слегка приглушены деревянными панелями обивки, а несколько настенных бра тускло освещают проход. Эрен подходит к искомой двери и застывает в нерешительности. А, вдруг, это ловушка? Вдруг, зайдя внутрь, он увидит Гёта, направляющего люгер[12] ему в лицо. Ведь Армин всегда так легко поддавался на провокации, будучи слабым и неспособным дать отпор. Ему ведь могли угрожать. Прознали, что встречается с помощником коменданта, вынудили передать разговор и вот… «Я всё тот же маленький любитель шоколада и оперы». Так он сказал. Почему упомянул именно шоколад и оперу? Эрен вспоминает ту ноябрьскую ночь, когда они вместе с Гувером и Брауном вышли на улицы Берлина. В тот день Армин получил партию в оперной постановке, и в лавке Аккерманов взял плитку шоколада. В тот день он принял участие в этом кошмаре из-за страха перед Райнером. А сегодня… «Просто теперь у меня есть силы защитить себя и своих друзей». Разум умоляет подумать ещё, взвесить все «за» и «против», прислушаться к тишине за дверью, убедиться, что это не ловушка, но сердце… Измученное сердце просто хочет знать, что в этом мире ещё можно на кого-то положиться. Помещение оказывается прямоугольной комнатой с книжными стеллажами по периметру и небольшим круглым столом со стульями в центре. Армин стоит у противоположной стены, грея руки у камина и о чем-то тихо переговариваясь с мужчиной, повернутым к вошедшему спиной. Когда дверь за Эреном затворяется с тихим щелчком, Арлерт оборачивается и, кивнув, направляется к нему навстречу. За ним следует и второй присутствующий, крепкого телосложения мужчина в дорогом костюме, с сильными залысинами, открывающими высокий покатый лоб. Глаза его смотрят внимательно и пытливо. Йегер знает, что мужчина — член партии НСДАП. А это значит, по всем правилам, они оба должны приветствовать друг друга вскинутыми руками и отчетливым «Хайль Гитлер!». Но мужчина молчит, предоставляя Эрену возможность показать серьёзность собственных намерений. Больше нет возможности проявлять нерешительность и пятиться назад, подобно черепахе, прячущей голову в панцирь. Они все, все трое, рискуют собственной головой, встречаясь здесь. Поэтому Йегер лишь слегка кивает и ждёт, когда их представят друг другу. Поймав одобрительную усмешку на лице своего знакомого, Армин снова поворачивается к Эрену: — Что ж, как ты и просил, представляю тебе одного из наиболее успешных промышленников Третьего Рейха, — Йегер протягивает руку, скрепляя приветствием их негласный договор молчания, — Оскара Шиндлера[13].***
Эрен морщится, глядя в тарелку с кашей. Не стоило вчера злоупотреблять коньяком, точно не стоило. Голова не то чтобы болит, но ощутимо ноет, словно бы медленно разбухает, как тесто на дрожжах. Хочется поспать. Или хотя бы лечь отдохнуть. Но день только начался, впереди много дел, возня с документацией, встреча с комендантом и начальником лагеря, проверка склада… Голова начинает гудеть сильнее от осознания грядущих мучений. Радует, что за столом он сейчас один, поддерживать разговоры в его состоянии было бы крайне затруднительно. — Герр Йегер! — Эрен дергается от острой боли, простреливающей мозг вместе с поступающим в него звуком. — Герр Йегер! Отвлекшись от неприятных ощущений, он понимает, что зовёт его Леви. Обернувшись, он хмурится при виде раскрасневшегося и явно бежавшего к нему со всех ног мужчины. Он топчется у входа в столовую и готов рвануть обратно в любую секунду. — В чём дело? — поднимаясь и благодарно кивая подходящей Анке, спрашивает Йегер. — Фройляйн Криста не явилась на построение, завтрак и до сих пор никак не дала о себе знать, — торопливо говорит Леви. — Меня отправили за ней, в их барак. Но комната закрыта и никто не отвечает. — Дойди до поста охраны и спроси, не покидала ли она территории лагеря, а я пока возьму запасной ключ, — тут же отвечает Эрен, накидывая пальто и надевая фуражку. — Встретимся возле её комнаты. Он шагает к заведующему хозяйственной частью, а внутри начинает расцветать предательски противное чувство, не имеющее никакого отношения к его утреннему недомоганию. Криста… Слишком чувствительная, слишком сердобольная. Слишком, чёрт побери, человечная для такого места. Её давно нужно было отправить домой, защитить от этого ужаса, спасти, вырвать из пасти у Гёта. Но… но куда бы она пошла, чтобы действительно стать свободной от подобной жестокости? Есть ли сейчас на земле такой уголок, где люди относятся к смерти, как к печальному, но относительно далёкому событию, а не как к ежедневному ритуалу, вроде приема пищи и душа? Он помнит, как девушка была подавлена вчера, когда привезли детей. Когда сообщили, что все эти малыши будут переправлены утренним поездом в Аушвиц. Он сам, благодаря выходному, был избавлен от необходимости присутствовать сегодня на платформе. Интересно, Криста пришла их проводить? «Прошу, Эрен», — захлебываясь слезами, просила она, хватая его за рукава шинели, — «придумай что-нибудь, спаси их!». Но что он мог? Что он мог предложить им, если и его собственная жизнь находилась в чужих руках. Руках, не знавших жалости и пощады. Эрен боится того, что девушке могли навредить. Вдруг её вчерашняя выходка на плацу стала известна начальству? Вдруг комендант приказал избить её кому-нибудь из охранников? Избить так сильно, что она не смогла подняться сегодня. Йегер холодеет от этой мысли и, получив ключи, чуть ли не бегом устремляется в сторону барака, где жили надзирательницы. В коридоре у нужной двери его ждёт обеспокоенный Леви. Больше здесь нет никого — рабочий день в самом разгаре. — Она не покидала территории, герр Йегер, — тут же сообщает Аккерман. Эрен подходит вплотную к двери и коротко стучит: — Криста! Криста, это я, Эрен. Впусти меня… Из комнаты не доносится ни звука, ни малейшего шороха. Там либо никого нет, либо… Вставив ключ в замочную скважину, Йегер понимает, что у него жутко трясутся руки, на лбу выступает холодный пот, а в животе бурлит котёл желчи. Он не хочет открывать комнату. Не хочет заходить внутрь. Не хочет… Матовая поверхность маленьких, аккуратных ноготков. Светлая, чересчур бледная, пожалуй, кожа коленей, едва виднеющихся из-под белого подола ночной сорочки. Расслабленные, свободно висящие вдоль тела руки. Занавес тусклых, безжизненных волос, спадающих почти на грудь. Голова опущена, а потому он не может видеть шеи. Он вообще не поднимает взгляда, надёжно зацепившись им за шнуровку на груди. Она висит на чём-то вроде кушака. Стул под ногами опрокинут в сторону. Кровать не застелена как следует. Верхняя одежда брошена на пол. Глаза цепляются за лист бумаги, лежащий на столе, но ноги отказываются подчиниться и пройти вперёд. Он не может. Никак не может заставить себя. «Ну же, трус, посмотри на неё, посмотри ей в глаза!». Но Эрен лишь продолжает рассматривать длинный, развязавшийся шнурок сорочки, словно бы эта жалкая верёвочка сможет его спасти. — Герр Йегер, мне снять её? — неожиданно раздается голос сзади. Эрен даже немного вздрагивает, он и забыл, что не один здесь. Обернувшись, он видит, что мужчина смотрит на него с участием и искренним сожалением. Глаза его подозрительно блестят, а руки теребят край рубахи. Сочувствует им. Удивительное создание, человек. Даже смерти врагов порадоваться не может, тратя слёзы на чудовищ, загнавших его в клетку. Правда, поправляет себя Йегер, Криста не была чудовищем. Она была чистой и светлой. Жертвенным агнцем, умершим за их грехи. Скинув оцепенение, Эрен подходит к кровати и вытаскивает простынь, разложив её поверх одеяла, а затем возвращается к девушке. Подходит ближе и, глубоко вздохнув, наконец заглядывает ей в лицо. Нижняя губа лопнула, щеки покраснели сильнее обычного, а шея и вовсе стала единым сине-фиолетовым кошмаром, но закрытые глаза и спокойное выражение лица слегка скрашивают картину. Йегер благодарит Бога, что она закрыла глаза. Он не смог бы выдержать её прямого взгляда. Обняв девушку и прижав к себе одной рукой, второй обрезает форменным кинжалом верёвку. Криста, как и помнилось еще со школьных времён, невероятно лёгкая, а потому удерживать её навесу ничего не стоит. Убрав нож, он обнимает её обеими руками, но вместо того, чтобы уложить и завернуть в простынь, наподобие савана, неожиданно для самого себя садится на кровать, прижимая девушку к груди. Как же это? В голове вспыхивают воспоминания о весёлой, бойкой девушке, громко подбадривающей его с трибун на всех соревнованиях, краснеющей при виде поцелуя на экране кинотеатра, упорно следящей за фигурой, но не имеющей сил отказаться от яблока в карамели на ежегодной ярмарке в родной деревне отца. Криста изумительно пела на французском, хоть и не понимала ни слова, мечтала съездить «на край света» и изменить мир. Она хотела выйти замуж за высокого рыжего баварца и родить ему троих веснушчатых девочек (ну, если бы с Йегером ничего не вышло, разумеется). Эрен широко улыбается этим воспоминаниям, но, подняв голову, видит, как по щеке Леви скатывается одинокая слеза. — Почему вы… — хочет спросить он, когда чувствует стекающие в рот слёзы. Одна за другой, одна за другой. Криста, Криста, Криста… Эрен опускает взгляд и ласково обводит бледное лицо ладонью. — Как же это? — бормочет он, с невероятной нежностью приглаживая волосы, убирая выпавшую ресничку со щеки, сжимая и целуя холодные тонкие пальцы. — Как же так, Криста? — Я так виноват, — неожиданно хрипло говорит Аккерман. — Я ведь говорил с ней вчера, после вечерней переклички. Она была в бараке с этими детьми, пела им. Я видел, как она была подавлена, но… — Не вините себя, Леви, — тихо отвечает Эрен после небольшой паузы, — я тоже не помог ей, хоть и считал себя её другом. Это место… оно отравило нас всех, — переведя взгляд на девушку, он судорожно всхлипывает и осторожно прижимается губами к её лбу: — Но это место больше не властно над ней. Ужас этого мира не властен. Через несколько минут, он глубоко вздыхает и, встав с кровати, аккуратно кладёт тело девушки на расправленную простынь. Сняв с шеи веревку, сложив её руки на груди, он аккуратно оборачивает её тканью. — Ступайте, Леви, позовите кого-нибудь из охраны, — говорит он, неровной походкой направляясь к столу. Крепкие, теплые руки осторожно обнимают его со спины. Эрен замирает, глядя куда-то перед собой, а затем, крепко сжав чужие ладони, звучно всхлипывает, вздрагивая всем телом и по-настоящему рыдая. Он устал. Он так чудовищно устал. Почему-то хотелось к маме. Сесть на пол возле её кресла, положить голову на колени, позволив мягким пальцам перебирать его волосы, и слушать её голос, говорящий обо всём и ни о чём одновременно. Эрен устал бояться. Чудовищно устал. Аккерман крепко держит его ещё несколько минут, а затем, не сговариваясь, они одновременно ослабляют хватку, расходясь и не говоря при этом ни слова. По удаляющемуся звуку шагов, Йегер понимает, что мужчина ушёл. Утерев лицо рукавом, он берёт оставленный лист в руки и медленно разворачивает последнее письмо девушки: «Дорогой Эрен, Мне хочется верить, что это письмо найдешь именно ты. Я только что вернулась с платформы. Помогала погрузить детей. Малышей я поднимала на руки и передавала солдатам. Я лично посадила на поезд тридцать восемь детей. Я убийца, Эрен? Надеюсь, ты скажешь, что нет. Они обнимали меня, говорили «Спасибо», а одна девочка даже чмокнула меня в щеку. С каждым малышом, погруженным на поезд, я чувствовала, как от моего сердца отрываются маленькие кусочки. Как внутренности заполняются кровью, мешая дышать, двигаться, жить. И когда поезд исчез вдалеке, я поняла, что ничего живого не осталось внутри меня. Здесь в комнате, Эрен, я не умирала. Я умерла на платформе. Потому, если кто-нибудь когда-нибудь захочет почтить мою память, скажи им искать мою душу там, на рельсах, унесших моё сердце в тесном, насквозь продуваемом ледяными ветрами вагончике с плачущими детьми. Здесь, в этой комнате, я просто остановлю ток крови и дыхание. Они бесполезны, Эрен. Мертвецу ни к чему ходить среди живых. Мне жаль, что тебе придётся увидеть меня такой. Что тебе придётся прочесть это письмо. И, пользуясь тем, что уже не смогу услышать твоего осуждения, я попрошу ещё об одном. Сообщи моим родителям сам. Скажи им, что мне жаль, что из меня не получилось достойной гражданки Третьего Рейха. Скажи им, что мне жаль, что я опозорила их имя таким трусливым поступком. Скажи маме, что я, наконец-то, поняла, как это больно, терять детей. Передай ей, что я прошу прощения за эту боль. Я больше не могу, Эрен. Мои руки по локоть в крови невинных. Я не могу есть и спать, думая о них. И эти дети… Боже, Эрен, это ведь дети! Что это за мир, где нужно отправлять на смерть детей? Наверное, ты считаешь меня лицемеркой. Говорила тебе громкие слова о долге, о том, что мы просто должны принять эти новые правила игры, но… Господи, Эрен, это так сложно. Невыносимо. Прости и прощай, мой дорогой друг. Не вини себя ни в чём. Твое присутствие здесь дало мне сил продержаться подольше. Но я устала. Я просто хочу спать. Без снов и воспоминаний. Прощай. Береги себя. Твоя Криста». Йегер складывает листок и убирает его в нагрудный карман. Помедлив ещё несколько мгновений, он подходит к кровати и кладет руку поверх сложенных ладоней девушки, несильно сжимая их через ткань. — Спи, дорогая. Спи спокойно.«Но ты обязательно увидишь меня сверху, И убережешь от дальнейшей боли. И когда наступит ночь, и вокруг будет тихо, Ты спустишься с небес, Ты сядешь на мою узкую койку, И, как и раньше, Поцелуешь меня в лоб. Я считаю часы и минуты, Ожидая такого чудесного, Такого сказочного воссоединения… …Но такая чудесная ночь Делает боль лишь сильнее. Но, я верю, ты вернешься, Действительно вернёшься. Приди, приди, мама. Приди, моя дорогая…» [14]
_______________________________________________________ [1] Шидухин — у евреев, взаимное обещание мужчины и женщины вступить в брак, а также как изложение условий, связанных с предстоящим браком (помолвка). [2] Pod Różą Hotel — старейший отель в Кракове, принимающий гостей с начала XIX века. [3] Меламед — религиозный учитель, наставник в хедере (еврейской религиозной начальной школе). [4] Отрывок из Библии (От Луки 1:28), говорящий о Деве Марии. [5] «Coventry Carol» — английская рождественская песня XVI века, пересказывающая вторую главу Евангелия от Матфея: избиение младенцев в Вифлееме по приказу Ирода. [6] Хала — еврейский традиционный праздничный хлеб. [7] Эпизод из поэмы Ч. Резникоффа «Холокост» (1975), основанной на опубликованной правительством США книге «Процессы над военными преступниками, предшествовавшие Нюрнбергским военным трибуналам». [8] Свита СС — вспомогательный женский персонал СС в нацистской Германии. [9] Отрывок из песни «Ich bin die fesche Lola», ставшей известной после исполнения Марлен Дитрих в фильме «Голубой ангел». [10] Лола-Лола — героиня Марлен Дитрих в фильме Штернберга «Голубой ангел» (1930). [11] Отрывок из песни «Nimm dich in Acht vor blonden Frauen», ставшей известной после исполнения Марлен Дитрих в фильме «Голубой ангел». [12] Пистолет Люгера — германский самозарядный пистолет, разработанный в 1898 году. [13] Оскар Шиндлер — судетский немецкий промышленник, спасший почти 1200 евреев во время Холокоста, предоставив им работу на своих заводах в Польше и Чехословакии. [14] Отрывок из стихотворения Янины Хешелес «Маме» (1942–1943 гг.), пер. с англ. мой.