«О вы, которые выплывете из потока, Поглотившего нас, Помните, Говоря про слабости наши, И о тех мрачных временах, Которых вы избежали. А ведь при этом мы знали: Ненависть к подлости Тоже искажает черты. Гнев против несправедливости Тоже вызывает хрипоту. Увы, Мы, готовившие почву для всеобщей приветливости, Сами не могли быть приветливы. Но вы, когда наступит такое время, Что человек станет человеку другом, Подумайте о нас Снисходительно».[1]
— Мазаль тов[2], — тихо говорит Кенни, неожиданно протягивая маленький свёрток. — Спасибо, — в тон ему отвечает Леви, принимая подарок. Они сидят на койке Аккермана-старшего, низко склонившись над малюсеньким огарком свечи в жестяной кружке. Все остальные обитатели барака спят. Или делают вид. До подъема ещё есть время, и никто не решится прервать свой и так более чем короткий сон. Но Эльяким, желая поздравить племянника с днём рождения в тихой, интимной обстановке, разбудил его четверть часа назад и, произнеся молитву благословения, вручил свой подарок. В тонкой, посеревшей от времени холщовой тряпице лежат серебряные карманные часы на цепочке. Откинувшаяся нажатием кнопки крышка изнутри покрыта гравировкой:«עד מאה עשרים»
— «До ста двадцати»[3]? — неуверенно спрашивает Леви, уже почти позабывший иврит. — Да, — кивает Кенни. — Моисей умер в этом возрасте, и долголетие — это награда за праведную жизнь. — Что-то мне подсказывает, что Моисей не попадал в концлагерь, — невесело хмыкает Аккерман-младший, рассеянно поглаживая ребристый узор гравировки. — У него своих забот хватало, — ухмыляясь, отзывается Эльяким. — Откуда это у тебя? — У каждого уважающего себя еврея есть связи, — многозначительно отзывается старший, снова вызывая усмешку на лицах обоих. Они молчат какое-то время, а затем Леви, отложив подарок в сторону и отодвинув свечу, порывисто обнимает дядю. — Кенни, я… я никогда не говорил, как сильно тебя… — горло у него перехватывает от переполняющих эмоций, и он сжимает губы, чтобы не сорваться на позорные всхлипы. — Если бы не ты, я уже давно… — Я знаю, Леви, — тихо перебивает Эльяким. Голос его звучит уверенно, но отчетливо слышна сдерживаемая дрожь. — Я всё знаю. Я тоже. Они цепляются друг за друга крепко, отчаянно, словно бы прощаются. Страх, как никогда сильный и парализующий окутывает их плотным саваном, лишает воздуха, надежды, сил. И боятся они не за самих себя, а друг за друга. Боже, как же страшно будет увидеть смерть другого и не иметь никакой возможности её предотвратить. Уйти бы вместе. На свободу или на казнь неважно, главное — вместе. Только бы не остаться одному. После стольких лет, проведенных практически в интимной близости к смерти, одиночество видится куда страшнее. — Подъем! — громкий рёв от двери разрушает момент трогательного единения, бессердечно, безжалостно возвращая мужчин в реальность. Новый день. Новая боль. Кенни кладет ладонь на затылок Леви и с силой прижимает лбом ко лбу: — Будь сильным, будь смелым. Помни, кто твоя семья, помни, кто ты сам, — слегка боднув племянника, отстраняется и серьёзно добавляет: — И эти псы никогда не победят. Леви кивает, а затем, завернув часы в тряпку и спрятав в тайный карман своей накидки, помогает дяде застелить постель и шагает с ним на построение. Дикий холод на улице заставляет дрожать и судорожно потирать плечи ладонями. Чернеющая темнота неба над головой кажется настоящей бездной. Аккерман поднимает голову и, рассеяно глядя в это мрачное, безжизненное пространство, такое жестокое к шагающим под ним узникам своей безграничностью и свободой, спрашивает про себя: «Где же ты, Боже? Ты видишь нас? Ты нас ещё слышишь?» Тридцать четыре. Ему исполнилось тридцать четыре сегодня. Интересно, это его последний день рождения? Со станции на площадь тянется вереница новых, привезённых на раннем поезде евреев. — Живее, полудохлики! Стройся в шеренгу! — практически рыча, командует этот новенький, блондинистый здоровяк, мрачно рассматривая прибывших. У его ног замершая, словно перед броском, мощная, жилистая овчарка, жадно скалящая пасть и время от времени облаивающая шарахающихся евреев. Все они выглядят жутко потрепанными, скорее нелепыми карикатурами на людей — грязная, рваная одежда лишь сильнее подчеркивает их невероятную, несовместимую с жизнью худобу и бледность. То, что они всё ещё в состоянии держаться на ногах, не укладывается в голове. Леви оглядывается по сторонам и видит Эрена среди остальных нацистов. Йегер не смотрит на прибывших узников вовсе. На щеках его отчетливо виден яркий румянец, и что-то подсказывает Аккерману, что мороз здесь ни причём. Эрен стоит чуть поодаль от остальных солдат и не отнимает взгляда от земли, наверняка видя при этом лишь бесконечную вереницу человеческих ног. Стоптанные ботинки, туфли с оторванной подошвой, босые ступни с загрубевшей и побелевшей на морозе кожей, глубокие раны, застывшая размазанная кровь, отсутствие нескольких ногтей, пальцев… Мертвецы. Бредущие мертвецы. Сотни истощенных Агасферов[4], обреченных на вечные скитания до долгожданного чудесного избавления. Они останавливаются в небольшом отдалении от местных и, покачиваясь, мутными глазами смотрят на своих новых «хозяев». Покорные, смирившиеся, пустые. Леви стоит к ним ближе остальных, а потому легко может различить эту страшную усталость, буквально смертельную изнурённость на их лицах. К ним подходит комендант, медленно, словно бы на прогулке, а на лице — улыбка гостеприимного хозяина. Руки заложены за спину, отчего выпирающее вперёд брюшко не в силах скрыть даже просторное пальто.«Ваш мозг заплыл жиром! Вы ничего не видите дальше своего брюха!»[5]
Пройдясь вдоль не слишком стройной шеренги, Гёт возвращается к охранникам и что-то говорит этому здоровому блондину. Тот ухмыляется и, кивнув, выходит вперёд, передав поводок тут же подобравшейся овчарки высокому хмурому солдату. — Меня зовут герр Браун, — звучно произносит он, и громкий, уверенный голос разносится над всей площадью. — Но кому-то из вас эта информация не пригодится. Обернувшись на коменданта и получив утвердительный кивок, он продолжает: — Места в лагере ограничены, как и ресурсы на ваше, засранцы, содержание, — он подходит еще ближе, отчего несколько евреев в первом ряду напрягаются, нервно переводя взгляд с одного нациста на другого. — Поэтому, сейчас мы проведём небольшой конкурс… Прибывшие судорожно сглатывают и бегают глазами по лицам местных узников. Ищут помощи, поддержки, подсказки? Леви вздыхает, слегка прикрывая глаза. Они ничего не могут предложить друг другу, кроме молчаливого сочувствия. — Встать на одну ногу! — рявкает Браун, отчего стоящие к нему ближе всего заключенные вздрагивают и слегка отшатываются. — Живо! Смотреть на исполнение этого приказа просто невыносимо. Недоумение на лицах, дрожь в ослабленных голодом телах, неуклюжие покачивания на тонких, чудовищно тонких для взрослых людей ногах. Они выглядят марионетками, подвешенными на верёвочки и обреченными выполнять даже самые абсурдные команды своего кукловода. Не проходит и двадцати секунд, как один из евреев в первом ряду заваливается на бок, не в силах удержать равновесие. Он лежит, трясясь, пытается приподняться на руках, но так и не может оторвать ладони от земли, застыв в позе на четвереньках. Впрочем, Браун лишь довольно улыбается и подходит к нему. Присев перед тяжело дышащим мужчиной на корточки, он внимательно разглядывает его, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. А затем слегка толкает его в плечо, отчего еврей заваливается на бок, устало и настороженно глядя на охранника. — Мусор, — презрительно хмыкает Браун, поднимаясь на ноги. — Дряхлый пёс. Он подходит к рвущейся вперёд овчарке и, положив руку ей на ошейник, оборачивается к упавшему мужчине: — Знаешь, как зовут мою собаку? — получив неуверенный отрицательный кивок, он добавляет: — Я назвал её Человек. Пальцы в кожаной перчатке медленно перебираются на карабин, соединяющий поводок с ошейником. — Человек! — звучно говорит Браун и щелкает маленьким замочком. — Разорвать этого пса![6] Овчарка с утробным лаем бросается вперёд и, за секунду преодолев расстояние до судорожно дернувшегося в сторону еврея, вцепляется острыми зубами прямо в искорёженное страхом лицо. Его крики тонут в фырчании, грозном рыке, мерзком булькании крови и хрусте костей. Трепыхания слабого тела прекращаются спустя считанные минуты, и короткий свист Брауна возвращает овчарку к хозяину. Животное облизывает кровавую морду и смиренно садится у сапог охранника. Леви, в свою очередь, не может оторвать взгляда от кровавого месива, ярким пятном алеющего на снегу. Все остальные прибывшие судорожно пытаются удержать равновесие, теперь слишком хорошо понимая, что ждёт следующего сдавшегося. Они качаются, размахивают костлявыми руками, молятся, прикрыв глаза, и стоят, стоят, стоят… Не в силах смотреть на них, Леви поворачивает голову в сторону и натыкается взглядом на Эрена. Ах, глупый, какой же он глупый! Неужели не понимает, что ему просто нельзя показывать такой ужас, такой страх, такое откровенное отвращение и презрение к происходящему? Неужели не понимает, насколько близок к палачам, обладающим нюхом образцовых гончих? Стоит им только понять, что в их рядах притаился предатель, перебежчик, полный сострадания к жертвам, они разорвут его без жалости. Глупо, Эрен, очень глупо. Но, что пугает Аккермана гораздо сильнее, это собственное растущее беспокойство. Он и правда волнуется, переживает за него. В тот день, когда Криста покончила с собой, Леви увидел другого Эрена, растерянного, ранимого, не готового к потерям близких мальчишку. Его полное искренней печали и боли лицо было совсем юным, каким-то трогательно наивным. И возникший порыв поддержать и утешить Леви погасить не смог. Сжав парня в объятиях, он хотел сказать ему, что всё ещё будет хорошо. Когда-нибудь обязательно будет. И смерть Кристы, возможно, и правда стала для неё избавлением, спасением. Он хотел сказать так много, но слова не шли, а потому он лишь сжал дрожащее от рыданий тело сильнее, стараясь передать свои силы, свою веру, свою надежду на спасение из этого ада… Леви выныривает из воспоминаний и видит, что Эрен смотрит на него в ответ. Не улыбается, не удивляется. Нет там ни гнева, ни грусти, ни тоски. В его взгляде, обращенном к Аккерману, сквозит что-то другое, что-то, что можно описать лишь одним словом — жажда. Острая, изнемогающая, граничащая с практически физической потребностью. Но чего именно Эрен от него хочет? Додумать эту мысль Леви не даёт новый крик и лай собаки — кто-то другой не выдержал испытания на прочность. Они молча наблюдают за этим паршивым спектаклем ещё минут пятнадцать, а затем заскучавший и слегка подмёрзший комендант отдает приказ быстро расстрелять «излишек» и закончить с этим «актом гостеприимства». Так в их лагере из более двухсот прибывших остаются лишь тридцать пять человек.***
— Фабрика эмали[7], приёмная герра Шиндлера. Чем могу помочь? — Добрый день, — начинает Эрен, нервно накручивая на палец толстый шнур телефона, — это герр Йегер, помощник коменданта Плашова, и… — Герр Йегер? Герр Шиндлер распорядился сразу сообщить ему о вашем звонке, — перебивает голос молодой девушки. — Подождите минуту… Всё глохнет на несколько мгновений, а затем раздается характерное покашливание и трубка снова оживает звучным и приветливым: — Герр Йегер? Чрезвычайно рад вашему звонку! — Здравствуйте, герр Шиндлер! — отзывается Эрен, боковым зрением подмечая, как солдат, дежурящий на посту охраны, резко поворачивается в его сторону. — Как дела на фабрике? — О, благодарю! Производство не стоит на месте, все по-старому, никаких эксцессов, — будничным тоном отвечает Оскар и, судя по небольшим паузам, закуривает. — С момента вашего визита к нам, я успел уладить все вопросы, касающееся вашего заказа для… семьи дяди. — И как скоро всё будет готово? — как можно более непринуждённо спрашивает Йегер, поднимая взгляд на охранника, который спешно утыкается в газету, будто бы вовсе и не прислушивается к разговору. «Осторожнее, нужно быть осторожнее». — К следующему понедельнику мы должны управиться и оформить всё в лучшем виде, — отвечает Шиндлер. — Благодарю вас за такую расторопность. Дядя будет невероятно рад подарку такой изысканной и качественной работы, — широко и беспечно улыбаясь, отвечает Эрен. — Рад быть полезным. И, герр Йегер, если вдруг что-то изменится, появится непредвиденная срочность исполнения заказа — прошу, не стесняйтесь звонить мне сюда, на фабрику, или же напрямую в мои апартаменты. Я постараюсь сделать всё возможное! — Благодарю, герр Шиндлер, — искренне отзывается Эрен. — С вами приятно иметь дело. До скорого! Хайль Гитлер! — Хайль Гитлер! Йегер кладёт трубку и, кивнув охраннику, так и не перелистнувшему ни единой страницы за время его разговора, выходит на улицу. Интересно, это распоряжение коменданта следить за ним или общая практика? Как бы там ни было, сейчас ошибаться и вызывать подозрения совсем нельзя. Что там сказал Шиндлер? «Заказ» для дяди будет готов к следующему понедельнику. Значит, к концу недели Аккерманы покинут лагерь. По телу Эрена пробегает дрожь преждевременного облегчения, отчего он сильнее кутается в пальто и быстрее шагает в сторону дома работников лагеря. Конечно, это ещё не победа. За неделю в Плашове могло случиться всё, что угодно — неожиданный расстрел, отправка в Аушвиц, очередная эпидемия. В таком месте нельзя быть застрахованным от тысячи и одной случайности, что могут привести к неотвратимой и скоропостижной смерти. Поэтому радоваться и расслабляться было рано. Однако Йегер мог хотя бы порадоваться согласию Шиндлера на сотрудничество. После их встречи две недели назад Эрен успел наведаться на фабрику знаменитого промышленника и воочию увидеть людей, что были всё ещё живы благодаря своему работодателю. Женщины и мужчины, дети и пожилые. Шиндлер не видел различий, ценил каждую жизнь в отдельности и пытался спасти как можно больше людей. Эрен успел поговорить с некоторыми из них. В основном, конечно же, евреи его боялись, заприметив форму концлагерного персонала, но несколько мужчин, с которыми Оскар познакомил лично, охотно рассказали молодому помощнику коменданта, насколько щедр и добр был Шиндлер. Например, некоторые из рабочих были абсолютно бесполезны и потому достаточно обременительны для фабрики, портя ресурсы, тратя лишнее время, допуская ошибки, мешая другим. Но Оскар оберегал и их, ища занятия попроще, понятнее, таким образом ловко избегая закономерных вопросов о причинах найма некомпетентных людей. Йегер видел, как эти евреи, всё ещё боящиеся, всё ещё вздрагивающие от тяжелой поступи солдатов СС, смотрели на Шиндлера. Он был их Спасителем. Их Мессией. План по спасению Аккерманов был предельно прост и невероятно сложен одновременно. Милку планируется нанять официально, мол, Шиндлеру нужна помощь по дому, а она выносливая, неконфликтная, давно в лагере, а, значит, знает, как вести себя с оккупантами. Кенни должен незаметно исчезнуть из лазарета — эсэсовцы обходили это место за милю, боясь подхватить какую-либо инфекцию, поэтому вывезти оттуда старшего Аккермана вместе с трупами не составит труда. Сложнее дело обстоит с бегством Леви. Его можно было тоже нанять домоправителем или же так же, как и дядю, выкрасть через лазарет, но… Амон Гёт лично следит за своей сладкоголосой пташкой, и любое её подозрительное перемещение не останется незамеченным. Поэтому здесь Шиндлер предлагал рискнуть. Один из водителей фургонов, доставлявших в лагерь еду, был его другом детства, человеком добросовестным и ответственным, но при этом умевшим в нужное время (и за соответствующую плату) закрыть глаза и сделать что-то «не по уставу». Оскар предлагал выкрасть Аккермана — отвести его к столовой в момент погрузки и спрятать в одном из опустевших ящиков. Пусть в лагере считают, что ему удалось сбежать. Но действовать нужно было осторожно. Первой уйдет Милка. Кенни и Леви — одновременно. Ведь, если последовательно пропадут два Аккермана — третьему на свободу путь заказан. Эрен хотел бы отправить Леви за ворота самым первым, желательно прямо сегодня. Но мужчина должен уйти последним — за побег всё ещё следовало суровое наказание, и его родные могли попасть под удар, останься они здесь. Поэтому придётся ждать. И надеяться, что всё пройдет гладко. Он и сам не знает, почему спасение Аккерманов так много значит для него. Видится ли ему в этом способ очищения собственной совести? Это кажется глупым, ведь что значат жизни троих, когда сегодня на его глазах расстреляли почти две сотни человек? Когда каждый день в концлагерях Европы погибают тысячи евреев? Спасение одной семьи выглядело жалкой каплей милосердия в огромном океане насилия и боли, затопившем большую часть мира. Однако один из работников Шиндлера сказал Эрену на прощание: «Тот, кто спасает одну жизнь, спасает весь мир». И ему отчаянно хочется верить, что его помощь что-то изменит в этом чудовищном водовороте смерти. Хотя бы немного. Зайдя в свою комнату и скинув верхнюю одежду, Йегер направляется к документам, оставленным на столе. Хоть в запасе ещё несколько дней, он не может ждать. Волнение, пугающая близость желаемого вызывают нервное покалывание в пальцах и сладкий мандраж. И поэтому он хочет прямо сейчас уточнить номер Милки, чтобы не возникло никакой путаницы при отправке её к Шиндлеру. «№895. Милка Аккерман. Жен. 10 февраля 1920 г.р. Ткацкая фабрика». Хорошо, он нашёл её. Послезавтра он заполнит необходимый бланк, получит подпись коменданта и начальника лагеря, и отправит девушку к Оскару. Проверяет он и номер Кенни. Однако, дойдя до строчки с данными Леви, неожиданно замирает, подмечая нечто важное. «№614. Леви Аккерман. Муж. 25 декабря 1910 г.р.«...ты взвешен на весах и найден очень лёгким…»[9]
Метал вспарывает кровоточащую рану сильнее, глубже проникая в голову, и Браун заваливается на бок, нечленораздельно крича. Йегер, неуклюже приподнявшись, нависает над ним и с остервенением бьёт снова. И снова. И снова. — Стойте, — хрипит девушка, неуверенно хватая Эрена за рукав, — он уже мёртв, мёртв… Йегер смотрит на её лицо, подмечая разорванные уголки губ, разбитых и опухших, синяк на левой щеке и следы от ремня. Она выглядит невероятно худой, но в серых глазах — нет ничего. Словно бы всё, что произошло здесь, произошло не с ней. Переведя взгляд на Райнера, он резко втягивает воздух. Лицо превратилось в скопление кровавых сгустков, мешанину рваных кожных лоскутков и ребристую неровность ломанных костей. Даже светлые волосы здоровяка потемнели от пропитавшей их крови. Эрен нервно сглатывает, чувствуя, как по горлу поднимается тошнотворная масса. Не в силах смотреть на дело рук своих, он оборачивается к девушке и неуверенно спрашивает: — Вы в… как вы? Она замирает, видимо, не ожидая, что с ней будут говорить в таком тоне. А затем, едва заметно кивнув и облизав окровавленные губы, тихо отвечает: — Лучше, чем могло бы быть, — оглядывается по сторонам и добавляет: — Мне нужно на плац. Иначе ваша помощь окажется бессмысленной… Девушка пытается подняться, но ноги совсем не слушаются, крупно трясясь и подгибаясь. Эрен, поднявшись, осторожно подхватывает её под локти и не спеша тянет наверх. — Вот так, — тихо говорит он, внимательно наблюдая за ней и не торопясь разжимать пальцы. — Вы удержи… Речь обрывается, стоит его взгляду наткнуться на номер, вышитый на её порванной робе. №895. — Милка? — неверяще спрашивает Йегер, чувствуя, как предательски хрипит собственный голос. — Вы — Милка Аккерман? Она молчит в ответ, напряженным взглядом впиваясь в его лицо, но для Эрена всё и так очевидно. Даже свежие увечья не могут скрыть такую знакомую ему остроту черт, бледность кожи, прямоту взгляда. Чёрт… Чёрт, чёрт! Господи, где ты?! Где твоя справедливость?! Отчаяние затапливает до краев, внутри все болезненно ноет от какого-то безысходного чувства. Эрен готов волосы на себе рвать от досады и злости на самого себя. Ну почему, почему он не отправил её к Шиндлеру сегодня утром? Несколько часов назад? Почему?! Как страшна эта жуткая нелепость. Как страшна и отвратительна... — Леви ведь работает на вас, да, герр Йегер? — тихо спрашивает Милка. Получив утвердительный кивок, она добавляет: — Не рассказывайте ему, что здесь произошло, хорошо? Он разозлится… — Почему? Неужели думаете, что будет винить вас… — Себя, герр Йегер, — с некой обреченностью отвечает Аккерман, отпуская руки Эрена, — он будет винить себя. Брат считает, что должен уберечь нас с дядей от всего на свете. Но он не всесилен, он не бог. И я не хочу, чтобы его терзала вина за то, чему он никак не смог бы помешать… Эрен молчит, понимая, что Милка права. Леви не думал ни о чем, кроме спасения родных. Новость о том, что случилось с его сестрой, может просто сломить его. Но Аккерман должен продержаться ещё немного. Ещё несколько дней. — Вы сможете сами дойти до плаца? — спрашивает Йегер, видя, как девушка утирает кровь с лица и ног снегом. — Да, конечно, — она выпрямляется, поднимая брошенную на землю накидку, и, надев её на себя, направляется на вечернюю перекличку, бросая на прощание: — Спасибо вам, герр Йегер. И не говорите ничего Леви, прошу. Эрен рассеяно кивает в ответ и, когда Аккерман скрывается за поворотом, оборачивается к распростертому телу Райнера. Он убил его. Эта мысль окатывает ведром ледяной воды, заставляя поежиться и невольно обхватить себя руками. Лицо горит от боли, нос до сих пор подтекает кровавыми сгустками, во рту металлический привкус мешается с горчащей желчью, а сбитые костяшки саднят и противно ноют.«И сказал Господь: Что ты наделал?»
Эрен отступает назад, прижимаясь спиной к стене барака. Руки трясутся, а внутри все дрожит и сжимается от бесконтрольного ужаса. Его взгляд намертво приклеен к Райнеру. Он хочет закрыть глаза, забыть, выбросить из головы, но не может. Он не верит, просто не может поверить в произошедшее. — Герр Йегер? — раздаётся голос Кирштейна, вместе с Боттом остановившегося между двумя постройками. — Господи… что тут произошло?! Помощник коменданта с трудом фокусирует взгляд на подошедших охранниках, чувствуя, как лицо немеет от полученных ударов. Он молчит, внутренне прекрасно понимая, что делает себе только хуже. Нужно всё немедленно объяснить, пока ещё не поздно. Пока точащий на него зуб Йохан не сделал неправильных и несомненно губительных для него, Йегера, выводов. Нужно… — О, чёрт! Эрен! — Бертольт бросается к нему с откровенной паникой на лице, но сейчас это кажется вполне уместным. — Господи, ты... Дерьмо! Не нужно было разделяться! Ох… — Объясните, что здесь произошло?! — подаёт голос обескураженный Ботт. Гувер пускается в сбивчивые, торопливые объяснения, время от времени оборачиваясь к Йегеру и спрашивая о его состоянии, но Эрен молчит в ответ, отрешенно гипнотизируя расползающееся по белому снегу кровавое пятно.«Что ты наделал? Кровь твоего брата взывает ко Мне из земли».
Брата… Райнер был его братом по гитлерюгенду. Братом по партии. Службе. Он знал его с детских лет, тысячу раз соревновался, играл в футбол, ходил в кино вместе с ним. Да, Браун обладал тяжёлым, непростым характером, и преданность идеям фюрера превратила его в жестокого фанатика. Но всё же… — Мне нужно к себе, — решительно отталкивая Гувера, невнятно бросает Йегер и пошатывающейся походкой направляется к их дому. — Стой! Эрен! Эрен! — Бертольт кричит в след, но не бежит за ним, видимо, понимая, что сейчас нужно разобраться с телом Райнера. Йегер не хочет думать ни о чем. Кровь стучит в ушах, путая мысли, чувства, не давая принять решений, успокоиться, взять себя в руки. Он слепо идёт вперёд, практически срываясь на бег, словно за ним гонятся призраки погибших по его вине людей. Грубоватый Райнер, нежная Криста, друзья Леви из народа рома, те триста несчастных евреев, чьи имена, были выведены его рукой… Эрен боится. Эрен боится оглянуться и увидеть всех их.«Теперь ты проклят, изгнан с земли, которая разверзлась, чтобы принять кровь твоего брата, пролитую твоей рукой».
Забежав в свою комнату, он с силой захлопывает дверь, гремит засовом, словно бы защищаясь от призраков прошлого, и на несколько мгновений просто застывает у порога, не в силах шевельнуться. Воспаленный рассудок искажает очертания предметов, комнаты, собственного тела, делая всё уродливым и угловатым. Эрен хватается за голову, с силой жмурясь и пытаясь восстановить дыхание. Сердце колотится как сумасшедшее, ладони потеют, а пальцы мелко дрожат, но голос, звучащий откуда-то изнутри, не сбивается и не замолкает ни на секунду:«Ты будешь на земле бесприютным скитальцем».
Открыв глаза, он быстро проходит к комоду, выдергивая нижний ящик и небрежно потроша содержимое. На дне, заботливо завёрнутая в кальсоны, лежит непочатая бутылка коньяка, подаренная ему Шиндлером. Пройдя к секретеру и вытащив канцелярский нож, Эрен, несмотря на трясучку пальцев, довольно ловко управляется с пробкой и сразу прикладывается к горлышку, не тратя время на поиски кружки. Крепкий напиток обжигает горло, во рту всё болезненно жжёт и саднит от попадания алкоголя на раны, но Йегер, прокашлявшись, делает ещё несколько добротных глотков, а затем тяжело оседает на стул. В желудке становится приятно тяжело, щекочущее тепло ползёт по горлу, заставляя блаженно прикрыть глаза. Нужно успокоиться. Взять себя в руки. Он справится. Он сильнее, чем все они думают. Он не сломается и не прогнется. Им не победить. Им не победить его. — Герр Йегер? — стук в дверь застаёт врасплох, ведь Эрен легко узнаёт стоящего с той стороны человека. — Леви? — голос изменяет ему, невнятно сипя, а потому он поднимается со стула и, подойдя ближе к двери и прочистив горло, добавляет: — Что вы здесь делаете, Леви? Разве время отбоя ещё не… — Меня прислал герр Гувер, — перебивает Аккерман, и в голосе его сквозит… волнение? — Сказал, что вам нужна помощь. Могу я войти, герр Йегер? Эрен прижимается лбом к двери, глубоко дыша. Каждая клеточка его тела тянется к человеку за порогом, кричит о своей потребности, а алкоголь лишь возводит это неуместное желание в абсолют. Нет-нет, нельзя… — Прошу, герр Йегер, — непривычно мягко зовёт Леви, — позвольте мне помочь. Помощник коменданта зажмуривается, а затем, отстранившись, открывает дверь, не в силах сопротивляться. Аккерман, подняв взгляд на его лицо, широко распахивает глаза, в которых явственно плещется ужас. — Боже, что с вами?! — не церемонясь и не дожидаясь приглашения, проходит внутрь, пристально осматривая увечья Йегера. — Вы были у врача? — Это всего лишь пара ушибов, — вяло отмахивается Эрен, понимая при этом, что лишь шок и набирающее обороты действие алкоголя помогают ему не чувствовать настоящей боли. — Вы сошли с ума! — возмущается Аккерман, а затем, недовольно вздохнув, закатывает рукава: — Ну хорошо, тогда я сам всё сделаю. Присядьте у секретера, герр Йегер. Эрен послушно занимает указанное место и рассеянно наблюдает за мельтешащими, но при этом удивительно собранными и четкими перемещениями и действиями своей непрошеной няньки, время от времени прикладываясь к бутылке. Леви ставит чайник в печь, приносит ведро воды, рвёт какую-то ткань на отдельные лоскутки, что-то приговаривая себе под нос. В голове Йегера не остается никаких мыслей, только навязчивое желание дотронуться до Аккермана. Прикоснуться к нему, убедиться, что он живой человек, что он здесь, рядом с ним. Что Леви действительно существует, а не просто создан его больным воображением для успокоения совести. — Поднимите голову, герр Йегер, — строго просит Аккерман, подойдя практически вплотную. Эрен тут же выполняет просьбу, внимательно глядя на сосредоточенное лицо напротив. Эти светлые, чистые глаза, бледная, тонкая кожа, аккуратной формы губы, заострившиеся от голода черты лица. Йегер думает лишь о том, как прекрасен, совершенен, идеален этот мужчина. Алкоголь растворяет все сомнения, всю нерешительность, тревоги и прочую ерунду, ставящую под вопрос его чувства. А потому, когда Леви, в очередной раз смочив тряпку в теплой воде, тянется к его лицу, Эрен перехватывает руку и порывисто прижимает худые пальцы к своим губам. Трепетно и нежно касается прохладной, суховатой кожи, несильно, но уверенно сжимая тонкое запястье. Подняв глаза на Аккермана, он видит смущение и растерянность и невольно улыбается. — Я хотел поблагодарить вас, герр Йегер, — неожиданно говорит Леви, с едва заметным любопытством наблюдая за действиями собеседника. — За сегодняшний день… вообще за всё. В голове Эрена без спроса возникают образы из угла в тени барака. Кровь на худых бёдрах, слёзы на покрасневших щеках, синяки на бледной спине. Он открывает было рот, чтобы заспорить, чтобы признаться, что подвёл Аккерманов, не уберёг от беды, но Леви опережает, говоря: — Ты дал мне надежду… Эрен. Собственное имя, срывающиеся с тонких губ, подрагивающее где-то внутри пережитое напряжение, алкоголь, надёжно впитавшийся в кровь, и болезненная, тоскливая любовь, упрямым сорняком прорастающая из сердца, толкают Йегера в пропасть. Он резко дёргает Аккермана на себя и сам подаётся вперёд, впиваясь поцелуем в слегка приоткрывшийся от испуга рот. Целует напористо, голодно, крепко обняв Леви за талию и сильнее прижав к себе. Мужчина на поцелуй не отвечает, губы и язык его не шевелятся совсем, но отсутствие прямого сопротивления греет Эрена, позволяя желать большего. Мечтать о большем. Он поднимается со стула, не разжимая объятий и не разрывая поцелуя, нагнувшись, чтобы не мешала разница в росте, настойчиво толкает Леви спиной вперёд, подводя к постели. Остановившись у самой кровати, кладёт руки на плечи Аккермана, понуждая сесть и тут же нависает над ним сверху. Руки жадно скользят под тонкую рубаху, оглаживая ребра, трогательную выпуклость бедренных косточек, низ напрягающегося живота с жесткими черными волосками, уходящими за резинку штанов. Йегер стонет от собственного возбуждения, потираясь о бедро Леви, и, оставив безучастные губы, переходит на изящную шею. Он почти груб в своей торопливой ласке, желание, так долго закипавшее внутри, отчаянно рвётся наружу, не давая восторжествовать рассудку и проявить терпение. Разве он так много просит? Разве он не может получить хотя бы каплю нежности и любви? Разве для него в этом мире больше нет ничего хорошего? Ладонь ныряет в свободные полосатые штаны, гладит вяло реагирующий член, а губы, целуя лицо, шею, грудь Аккермана, без конца повторяют: — Леви, Леви, Леви… Не в силах больше сдерживаться, Эрен стаскивает штаны с Аккермана, взглядом бегло оглаживая обнаженное тело под собой, и быстро приспускает собственные брюки вместе с бельём. Член его стоит так крепко, что от первого прикосновения смоченной слюной ладони становится даже больно. Йегер глухо стонет и, опустившись ниже, слегка раздвигает ноги мужчины. Нет, о полноценном сексе и мечтать нечего. Причинять Леви боль нет никакого желания, а для правильной подготовки — никакого терпения. Потому Эрен просто просовывает влажный член между бёдер Аккермана, стискивая их пальцами и сильнее наваливаясь на маленькое, желанное тело. Он двигается быстро, рвано, зарываясь носом в терпко пахнущий древесными опилками висок Леви, бормоча какие-то глупости, надрывно постанывая, нежно целуя губы, подбородок, ключицы Аккермана. Кончает он довольно скоро, остро, с силой выгибаясь и вдавливая Леви в скрипящую пружинами кровать. Падает сверху, тяжело дыша, практически проваливаясь в лёгкую полудрёму. Он собирается было извиниться за торопливость, поцеловать Аккермана снова, сказать ему что-то важное, но внезапно пустой, безэмоциональный голос приводит в чувство быстрее холодного душа: — Вы закончили? Вопрос звучит так официально неуместно, пугая Эрена своим безразличием. Да, он был несдержан, напорист, но… Аккерман, он ведь не отталкивал. — Я могу быть свободен? Йегер приподнимается на слегка дрожащих руках и смотрит на лицо напротив. Невольно вспоминается лицо Милки. Пустой, ничего не выражающий взгляд. Будто он отстранился от всего происходящего с его телом, отключился от этой жуткой реальности, терзающей его плоть снова и снова. Неужели для Леви это было чем-то вроде изнасилования? Неужели противно? Больно? Отвратительно? Удушливая волна стыда и настоящей паники от содеянного накрывает с головой, заставляя отшатнуться и осесть на пятки. — Чёрт, Леви… я, господи, простите, я… — Я хотел бы уйти к себе, — поднимаясь следом и тут же вставая с постели, тихо отзывается Аккерман. Штаны он натягивает прямо так, не пытаясь утереться, но при этом слегка морщась. От этого жеста становится невероятно тошно. Что же он наделал? — Я ещё вам для чего-нибудь нужен? — встречаясь с Эреном взглядом, спрашивает Леви. Йегер ищет в этих глазах хоть что-то, что дало бы надежду, что убедило бы в том, что они не стали чужаками, врагами за эти несколько мгновений его позорного безумия. Но эта безликая пустота, безразличный холод тонким штопором вворачиваются ему прямо под дых. «Для чего-нибудь нужен?». Вот почему Леви не сопротивлялся. Эрен — его начальник, его страж, тюремщик, надзиратель. Разве может несчастный узник, лишенный имени, родины, прошлого, сопротивляться? Разве может высказывать своё нежелание? — Вы свободны, Леви, — опуская взгляд, отвечает Йегер. Аккерман молча надевает свалившиеся ботинки и уходит из комнаты, аккуратно притворив за собой дверь. Эрен смотрит на измятые, испачканные простыни, и чувствует как внутри всё холодеет, словно бы от большой дозы анестезии. Менее часа назад он убил человека, взявшего силой то, что ему не принадлежит. Менее пяти минут назад он сам поступил ещё хуже. Хуже, потому что Леви доверял ему. Свои мысли, чувства, секреты. Эрен хуже всех нацистов в этом лагере. Ведь только он так долго бился к Аккерману в душу, завоевывая его доверие. И, когда ему наконец открыли, доверчиво впуская внутрь, он не придумал ничего лучше, чем в эту душу плюнуть. Он чудовище. Он мерзкий предатель, не совладавший с похотью тела и извращенностью мыслей. Йегер ложится на бок, по-детски поджимая ноги к лицу и утыкаясь носом в собственные колени. Проваливающееся в сон сознание милосердно избавляется ото всех мыслей, оставляя уставшее, измученное тело в покое. Он ещё поплатится за это, еще ответит за своё безумие. Но не сейчас.«Мое наказание тяжелее, чем я могу вынести»[10].
__________________________________________________________ [1] Отрывок из стихотворения Бертольта Брехта «К потомкам» (1939 г.). [2] букв. «хорошее везение», фраза на иврите, которая используется для поздравления в честь какого-либо события в жизни человека. [3] считается, что Моисей умер в возрасте 120 лет, и долголетие у евреев принято считать наградой за праведную жизнь, поэтому на день рождения они желают долгой жизни и косвенно выказывают надежду на ее праведность. [4] Агасфер, или Вечный Жид — легендарный персонаж, по преданию обречённый скитаться из века в век по земле до Второго пришествия Христа. [5] Цитата из книги Юрия Олеша «Три толстяка» (1924 г.). [6] сцена с овчаркой — переработанный отрывок из поэмы Ч. Резникоффа «Холокост» (1975), основанной на опубликованной правительством США книге «Процессы над военными преступниками, предшествовавшие Нюрнбергским военным трибуналам». [7] с 1939 по 1945 год фабрика была в собственности германского промышленника Оскара Шиндлера и называлась «Emailwarenfabrik (DEF)». [8] в 1930-е годы фармацевты в Берлине использовали метамфетамин как стимулирующее средство, получившее коммерческое название «первитин», который с 1938 года применялся систематически и в больших дозах, как в армии, так и в оборонной промышленности. [9] Дан. 5:27. [10] Быт. 4:10–13.