Один немецкий священник придумал, где спрятать евреев, и они приходили, умоляя спасти их. Он отправил их в пригороды Берлина, к рабочим — и за город, к фермам. И сотни нашли убежище, двери были открыты для всех. Другой священник, вернувшийся из Палестины, спросил: «Зачем вы это сделали?» «Помните дорогу из Иерусалима в Иерихон?» — ответил священник вопросом на вопрос — и продолжил: «Был на той дороге еврей, на которого напали разбойники, и тот, кто помог ему, не был евреем. И Бог мой сказал мне: «Иди и ты, поступай так же». [1]
— Ваша вода, герр Йегер, — вежливо говорит старый поляк, ставя перед Эреном до краев наполненный графин и стакан, и с поклоном удаляется из кабинета. Помощник коменданта, отчаянно сражающийся с последствиями похмелья, сидит за большим рабочим столом напротив кресла хозяина дома и без особого энтузиазма дожидается последнего. Сказать, что он чувствует себя плохо, не сказать ничего. Голова заполнена давящим чугуном, глаза слезятся от яркого света потолочной люстры, во рту застыл невымываемый привкус желчи от ночной рвоты, а внутренности нервно подрагивают, словно бы в предсмертных судорогах. Лицо болит невыносимо. Разбитый нос слегка опух, противно саднят потрескавшиеся губы, а на шее проступили лиловые отметины от пальцев Райнера. Райнера. Эрен хочет не думать о вчерашнем. Хочет забыть всё, как страшный сон. Хочет притвориться, что все это произошло не с ним или же вовсе привиделось. Хочется просто стереть этот вечер из памяти… Но такой милости ему не дано. Проснувшись благодаря сердобольной Анке и с трудом приняв вертикальное положение, Йегер полчаса кряду просидел на собственной постели, мучительно размышляя о том, как быть дальше? Как жить теперь с таким клеймом на совести? Как смотреть людям в глаза? Он не мог сосредоточиться на чем-то одном. Мысли хаотичные, отравленные, беспорядочно и резко скакали с одного образа на другой. Искалеченная Милка, убитый Райнер, оскверненный Леви. Мерзость, мерзость, мерзость! Выхватив мутным, плывущим взглядом кобуру с люгером, он всего на несколько мгновений, но вполне серьёзно подумывал о том, чтобы пустить пулю себе в лоб. Что было самым ужасным, идея эта вызвала такое захлестывающее облегчение внутри, что он даже несдержанно всхлипнул от накативших эмоций. Вот он. Долгожданный выход. Решение всех проблем одним кратким движением указательного пальца. Всего один щелчок, одна пуля отделяли от бесконечной тишины и спокойствия. Интересно, Криста думала о чем-то подобном, затягивая узел у себя на шее? Ей было так же легко видеть в смерти желанное, необходимое избавление, бегство от самого себя и чудовищной действительности? Её душа покидала тело свободной, лёгкой, сбросившей груз последних лет на этой гнилой земле, среди смрада погибающих людей, крови и боли? Разве Эрен не заслужил этого? Разве для него нет крупицы справедливости и милосердия в этом мире? Но снова возникший в голове образ Леви, всей семьи Аккерманов изгнал глупые мысли о самоубийстве. Теперь, после того, что Эрен допустил, после того, что натворил собственными руками, он был просто обязан спасти их. Это больше не было делом чести, своеобразной попыткой очиститься, следованием понятиям морали. Это был его долг. Долг перед семьей Аккерманов. Йегер хотел было отправиться на завтрак, надеясь с помощью ломтя хлеба и крепкого чая хотя бы частично вернуть себя к жизни, но Анка внезапно сообщила ему, что его ждёт комендант. Немедленно. Конечно же, Эрен не рассчитывал, что убийство Райнера легко сойдет ему с рук и забудется с рассветом нового дня, но глупая надежда на то, что Гувер все сам объяснит и расскажет, тем самым избавив от этой повинности Йегера, всё же теплилась в его душе. Зря. Дрожащие пальцы неуверенным движением хватаются за стакан, отчего Эрен решает использовать обе руки для верности. Вода приносит прохладу, немного освежает и прогоняет противный привкус во рту. Осушив до дна, Йегер тут же наполняет посуду снова. После третьего стакана дышать становится проще. Эрен рассеянно одергивает чистую рубашку, что, впрочем, будучи надета на немытое после ночи тело, быстро пропиталась похмельным потом и помялась. Волосы топорщатся в разные стороны, хоть Йегер и пытался уложить их, смочив ладони и гребень. Да уж, вид у него для помощника коменданта просто фантастический. — Не пей вина, Гертруда! — распахивая дверь, громко декламирует Гёт, совершенно не заботясь о слуховой чувствительности своего горе-подчиненного. — Отравленная чаша, слишком поздно…[2] Комендант обходит стол вокруг и, замерев напротив так и не поднявшегося Эрена, склоняет голову набок, словно бы наблюдая за забавной зверушкой. Выражение лица его наполнено странным, каким-то неуместным весельем, выражающимся в кривой ухмылке и недобром блеске глаз. — Думаете, что ваш плачевный вид как-то освобождает вас от соблюдения субординации? — спустя мучительно долгую паузу, тихо уточняет он. Эрен тут же поспешно вскакивает, чувствуя, как голова запускается на ярмарочной карусели, а в животе неприятно булькает: — Хайль… — Ах, герр Йегер, — хохотнув, отмахивается Гёт и смачно плюхается в свое кресло, жалобно скрипящее под весом грузного мужчины, — вы совсем не понимаете шуток! Садитесь же, в ногах правды нет… Эрен какое-то время не шевелится, нелепо теряясь в словах и действиях своего начальства, но затем всё-таки занимает прежнее место, решив, что стоит просто следовать указаниям и не слишком глупить. Гёт всё с той же странной улыбкой осматривает своего подчиненного, а затем хмыкает, слегка откинувшись на спинке: — Да уж, не думал, что ваше симпатичное лицо можно так испоганить, — он переводит взгляд на стол и раскрывает лежащую там папку, на которую помятый Эрен не обращал до этого внимания. — Герр Гувер, Кирштейн и Ботт уже написали рапорты с подробным изложением произошедшего. — Вы хотите, чтобы и я написал? — уточняет Эрен после продолжительного молчания. — Нет, — наливая стакан воды и снова принимая расслабленную позу, говорит комендант, впиваясь в лицо собеседника пытливым взглядом, — мне надоело читать сухие официальные отписки. Расскажите мне, герр Йегер, как все было. Из первых рук, так сказать… Эрен смотрит в ответ, чувствуя нервное копошение в грудной клетке. — Ну же, — сделав глоток и звучно опустив стакан на стол, подбадривает Гёт, — я хочу знать всё… с подробностями. — Меня будут судить? — нервно облизав губы, спрашивает Йегер. — Судить? — в искреннем изумлении поднимает брови комендант. — Вам подлежит небольшой выговор, необходимость письменного объяснения и, возможно, лишение сладкого на неделю. Ну, при условии, что это действительно была, как утверждают ваши сослуживцы, самозащита… — Так и было, — тут же отзывается Эрен, но замолкает, когда Гёт, слегка подавшись вперёд, внезапно серьёзно и с нажимом говорит: — Так расскажите. — Гувер пришёл ко мне в комнату ещё до аппеля, — начинает Эрен, выпрямив спину и сложив руки на столе перед собой. — Сказал, что герр Браун… Райнер принял повышенную дозу «первитина» и куда-то пропал. Он попросил меня помочь его найти… — Почему вы не сообщили мне и командиру лагеря Закариусу? — тут же спрашивает Гёт, и Йегер легко замечает перемену в его голосе. Это больше не «дружеская» беседа и не обмен последними сплетнями Плашова. Это допрос, самый настоящий, где каждое неосторожное и необдуманное слово может в итоге выкопать ему могилу. — Всё дело в том, что Гувер и Браун — мои товарищи с гитлерюгенда, — спокойно, с расстановкой продолжает Эрен. — У нас уже бывали подобные… ситуации. И я опрометчиво решил, что мы сможем сами это уладить и в этот раз, не привлекая лишнего внимания. Комендант придирчиво кривит губы, будто бы решая, насколько его устраивает такой ответ, а затем, милостиво кивнув, бросает короткое: — Допустим. — Мы вдвоем вышли искать Райнера, сначала шли вместе, но затем решили разделиться, мол, так быстрее, — Эрен делает глоток воды, давая себе время перейти к самой неприятной части истории и рассказать её без упоминания некоторых подробностей. — Я пошёл в конец лагеря, к задним воротам. И, когда собирался повернуть назад, наткнулся на Брауна. И… вот. — Он напал на вас просто так? — доставая сигару, спрашивает Гёт и хлопает себя по карманам в поисках зажигалки. — Без причины? — Я увидел его и попросил пойти со мной, — доверительно поясняет Эрен, стараясь не запутаться в собственных словах, — он отказался. Я настаивал, начал угрожать выговором, и… — Йегер разводит руками, мол, «кто ж знал?», — и он как с цепи сорвался. — Мм, — не глядя на собеседника, задумчиво тянет комендант с зажатой в губах сигарой. Он снова похлопывает себя и, нырнув правой рукой в карман, вытаскивает небольшую и явно женскую брошь. Замерев, словно видит её впервые, он поднимает её выше, к свету, придирчиво осматривает со всех сторон, и, подцепив пальцами левой руки сигару, задумчиво обращается к Эрену: — Видели её прежде? Йегер молчит, в то время как сердце его заходится в сумасшедшей скачке. — Не думаю, что она ваша, — продолжает комендант, лениво перекатывая по ладони серебряное украшение с овальным рубином, — или же покойного герра Брауна, — положив брошку на стол, он наконец переводит взгляд на своего подчиненного и с абсолютно нечитаемым выражением лица добавляет: — Как и следы босых ног на снегу. Эрен старательно и, как хочется верить, оперативно изображает недоумение: — Следы? Какие следы? Не понимаю… — Я знаю, что обо мне говорят другие члены партии, — внезапно перебивает комендант, поднимаясь и подходя к окну. Прикурив сигару, он медленно выдыхает дым и добавляет, глядя на улицу: — Что я шизофреник, конченный идиот. Презирают меня, лицемерят при встрече. Они думают, что я ничего не замечаю. Не вижу подвоха… Гёт снова глубоко затягивается и, выпустив дым к потолку, оборачивается к притихшему Эрену: — Но в одном они ошибаются, герр Йегер. Я далеко не дурак. И жутко не люблю, когда его из меня пытаются сделать мои же люди, — сев в кресло, он стряхивает пепел и как будто между прочим спрашивает: — Я понятно изъясняюсь? — Я ничего не знаю о брошке, — твёрдым голосом отвечает Эрен и не врет. Этого украшения он и правда не видел. — Поэтому, позвольте написать… — Молчать, — перебивает комендант, и маска благожелательности наконец-то трескается, искажая его лицо гримасой едва сдерживаемой злости. — Там был кто-то третий, герр Йегер. И, отрицая это, вы лишь увеличиваете мои подозрения на ваш счёт… — Возможно там был кто-то до моего прихода, — тут же хватается за спасительную соломинку Эрен, как никогда четко понимая, что отступать уже некуда — врать придется до конца. — Райнер выглядел слегка расхлябано — даже брюки нараспашку. Я не придал этому значения в тот момент. Гёт как-то деланно улыбается и несколько раз кивает. Он не верит. Не верит ни единому слову, но позволяет Йегеру врать. И холод, бегущий по спине помощника, подсказывает, что за эту милость со стороны начальства он ещё расплатится сполна. — Ладно, — откинувшись на стуле, бросает Гёт, лицо которого снова принимает безразлично-вежливое выражение. — Не знаете, так не знаете… Он молчит какое-то время, неспешно дымя сигарой, а Эрен не знает, что ему делать. Ладони нервно потеют, тяжесть в голове сменяется тупой болью в висках, намекая на необходимость крепкого сна и продолжительного отдыха, а сердце продолжает стучать быстрее обычного. Молчание коменданта кажется затишьем перед бурей, лёгкой передышкой, последней милостью, оказанной Йегеру перед окончательным уничтожением. Может, оно и к лучшему? Высылка, арест, расстрел — любой из этих итогов неизбежно означает конец его работы здесь. И Эрен не знает, желает ли чего-то больше, чем вырваться из Плашова и никогда больше не возвращаться назад. — Лучше мне расскажите вот что, — неожиданно говорит Гёт, потушив сигару и сложив руки на столе, словно они ведут задушевную беседу старых друзей, — как это было? — Что, простите? — искренне недоумевает Йегер. — Ну, каково это, забить человека голыми руками? — тихо, с какой-то ноткой интимности поясняет комендант, смотря собеседнику прямо в глаза. — Я, знаете ли, убивал лишь с помощью огнестрельного оружия. А вот так… кулаками и фонарем. Размозжить череп… — он качает головой, а в глазах, господи боже, в его глазах Эрен видит животный восторг. — Я… я просто хотел выжить, — отвечает Йегер теми же словами, что повторил себе за это утро уже не один раз, — это было необходимо. — Ой ли? — не унимается комендант. Подавшись вперёд, он заглядывает в глаза потерянному помощнику и добавляет: — Ну же… поделитесь. Клянусь, это останется между нами. Вы бы убили его или, по крайней мере, вырубили с одного-двух ударов. Но вы, наш правильный, бравый герр Йегер, били его снова… И снова. Скажите мне, что вы чувствовали в этот момент? Эрен дышит тяжело, в глазах щиплет непонятным отчаянием, и, опустив взгляд, он нервно сглатывает, а затем отвечает: — Ярость. Я был зол, очень сильно зол. — И что же вас так разозлило? — холодно, словно бы уже приговаривая незадачливого подчиненного к смерти, спрашивает Гёт. Йегер молчит, понимая, что его загнали в тупик. У него не было причин злиться, не было причин так жестоко убивать Райнера, если только… Если только он не предатель СС, фюрера и Третьего Рейха. Он должен ответить что-то. Но что тут можно сказать? — Герр Гёт! — стук в дверь оповещает о приходе командира лагеря Закариуса. Переступив порог, он приветствует поднявшихся навстречу мужчин: — Хайль Гитлер! Прошу прощения за то, что отвлекаю вас, но прибыли солдаты из города с телеграммой и сообщением от командира их полка… — Ничего страшного, герр Закариус, — отмахивается Гёт, проходя к выходу и жестом приглашая Эрена следовать за ними, — всё, что нужно, я уже узнал… — Насчет тела Брауна, мы отправили телеграмму его родным, они приедут через пару дней, — говорит командир, спускаясь по лестнице. — Не волнуйтесь, мы расположили его в лазарете, в продуваемой части, так что запаха… — Ох, ради всего святого, — морщится комендант, принимая пальто из рук слуги, — избавьте меня от этого дерьма. Мне ни к чему знать такие подробности. — Конечно, герр Гёт, — тут же согласно кивает командир лагеря. — Прошу прощения… — Что касается вас, герр Йегер, — комендант переводит внимание на уже одевшегося помощника, — в качестве профилактического наказания, сегодня вы будете помогать фрау Леонхарт и герру Кирштейну развозить обед. — Да, герр Гёт, — кивает Эрен, выходя из дома вслед за Закариусом. — Поспешите в столовую, — добавляет комендант, снова странно холодно улыбаясь своему помощнику, — заключенные сегодня опять валили лес, так что все сидят по баракам. Работы вам предстоит немало… Йегер снова кивает и, попрощавшись, направляется в сторону кухни. На морозе головная боль милостиво притупляется, тошнота отступает, а мысли становятся яснее. И становится абсолютно ясно, что Эрен пропал. Гёт раскусил его, понял, что молодой помощник — предатель их идеалов и принципов. И теперь не спустит с него глаз. Теперь каждый его поступок и решение будут проанализированы с точки зрения возможного предательства и подвоха. Разрешат ли ему теперь отправить Милку к Шиндлеру? Или перевести Эльякима в лазарет? Эрен устало прикрывает глаза и тяжело вздыхает, понимая, что их план по спасению Аккерманов должен быть пересмотрен. Всё стало сложнее из-за одной-единственной глупости. Толкнув тяжелые двери столовой, Йегер заходит внутрь, невольно морщась от запаха еды, что мгновенно провоцирует трусливое скручивание желудка. Он так ничего и не ел, и сама мысль о возможной трапезе всё ещё выглядит отвратительно. Пройдя на кухню, Эрен видит фрау Леонхарт — невысокую, стройную блондинку с невероятно безэмоциональным лицом. Она словно высеченная из мрамора статуя — удивительное сочетание изящной красоты с холодом безразличия. Что там про неё говорила Криста? «Энни любит избивать ногами. До полусмерти…». Эрен нервно дергает уголком рта, рассматривая эту хрупкую с виду девушку. Да, интересная у него сегодня компания. — Герр Йегер? — лишь интонация выдаёт легкое замешательство, но в глазах Энни не видно ничего. — Добрый день, фрау Леонхарт, — коротко кивнув, приветствует Эрен. — Герр Гёт отпра… — О, герр Йегер, — неожиданно возникает рядом Кирштейн, и по гаденькой усмешке на его губах понятно, что он уже извещён о неожиданном «помощнике», — какая честь поработать с вами. — Поработать? — переспрашивает Энни, с подозрением переводя взгляд с одного мужчины на другого. — Да, сегодня обед с нами будет разносить сам помощник коменданта, — с показательной торжественностью поясняет Йохан, даже не пытаясь скрыть своего злорадства, — надеюсь, ваше состояние не сильно помешает в такой работе… — Всё в порядке, благодарю, — вежливо улыбнувшись, отвечает Эрен. Хочется ударить. Сильно, смачно, прямо в это мерзко ухмыляющееся лицо. Останавливает лишь похмельная слабость и собственное шаткое положение. Ему теперь никак нельзя встревать в новые неприятности. — Хорошо, — после небольшой паузы кивает Леонхарт и, подхватив какие-то бумаги, направляется в сторону запасного выхода, — не понимаю, зачем это нужно, но… Продолжения Эрен услышать не может и лишь переводит недоуменный взгляд на Йохана: — Мне даже как-то неловко идти с вами. — Смутила гордость девы гостей отважных дух…[3] — паясничает Кирштейн, направляясь за своей напарницей. — Пойдемте, герр Йегер, работа не ждёт. Зверье нужно кормить. Эрен лишь сильнее стискивает челюсти. Следующие полчаса они перемещаются от одного барака к другому. Таких «команд» по раздаче обеда несколько, и на каждую приходится определенное количество заключенных. Леонхарт занимается списками, Йохан вместе с присоединившимся Марко — построением и проверкой постелей, а Йегер — на раздаче. Руки медленно, но верно начинают болеть от монотонных движений, снова подкрадывается тошнота, особенно от вида того, что подают заключенным на обед. Это даже похлебкой назвать нельзя. Вода с какой-то гнилой брюквой. Но гораздо больше воротит от того, с какой жадностью, голодным отчаянием узники принимают наполненные миски из его рук. Как трепетно разламывают и без того маленький кусок черствого хлеба на крошки, растягивая это сомнительное удовольствие на пару мгновений. Эрен не может смотреть на них. Он механически опускает и поднимает черпак, наполняет жестяные, глухо бренчащие миски и кружки и твердит монотонное «Ешь». Ешь, ешь, ешь. В какой-то момент его сознание отделяется от происходящего и словно бы наблюдает за этим человеком, Эреном Йегером, со стороны. Кто он? Кем он стал за несколько месяцев в этом месте? Посмотрите, посмотрите, как безразличен его взгляд. Разве ему не жаль этих несчастных? Разве нет в его сердце мучительной боли сострадания? Где же, где стыдливый румянец на его щеках? Где слёзы позора за соучастие в таком низком, подлом деле? Где Эрен Йегер? Где тот молодой мужчина, что боролся за справедливость, что точно знал, как нужно поступать, и никогда не прогибался под обстоятельства? Где он теперь? — Герр Йегер, вы идёте? Эрен встряхивает головой и кивает ожидающей Леонхарт, проходя за ней в следующий барак. И только перешагнув порог и бросив взгляд вперёд, понимает, где именно оказался и кто здесь живёт. Леви. Эрен выхватывает его лицо из толпы других заключенных практически мгновенно. Аккерман тоже смотрит на него… Но практически тут же отводит взгляд. Йегера этот жест бьёт хлесткой пощечиной. Глаза предательски слезятся, и безумно хочется выть от боли. Он ведь не хотел делать больно. Не хотел унизить и оскорбить. Он ведь… чёрт, он ведь влюблён. Безумно, неправильно, напрасно. Эрен позволил чувствам прорасти там, где им не было места. Он заранее обрек самого себя и Леви на страдания. Что чувствует Аккерман сейчас? Как сильна его ненависть к нему, к лживому лицемеру, прикрывавшемуся добрыми намерениями и искренним сочувствием, а в итоге оказавшимся голодным, алчным волком в овечьей шкуре. Леви не смотрит на него, и Йегер не может его винить. Если уж его самого тошнит от собственного отражения в зеркале, то что должен испытывать Аккерман? Каким грязным ощущает он себя после тех мерзостей, что сотворил с ним Эрен? Он просто чудовище, не заслуживающее доверия и признательности такого человека, как Леви. Йегер старается не смотреть в сторону Аккермана, но все же успевает вычислить, каким по счету тот встал в очередь за похлебкой. Двадцать второй. Глядя только на вереницу рук, подающих и принимающих миски, Эрен методично считает про себя. Половник с тихим бульканьем ныряет на дно алюминиевой кастрюли и выныривает с дюжиной сморщенных кусочков брюквы, вяло плавающих в прозрачном бульоне. Дрожащие руки принимают скудный обед. Один. Кусочек хлеба предательски крошится в жадно схвативших пальцах, драгоценными крошками осыпаясь на грязный, холодный пол. Пять. Марко и Йоахан, приглушенно переговариваясь, ворочают матрасы, проверяют щели в каркасах нар. Девять. Тихое бормотание молитвы нервирующим жужжанием сверлит голову, пока половник совершает свой путь между потертой посудой. Двенадцать. Леонхарт методично отмечает номера заключенных, тихо шурша листами. Семнадцать. Эрен нервно сглатывает, понимая, что осталось немного, и пытается найти в себе мужество посмотреть Леви в глаза. Двадцать. Кирштейн и Ботт тихо смеются в дальнем конце барака, а половник предательски позвякивает о миску в дрожащей руке. Двадцать один. Посуду под нос протягивают отрывисто, как-то отчаянно торопясь, и Эрен прикусывает нижнюю губу изнутри, отчаянно сдерживаясь от тяжелого вздоха. Он отвратителен. Он противен. Но всё же, налив порцию похлебки и подав её в такие знакомые, такие любимые руки, Йегер поднимает взгляд, готовясь встретить презрение Леви и принять его, как должное. Он поднимает глаза и… Похлебка выплескивается ему прямо в лицо.***
— Закончили! — орёт один из охранников, приставленный к их отряду. — Грузите оставшиеся бревна в машину и стройтесь в шеренгу! Живо! Леви, ни на минуту не сомкнувший глаз за всю ночь, с трудом разгибает натруженную спину и устало потирает шею. Вот чёрт. И чего он так себя вымотал? Знал ведь, что им сегодня снова валить лес, но в итоге даже часа не подремал. И теперь у него внутри всё трясется, будто бы от сильнейшего отравления. Отравления… Можно ли считать, что Эрен отравил его своей внезапной страстью? Аккерман невольно вздрагивает от нахлынувших воспоминаний и, поплотнее запахнув накидку, присоединяется к остальным заключенным. Было бы неплохо свалить весь этот сумбур в голове и душе на глупого Йегера. Разве это не он привел все мысли в смятение своей похотью? Разве не он разбудил в душе что-то странное, необъяснимое, жалящее? Да, это было бы отличным объяснением. Удобным, успокаивающим, безопасным. Ведь иначе… иначе пришлось бы отвечать на тысячу и один крайне странный и в какой-то мере неловкий вопрос. Например, почему, вернувшись в барак и забравшись на своё место, Леви впервые за несколько лет мастурбировал? Жадно, несдержанно, крепко зажмурив глаза. Выгибаясь всем телом, алчно ища разрядки. Да и что он представлял себе? Образы, крутившиеся в его голове, были далеки от тех, что помогали снять напряжение в юности. Это была не та симпатичная соседка, которую он встречал по дороге в булочную в Берлине, неизменно заглядываясь на кружево белых гольфов под угловатыми коленками. И не та продавщица сладкой кукурузы у старого краковского кинотеатра, в вырезе блузки которой было видно так много, что никакой фантазии не нужно было. О нет. Закрыв глаза и прикусив дрожащую губу, Аккерман думал об Эрене. О широких, горячих ладонях, что скользили по его исхудавшему телу, ласкали, разжигали внутри что-то ранее неведомое, непонятное. О влажных, мягких губах, что целовали так нежно и чувственно, что шептали так волнующе и жарко. О страсти молодого тела, что Йегер не смог удержать, скрыть и обрушил на растерянного, неготового Леви, поглотив, разрушив и… пробудив заново. Да, несомненно, Аккерман был напуган, растерян, смущен, но он ещё никогда не чувствовал себя настолько живым. Настолько настоящим. Каждое прикосновение и поцелуй Эрена словно бы возвращали украденные за эти годы скитаний мгновения жизни, словно бы клеймили вожделенной свободой, почти утраченной надеждой, такой необходимой силой. Ощущения это были невероятные. Яркие, пронзительные. Но Леви был слишком обескуражен произошедшим, потерян в собственных чувствах и мыслях. Прежние представления и убеждения трещали по швам. Они ведь мужчины. Оба — мужчины. Аккерман, конечно же, слышал о подобных связях, это не стало для него шокирующим открытием, но при этом он прекрасно помнил слова раввина, настойчиво цитирующего Тору своим ученикам:«Не ложись с мужчиною, как с женщиною, ибо мерзость это»[4].
Леви не считал себя особо набожным, искренне боящимся кары Божьей, но эти правила, принципы, внушаемые с самого детства, вызывали практически физическое отторжение и иррациональный страх перед подобным. Всё происходящее виделось чем-то априори неправильным, а собственная реакция — постыдной слабостью. И потому он просто сбежал. Сбежал позорно и трусливо. Когда все кончилось, он лежал на своей постели, тяжело и прерывисто дыша, и, глядя в черноту перед собой, пытался осмыслить все, что произошло между ним и Эреном с момента появления в его жизни последнего и что привело их к сегодняшнему странному и удивительному вечеру. Последние несколько лет Аккерман жил лишь мыслью спасти родных. Конечно же, он был бы не прочь и сам выбраться из этого ада, снова почувствовать это удивительное ощущение полной свободы. Снова стать собой, Леви Аккерманом, а не каким-то безликим узником под трёхзначным номером. Но, если нужно было выбрать между своей жизнью и жизнью его близких, он даже не стал бы и секунды размышлять над ответом. Семья была его единственной ценностью. Всем тем, чем он дорожил за колючей проволокой Плашова. Но тут появился Эрен. Такой наивный, благородный, отчаянный. Его приезд в лагерь был полнейшим недоразумением, фатальным просчетом судьбы (а, может, её жестокой насмешкой?). Леви отчетливо помнит свою злость, презрение к парню в первые дни. Так ясно помнилась их встреча в Берлине, всё сказанное друг другу. Неужели тот ничего не понял тогда? Ведь Аккерман видел в этих глазах, смотревших на него из полумрака развороченной лавки, сомнение и нерешительность в собственных действиях. Видел страх перед мрачным будущим, в которое их вел новый лидер. Леви был уверен, что горе-погромщик всё понял, а потому жутко разозлился, увидев его в рядах своих надзирателей… Но где это всё теперь? Когда подозрительность успела смениться безоговорочным доверием и открытостью? Когда негодование растаяло перед напором трогательной заботы и участия? Когда механическая, воспитанная стенами гетто и расстрельными холмами Плашова ненависть уступила место… Леви не хочет говорить о «любви». Он просто не знает, как можно любить человека не из своей семьи, не из своего рода. Он никогда и ни к кому не был привязан, кроме близких, чувства к которым были чем-то таким же естественным, как восход солнца по утру. Но то, что он испытывает к Эрену… Да, раньше Аккерман думал лишь о спасении родных, но теперь в его душе разгоралась жажда жизни, зарожденная и вскормленная необыкновенным молодым мужчиной, ставшим его покоем и надеждой в самом центре катастрофы. Леви так и не смог заснуть, снова и снова обдумывая произошедшее, вспоминая всё, каждое прикосновение, каждое слово, каждый вздох Йегера в мельчайших подробностях. И единственное решение, к которому Аккерман смог прийти практически одновременно с утренним криком охранника, пришедшего поднимать заключенных, это поговорить. Им с Эреном определенно стоит поговорить и выяснить всё. Понять, что это значит для них обоих и что с этим делать в подобном месте. В подобном мире. — Ну что, поиграл в Жестяного Дровосека[5]? — насмешливо интересуется Кенни, когда Леви заходит в их барак, однако видно, что веселье это исключительно напускное. Старик устал. Такая работа для него подобна мучительной, безжалостно затянувшейся прогулке по доске[6]. Племянник видит, как Эльяким болезненно морщится, с трудом усаживаясь на свою кровать. Подойдя ближе, Леви опускается перед ним на колени и аккуратно, игнорируя слабые попытки сопротивления, снимает деревянные колодки. Ноги Кенни представляют собой зрелище ужасное. Мизинец правой ноги поглотила гангрена, несколько ногтей вросли в кожу, а крупные мозоли на пятках полопались, исходя мутно-желтой жидкостью с отчетливым запахом гноя. — Отвали, сопляк, — устало бормочет Аккерман-старший, прикрывая глаза, — не вздумай меня жалеть. — Вот ещё, — хорохорится Леви, отчаянно пытаясь скрыть свой ужас. Нет, ему не противно видеть подобное, прикасаться. Ему просто до ужаса страшно видеть своего всегда сильного, энергичного дядю в таком разбитом и подавленном состоянии. Поднявшись, он просовывает руку через узкую щель в прогнивших досках и берет небольшой ком снега. Смяв его посильнее, возвращается обратно и бережно, стараясь не причинять лишней боли, обтирает ноги старика. Кенни в первое мгновение дергается, но затем расслабленно оседает, наслаждаясь ощущением прохлады на натруженных ногах. — Где ты шлялся вчера? — спрашивает Эльяким после нескольких минут молчания. — После вечернего аппеля ты куда-то пропал с тем эсэсовцем… — Я ходил к герру Йегеру, — как можно более безразлично отвечает Леви, заканчивая обтирания. — Надо было… помочь ему. В голове проносится неуместная шутка о «снятии напряжения», и Аккерман слегка откашливается, пряча нервный смешок. Он, кажется, всё-таки сбрендил. — Этот парень вроде неплохо к тебе относится, — тихо говорит Кенни, осторожно шевеля пальцами ног и кривясь от болезненных ощущений. — Да, вполне, — согласно кивает Леви, и опускает голову, пряча легкий румянец на щеках. Боже, какая глупость! Почему эти мысли и воспоминания так волнуют его? Придирчиво осмотрев ноги дяди, он кивает сам себе и отрывает несколько лоскутов ткани от своей рубахи. — Ты чего творишь? — резко теряя спокойствие и сонливость, ошарашенно говорит Кенни. — Холод собачий на улице, а ты тут… — Вот именно, что холод, — резко обрывает Леви, аккуратно, но плотно обматывая ступни старшего. — Ты и так уже считай потерял палец. Не хотелось бы, чтобы лишился ног. Эльяким недовольно цокает, но ничего не говорит в ответ, понимая, что спорить здесь бесполезно. Наконец Леви заканчивает с перевязкой и, надев дяде деревянные башмаки, ободряюще похлопывает его по коленке: — Ещё попляшешь, старик. Кенни хмыкает в ответ и, неловко поднявшись на ноги, отвечает: — Если только хору[7] на твоей свадьбе. Леви сдержанно улыбается, глядя прямо дяде в глаза, и неожиданно для самого себя решает рассказать ему. Абсолютно всё. — Насчёт этого, — неловко начинает племянник, вызывая недоумение на лице Эльякима, — я… — Обед! — раздается громкое от дверей, и, обернувшись, Леви тут же сталкивается взглядом с Эреном. Чёрт. Всё, что успело улечься в голове и душе за полные раздумий ночь и утро, тут же закручивается в беспорядочный, хаотичный водоворот, снова порождая дикий сумбур в мыслях и чувствах. Становится неловко, стыдно, как будто только по одному выражению лица Аккермана Йегер сможет прочитать всё. Все его тайны, постыдные фантазии и порочные мечты. Поэтому Леви тут же отворачивается, решив оставить выяснение отношений и откровенные разговоры до того момента, когда они останутся наедине. Наедине. Это слово отзывается тягучим трепетом внизу живота, и Аккерман буквально бросается к своей койке, хватая посуду и умоляя себя прийти в чувства. Нельзя краснеть. Нельзя пялиться. Нельзя вести себя как перевозбуждённый подросток, что отыскал на дальних полках отцовской библиотеки иллюстрированное издание восточных сказок. Он делает несколько глубоких вдохов и занимает своё место в очереди на раздачу. Мимо него и остальных заключенных проходят охранники, герр Кирштейн и герр Ботт. Леви нравился второй, веснушчатый брюнет, что никогда не позволял себе грубого слова или жестокости в отношении узников. А вот первый, Йохан, может, и не был жадным до страданий других зверем, как, например, его напарница Леонхарт, но при этом отличался крайней дотошностью досмотра, вынюхивая и выискивая до последнего. Но прятать, а, соответственно, и бояться Леви было нечего. Все его драгоценности хранились в месте наиболее надежном, там, где никто и не подумал бы искать — в комнате помощника коменданта. Бросив взгляд вперёд, Аккерман видит, что осталось ещё около дюжины человек. Обернувшись, он хочет было предложить Кенни взять его порцию хлеба, как вдруг осекается, вглядываясь в лицо дяди. Эльяким бледен как мел, на лбу его выступают крохотные капельки пота, а миска и кружка в руках тихо отстукивают рваный ритм. — В чём дело? — приглушенно спрашивает Леви, безотчетно поддаваясь панике. — Тебе плохо? — Лекарства, — резко переводя взгляд на племянника, отвечает Кенни. — Я оставил бутыльки от лекарства под подушкой. Внутри всё замирает, словно бы река, скованная льдом. Даже дышать становится трудно. Аккерман смотрит туда, в конец барака, и с заходящимся в смертельном ужасе сердцем видит, как охранники неумолимо приближаются к постели Кенни. Они непременно найдут лекарства. Они точно узнают, чьё это место. Они выволокут старика на улицу. Безжалостно высекут его. И он умрёт. Потому что стар и болен, потому что сечь его будут долго, заставив перед этим раздеться догола. Кенни точно не переживёт этого наказания. Леви поворачивается обратно, загнанно дыша и бегая глазами по помещению. Он готов кричать, звать Йегера и молить его о помощи. «Пожалуйста! Эрен, пожалуйста!» Аккерман знает, что это нечестная игра, запрещенный приём, но… Это ведь Кенни! Его родной человек! Мужчина, заменивший ему сначала отца, а потом и мать! Поддержавший в эти годы ужаса и гонений! Всегда знавший, когда нужно было доброе слово, грубая шутка, молчаливая поддержка! Леви не может потерять его сейчас. Господи, просто не может! Решение приходит мгновенно. Рождается в мозгу разрядом молнии — ослепительно, неуловимо и чётко. Он подходит к Эрену, нетерпеливо протягивает миску и, получив похлебку обратно, тут же со всей показательной злостью выплескивает содержимое ему в лицо. Кто-то в очереди сдавленно охает, фрау Леонхарт замирает, так и не отметив его номер в списке. Леви оборачивается и, увидев рванувших к ним охранников, готов заплакать от облегчения. Ничего. Он вынесет наказание. Он сильный, справится. Он не боится боли. Успокоив себя этой мыслью и еле заметно кивнув испуганному Кенни, Леви переводит взгляд на Эрена и… И понимает, как жестоко ошибся. Йегер смотрит на него с выражением тотального раскаяния на лице. В больших, удивительных глазах плещется вина, боль и стыд. Он считает, что заслужил это. Эрен думает, что Леви ненавидит его за произошедшее накануне так сильно, что готов рискнуть своей жизнью, публично унизив его. Аккерману хочется громко спорить, хочется схватить это красивое, растерянное лицо в ладони и бесконечное число раз повторять, что все не так, что это лишь притворство. Хочется убедить, что всё, произошедшее между ними, не разверзло пропасть, а, напротив, связало их ещё сильнее, надёжнее. Хочется крикнуть Эрену, что он, Леви, его, кажется, любит. Но Аккерман молчит, понимая, что и так подставил Йегера. Ведь вместо того, чтобы отчитать, накричать, ударить еврея, позволившего себе оскорбить нациста, он лишь смотрит, слегка опустив голову и полностью признавая своё поражение. По форме его медленно стекают капли мутной похлёбки, а тишина сгущается, лишая кислорода и выступая предвестником настоящей бури. Леви подписал приговор им обоим. — Почему вы стоите? — внезапно злобно спрашивает Леонхарт, подходя ближе к помощнику коменданта. — В следующий раз он плеснет вам в лицо кипятком! Нужно преподать урок грязному жиду! Эрен лишь смотрит на Леви, и Аккерман видит, как дрожат эти губы, что ещё вчера прижимались к его собственным, ища любви и нежности. Почему же он не ответил? Почему не сказал всё, как есть, тогда? Почему позволил Йегеру сделать свои страшные выводы, что прямо сейчас толкают их обоих в пропасть? — Ох, чёрт, — внезапно подаёт голос Кирштейн, и на лице его виден искренний восторг. — Я всё понял! Эрен переводит взгляд на товарища, и Леви видит, что во взгляде его проскакивает настоящий испуг. Всего на секунду. Но этого достаточно. — Наконец-то я всё понял! — злорадно скалясь, продолжает охранник, приближаясь к застывшему Йегеру. — Вы трахаете этого еврея. Вот почему вы взяли его себе в личные помощники и обращались с ним, как с нежной девицей, на вечерах у коменданта! Леонхарт презрительно поджимает губы и тут же выходит из барака. Аккерман чувствует, как сердце его трепещет, пробивая грудную клетку и просясь наружу. Господи… что же он наделал?! Неужели действительно верил, что Эрен сможет наказать его? Ударить? Эрен, так трепетно и нежно на него смотрящий, так искренне и беззаветно в нем нуждающийся? Тот, что прятал его секреты, что разделял его боль, что поздравил его с днём рождения, что тянулся за невинным поцелуем, а позже, обретя глупую, хмельную смелость, показал всё долго сдерживаемое желание, сжигая их обоих. Неужели он мог обидеть Аккермана? Йегер стоит прямо, глядя теперь только в пол и никак не реагируя на происходящее, и Леви готов наорать на него. «Посмотри на меня! Посмотри мне в глаза! Прошу, пока не поздно, пойми, что всё не так, как тебе думается! Эрен!!!» Но вместо этого двери барака распахиваются, и на пороге вместе с уходившей надзирательницей возникают комендант и тот приезжий офицер, Гувер, кажется. — Так-так-так, — со своей неизменной ухмылкой довольного жизнью человека начинает Гёт, проходя к месту разыгравшейся трагедии, — и что это тут у нас? Мой личный помощник и мой лучший сладкоголосый птенчик что-то не поделили? Леви слышит тихий шёпот у себя за спиной, но сейчас никто и ничто уже не имеют значения. Он слишком сильно боится… Но теперь он боится именно за Эрена. Что этот гребаный садист придумает для своего непослушного щенка? — Он спит с этим евреем, — практически выплёвывает Йохан, а на лице коменданта появляется жёсткое, презрительно выражение. — Да чёрта с два я бы позволил этому грязному нацисту ко мне прикоснуться! — хватается за последнюю возможность спасти ситуацию Леви, краем глаза замечая, как Йегер вздрагивает от этих слов. Но Гёт на это громкое заявление никак не реагирует, переводя взгляд на своего всё ещё хранящего молчание помощника: — Это правда, герр Йегер? — Я давно заметил, что он странно относится к этому жиду! — продолжает Кирштейн, видя, что Эрен слово брать не спешит. — Пригрел под своим боком, смотрел, пуская слюни, даже при нас, своих товарищах. К тому же, — он внезапно ухмыляется и с нажимом добавляет: — Покойный герр Браун рассказал нам, что герр Йегер и этот жид были знакомы и до войны. Аккермана пробивает нервная дрожь, а Эрен и вовсе переводит ошарашенный взгляд на говорящего, тем самым подтверждая все слова и догадки. — Да, эту историю и я слышал, — неожиданно согласно кивает Гёт. — Чудесное спасение незадачливого нациста. Вы уже тогда прикипели к этому жидёнку, а, герр Йегер? — Мы познакомились в Берлине, это правда, — наконец-то подаёт голос Эрен, видимо, взяв себя в руки и приняв неизбежное. — Я увидел его здесь, в лагере, и понял, что он мне небезразличен. Я… я брал его силой. Принуждал к этой связи. Это я нарушил устав. Поэтому прошу наказать лишь меня. По всей строгости. У Леви перехватывает дыхание, и он с трудом удерживается от протестующего крика. Нет, нет, нет. Всё не должно быть вот так. Йегер не должен был пострадать. — О, за это не переживайте, — наигранно участливо говорит комендант, направляясь к выходу. — Наказаны будут все. По справедливости. Всех заключенных вывести на улицу, — бросает он охранникам, а затем, обернувшись к Аккерману и широко улыбнувшись, добавляет: — А этого — на помост. На секунду Леви, которого за рукав хватает довольный собой Кирштейн, встречается взглядом с Эреном. Тот, кажется, шепчет «Прости», но Аккерман не уверен. Он шагает к выходу из барака и, обернувшись, видит как Кенни, прихрамывая, спешит за остальными, а лицо его искажает гримаса боли и страха. «Лучше бы тебе не смотреть на это, старик». Уже спустя двадцать минут площадь заполнена выгнанными на мороз заключенными. Леви стоит на помосте вместе со все ещё удерживающим его Йоханом. Охранник держит крепко, будто он попробует сбежать. Глазами Аккерман ищет в толпе сестру. Вот она, стоит, вперив в него испуганный взгляд. Леви кажется, что с её лицом что-то не так, но он не может четко разглядеть с такого расстояния. «Не смотри, Милка. Не смотри сюда». — Раздеть его! — громко приказывает Гёт, и Кирштейн с готовностью грубо стягивает с Леви накидку, а затем просто разрывает рубаху и штаны. Мороз тут же кусаче вцепляется в обнаженную кожу, пробивая нервными, крупными судорогами насквозь, заставляя обхватить себя руками и напряженно стиснуть стучащие зубы. Аккерман судорожно дышит, оглядываясь по сторонам. Кто-то из заключенных смотрит на него с сочувствием, болью, кто-то хмурится, тем самым держа себя в руках, а кто-то… кто-то смотрит будто сквозь него. Будто и не видит застывшего на помосте человека, приговоренного к бесчеловечной пытке и страданиям. Просто они уже умерли. А мертвецы не способны жалеть других мертвецов. — Позвольте мне, — слышит Леви голос Леонхарт, что уже с готовностью кладёт руку на скрученную на бедре плеть, — я преподам наглому жидёнку урок. — Нет, — с ласковой улыбкой отказывает Гёт. — У меня, к сожалению, слишком мало времени. А потому, — он поворачивается к смертельно бледному Эрену, не сводящему глаз с дрожащего Аккермана, — убьем сразу двух зайцев. Поднимайтесь и вы на помост, герр Йегер. Тот вздрагивает, переводя безумный взгляд на коменданта: — Что? — Вы меня слышали, — терпеливо отвечает Гёт, а затем кивает головой в сторону Леви, — поднимайтесь. Эрен нервно сглатывает, а затем все же взбирается по скрипящей лестнице, оказываясь рядом с Аккерманом. — Снимите свой ремень, — приказывает Гёт, занимая место поближе к «сцене». — Живо. Леви чувствует, как у него мёрзнут и немеют пальцы, но ужас, что бурлит внутри, перекрывает любые ощущения. Эрен возится долго, одеревеневшими конечностями дергая шлейку, но все же справляется, зажимая ремень в руке. На Аккермана он больше не смотрит. — Что написано на пряжке, герр Йегер? — спрашивает комендант. — «Моя честь зовётся верность»[8], — тихо, но четко отвечает Эрен, глядя на своего начальника. — Я хочу, чтобы вы доказали нам свою верность, — вкрадчиво начинает Гёт и, слегка подавшись вперёд, бросает короткое: — Бейте его. Леви отчетливо слышит судорожный выдох Йегера. Видит, как пальцы заходятся в бешеной тряске, угрожая выпустить этот ремень, внезапно ставший раскалённой кочергой, ядовитой змеёй, ростком колючего шиповника. Аккерман видит ужас на бледном лице и всей душой сожалеет о собственном поступке. Этот день сломает Эрена. Он уже никогда не будет прежним. — Герр Йегер, я отдал приказ, — чуть более сурово и явно начиная раздражаться от затянувшейся прелюдии, повторяет Гёт. — Бейте его. Эрен лишь стискивает зубы и слегка качает головой. — Неповиновение? Хорошо, — с кривой усмешкой тихо говорит комендант, а затем, выхватив люгер, добавляет: — Давайте проверим, любите ли вы всех жидов или только этого… Выстрел отчетливо раздаётся над площадью, вызывая трепет в толпе. Леви во все глаза смотрит на стоявшего рядом, практически вплотную к Кенни еврея, что схлопотал пулю в лоб, мешком рухнув на землю. И это явно не промах. Это предупреждение. Гёт бросает взгляд на ошарашенного Йегера и, переведя прицел в другую сторону, коротко повторяет: — Бейте его. Рука коменданта безошибочно указывает в сторону женской части лагеря. И Леви уверен, что сейчас на мушке — его сестра. Чудовище! Какое же он чудовище! — Герр Йегер? — взводя курок и вопросительно склоняя голову на бок, обращается Гёт. — Ну, ты, — борясь с истерическими рыданиями в голосе, тихо, но отчетливо цедит Леви, обращаясь к Эрену, — давай! Ударь меня, ну же! Йегер оборачивается к нему, в глазах его стоят слёзы, а из горла рвутся сдавленные всхлипы. У Аккермана нет времени всё объяснить и убедить в необходимости следовать приказу. Поэтому… поэтому пусть Эрен поверит, что противен ему. «Прости, прошу, прости меня!» — Ударь меня, ты! Нацистский ублюдок, — видя, как Гёт щурит один глаз, прицеливаясь точнее, злобно и торопливо выплёвывает Леви. — Или ты способен только на свои мерзкие извращения?! Йегер захлебывается рваным вздохом, а затем, крепко стиснув челюсти, наносит первый удар.***
Горит, братцы, горит, Ой, наш бедный городок, — не дай бог, — горит…
Свист ремня прорезает морозный воздух, и первая красная полоса расчерчивает бледную кожу на невероятной худой, с отчетливо выступающими позвонками спине. Удар хлесткий, точный, но откровенно слабый. — Сильнее, — подметив это, приказывает Гёт, в чьих широко раскрытых глазах загорается огонёк нездорового возбуждения. Жаден до насилия. Жаден до боли. Неумолимый бог войны и смерти пришёл на свою кровавую жатву.…Злые ветры остервенело Рвут, ломают, раздувают. Огонь становится сильнее, Всё вокруг горит…
Эрен стискивает зубы и замахивается снова. Ремень взлетает вверх, а потом сочно, звеняще ложится на дрожащую плоть. Леви дергается вперёд, крепче цепляясь за деревянные перила, но молчит. Сильный, стойкий. Йегер молит небеса, чтобы Аккерман не сломался. Чтобы не доставил удовольствие голодным шакалам в нацистской форме, замершим в ожидании его страданий и мольбы о пощаде. Эрен молится… и злится. Так сильно злится на Леви за то, что приходится причинять ему боль. Знает, что это нечестно, что настоящей вины Аккермана здесь нет, но… Причинять Леви боль добровольно, сознательно и методично — это просто выше его сил. Йегер ведь был готов стоять до последнего, отказываться от роли карателя, даже приняв за это смерть. Он и так принес слишком много страданий, слишком много унижений и мерзости в жизнь любимого человека. Поэтому был готов пострадать за свою больную страсть в одиночку, но… Если бы Гёт застрелил Эльякима или Милку, ненависть Аккермана не знала бы границ. Леви силен только пока живы его родные. Их смерть сломала бы его быстрее, гораздо быстрее ударов ремня.Горит, братцы, горит, Ой, наш бедный городок, — не дай бог, — горит…
Тело Аккермана покрывается алеющими рубцами, кое-где прошившими кожу до крови. Но дух… Дух Леви слишком силен. — Нет, — внезапно прерывает эту методичную пытку Гёт, поднимаясь на помост. — Я вот-вот засну от скуки. Подойдя к Эрену, он выхватывает ремень из его дрожащей руки и внимательно осматривает, словно бы проверяя на качество. — Всё дело в том, что я так давно не слышал голоса своей пташки, — с ласковой усмешкой говорит комендант, игриво скользя сложенным вдвое ремнем по израненной спине крупно вздрагивающего Аккермана. — И что-то мне подсказывает, что больше не услышу. Поэтому, сделайте одолжение, заставьте его петь, — и с этими словами он возвращает ремень Йегеру. Обратной стороной. — Бить его пряжкой? — неверяще спрашивает Эрен, глядя на коменданта. — Да, — просто соглашается Гёт и тут же кладет руку на убранный в кобуру пистолет, — нужно объяснить подробнее? Йегер отрицательно качает головой и, проводив спустившегося с помоста коменданта взглядом, поворачивается к застывшему в ожидании Леви.…Огненные языки уже Охватили весь городок. Злые ветра метут, Весь городок горит…
— Прости меня, — все же не сдержавшись, шепчет Эрен и заносит руку для нового удара. Тяжелая металлическая пряжка опускается на спину с глухим ударом. Аккерман практически заваливается вперёд, с трудом удержавшись на ногах, и дышит часто, шумно. — Прости, — хрипяще повторяет Йегер, ударяя снова и снова, — господи… прости меня. Он бьет, чувствуя, как по горлу ползет волна тошнотворной желчи. Он бьёт, до крови прокусив нижнюю губу. Он бьёт, с трудом различая что-либо перед собой из-за наворачивающихся слёз. — Прости! Очередной удар внезапно сбивает Эрена с ритма, и несколько мгновений тот не может понять, почему. А когда понимает… поспешно зажимает рот ладонью и с силой зажмуривается, с трудом проталкивая кислород через резко перехватившееся горло. Пряжка застряла в спине, вспоров кожу и зацепившись за рваный лоскут. Леви мотает головой и тихо прерывисто стонет, пытаясь отдалиться от мучительных ощущений, а по спине его тонкими струйками стекает кровь, падая на мерзлые доски настила. Взяв себя в руки, Йегер оборачивается к коменданту: — Может, достаточно? Гёт удивленно, словно бы не понимая, в чем причина, сообщает очевидное: — Но он всё ещё не спел. Эрен качает головой, не понимая, как в человеке может быть столько жестокости, кровожадной жажды насилия. Он оглядывается вокруг и, словно в наказание, цепляется взглядом за лицо Эльякима. Старик с силой поджимает губы, крепко ухватившись за рубаху у себя на груди, а по дряблым, морщинистым щекам его катятся крупные слезы. Йегер шепчет ему одними губами «Прости» и снова оборачивается к Леви. От ужасающего зрелища развороченного кровавого месива он невольно начинает плакать сам. Горько, несдержанно. Эрен дергает ремень, и тот с мерзким чавкающим звуком разрываемой плоти глухо опадает на дощатый пол помоста. Перехватив заляпанное, скользкое от крови оружие, Йегер вытирает лицо рукавом и моляще, надрывно говорит Аккерману: — Ради всего святого, кричи, Леви. Кричи, мать твою!Горит, братцы, горит, Только вы можете себе помочь…
И тот наконец сдаётся, прорывая плотину боли и уже будучи не в силах успокоиться и сдержаться. Йегер бьёт, и Аккерман заходится несдержанным воплем, вспарывающим тело и душу Эрена. Он бьёт снова, и Леви воет раненным, затравленным зверем, опадая на перила из-за подогнувшихся коленей. Эрен бьёт, и звон в ушах из-за громкого крика несчастной жертвы рвёт Йегеру сердце.…А вы стоите вокруг и смотрите, Сложа руки. А вы стоите вокруг и смотрите — Наш городок горит[9].
Пряжка грубо выдирает ещё один кусок плоти, и это становится для Эрена пределом его выдержки. Он падает на четвереньки, жадно хватая ртом воздух, а затем обильно изливается желчью. Резкий приторно-удушливый запах крови забивает ноздри, вызывая новые и новые спазмы, а из-за стонов Леви хочется отрезать себе уши или же просто пустить пулю в лоб. Боже, почему же он всё-таки не застрелился нынче утром? — Достаточно, — милостиво говорит Гёт, а затем, повернувшись к охранникам, раздаёт указания: — Всех заключенных разогнать по баракам, жиденка в лазарет, а… Громкий истерический хохот Йегера, прерываемый протяжным воем боли и стонами, заставляет коменданта обернуться и, нахмурившись, добавить: — Его тоже в лазарет. Пусть дадут успокоительное, кажется, он тронулся… Эрена тянут за руки наверх, сапоги скользят в луже собственной рвоты, а живот болит от непрекращающегося смеха. Действительно, что может быть забавнее, чем любовь глупого нациста к несчастному еврею в концлагере Плашов?***
— Эрен, — голос тихий, зовущий издалека, — Эрен, проснись… Йегер морщится от боли в лице, ладонях, острой рези в горле, спазмов в животе. В голове пусто, словно кто-то уничтожил всего его мысли, воспоминания и чувства, освобождая от груза прошлого и чувства вины. Но это блаженное небытие длится недолго, и вот в густом киселе бессвязного потока сознания вспыхивают отдельные кадры, фантомные ощущения, чьи-то голоса. «Ударь меня, ты! Нацистский ублюдок…» «Бейте его». «Или ты только способен на свои мерзкие извращения?!» «Бейте его!» «Ударь меня, ну же!» «Моя честь зовётся верность…» — Эрен, — голос Берта наконец-то достигает сознания, и Йегер все же открывает глаза, — господи, я боялся, что ты уже не очнешься. Не меняя положения головы, Эрен осматривается вокруг и, хоть обзор ему преграждает пожелтевший тюль, задернутый по периметру его койки, без труда догадывается, где именно находится. Тонкая ткань не в силах скрыть запахи, звуки, атмосферу этого места. В воздухе мешаются ароматы дешевых лекарств, гноящихся ран и человеческих отходов. Слышны шаги, чьи-то стоны, шорканье босых ног, надрывный кашель. Находиться здесь физически трудно, но Йегер чувствует себя на удивление уместно. В этой обители мертвецов ему самое место. Эрен хочет было сесть, но внезапно понимает, что руки его привязаны к ножкам постели. — Что..? — Они боялись, что ты будешь вести себя буйно, — как-то виновато отвечает Гувер. — Там, на помосте, было похоже, что ты сошёл с ума. — Думаю, так оно и есть, — сдаваясь, Йегер откидывается обратно на подушки и с нескрываемым волнением смотрит на своего гостя: — Как он? Берт коротко вздыхает, а затем отодвигает занавеску, открывая Эрену обзор на его соседа. Леви, в отличие от Йегера, кровати не досталось. Он лежит на грязном матрасе, на животе, а спина его прикрыта бинтами, тут и там пестреющими пятнами просочившейся крови. — Он жив? — враз севшим голосом спрашивает Эрен, не в силах отвести взгляда от дела своих собственных рук. — Да, — отзывается Гувер, — врач, что его осматривал и обрабатывал раны, сказал, что он выживет. — Он сильный, — кивает Йегер и задерживает дыхание, чтобы не сорваться снова. — Он справится. — Я… — как-то неловко начинает Гувер, и Эрен, кажется, догадывается, о чем пойдет речь, — я хотел спросить… Это правда? То, что ты сказал там, в бараке… Друг смотрит осторожно, но пристально. Во взгляде нет осуждения, скорее недоумение и растерянность. — Не совсем, — отвечает Йегер после небольшой паузы. — Я, как мне кажется, помогал ему все это время, но… — он нервно сглатывает, бросая взгляд в сторону изувеченного тела. — Но вчера вечером я его обидел… Он пришел ко мне, а я был пьян, слегка потерян после случившегося и… — Ох, дерьмо, — с силой зажмурившись, на выдохе говорит Берт, — я послал его к тебе, потому что не хотел, чтобы ты оставался один… Черт, прости, мне жаль… — Виноват здесь только я, — с грустной улыбкой прерывает извинения приятеля Эрен. — Да и неважно это всё теперь… Я долго спал? — Прилично, уже прошёл вечерний аппель, — всё ещё заметно испытывая неловкость, отвечает Берт. — Они хотели вколоть тебе успокоительное, но ты сам потерял сознание, поэтому решили оставить тебя так. — Хорошо, — кивает Эрен. — Я даже удивлен, что меня ещё не бросили в карцер Серого дома[10]. — Я пришел не просто так, — неожиданно став серьёзным и понизив голос, начинает Гувер. — Завтра утром тебя отправят в Берлин. Они могли бы казнить тебя и здесь, но ты сын человека, которого ценит сам фюрер. Поэтому ты предстанешь перед военным трибуналом там. Твоему отцу и матери уже сообщили… — Утром? — напрягается Эрен. — Ты сказал утром? — Да, но это неважно… — пытается вразумить товарища Гувер, но Йегер внезапно дергается, пытаясь порвать веревки. — Что… что ты делаешь? — Берт, ты должен освободить меня, — глядя другу прямо в глаза, вкрадчиво просит Эрен. Его захлестывает паника, но он отчаянно старается держать себя в руках. — Мне очень нужна твоя помощь. — Ч-что? — недоуменно хмурится Гувер. — Эрен, ты не понимаешь? Ты больше не помощник коменданта. Тебя уже считай выгнали из партии… — Насрать, — тихо, но сурово говорит Йегер, — веришь, нет? Это все неважно, Берт. Сейчас имеет значение только одно… Он переводит взгляд на слабо дышащего Аккермана и, понизив голос, почти шепчет: — Я должен успеть спасти их. Леви и его семью. Гувер смотрит на него с настоящим испугом и искренним недоумением в глазах. На несколько мгновений Эрену кажется, что его старый товарищ сейчас запаникует, позовет охрану и самого коменданта и заложит его с потрохами. Но Берт берет себя в руки и, осмотревшись по сторонам, тихо спрашивает: — Как ты собираешься это сделать? — Есть человек, с которым мы уже обо всем договорились, — торопливо шепчет Йегер, пока друг проворно развязывает удерживающие веревки, — но мы думали, что у нас больше времени. Я должен позвонить ему… — Но телефон есть только в доме коменданта и на посту охраны, — возражает Берт, снова нервно оглядываясь, — а тебе нельзя никому попадаться на глаза. — Я знаю, — кивает Эрен, а затем, крепко сжав руки друга в своих ладонях, добавляет: — Я не имею права просить о таком, но… мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, Берт. Прошу… Гувер хочет было заспорить, но затем переводит взгляд на Леви и, поджав губы, согласно кивает: — Что я должен сделать? Четверть часа спустя они подходят к посту охраны у главных ворот. Внутри — один эсэсовец, сонно перелистывающий какую-то прессу. Эрен стоит, прижавшись к стене здания и время от времени оглядываясь по сторонам. Лазарет покинуть было несложно. Это место перестали охранять буквально с момента открытия Плашова, так как нацисты откровенно брезговали и боялись подцепить ходящие меж пациентами заразы. Все управление и поддержание порядка было возложено на нескольких капо и врачей, набранных из польских узников и немецких уголовников. Люди эти были особенные, нечистые на руку, а потому в лазарете заключалась самая большая доля всех лагерных сделок. Вот и сейчас Берт вручил пару пачек папирос высокому худощавому доктору, дежурящему ночью, за что тот вышел на перекур и пообещал не заглядывать за занавеску к герру Йегеру, пока его об этом не попросят. Остальным больным, едва передвигающимся и заживо гниющим на изгвазданных подстилках, и дела не было до перемещения своих соседей. Но вот пробраться через лагерь оказалось гораздо труднее. Теперь Йегер понял, почему узники так редко решались на побег. Страх, простреливающий конечности при каждом скольжении луча фонарей с вышек, сводил с ума и грозился вырвать беснующееся сердце из груди. Паника затапливала с головой, закладывая уши и сводя глотку. Эрен несколько раз пребывал в состоянии обморока, когда едва ли не налетал на патрулирующих территорию охранников. — Что теперь? — тихо спрашивает Берт, что, в отличие от приятеля проделал этот путь на свету. — Ты должен отвлечь его, — торопливо говорит Йегер, посматривая на охранника через стекло, — чтобы он оставил пост. — Как? Что я ему скажу? — искренне недоумевает Гувер. — Берт, придумай что-нибудь! — просит Эрен, умоляюще глядя на друга. Тот растерянно качает головой, а затем все же проходит в небольшой домик. Йегер тут же бросается к задней двери, напряженно вслушиваясь в происходящий внутри разговор. — Герр Гувер? — раздается вместе со звуком резко отодвигаемого стула. — Хайль Гитлер! — Хайль Гитлер! — спокойно отзывается Берт. — Напомни, солдат, в какой комнате ты живешь? — На втором этаже, угловая с правой стороны, герр Гувер, — с явно толикой недоумения в голосе отзывается охранник. — А в чем дело? — В общежитии тянет дымом. На втором этаже. Есть подозрение, что что-то горит в одной из комнат… — О, чёрт! Там же моя коллекция марок, — слышен топот, который внезапно прерывается, а затем слышно растерянное: — Но пост… не могу же я… — Ступай, проверь, — приободряющее говорит Берт, — мы не хотели выламывать двери, решив спросить хозяев. Я побуду здесь до твоего возвращения… — Благодарю, герр Гувер! — тут же выбегая за дверь, бросает охранник. Практически одновременно Эрен врывается в будку через заднюю дверь. — Ты просто гений! — с искренним восхищением говорит он Берту. — Звони, давай, — ухмыляясь, отмахивается Гувер, — я постою, покурю на улице. Услышишь стук в окно — проваливай. — Спасибо, Берт! — благодарит Йегер и торопливо хватает телефон. Друг выходит за дверь, а гудки один за другим убегают в пустоту. Эрен начинает беспокоиться, что Шиндлер как обычно отправился развлекаться в город, и связаться с ним не удастся, но в эту же секунду на том конце провода раздается какое-то шуршание, и недовольный, сонный голос спрашивает: — Вы имеете представление, какой сейчас час? — Это я, — торопливо перебивает Йегер и, опасаясь называть имя, добавляет: — Насчет заказа для дяди… Оскар молчит какое-то время, и Эрен трусит во второй раз, боясь повешенной трубки и окончательного провала. — Понял, — серьёзно отзывается собеседник, и звучит он гораздо бодрее, — что произошло? — Обстоятельства изменились. Времени в обрез, а именно — до утра… — Утра? — Шиндлер явно в замешательстве. — А что… что произойдет потом? — Я больше не смогу участвовать в сделке, — отвечает Йегер, надеясь, что Оскара такой ответ устроит. — Дайте подумать, — тихо отзывается тот, а Эрен смотрит в окно, с ужасом ожидая стука Гувера. — Так… Хорошо, слушайте внимательно! В четыре часа утра к лазарету подъедет машина. В ней будет достаточно места, чтобы перевести весь комплект… Количество ведь не изменилось? — Нет-нет, — торопливо отвечает Йегер и холодеет, когда пальцы нервно барабанят в стекло, — все так же. — Хорошо. Итак, запомните. Лазарет, боковой выход, четыре утра. — Благодарю, — на выдохе бормочет Эрен, склоняясь ближе к аппарату, чтобы быстрее положить трубку, — если господь будет милостив, я ещё поблагодарю вас лично. — Берегите себя, — коротко отзывается Оскар, и Йегер тут же плюхает трубку на место. Он бросается к выходу и, вылетев на улицу, осторожно прикрывает дверь за собой, стараясь не издавать ни единого звука. Через пять минут они встречаются с Бертом в соседнем переулке. — Ну? — пытливо спрашивает друг. — Удалось? — Да, — кивает Эрен, пытаясь успокоить бешеный бой сердца и утирая нервный пот со лба. — Но это ещё не всё. — Что теперь? — напряженно хмурясь, осторожно спрашивает Гувер. — Ты должен привести в лазарет его семью, дядю Эльякима и сестру Милку. К четырем часам утра… — Эрен, ты просишь слишком много, — слегка качая головой, отзывается Берт. — Если меня поймают… — Эльяким болен, у него астма, — торопливо перебивает Йегер, подходя ближе и заглядывая другу в глаза, — он кашляет, как при туберкулезе. Вас никто не остановит. А Милка, — решение приходит неожиданно, — скажи, что в лазарет требуется сиделка — она точно пойдет с тобой, она знает, что там Леви. Гувер сомневается, и Йегер в отчаянии крепко обнимает его, шепча горячо и настойчиво: — Ты моя последняя надежда, Берт. Молю тебя. Помоги мне, помоги мне спасти хотя бы троих… Гувер хмурится, а затем обреченно выдыхая и прикрывая глаза, говорит: — Хорошо. — Эльяким живет в том бараке, где… где все случилось сегодня. Номер пятьсот шестьдесят семь. Милка — в сорок седьмом бараке, недалеко от хозблока, номер восемьсот девяносто пять. Запомнил? — Пятьсот шестьдесят семь, восемьсот девяносто пять, — вдумчиво повторяет Берт. — Понял, — он слегка улыбается активно кивающему Эрену и добавляет: — А ты — возвращайся в лазарет и будь… — Осторожен? — уточняет Йегер, неуверенно возвращая теплую улыбку. — Будь не Эреном Йегером, — с тихим смешком и грустной ухмылкой заканчивает Гувер. Похлопав друга по плечу, он серьёзно добавляет: — Увидимся ровно в четыре часа, в лазарете. — Да, — так же уверенно отзывается Эрен, — увидимся. У них всё получится. Они справятся. Они должны. Попрощавшись с Бертом, Йегер короткими перебежками возвращается в лазарет. Там, убедившись через зашуганных санитарок, что его не искал никто из начальства и охраны, он проходит к Аккерману. Леви так и лежит на животе, не изменив своего положения. Дыхание ровное, жара у него нет. Бинты уже насквозь пропитались кровью и сукровицей, а потому, раздобыв небольшую кадку с теплой водой, чистое полотенце и свежие бинты, Эрен опускается прямо на пол возле бесчувственного Аккермана, желая хоть как-то облегчить его страдания. Он старается снять грязные бинты аккуратно, не причиняя лишнего дискомфорта. Смотреть на спину Леви практически невозможно, особенно, когда прилипший к марле лоскут кожи приподнимается, обнажая мышцы. Йегер отчаянно борется с тошнотой и буквально заставляет себя смотреть. Это его вина, это его рук дело. Он аккуратно обмывает узкую, худую спину Аккермана, время от времени успокаивающе поглаживает затылок, удивляясь мягкости коротких волос и гладкости бледной кожи. Лицо Леви повернуто вбок, поэтому Эрен может любоваться изящными чертами, такими дорогими, такими родными. Наложив чистые бинты, Йегер осторожно берёт Аккермана за руку, нежно поглаживая тонкие пальцы. Боль в груди выворачивает его наизнанку, а чувство вины давит неподъемным грузом. Его любовь практически уничтожила Леви. Его любовь принесла ему одни страдания… Как будто всего того, что происходило с еврейским народом, было недостаточно. Оглянувшись по сторонам, Эрен на секунду прижимает прохладные пальцы к своим губам. Аккерман видится пугающе хрупким, страшно уязвимым сейчас. Кажется, сожми чуть сильнее, и он рассыпется, исчезнет, не вынеся жестокости этого мира. — Мне жаль, Леви, мне так жаль, — шепчет Йегер, сжимая его руку в своих ладонях. — Я не хотел… — Отойди от него немедленно, нацистская шваль! — раздается яростный голос у него за спиной, и, обернувшись, Эрен видит спешащего к нему через барак Эльякима. — Убери свои грязные руки, ублюдок! — Вы забываетесь! — пытается осадить шагающий следом Берт, но поднявшийся и отошедший от Леви Йегер его останавливает: — Все в порядке, Берт, я заслужил. — Чудовище, — бросает ему Эльяким, а затем, с трудом и кривящимся от боли лицом опустившись на колени возле племянника, осторожно дотрагивается до его лица и шепчет: — Мейн орем эйнгль. Мейн эйнгль…[11] — Они не знают, зачем здесь, — тихо говорит Гувер, подойдя к Эрену. — Хорошо, — кивает тот, не отрываясь наблюдая за Эльякимом, — так даже лучше… Он смотрит, как Милка опускается рядом с дядей на колени, слегка приобнимая пожилого мужчину и сжимая руку Леви в ладони, и от этой картины становится невыносимо тоскливо. Эрен не знает, чего им стоило дожить до нынешнего дня — Леви рассказывал об их бегах, жизни в гетто кратко, без особых подробностей. Но при этом Йегер точно знает, через что Аккерманы прошли здесь, в Плашове. Унижение, потеря друзей, болезни, бесчеловечное насилие… Как они пережили все это? Не сломались, не сошли с ума, не потеряли себя? Эрен смотрит на эту маленькую, но невероятно сильную семью, тесно жмущуюся друг к другу, и как никогда четко понимает, что в этом мире нет ничего сильнее искренней любви. Любви, преодолевающей любые испытания. А значит… — Машина, — неожиданно вырывает из раздумий Берт и вместе с Эреном бросается к задней двери. К крыльцу подъезжает небольшой фургон, слепя фарами, тормозит почти у ступеней, а затем из него влезает высокий, приятного вида мужчина: — Хайль Гитлер, — приветствует он замерших Берта и Эрена, — я приехал забрать медицинские отходы… и передать заказ для дяди. Напрягшийся на секунду Йегер тут же облегчённо выдыхает и, кивнув, жестом зовёт мужчину за собой: — Расскажите, что нам делать… Человек Шиндлера проходит за ними в лазарет, снимая фуражку и осматриваясь по сторонам. — Меня зовут… — хочет было представиться Эрен, но мужчина вежливо его перебивает: — В нашем деле лучше не знать имён друг друга. — Да, конечно, — тут же кивает Йегер, неловко взъерошив волосы, — вы правы. — Кто едет? — обернувшись по сторонам и убедившись в отсутствии любопытных глаз и ушей, переходит к делу мужчина, и Эрен подводит его к семье Аккерманов, удачно расположившихся в отдалении от других пациентов. — Трое. Но, как видите, одного из них перевезти будет сложно… — Я как-то раз провозил через пост охраны десять грудничков, — с лёгкой, лишённой бахвальства улыбкой, замечает мужчина. — Справимся и тут… — Что вы задумали? — встрепенувшись, спрашивает Эльяким и с помощью Милки поднимается на ноги: — Что ещё тебе нужно от моей семьи, засранец? — Дядя, — пытается охладить пыл Аккермана-старшего племянница, но и ей Эрен не даёт такой возможности: — Вы правы, я жутко виноват перед Леви… Перед всеми вами, — тихо говорит Йегер, смотря на взволнованные лица Аккерманов. — Но сейчас… Сейчас я хочу сделать для вас кое-что хорошее… Вас вывезут отсюда. Эльяким молчит несколько мгновений, недоверчиво рассматривая лица троих немцев перед ним, а затем с кривой усмешкой бросает: — Вы думаете, я совсем идиот? Решил избавиться от нас и замять эту историю с твоими грязными извращениями? Да, фагот?![12] — Дядя, послушай, — одергивает старика Милка и что-то быстро говорит ему на идише. По тому, как смущается, нехотя отвечает на вопросы мужчины девушка, и как хмурится, уточняет, бледнеет и закрывает лицо руками Эльяким, Эрен догадывается, о чем именно они говорят. Когда Милка умолкает, потупив глаза в пол, старик молчит несколько минут, а затем оборачивается к Йегеру: — Я… Я не буду брать своих слов обратно и не извинюсь, — тихо, но решительно говорит он. — Но я благодарен. Ты знаешь, за что. Йегер лишь сдержанно кивает в ответ, а затем оборачивается к явно заждавшемуся человеку Шиндлера: — Скажите, что нам делать? Дальше все происходит очень быстро и четко. Эрен вместе с Бертом переносят прикрытого Леви в фургон прямо на матрасе, закидывая сверху грязным бельем, пока водитель переговаривает с врачом и капо, отвлекая их внимание дорогим коньяком и парой редких сигар. Прежде чем лицо Аккермана исчезает под горой простыней, Йегер в последний раз прикасается к его щеке и, склонившись, оставляет короткий, невинный поцелуй на бледной коже виска. — Прости меня, Леви, — шепчет он, и закончив маскировку, вылезает из фургона. Эльякима и Милку они незаметно грузят в ящики с использованными бинтами, густо укрывая их замызганными, резко пахнущими тряпицами. — Малец был прав, — морщась, кряхтит Аккерман-старший, пока Эрен помогает укрыть его в ящике, — из этой дыры можно спастись только через дерьмо… — Я постучу три раза, когда можно будет вылезти, — говорит помогающий прятаться Милке водитель, — до тех пор — ни звука. — Ясно, — отзывается Эльяким, и в голосе его отчётливо слышна дрожь. Он боится, что эта такая сладкая, такая заманчивая надежда на спасение окажется очередным и скорее всего последним разочарованием. И потому, прежде чем закрыть крышку, Йегер тихо говорит: — Не надо бояться. Через полчаса вы будете свободным человеком, мистер Аккерман. Каков бы ни был исход… Понимаете? И Эльяким понимает. Уж кому, как не ему, уже пять лет бегущему от страшной заразы, охватившей почти всю Европу, знать, что смерть — это тоже спасение. — Береги себя, — внезапно говорит старик и тут же отворачивается, не ожидая ответа. Эрен закрывает крышку ящика, помогает перетащить их в машину, бросает последний взгляд на гору белья, под которой спрятан невероятно важный для него человек, и вылезает из фургона. — Спасибо за помощь, — нарочито бодро говорит водитель, улыбаясь вышедшему на крыльцо врачу. — Хайль Гитлер! — Хайль Гитлер! — почти синхронно отвечают Эрен и Берт. Фургон трогается с места, подъезжает к главным воротам. Охранник открывает кузов, резко отшатываясь от неприятного запаха и возможной заразы, и, удовлетворившись беглым осмотром, закрывает двери, тут же хлопая по ним и тем самым давая добро на проезд. Вот и всё. Йегер и Гувер провожают исчезающие в темноте фары и возвращаются в лазарет. Эрен занимает свое место на койке, не говоря ни слова, а друг так же молча привязывает его обратно. — Странное чувство, да? — тихо спрашивает Йегер, когда Берт заканчивает с веревками. — Да, — согласно кивает тот, улыбаясь одним уголком губ, — спасибо тебе за это. Они снова молчат, и Йегер, переведя взгляд на друга, видит, что тот хочет что-то сказать. — Ну? — подбадривает он. — Почему ты убил Райнера? — внезапно спрашивает Берт. — Скажи мне правду. Думаю, я заслужил это. Йегер, такого вопроса точно не ожидавший, растерянно смотрит в ответ, а затем, взяв себя в руки и нервно облизнув губы, тихо говорит: — Он изнасиловал девушку, — не глядя на товарища, Эрен слегка качает головой. — Сначала я не знал, кто она. Просто увидел, что он насилует еврейку. Я попытался остановить, но он набросился на меня, начал душить. И я убил его, — он нервно сглатывает, молчит какое-то время. — А потом узнал, что это была Милка… — Милка? — уточняет Берт. — Сестра Аккермана? — Да, — кивает Йегер, переводя усталый взгляд на товарища, — её я тоже подвёл. Они снова молчат какое-то время, но Эрен все же не выдерживает: — Ненавидишь меня, да? — Ненавижу? — неверяще переспрашивает Гувер. — Ну, за Райнера… — Да я… — порывисто начинает Берт, но сразу замолкает, а затем с какой-то сочувственной ухмылкой добавляет: — Какой же ты идиот, Эрен… Сжав руку друга на прощание, он поднимается с постели и уходит из лазарета. Эрен смотрит ему вслед и думает о том, что он и правда идиот. Слепой идиот, не заметивший так много вещей. Он не знает, что ждёт его завтра. Возможно, его обвинят в побеге и как-нибудь докажут причастность. Отправят в Берлин или же расстреляют прямо здесь. Но все это кажется таким далёким и неважным, по сравнению с тем, что происходит прямо сейчас. Откинувшись на подушку, Эрен мечтательно размышляет о том, что машина с Аккерманами уже наверняка добралась до фабрики. Возможно, к Леви уже вызван лекарь, а Эльяким и Милка, приняв ванну и переодевшись в чистую, хорошую одежду, сытно завтракают… И робко верят, что жизнь ещё будет прежней. Что мир ещё будет прежним. Ведь любовь должна победить и оказаться сильнее всего на свете. Потому что иначе, какой в этой страшной и тяжелой жизни тогда смысл? _________________________________________________ [1] Отрывок из поэмы Ч. Резникоффа «Холокост» (1975), основанной на опубликованной правительством США книге «Процессы над военными преступниками, предшествовавшие Нюрнбергским военным трибуналам». [2] Реплики короля Клавдия, персонажа трагедии У. Шекспира «Гамлет» (1600–1601 гг.). [3] Отрывок из средневековой германской поэмы «Песнь о Нибелунгах» (1203 г.). [4] Левит 18:22. [5] Tin Woodman — персонаж цикла книг о стране Оз Лаймена Баума (1900–1920 гг.). [6] Вид казни, применяемый пиратами, мятежниками и прочими преступниками. [7] Хора — танец, исполняемый на еврейских свадьбах (и не только, он довольно распространен в Восточной Европе и некоторых странах Азии). [8] «Meine Ehre heißt Treue» — девиз на клинках и пряжках ремней солдат и офицеров СС. [9] 'S Brent (Горит!) — песня на идише, написанная еще до начала войны в 1938 г., в Кракове. В годы Второй мировой войны стала гимном сопротивления в еврейских гетто. [10] Дом на территории Плашова, который использовался в качестве карцера и помещения для пыток заключённых. [11] מייַן אָרעם יינגל. מייַן יינגל — (пер. с идиша) «Мой бедный мальчик. Мой мальчик…» [12] Fagot — (пер. с идиша) груб. «педик», «гомик».