«А потом человек, который вернулся в Германию, валяется где-то на улице и умирает. Раньше на улице валялись окурки, апельсинная кожура и клочки бумаги, теперь валяются люди, и значения это не имеет. В двадцатом столетии! В конце сороковых годов! На улице. В Германии. А люди проходят мимо смерти, невнимательные, задумчивые, напыжившиеся, брезгливые и равнодушные, равнодушные, такие равнодушные! И мертвец в своем мертвом сне чувствует, что смерть его такая же, как жизнь, бессмысленная, незначительная, серая… …А теперь где ты, говорящий да? Теперь отвечай! Теперь ты мне нужен! Куда ж ты пропал? Вдруг исчез! Где ты, где ты, Другой, отнявший у меня даже право на смерть? Где старик, что зовет себя богом? Почему он молчит? Отвечайте же! Почему вы молчите? Почему? Неужто никто мне не ответит? Никто, никто не ответит??? Неужто никто, никто мне не ответит???"[1]
Берлин, август 1948 года
«Дорогой герр Йегер, пишет Вам Анка. Не знаю, помните ли Вы меня? Хотя, думается, если меня нашёл Ваш друг герр Арлерт, нужды представляться нет. Я попросила передать Вам письмо, как только (и если) Вас оправдают и отпустят на волю. И если Вы это читаете, значит, всё удалось, и Вы — свободный человек, герр Йегер! Я много думала об этом последние два года, после того как русские освободили нас из Аушвица. Что это такое, быть свободным? После стольких лет страха, унижения и боли, мне казалось, что вернуться к прежней жизни уже невозможно. Сложно было привыкнуть не вставать ещё до рассвета, не ходить в уборную по расписанию, называть своё имя вместо въевшегося в голову номера. Восемьсот шестьдесят семь. Я все думала, что значили эти цифры? Мне объяснили потом, что их ставили по очереди твоего прибытия в лагерь. И только тогда я поняла, как много нас там было на самом деле. Это… страшно. Я очень благодарна Вам, герр Йегер. Вы можете подумать, что не сделали для меня ничего особенного, но это не так. Когда Вы появились в Плашове, я уже почти смирилась с тем, что все кончено для меня и для остальных несчастных там. Но Вы показали мне и другим, что это страшное, неописуемое зло не восторжествовало! Что в мире ещё остались настоящие люди, человечные, имеющие сострадание и сочувствие. Вы подарили мне тогда самое ценное, что могли, герр Йегер, — надежду. И я этого никогда не забуду. Простите, что пишу столько глупостей. Просто мне хотелось сказать Вам, что если Господь оказался к Вам милостив, и Вы обрели свободу — знайте, Вы тоже имеете право на жизнь. Имеете право начать все сначала. Вы имеете право быть счастливым, герр Йегер. Надеюсь, это письмо найдет Вас в добром здравии. Анка». Эрен дочитывает последние строки и переводит задумчивый взгляд вперёд. Парковая дорожка залита ярким послеобеденным солнцем, довольно жарким для позднего августа, но не таким палящим, чтобы все прогуливающиеся берлинцы искали тень. В американской зоне оккупации жилось неплохо, хоть и странно было понимать, что город перестал быть чем-то целым, развалившись на четыре отдельные части. Недавние проблемы с блокадой со стороны Советской зоны были решены воздушным мостом, поэтому настоящих проблем и тревог не ощущалось[2]. Особенно последний год после судебного процесса. Йегер снова опускает взгляд на письмо и слегка улыбается. Оно затерялось в документах с заседаний, и потому лишь сегодня, решив наконец-то разобрать портфель в чулане, Эрен наткнулся на трогательное послание человека из прошлого. Вспоминал ли он об Анке в эти годы? Сложно сказать. С тех пор, как закончилась война и его освободили из нацистской тюрьмы, он вообще запретил себе вспоминать. Не сразу, конечно. Первые пару месяцев на свободе он пытался отыскать Аккерманов. Нет, он не собирался навещать, появляться в их жизни, прекрасно понимая, что ничего приятного такая встреча не принесет, вскрыв старые раны и всколыхнув былую боль. Он лишь хотел убедиться, что им удалось выжить, спастись. Шиндлер при их одной-единственной встрече сказал, что Аккерманы покинули прятавшую их семью как только Красная Армия вошла в Польшу. Своими планами и новыми адресами они не поделились, поэтому никакой сколько-нибудь полезной информацией Оскар не располагал. Эрен вообще никого не мог найти после освобождения. Мать погибла во время штурма Берлина, а отца повесили осенью сорок пятого, после судебного процесса в Люнебурге[3]. От Армина не было никаких вестей, как и от Берта. Йегер в этом полуразрушенном, разделенном победителями городе чувствовал себя абсолютно растерянным и тотально чужим. Он не знал, как дальше жить и что делать. Почти два года тюремного заключения за предательство партии и Третьего Рейха сильно потрепали его, истощив тело и замучив душу. Новости о смерти Карлы и вовсе вогнали в депрессию, ведь он так и не смог увидеться с матерью с далекого сорок третьего. Однако Йегер смог собраться, найти работу, небольшую квартирку и попытаться начать все заново. У него получалось вполне неплохо, пока в прошлом году в магазин, где он подрабатывал, не пришли люди в военной форме и с документами на его арест. Он не стал участником громких Нюрнбергских процессов, ведь, как-никак, членом НСДАП он перестал быть давно, будучи изгнанным за помощь евреям. Но при этом разрозненные, чудом сохранившиеся документы из Плашова с его подписью и кровная связь с Григорием Йегером, помощником все ещё не найденного «Ангела Смерти из Аушвица», дошли до нового правления Берлина, и Эрену предстояло ответить за содеянное. Именно в тот момент настоящим чертиком из табакерки нарисовался Армин. Как оказалось, последние два года войны он работал на британское правительство, поставляя им сведения прямиком из центральной канцелярии СС. К концу сорок четвертого за ним установилась слежка, в связи с чем он был срочно вывезен заграницу, где и оставался до конца войны под фальшивым именем. Узнав о плачевном положении друга, Арлерт организовал целую кампанию по его спасению, находя свидетелей, собирая показания, какие-то документы и тратя страшные деньги на отсрочку слушаний, тем самым давая себе время подготовиться основательно. Именно благодаря бурной деятельности Армина в суде прозвучало свидетельство Анки о том, как добр, внимателен был герр Йегер, как защищал её от других охранников и надзирателей. Прозвучало там и свидетельство Шиндлера, описавшего неоценимую помощь Эрена в спасении еврейской семьи из лагеря, при котором он рисковал собственной свободой и жизнью и за которое в итоге попал за решётку, избежав казни лишь из-за влияния его отца. Эрена оправдали, оштрафовав на небольшую сумму, и отпустили домой. Снятие обвинений, очищение собственного имени, а также теплые слова, прозвучавшие в суде, наконец-то по-настоящему освободили Йегера, сняв хотя бы отчасти страшный груз вины. В тот момент он решил, что не позволит ужасу прошлого победить. Не позволит страшным воспоминаниям стать сильнее его самого. Он решил бороться за свою жизнь. Не оружием, как раньше, а бурной деятельностью, день за днем отвоевывая себя у горестных воспоминаний. Сказать, правда, было проще, чем сделать. Сообщение о слушании над ним каким-то образом просочилось в прессу. Поэтому, вернувшись домой, он обнаружил, что его выселили и отказали в продлении аренды. На работе ждало уже не особо шокирующее увольнение. Эрен принял это как должное. Два года тюрьмы так и не показались ему справедливым воздаянием за все содеянное. Спустя какое-то время, проведенное на квартире всегда готового помочь Армина, Йегеру всё-таки удалось найти просторные, удобные апартаменты. Деньги на их покупку он взял из наследства, оставленного матерью, так как все счета отца были изъяты в связи с его арестом и казнью. Освоившись в новом жилище, Эрен решил осуществить старую детскую мечту, надежно погребенную под грузом последних лет, но при этом всё ещё имевшую очарование столь явственное, что удержаться было невозможно. В том же доме, где находилась его квартира, на первом этаже Йегеру удалось открыть небольшой магазинчик детских игрушек. Больше всего его интересовали замысловатые новинки, начиненные механизмами, моторчиками и прочими чудесами техники, превращающими их в настоящие произведения искусства. Цены он устанавливал демократичные, с оглядкой на финансовое положение соотечественников. С помощью Армина, который, казалось, знал всех в этом городе, Эрен познакомился с толковым молодым мастером, Яном Дитрихом, который, по личному мнению Йегера, творил своими руками поистине волшебство. С его помощью на полках четырех просторных стеллажей появились разномастные паровозы, блестящие боками «мерседесы» и грузовики, весело звенящие трамваи и другие миниатюрные копии различных видов транспорта. Не забывал Эрен и о девочках, для которых у витрин сидели невероятной красоты куклы в дивных платьицах, в углу возвышались продеталенные домики в два этажа с искусно изготовленной мебелью и необходимой для игры утварью, поблескивали глазами-пуговками разные плюшевые звери — от длинноухих зайцев до пузатых медвежат. Арлерт настойчиво предлагал начать продавать и детские книги, но Эрен предпочел сначала войти в колею своих основных продаж, а уж дальше… Дальше Йегер никогда не загадывал, зная, что планы могут поменяться слишком быстро. Убрав письмо в портфель, Эрен поднимается со скамейки и неспешно шагает в сторону выхода из парка. Погода сегодня располагает к долгим прогулкам, но время, отведенное самому себе на перерыв, приближается к концу, как и рабочий день в целом, что означает необходимость возвращения в магазин. Конечно же, Ян, ставший его напарником и вторым продавцом, вряд ли будет ругаться или паниковать, если Йегер задержится ещё на час-другой, но Эрен в этом сегодня не нуждался. Да и в своей уютной лавке он чувствовал себя гораздо лучше. Над головой звучно гудит мотор самолёта и, судя по отдаленным крикам детей и наполнившим небо крохотным парашютикам, это очередной изюмный бомбардировщик[4]. Ещё одно маленькое чудо нового мира. Ноги гулко стучат по мостовой, на штанинах оседает пыль шумного города, навстречу то и дело попадаются его сограждане, и Эрен не может перестать рассматривать их лица, ловя ответные взгляды и размышляя, что они видят в нём. Что все берлинцы думают друг о друге? Видят в каждом прирученного монстра войны, с которого сняли его грозную форму и нацепили на шею надежную цепь, давая возможность вернуться к прежней жизни? Но что было «прежней жизнью» для Эрена? Когда НСДАП пришла к власти, ему было тринадцать лет. До того времени он толком-то и жизни не успел увидеть, проводя все время за уроками, спортивными тренировками, прогулками с друзьями. А затем в тридцать третьем году им показали нового бога, спустившегося на землю и ставшего вождём Третьего Рейха. Всё взросление Йегера проходило в искаженном пропагандой, идеологией превосходства мире, где Германия была превыше всего[5], где выживание подразумевало борьбу, где неподчинение равнялось уничтожению — как для врагов, так и для своих.«Когда мы были еще совсем детьми, они затеяли войну. Когда мы немного подросли, они нам рассказывали о войне. С восторгом. Они вечно пребывали в восторженном состоянии. А когда мы еще подросли, они и для нас придумали войну. И нас на нее послали. И были в восторге. Вечно в восторге. И никто не сказал нам, куда мы идем. Никто не сказал: вы идете в преисподнюю. Никто, никто не сказал. Сказали только: не трусь, ребята! Не трусить, ребята, и все. Так они предали нас. Ужасно предали…» [6]
Эрен идёт по улице, смотрит на встречных прохожих и ужасно хочет спросить у каждого из них, как они чувствуют себя сейчас? Стыдно ли им за соучастие, молчание, пассивное наблюдение? Страшно, что раскроется что-то из прошлого, что для них не приготовлено будущего? Обидно, что их обманули, завлекли неправильными мечтами, возвысили ошибочными представлениями, а затем бросили на произвол судьбы, заставляя расхлебывать, помнить, ненавидеть самих себя? Йегер хочет спросить каждого, кто они теперь? Что их ждёт? Позволят ли им когда-нибудь забыть всё случившееся, или же это станет их вечным клеймом позора? Покачав головой собственным мыслям, Эрен подходит к своему магазину и невольно улыбается маленькой девочке, которая практически прилипла к витрине, жадно рассматривая большую куклу в голубом капоре и с маленькой сумочкой, расшитой бисером. Этих красавиц делал кукольник из Баварии, который, лишившись обеих ног на войне, был рад чем-то занять свои руки и мысли, неплохо при этом подзаработав. Одежду и головные уборы шила его жена, а затем эти маленькие произведения искусства в плотных деревянных ящиках прибывали в Берлин на поездах. Еще год назад такое и представить было сложно, но сейчас, благодаря помощи Штатов, западная Германия медленно восстанавливалась, постепенно преодолевая кризис послевоенного времени. — Мамочка, купишь мне эту куклу на день рождения? — развернувшись к высокой худощавой женщине в темном платье, моляще просит девочка. — Пожалуйста! Она такая красивая… Последние слова произносит почти шёпотом, любовно поглаживая очертания игрушки сквозь стекло. — Милая, я не уверена, что мы можем себе это позволить, — тихо, стараясь не спровоцировать ссору, отвечает женщина, беря дочь за руку. — Такая красивая кукла наверняка стоит очень дорого. — Простите, что подслушал ваш разговор, — вежливо начинает Эрен, подойдя ближе, — я хозяин этого магазина. Кукла стоит не слишком дорого, но через пару недель у нас ко всему прочему будет что-то вроде распродажи в честь Октоберфеста — всё дело в том, что автор этих кукол из Баварии и таким образом решил поздравить берлинцев. — Правда? — с лёгкой улыбкой уточняет женщина. — Тогда мы обязательно заглянем! Вы не могли бы отложить эту куклу для нас? Если это, конечно, не затруднительно. — Нисколько, — сдерживая смешок от неописуемого восторга на лице девочки, отвечает Йегер, — скажите мне имя молодой фройляйн, чтобы я мог записать заказ. — Карла! Меня зовут Карла! — тут же отзывается девочка, а сердце Эрена болезненно сжимается при упоминании такого дорогого имени. — Вы правда оставите её для меня? — Да, конечно, — игнорируя ком в горле, продолжает улыбаться Йегер. — Буду ждать вас! — Благодарю, герр… — женщина замолкает, видимо, понимая, что не знает как обратиться к владельцу магазина. — Простите, как вас? — Герр Йегер, — с лёгким кивком отвечает он. — До встречи! — До свиданья, добрый герр Йегер! — приплясывая, кричит девочка и, ухватив за руку усмехающуюся такому энтузиазму мать, тащит её вперёд по дороге. Эрен же заходит в магазин, оповещая об этом Яна тихим звоном колокольчика над дверью. — Что ты сказал им? — кивая в сторону удаляющейся парочки, все ещё видимой сквозь витрину, интересуется Дитрих. — Они больше десяти минут стояли у магазина, и я был уверен, что там вот-вот начнется ссора. — Это было вполне вероятно, — проходя к прилавку, снимая шляпу и пряча портфель на одной из внутренних полок, отвечает Йегер. — Но я рассказал им о распродаже кукол перед Октоберфестом… — Распродаже? — отвлекаясь от подкручивания винтиков на черном паровозе и снимая специальные увеличительные очки, недоумевает Ян. — Разве планируется распродажа? — Теперь да, — пожимая плечами и открывая расходную книгу, просто отвечает Эрен, — мы можем себе это позволить. Американские солдаты принесли нам неплохую прибыль, отправив подарки своим детям на День независимости… — Ты неисправим, — с доброй ухмылкой отзывается Дитрих, — и точно когда-нибудь прогоришь, утянув меня за собой. — Всем нужно время, чтобы встать на ноги, — уверенно отзывается Йегер, поднимая взгляд на товарища. — И мы можем поддержать их в этом. — Наверное, ты прав, — согласно кивает Ян и возвращается к работе. Эрен до сих пор время от времени чувствовал себя неловко в обществе своего компаньона. Нет, Дитрих был человеком потрясающим, добрым, отзывчивым, честным. Во время войны он сражался на фронте, был ранен и взят в плен при Сталинграде. Выписавшись из госпиталя, попал в трудовой лагерь, из которого освобождён был в начале сорок шестого года. Истощенный, побитый, потерянный, он вернулся в Берлин, чтобы узнать, что его родители, честные немцы, были убиты за помощь евреям, а в его квартире жили чужие люди, получившие жильё через правительство. Озлобился ли Ян? Опустил руки? Нет. Поработал несколько месяцев на складах, ночуя там же, на первую зарплату приобрел инструменты и стал делать игрушки. Сперва простейшие: деревянные колотушки, лошадки, затем — оловянных солдатиков с настоящим танком и грузовиком с большим прицепом. А потом в его жизни появился Армин, познакомивший его с Эреном. Йегер знал, что старый друг рассказал о его прошлом Дитриху, и не винил Арлерта за это. Ян должен был знать, с кем ему предстоит работать плечом к плечу, порой покидая лавку практически в ночных сумерках, деля на двоих утренний кофе и обеденные перерывы. Дитрих имел право знать, что совершил человек по имени Эрен Йегер. Но Яна это не волновало. Он пришёл в лавку в свой первый рабочий день, внимательно выслушал все требования, инструкции, поделился своим виденьем, советами и… приступил к своим обязанностям, не спрашивая и не выпытывая ничего больше. Спустя несколько месяцев, выпивая с Эреном по случаю первого крупного заказа, Дитрих на вопрос порядком захмелевшего Йегера «неужели тебе и правда не важно, кем я был пять лет назад?», ответил, что плохой человек не будет открывать магазин детских игрушек и называть его в честь давно погибшей подруги. «А прошлое… это прошлое, Эрен! — с усмешкой добавил Ян, болтая пиво на дне кружки. — Его уже не изменить». — Кстати, — привлекая внимание Йегера, начинает Дитрих, малюсеньким пинцетом присоединяя заслонку к топке через окошко паровоза, — пару часов назад заходил мужчина, сделал заказ на день рождения сына — доставка на завтра, к десяти утра. — Что выбрал? — спрашивает Эрен, беря в руки блокнот, куда они вносили отложенные игрушки, доставки, индивидуальные заказы и прочее — нужно не забыть внести куклу для девочки Карлы. — «Скайтрэйн»[7]. — Американец? — уточняет Йегер и вписывает название и маркировку куклы в аккурат под четкой записью Дитриха о заказе самолёта. — Да, — с усмешкой отзывается Ян. — Знаешь, такой прям типичный янки! Высокий, выше тебя, клянусь! Блондин, плечи шириной в наш стеллаж. Не удивлюсь, если его физиономия украшала плакаты с призывом молодых парней пожертвовать свои задницы на благо страны… Эрен хмыкает в ответ, хочет было что-то сказать, но ручка, передвинувшаяся на столбец с именами заказчиков, замирает, как и взгляд Йегера, вперившийся в выведенные Дитрихом буквы. — Ян… — резко охрипшим голосом зовёт Эрен, и компаньон даже оборачивается в его сторону, недоуменно приподняв брови, — ты же… ты же сказал, что приходил мужчина, но почему… почему доставка… — А, это, — отзывается Дитрих, видимо, решив, что реакция Йегера связана исключительно с женскими именем и фамилией в столбце заказчиков, — он просто сказал, что его не будет завтра. И поэтому попросил передать заказ его жене. — Жене? — глупо переспрашивает Эрен, не в силах оторваться от написанного. — Ну да, — слегка хмурясь, кивает Ян. — А что… в чем дело, Эр? На тебе лица нет. Йегер не знает, как выглядит сейчас, да и ему, по сути, плевать. Он только смотрит на имя и фамилию, внесенные в журнал, и, еле шевеля губами, беззвучно повторяет снова и снова: «Милка Аккерман». Милка Аккерман… Каков, каков был шанс, что это та самая девушка? После войны, пытаясь отыскать Леви и его семью, Эрен узнал, что в Берлине Аккерманов было немало. Правда, многие из них уехали еще в тридцать восьмом, другие — погибли в гетто и концлагерях. Йегер смотрит на адрес… и понимает, что это тот самый дом, на первом этаже которого посреди разрушенной лавки он встретил Леви почти десять лет назад. Это не может быть просто совпадением. — «Скайтрэйн» готов? — судорожно соображая, спрашивает Эрен, а затем, дописав имя девочки возле марки куклы, осторожно убирает красавицу в голубом капоре с витрины в специальный деревянный ящик. — Э, да, — растерянно отзывается Ян после небольшой паузы. — Я уже упаковал его. — Отлично, я сам отнесу заказ, — Йегер убирает куклу в подсобку, а затем, вернувшись в зал, надевает шляпу и подхватывает лежащий на прилавке пиджак. — Где он? — Что? — недоуменно переспрашивает Дитрих, сняв очки для работы и отложив их в сторону. — К чему это? Мужчина оформил доставку на завтра, завтра праздник и… — Я знаю, но мне, — нетерпеливо перебивает Эрен, чувствуя, как бешено колотится в груди его сердце, — мне нужно встретиться с этой женщиной. Милкой. — Зачем? — снова хмурится Ян. Он явно не собирается отставать. — Это её… — понизив голос и облизав враз пересохшие губы, после небольшой паузы отвечает Йегер. — Её я спас из Плашова. Семью Аккерманов. Дитрих молчит, однако на лице его появляется выражение какого-то тоскливого сочувствия. — Эрен, — мягко начинает он, выходя из-за прилавка и вставая напротив взвинченного напарника, — ты уверен, что это хорошая затея? Вдруг девушка тебе не обрадуется. Муж у неё, без преувеличений, наверняка занимался боксом или чем-то подобным. Не хотел бы я его расстроить… — Я просто хочу убедиться, что это она, — с каким-то отчаянием в голосе отвечает Йегер. — Хочу знать, что она выжила. И Леви. Господи, как же он хочет, чтобы Леви тоже выжил! Ян недовольно поджимает губы, но больше не спорит. Уходит в подсобку и возвращается через несколько мгновений, протягивая Эрену самолёт, тщательно упакованный в красивый глянцевый картон с рисунком модели, названием и исторической справкой. — Вот, — только и говорит Ян, все ещё сверля Йегера скептическим взглядом. — Я ещё возьму набор солдатиков. Запиши на мой счёт. И… спасибо, — благодарно кивает Эрен и, подхватив игрушки, быстро выходит из магазина. Он идёт по улице, гулко ступая по слегка запыленной брусчатке, и любовно прижимает подарки к груди, словно бы это его выигрышный билет в лотерее. Хотя, в общем-то, так и было. Каковы шансы встретить человека в Берлине, разделенном на оккупационные зоны, когда сам по большей части не покидаешь дома и лавки? Каковы шансы вот так, случайно, узнать адрес и даже иметь, пусть и не сильно веский, но всё же настоящий повод туда заявиться? Каковы были шансы дожить до этого, сорок восьмого года? Тюрьма, скитания, суд… А они, Аккерманы? Что было с ними после расставания с прятавшей их семьёй? Милка теперь замужем и, судя по всему, уже мать. Эрен рад за неё. Рад, что она смогла жить дальше. Йегер думает, что просто заглянет на минуту, даже порога переступать не будет. Он просто увидит её, убедится, а потом спросит, как Леви. Всё. Ему ничего не нужно больше. Он больше ни на что не имеет права. Возможно, Милка не захочет с ним разговаривать и будет в этом совершенно права. Эрен знает, что поступает некрасиво, вот так, без предупреждения заявляясь на порог семьи, которой принес так много боли и страданий в прошлом. Но он больше просто не может жить догадками. Не может жить в бесконечном, мучающем его неведении. Завернув на улицу, указанную в их книге заказов, Эрен останавливается. Воспоминания окутывают его легкой дымкой, искажая образы вокруг. Он помнит, как шагал по этой самой улице вместе с Армином и Бертом, а там, в углу, у витрины стоял Райнер, дожидаясь своих горе-подельников. Йегер помнит, как почти сказочно мерцали осколки выбитых стекол, усыпавшие брусчатку. Повернув голову в сторону, Эрен видит свое отражение в витрине новенькой букинистической лавки. Высокий, немного худощавый. Голубая рубашка с закатанными рукавами, светло-серые брюки со стрелками, хомбург в цвет и перекинутый через руку пиджак. Некогда блестевшая каштановым на солнце шевелюра сейчас была практически седой. В тюрьме их постоянно брили налысо, избегая вшей и прочей заразы, и, лишь выйдя на свободу и отрастив прежнюю длину, Йегер узнал, что стал обладателем ранней седины. Его врач сказал, что такое бывает в связи с сильным стрессом, но обычно проявляется медленнее. Однако стрижки под ноль сыграли свое дело, «состарив» двадцативосьмилетнего мужчину раньше времени. Эрен помнит, как в тот самый вечер десять лет назад он тоже вглядывался в своё отражение, смутно понимая, что уже потерялся и запутался. И он до сих пор не может сказать себе наверняка, кем бы стал, если бы не встретил Леви в тот день. Поэтому… Перехватив коробки поудобнее, Эрен шагает в конец улицы, туда, где вместо разгромленной Брауном бакалейной лавки теперь пестрел и благоухал небольшой цветочный магазинчик. …Йегер должен убедиться, что Аккерманы выжили.***
На третьем этаже всего четыре квартиры. Две из них явно пустуют, судя по сбитым замкам и отсутствию номеров. За дверью ещё одной кто-то громко ругается на польском, двигая мебель и что-то выясняя. Эрен проходит к четвертой двери с нужным ему номером «семь» и, подняв руку, нерешительно замирает. Правильно ли он поступает сейчас? Может, стоит повернуть назад, пока ещё не поздно? За него все решают распахивающаяся дверь и пятящаяся назад грузная женщина: — Ну, тогда договорились, — звучно басит она, прижимая к груди цветочный горшок, пышного жителя которого Эрен видит даже из-за её плеча. — Я зайду послезавтра за ключами. — Спасибо, фрау Крузе, — отвечает все ещё невидимая Йегеру собеседница, но голос… этот голос… — Да не стоит, — начинает было гостья, но, развернувшись, замечает Эрена и с небольшим недоумением, отражающимся в маленьких, близко посаженных глазах, спрашивает: — Вы к кому? — Я пришёл к фрау Аккерман, — с вежливой улыбкой отвечает Йегер и поворачивается к наконец-то представшей ему хозяйке квартиры. Это и правда Милка. Выглядит она, конечно, немного по-другому. Короткий ежик волос сменила густая, черная шевелюра ниже лопаток, заплетенная в косу, исчезла болезненная худоба и костлявая угловатость. Ей невероятно шло простое домашнее платье тёмно-синего цвета в мелкий цветочек. Черты лица не изменились, лишь обозначились щеки, прежде западавшие внутрь из-за сильного истощения. Милка смотрит на него, широко распахнув глаза. Эрен боится увидеть в них страх и отвращение, но… Видит лишь неподдельное изумление и, кажется, тоску. — Вы знакомы? — переводя взгляд на хранящую молчание Аккерман, с подозрением интересуется фрау Крузе. Йегер видит, как женщина слегка отступает назад, будто бы прикрывая девушку собой. — Да, — сипло отзывается Милка и тут же берёт себя в руки, — да, это… это старый друг семьи. Эрену неловко от такого представления, но он продолжает всё так же доброжелательно улыбаться, попросту не зная, куда себя деть. Надо, наверное, что-то сказать? Объяснить? Но наличие рядом посторонней женщины его смущает. — Зайдите, — видимо, заметив эту неловкость, зовет Милка и отступает назад в квартиру, освобождая проход. — Хорошо, — соглашается Йегер и, легко поклонившись фрау Крузе, проходит внутрь. Щелчок замка погружает небольшую прихожую в тишину. В квартире светло. Длинный коридор ведет прямо на залитую солнцем просторную кухню, откуда доносится ненавязчивое бормотание радио. В квартире чисто, паркет сверкает, словно только что покрытый лаком, в прихожей и видимом уголке гостиной видны вазы с засушенными букетами. Возле полки с обувью лежит небольшой мяч. Видимо, сына… Точно. — Я пришёл к вам не просто так, — с неуверенной улыбкой Эрен протягивает коробки. — Дело в том, что я являюсь владельцем магазина, в котором ваш… — Мой муж, — заметив секундное замешательство, добродушно подсказывает Милка, забирая самолёт и солдатиков. — Я оставила девичью фамилию в память о родителях. — Ясно, — кивает Йегер, еще больше теряясь без спасательного круга в виде подарков. — Я решил добавить кое-что от себя, сущий пустяк, но у вас всё-таки праздник… — Спасибо, — с легкой улыбкой благодарит девушка, а затем после небольшой паузы добавляет, указывая в сторону кухни: — Может чаю, герр Йегер? — Да, с удовольствием, — тут же кивает гость и, проворно разувшись, добавляет: — Только зовите меня, пожалуйста, Эрен. — Тогда я — Милка, и можно на «ты», — бросает Аккерман, проходя вглубь квартиры. Повесив пиджак и шляпу на один из крючков у входа, Йегер рассеянно поправляет волосы и следует за хозяйкой. Судя по всему, она дома одна. Кухня встречает ярким светом и теплым ветерком сквозь приоткрытое окно. В центре помещения — добротный круглый стол с нежной белой скатертью и с четырьмя стульями вокруг. У одной из стен плита, на которую Милка ставит чайник. Столешницы, навесные полочки. Все аккуратно, чисто. Уютно. Вытащив кружки, Аккерман оборачивается к гостю, видимо, собираясь предложить ему присесть, но замирает, уставившись на его волосы. Эрен знает, что выглядит странно. Хоть в уголках его глаз появились мелкие морщины, особенно заметные, когда он улыбается или щурится, а во взгляде вечно сквозит странная апатия и непроходящая усталость, лицо было по-прежнему молодым и красивым. Однако сильная седина, оставившая буквально одну четверть волос нетронутыми, создавала резкий контраст, словно бы Йегер неудачно покрасился или же нацепил парик. — Прости, — тихо говорит Милка, а затем с еле уловимой, но тёплой улыбкой добавляет: — Необычно выглядишь. — Да уж, — усмехается Эрен, привычным жестом ероша волосы. — Думаю, скоро это войдет в моду. Шутка глупая, но она снимает повисшее было напряжение, и Йегер занимает один из стульев. — Значит, ты теперь делаешь игрушки? — доставая жестяную банку с чаем и пузатый заварник с красивым орнаментом, спрашивает Милка. — Нет, я их продаю, — оглядывая помещение, отвечает Эрен. К небольшому сожалению, никаких семейных фотографий не видно. — Изготавливает их мой компаньон. Настоящий мастер. Любой механизм собрать может! На прошлой неделе он на заказ сделал ярмарочную карусель. Она крутится, светится… даже музыка играет! Йегер, как и всегда, говорит о работе увлеченно. Попивая чай с севшей напротив Милкой, Эрен рассказывает об игрушках, своих компаньонах, забавных ситуациях в магазине и планах на будущее. Девушка слушает с искренним интересом, задает вопросы, смеется его шуткам. В какой-то момент Йегер оценивает эту сцену со стороны и с трудом удерживается от горького смешка. Последний раз они говорили в сорок третьем году, сидя в снегу возле трупа Райнера. Эрен был в нацистской форме, а Милка — в полосатой робе узницы. А теперь они здесь, сидят на её кухне, пьют травяной чай с вафлями и говорят о прелестях заводных машинок. Жизнь не переставала удивлять. Милка замечает его внезапное молчание и, обхватив чашку обеими руками, словно у нее мерзнут ладони, тихо спрашивает: — Что случилось с тобой после… Она не договаривает, но в этом и нет нужды — Эрен прекрасно понимает, о чем речь. Вытащив из кармана брюк портсигар, он поднимает вопросительный взгляд на хозяйку. Милка молча поднимается, шире распахивает окно и придвигает к нему низкий табурет, а затем, поставив на подоконник пепельницу, возвращается на место: — Пожалуйста. Йегер кивает с легкой улыбкой и пересаживается к окну. Оно выходит в небольшой, квадратной формы двор. Внизу виднеются паруса постельного белья, повешенного на просушку. То и дело проходят местные жильцы, пробегают дети, постукивая палками по скамейкам и трубам, за что на них ругается какой-то старик, невидимый с места Эрена. Йегер вытаскивает сигарету, прикуривает и, сделав небольшую затяжку, отвечает на заданный вопрос: — На следующий день после вашего отъезда, меня вызвал к себе Гёт, — краем глаза Эрен замечает легкую дрожь Милки, но не подает вида. — Он был уверен, что я причастен к вашему исчезновению, но доказательств и моего признания так и не добился. Йегер предпочитает не вспоминать, как долго пытались его «расколоть» и «развязать ему язык». Дело было не столько в самих Аккерманах, а в том, что кто-то за пределами лагеря был на стороне евреев и помогал им прятаться. Кто-то был предателем фюрера и Третьего Рейха. Имена этих людей и пытались выведать у Эрена, избивая его ногами, руками, специальными дубинками охраны, плетьми. Но он молчал, радуясь, что Аккерманам всё же удалось покинуть это место и никто их не поймал. — Гёт был бы рад прибить меня сам, — выдыхая дым, с невеселой усмешкой продолжает Йегер, — но мой отец был не последним человеком. Знал самого Гитлера и пользовался его уважением. Поэтому меня отправили в Берлин, где я предстал перед судом. Так я оказался в тюрьме за предательство партии. Говорить дальше о том, как вышел в сорок пятом, осознал свое тотальное одиночество и снова едва не попал за решётку — не хочется. Потому Эрен добавляет лишь, что был освобожден по окончанию войны, и замолкает. Где-то вдалеке снова гудит самолёт. На улице медленно вечереет, хоть до заката ещё и далеко. С балкона в соседнем доме доносится хриплый из-за помех голос Дитрих. — Я мало что помню с того времени, — внезапно подаёт голос Милка. Эрен, повернувшись к ней и прислонившись спиной к стене, внимательно слушает тихий, неспешный рассказ: — Оно сохранилось отдельными кадрами. Сценами. Словно бы я нашла фотоальбом тех лет, но в нем мало что осталось. Она берёт из небольшой вазочки конфету, но не разворачивает, а лишь рассеянно вертит пальцами. — Одно из самых ярких воспоминаний — это первое утро у Шиндлера. К нему на фабрику нас привезли ещё ночью, в темноте. Была суета, много вопросов, — она слегка прикрывает глаза, не сводя взгляда с блестящего фантика в своих руках. — А утро… утро было таким спокойным. Я проснулась рано, по привычке. Но вокруг была тишина. Кровать была старой, но теплой и мягкой. Я была чистой. Помню, как на завтрак дали кашу с кусочком сливочного масла. Горячую, наваристую кашу, — Милка улыбается, но в глазах её настоящая горечь. — Я, кажется, заплакала тогда и не съела ни ложки. В это страшно было поверить. Казалось, как только я решу, что это все наяву, что это все мне не снится — я тут же очнусь в Плашове под рёв одной из надзирательниц. Эрен ничего не говорит, прекрасно понимая эти ощущения. После тюрьмы он долго не мог вернуться к нормальной жизни. Заново учился говорить, глядя в глаза, спать на выходных подольше, выходить на прогулку в парк, а не пугать соседей наматыванием страшно идеальных кругов по двору дома. И каждый день, просыпаясь и не открывая глаза несколько мгновений, Йегер был уверен, что он все ещё в тюрьме. Или, того хуже, в Плашове. Он лежал, крепко зажмурившись, боясь распахнуть веки, и ждал, когда в дверь постучит Анка и позовёт его на завтрак. — Как Эльяким? — с трудом избавляясь от наваждения, спрашивает Эрен. Он играет в поддавки с самим собой, оттягивая действительно интересующий его вопрос. Но, посмотрев на Милку, Йегер думает, что спросить все-таки стоило о Леви. Нет, девушка не плачет, не замыкается в себе, но в её взгляд возвращается та страшная, неживая сталь, которую Эрен уже видел после того, как Милку изнасиловал Райнер. В её глазах снова нет ничего. — Дядю убили в сорок шестом году в Кельце, — тихо говорит она, бросая нетронутую конфету обратно в вазу. — Кто-то пустил слух, что евреи, вернувшиеся из лагерей, похитили польского мальчика для ритуала…[8] — Что? — неверяще переспрашивает Эрен, затушив сигарету и вернувшись за стол. — Какого ритуала? — Кто бы знал, — пожимает плечами Милка. — Этот мальчик вернулся через два дня и сказал, что евреи собирались принести его в жертву. На следующее утро к дому, где они жили, пришло множество людей. Они ворвались внутрь и… Йегер молчит, не в силах уложить это в голове. Эти евреи… боже, они ведь пережили войну, гетто, лагеря, Гитлера и всю нацистскую братию! И их убили бывшие соседи и друзья. Эрен с невеселой усмешкой думает о том, что окончание войны, в котором многие видели избавление, долгожданный мир, конец кошмара и ужаса, таковым не стало. Зло будет жить, пока жив человек. А он всегда находится в состоянии войны. — Они убили больше сорока евреев. Беременных женщин, детей и стариков, — последнее слово Милка говорит особенно тихо и особенно горько. — Но… — после небольшой паузы начинает Йегер, — как Эльяким оказался в Кельце? — Там ещё до войны жили наши дальние родственники. Дядя решил попробовать их отыскать, — голос Аккерман срывается и, поднявшись, она отходит к раковине, поворачиваясь к гостю спиной и вздрагивая от бесшумных рыданий. Эрен смотрит на девушку несколько мгновений, а затем, нерешительно подойдя к ней, осторожно сжимает её плечи: — Мне очень жаль, Милка. Он был замечательным человеком. — Он просто… дядя сказал, — прерываясь на всхлипы, сбивчиво говорит Аккерман, — что уже стар и скоро умрет. А нам… нам нужна семья. Нужны родные люди рядом. И он поехал туда ради нас. Последние слова тонут в тихом, горьком вое боли. Йегер медленно разворачивает Милку к себе и крепко обнимает, одной рукой поглаживая по волосам. Эрен пытается успокоить девушку и невольно, второй раз за день думает о собственной матери. Утешал ли её кто-то, когда родного сына бросили в тюрьму? Обнял ли её кто-то, когда было понятно, что Германия проиграла, а к Берлину приближаются жаждущие возмездия союзники? Успокаивал ли её кто-то, когда снаряды один за другим падали с неба, превращая столицу великого государства в руины? Йегер обнимает Милку и позволяет себе верить, что и для его матери нашлось утешение. В этот момент из прихожей раздается звон ключей, и щелчок замка впускает внутрь квартиры громкий разговор, судя по голосам, маленького мальчика и взрослого мужчины. — Dad, you promised me! — канючит ребенок, и Йегер смутно понимает, что говорят они на английском, которым он так и не овладел. — You've said that…[9] — Holy Mary! Can you be a little more patient?[10] — басит мужчина. — Мама! — видимо, ища поддержки, зовет мальчик, и громкий топот быстро приближается к кухне. На пороге показывается малыш трёх-четырех лет в белой рубашке и хлопковых шортах на подтяжках. Голубые носки запылились, щеки измазаны каким-то вареньем, а волосы цвета спелой пшеницы забавно взъерошены, словно бы его трепали несколько часов подряд. — Здравствуйте, я Эльяким, — старательно вежливо приветствует мальчик, недоуменно уставившись на Эрена. — Па-ап, — тут же зовёт он, не отрывая взгляда от внезапного гостя, — тут какой-то дядя довёл маму до слёз! На пороге появляется мужчина. Настоящий американец. Именно такими их, спасителей и защитников, изображали на листовках, распространяемых по Берлину. Высокий широкоплечий блондин с мощной челюстью и небесно-голубыми глазами. Он оценивающим взглядом пробегается по Йегеру, отпустившему Милку, но не успевшему отойти на приличное расстояние. — Кенни, что ты говоришь такое? — с укором начинает девушка, подходя к мужу и легко целуя его в щеку. Присев на корточки, она выразительно смотрит сначала на лицо, а затем на носки сына, отчего тот тут же пятится назад: — Ступайте-ка в ванную, молодой человек. С вас песка насыпалось на целую Сахару. Мальчик насмешливо фыркает и, снова посмотрев на Эрена, бегом отправляется отмываться. Видимо, хочет быстрее вернуться и подслушать, о чем будут говорить взрослые. — Эрвин, это Эрен Йегер, — поднявшись и абсолютно домашним жестом взяв мужа за руку, представляет Милка своего гостя, — это он спас нашу семью из Плашова. Мужчина тут же меняется в лице и, шагнув вперёд, протягивает широкую, загорелую ладонь для рукопожатия: — Эрвин Смит, — кивает он, крепко и с чувством пожимая протянутую Эреном руку, — это большая честь для меня, мистер Йегер. Говорит он с едва заметным акцентом, выдающим в нем иностранца. — Вы можете звать меня просто Эрен, — смущаясь этой сцены, неловко отзывается Йегер. — У вас отличный немецкий. — Спасибо, — улыбается мужчина, — я учил его ещё в школе, но никогда не думал, что он мне всерьёз пригодится. На кухне снова показывается Кенни, демонстрируя Милке чистые ладони, лицо и ноги. Он кивает, официально знакомясь с Эреном, но вдруг замечает оставленные на столе коробки с самолетом и солдатиками. — Рузвельт меня раздери! Это что, мне?! — восторгом в его голосе можно оглушать противников в радиусе километра, но Милка морщится явно не от громкого звука: — Кто научил тебя подобным выражениям, Эльяким? — бросив недовольный взгляд на мужа, она добавляет: — Я же просила, чтобы твои сослуживцы вели себя при нём более осмотрительно. Эрвин виновато пожимает плечами, а затем переводит взгляд на коробку, недоуменно хмурясь: — Погоди, я же заказал доставку на завтра… — Да, это моя вина, — глядя на чуть ли не облизывающего все еще упакованные подарки Кенни, неловко улыбается Эрен. — Я владелец этого магазина и… — Вы хозяин игрушек? — тут же переводя взгляд полный восхищения на гостя, практически шепчет мальчик. — Того магазина, где куча самолетов, поездов и машин? — Ну, можно и так сказать, — усмехается Йегер, присаживаясь на стул рядом с мальчиком. — Солдатики — это небольшой подарок от меня на твой день рождения. — Спасибо, мистер Йегер! — пробегая всё ещё пухлыми пальчиками по рядку оловянных, в талантливо прорисованной одежде воинов. — На здоровье! И сколько же тебе исполняется завтра? — Четыре года! — не без самодовольства отвечает карапуз, а Эрен, улыбнувшись было хвастливым ноткам в голосе Кенни, замирает. Четыре года. Значит, он родился в августе сорок четвертого, а зачат был в сорок третьем. Йегер, чувствуя, как перехватывает дыхание, а сердце грохочет где-то в ушах, переводит взгляд на лицо Кенни и рассматривает его по-настоящему. В первую минуту легко верилось, что он вылитый Эрвин. Цвет волос, одинаково светлая кожа, сейчас слегка темная от загара. Даже что-то в чертах лица маленького Эльякима кажется знакомым. Но только внимательно приглядевшись, Эрен понимает кого именно он узнаёт. Эти янтарные глаза с маленькими зрачками. Эти короткие, жесткие на вид светлые волосы. Этот прямой нос. Перед ним стоит маленькая копия Райнера Брауна. Эрен с трудом отрывает взгляд от что-то без остановки тараторящего ему Кенни и смотрит на Милку. Она глядит на него в ответ как-то потерянно и устало. В этот момент мальчик, видимо, желая привлечь внимание такого важного гостя, берёт Йегера за руку. Эрен снова смотрит на него и чувствует, что ему вот-вот станет плохо. Этой рукой… боже, этой самой рукой Йегер убил его отца! — Кенни, buddy[11], пойдем-ка, посмотрим твой самолёт и солдатиков, — неожиданно берет контроль над ситуацией Эрвин, — а мама пока сварит нам своё фирменное какао. — О, мистер Йегер, вы тоже должны это попробовать! — не теряя энтузиазма, говорит мальчик, перехватывая коробки и следуя за отцом в комнату. — Это такая вкуснотища, черт бы меня… — Кенни! — одновременно одергивают его родители, на что мальчик лишь быстро скрывается за поворотом. На кухне повисает пауза, а затем Милка садится напротив Эрена и, сжав руки в замок, быстро и тихо рассказывает свою историю: — Я поняла, что беременна только на шестом месяце. Я набирала в весе, но это казалось мне естественным, ведь я наконец-то начала нормально питаться. А по женской части, — щеки слегка розовеют, но она всё же договаривает, — по женской части у меня ещё в Плашове были проблемы, поэтому я не обратила на это внимания. Первым понял дядя. По моему поведению, скачкам настроения. Он вызвал врача, и тот… Милка закрывает лицо руками, и Йегер отчетливо представляет, как обескуражена, потеряна и напугана она была тогда. Конечно, там были и вопросы практичные, как воспитывать и содержать без отца, обрекая на сплетни и шёпот за спиной. Но самым острым и самым болезненным наверняка был вопрос о том, как она сама сможет смотреть на ребёнка, прекрасно зная, кто его отец и что он натворил. — Прятавшая нас семья помогла мне во всем, — глухо и безжизненно, словно говорит не о себе вовсе, продолжает Милка. — Они вызвали проверенного акушера, поляка, но с еврейскими корнями — ему можно было свободно передвигаться по городу. Я родила, он сказал, что у меня мальчик, передал его мне… — она поднимает глаза на Эрена, и он несдержанно вздрагивает от той черной, словно сама тьма, тоски в её взгляде. — Именно в тот момент я осознала, насколько это всё ужасно. Я надеялась, что малыш будет похож на меня, нашу семью. Все ведь только и твердили, что еврейская кровь сильнее, цепче. Черные кудри и карие глаза должны были победить, но… у меня на руках лежала крохотная копия моего самого страшного мучителя. Милка замолкает на какое-то время, а затем, допив уже окончательно остывший чай, продолжает, рассеянно прокручивая обручальное кольцо на тонком пальце: — Я долгое время думала оставить его после войны. Отдать в детдом или самой найти ему новых родителей. Но с каждым днём я прикипала к нему всё сильнее, — губы её трогает еле заметная, щемяще нежная улыбка матери. — Он рос таким нежным, очаровательным… Смотрел на меня так влюбленно и внимательно, словно я была всем его миром. И я поняла, что не смогу лишить его ещё и матери. Именно тогда, три месяца спустя я дала ему имя, в честь дяди. Эрен молчит, все ещё не придя в себя после потрясения, а Милка, поднявшись, снова проходит к столешнице и, видимо, приступает к готовке какао. — С Эрвином я познакомилась летом сорок пятого. Просто столкнулась в продуктовом, — она совсем не изящно фыркает и продолжает: — Он говорит, что влюбился в меня с первого взгляда, но на самом деле беда была в том, что я, торопясь к Кенни, перепутала наши наборы. Схватила его коробку и убежала домой. Он пришёл к нам вечером, мы разговорились… И Эрвин стал приходить к нам каждый день. Поставив на плиту небольшой сотейник с молоком и вытащив чистые кружки, девушка снова присаживается за стол, даря вымученную, но все равно тёплую улыбку Эрену: — Я рассказала ему об отце Кенни спустя полгода. А Эрвин через два дня после этого сделал мне предложение. А ещё начал говорить Эльякиму, что он его отец, который наконец-то вернулся к своим любимым с войны, — Милка смотрит на Йегера во все глаза и, внезапно накрыв его сжатый от напряжения кулак своей ладонью, тихо добавляет: — Никто из нас не в силах изменить прошлое, Эрен. Но мы должны, мы просто обязаны побороться за будущее. Йегер перехватывает её руку, крепко сжимая теплые пальцы и мысленно снова и снова произнося «прости». Хотя… На кухню выбегает счастливый, розовощекий Кенни, одной рукой тут же обнимая маму, а другой демонстрируя ей свой новенький «скайтрэйн» и сидящего верхом солдатика. Милка гладит его по волосам, нежно улыбаясь неумолкающей болтовне и бросая тёплый взгляд появившемуся на кухне мужу. Да, Эрен не смог спасти её тогда. Но, кажется, Милка смогла спасти себя сама и стать по-настоящему счастливой. Может, у него тоже получится? — Ну, присаживайся, милый, какао почти готов, — чмокнув сына в лоб, говорит Аккерман и подходит к плите. — А тебе, Эрен? Налить? — Нет, — отрицательно качает головой Йегер, поднимаясь со стула, — я, пожалуй, пойду домой. Ещё дел невпроворот… — Но я, — нерешительно начинает Милка, как-то растерянно глядя на резко собравшегося уходить гостя, — я подумала, что ты захочешь увидеться с братом. Он где-то через час вернется с работы… Эрен замирает, понимая, что они впервые заговорили о Леви за все это время. Какая-то часть души Йегера надеялась, что Аккерман живет в другом месте, другом городе или даже стране, и он сможет избежать встречи с ним, но другая… Другая его половина, давно погребенная под чувством вины, невыносимой болью разлуки и неведения, прямо сейчас глухо ворчит, ворочается, отчаянно моля дать ей шанс ожить снова. Но Эрен малодушно бежит, отрицательно качая головой на предложение задержаться. Он прощается со Смитом, треплет по голове маленького Кенни, поздравляя его с наступающим днём рождения и добавляя, что тот носит имя одного из самых храбрых и благородных людей, что встречались Йегеру на пути. Мальчишка довольно улыбается и, пробурчав «я и так знаю!», убегает в комнату, уводя за собой и отца. Эрен остается в прихожей вместе с Милкой и, сняв с вешалки пиджак, вытаскивает из кармана часы на цепочке. — Это, наверное, не совсем правильно, что я их носил, — тихо говорит он, отстегивая их от кармана, — но так я точно был уверен, что они не затеряются. Часовщик проверял их пару недель назад — всё в порядке. Йегер, на секунду замешкавшись, всё-таки передаёт часы Милке. Он и так задержал их у себя слишком долго. Расставаться с ними было неожиданно больно, словно бы рвалась последняя нить между ним и Аккерманами. Между ним и Леви. — Ох, — перехватывая часы руками, тихо говорит Милка, — боже… Дядя был уверен, что они пропали навсегда. Так сокрушался… — Теперь Леви, — имя даётся легко, пусть и внутри что-то болезненно сжимается, — сможет в один день передать эти часы Кенни-младшему. Получится вроде подарка от дедушки внуку. — Может, ты всё же останешься? — снова пробует уговорить Аккерман, заглядывая Эрену в глаза. — Я уверена, брат будет рад тебя видеть… — Сомневаюсь, — с невесёлой улыбкой отвечает Йегер, — я причинил ему слишком много боли. Он решает не уточнять, какой именно, не желая ворошить самые страшные, порой прорывающиеся в кошмарах воспоминания. Ну уж нет. Эта встреча не принесет им ничего, кроме разочарования. Эрен обувается, надевает шляпу и пиджак и, взявшись за ручку двери, тепло улыбается Милке: — Спасибо за чай и приятную беседу. Она молчит, а затем, подойдя ближе, крепко сжимает Йегера в объятиях и горячо шепчет ему на ухо: — Спасибо за то, что спас нас всех. Пусть дядя прожил не так уж много, но умер он свободным человеком, Эльякимом Аккерманом, а не набором безликих цифр. Спасибо за все, Эрен. Мы никогда тебя не забудем. Йегер с силой зажмуривает глаза, на секунду приобняв Милку в ответ, а затем, отстранившись, быстро покидает их квартиру. Навсегда.***
В темноте кухни вспыхивает огонёк зажигалки, на миг высвечивая усталое лицо Эрена. Он затягивается, убирает зажигалку в карман и подходит к распахнутому окну. На улице уже ночь. Теплый ветер проникает в помещение, слегка покачивая шторы, ероша волосы Йегера, шурша оставленными на столе бумагами. Эрен смотрит в чернеющее над крышами соседних домов небо с россыпью звёзд и делает новую затяжку. Он вернулся домой около часа назад. Покинув дом Аккерманов, позволил себе немного прогуляться, чтобы прийти в себя и устаканить ворох мыслей. Йегер никогда не думал, что после побега из Плашова семья Леви прошла через новые и едва ли более легкие испытания. Надежда, что, покинув лагерь, они наконец-то обретут покой и будут в безопасности, сейчас кажется позорной наивностью и глупостью. Кенни убили во время очередного и, хочется верить, последнего погрома. Милка родила от своего мучителя и насильника. Это было настоящим чудом, что им встретился Смит. Хоть и каждый, способный сложить два плюс два, сможет заподозрить подвох. Эрен усмехается, вспоминая мощного американца. Вряд ли кому-то придет в голову начать выяснять у него подробности насчет сына. Эрвин любит мальчика, как своего, любит Милку и готов защищать их от всего этого мира. И это самое важное. Подойдя к дому, Йегер заглянул в лавку, проверил доходную книгу, немного прибрался и, забрав свой портфель, поднялся домой. Есть не хотелось, а потому, сняв рубашку и носки и оставшись в одной майке и брюках, он плеснул себе виски и устроился у окна. Не хотелось ничего делать, не хотелось ни о чем думать. Эрен было пожалел, что не остался у Аккерманов, что не дождался Леви, но продолжалось это недолго. Нет, им всё же лучше не видеться. У Йегера просто не было сил на это. Звонок в дверь заставляет Эрена недоуменно нахмуриться. Кого там принесло? Может, он уронил пепел на бельё фрау Функель с первого этажа? Тогда помоги ему господь, ведь она точно придушит его собственными чулками. Затушив сигарету, Йегер приличия ради накидывает на себя рубашку и проходит к двери: — Кто там? — Это я, Леви. Эрен, игнорируя резко участившееся сердцебиение, тут же распахивает дверь, молясь, что ослышался и одновременно отчаянно надеясь, что нет. На пороге и правда стоит Аккерман. Он еле заметно улыбается, смотря на Йегера из-под слегка прикрытых век. Видимо, устал. — Ну, здравствуй, Эрен, — тихо говорит он, пробегаясь внимательным взглядом по лицу напротив. — Можно зайти? — Здравствуй! Да, да, конечно, — торопливо говорит Йегер, отступая и давая гостю место для маневра. — Вот сюда повесь куртку, а тут можешь оставить обувь… Он бормочет без остановки, чувствуя себя полным идиотом. Невольно вспоминается, как пытался расположить к себе Леви ещё там, в Плашове, угощая чаем, таская выпечку со столовой. Эрен нервно улыбается и, пройдя на кухню, зовёт Аккермана за собой, попутно включая свет в квартире. — Может, чаю? Или чего покрепче? — с напускной беспечностью предлагает Эрен, обернувшись к позднему гостю. Леви молчит, и Йегер понимает, что тот его рассматривает в ярком свете потолочной люстры. И Эрен делает то же самое. Аккерман всё так же низковат. Худой, но не болезненно тощий, как прежде. Крепкий. Подвернутые рукава белой рубашки обнажают жилистые руки. Кожа все такая же бледная и, видимо, не поддаётся загару совершенно. Сам Эрен здорово потемнел за это лето. Черты лица Леви по-прежнему изящные, аристократично утонченные, волосы отросли, черные, густые, красиво оттеняют светлые глаза. Йегер чувствует, как кончается дыхание, и со страхом, да что там, с настоящим диким ужасом понимает, что ничего не изменилось. Что все его мнимое безразличие и отчаянное нежелание встречи — это просто жалкая попытка забыть, изгнать из мыслей и сердца. Но правда бьёт под дых, безжалостная и кристально ясная. Его чувства к Леви не изменились ни капли. — Что пьёшь? — спрашивает Аккерман, указывая на практически опустошенный бокал на столе. — Виски из Штатов, — отвечает Эрен, с трудом беря себя в руки. — Будешь? Леви кивает, и Йегер, вытащив из навесного шкафчика бокал и бутылку из буфета, щедро наливает напиток приятного янтарного оттенка. Протянув его Аккерману, Эрен подливает и себе и, отсалютовав бокалом гостю, спрашивает: — Как ты нашёл меня? — Ну, — сделав глоток и отведя взгляд, словно ему неловко, начинает Леви, — Эрвин рассказал про твою лавку. А на табличке на первом этаже была указана твоя фамилия и номер квартиры, — он как-то печально улыбается и продолжает: — Я время от времени проходил мимо этого магазина. И каждый раз, видя название, вспоминал о Кристе. Оказывается, не зря, — подняв взгляд на Йегера, он тихо добавляет: — Я думаю, ей бы понравилось, что игрушки из магазина с её именем приносят счастье стольким детям. Эрен лишь кивает и делает новый глоток, пытаясь запить противный ком в горле. Да, он и сам частенько думал о том, что подруга наверняка назвала бы его патетичным идиотом, но в душе была бы безумно рада и тронута таким жестом. От этой мысли ему легче засыпалось по ночам. — Эльяким от тебя в восторге, — неожиданно говорит Леви, отставляя бокал. — Считает, что ты — повелитель игрушек. Эрен усмехается, а затем, так же отставив виски и набрав побольше воздуха в лёгкие, сбивчиво, но решительно говорит: — Послушай, не думал, что мне когда-нибудь предоставится такой шанс, но я хочу попросить у тебя прощения. За все, что я… Он не договаривает, так как Аккерман подходит практически вплотную и неожиданно крепко обнимает, утыкаясь лицом ему в грудь. Йегер замирает на несколько мгновений, а затем отчаянно, порывисто и жадно обнимает в ответ. Зарывается носом в мягкие, пахнущие каким-то хвойным парфюмом волосы. Это не сон. Леви рядом. Он рядом и он живой. У Эрена перехватывает дыхание, а глаза немилосердно жжёт от набегающих слёз. — Прости, — шепчет несдержанно, прижимая ещё крепче и, наверняка, делая практически больно, — прости, прости меня. Прости… Аккерман слегка отстраняется, и Йегер видит, что у него покраснели глаза и слегка дрожат губы. — За что ты извиняешься, Эрен? — тихо говорит Леви, подняв одну руку и погладив Йегера по щеке. — За то, что помогал мне? За то, что спас меня? Мою семью? За то, что… любил меня? Эрен прикрывает глаза на секунду, а затем, то и дело судорожно втягивая воздух и пытаясь удержаться от слёз, приглушенно отвечает: — Я не смог защитить твоих друзей. Милку. И тебе… боже, я столько боли принес тебе. Столько мерзости… Леви порывисто накрывает его рот своей рукой, призывая замолчать. — Прекрати, слышишь? — серьёзно говорит он, а в глазах — настоящее отчаяние. — Эрен… в тот день… Я и правда испугался, но не тебя. А своих… ощущений. Я ни с кем не был близок до тех пор, а уж про мужчин в подобном плане и не думал вовсе. Поэтому я растерялся, окаменел. Мне было приятно, но это ощущение напугало меня до ужаса… Йегер невольно хмурится, силясь понять: — Но тогда почему… почему ты? — Кенни забыл спрятать лекарства, — с искренним сожалением, продолжая поглаживать Эрена по волосам, говорит Леви. — И я должен был отвлечь охрану от досмотра. Я… прости меня! Это я должен извиняться. Тебе пришлось сделать такое… Прости меня, если сможешь. Хочется злиться, ведь все эти годы Йегер был уверен, что Аккерман испытывает к нему отвращение и ненависть за содеянное. Все эти годы Эрен мечтал о возможности, малюсеньком шансе попросить прощение. Он презирал самого себя, в тюрьме пару раз даже думал о самоубийстве. Хочется вывалить всю эту злость, ядовитую и жгучую на Леви, но… — Ты защищал свою семью, — наконец-то отзывается Йегер, чувствуя лишь невыносимую тоску. — К тому же, вина всё равно на мне, на всех нас, немцах… — Нет, — Аккерман порывисто хватает его лицо в свои ладони, и с каким-то отчаянием тихо, но настойчиво говорит, глядя прямо в глаза: — Нет, Эрен. На вас нет вины за то, что вы рождены в Германии. Как и мы не были врагами, родившись евреями. Помнишь? Все люди одинаковые. — И все люди — люди, — тихо отзывается Йегер, а затем даёт волю тягучим, болезненным чувствам, разрывавшим его сердце пять долгих лет. Он склоняется вперёд и осторожно, практически невесомо прижимается к губам Леви своими. Ждёт злого оклика, равнодушия, а, может, и категоричного отказа, но… Точно не ждёт, что рот Аккермана раскроется с коротким выдохом, приглашая, впуская, желая… Эрен целует Леви, чувствуя нервную дрожь по всему телу. Ни к кому и никогда он не испытывал столько трепета, нежности. Голова кружится, словно бы он в одиночку опустошил всю бутылку, а кожа под прохладными, скользящими ладонями Аккермана плавится и буквально горит. Йегер прерывает поцелуй, но не отстраняется, пальцами очерчивая слегка порозовевшие скулы и буквально утопая в поплывшем от желания взгляде напротив. — Леви… нам, наверное, не стоит, я… — дыхания, слов, голоса не хватает совершенно, мысли путаются, сталкиваются, мешают сосредоточиться. — Не смогу остановиться. — Я хочу тебя, Эрен, — приподнявшись на цыпочках и запустив пальцы в волосы Йегера на затылке, тихо говорит Аккерман. — За все эти годы я не смог быть ни с одной женщиной. Попробовал было с мужчиной, но… — на губах скользит лёгкая насмешка, но из-за дрожи в голосе она кажется скорее нервной. — Но, кажется, мне нужен только ты. Эрен больше не говорит ни слова. Снова подаётся вперёд, нежно целуя лоб, прикрытые веки, прохладный кончик носа, мягкие губы. Леви отвечает смело, охотно, сжимая волосы Йегера в кулаке и притягивая его ближе. Наклонившись, Эрен подхватывает Аккермана на руки и, выпрямившись, сажает себе на бедра. Мужчина, несмотря на крепкий вид, невероятно лёгкий, отчего у Йегера окончательно сносит голову. Он осторожно выходит из кухни и, стараясь не угробить свою ценную ношу, переходит с ним в спальню, где, не разжимая объятий, садится на простую, односпальную кровать. Леви с готовностью устраивается у него на бёдрах, прижимаясь ближе, крепко обнимая за шею и целуя… Целуя, целуя, целуя… Эрен боится лишиться чувств, боится очнуться и понять, что это лишь очередное наваждение, насмешка подсознания, дразнящего его несбыточными мечтами. Но теплое дыхание Аккермана, его тихий шёпот, его гибкое тело в руках Йегера — всё это медленно, но настойчиво убеждает в реальности происходящего. Леви здесь, в его объятиях. — Я люблю тебя, — не сдержавшись, говорит Эрен, заглядывая Аккерману в глаза, — люблю. — И я, Эрен, — снова беря лицо Йегера в ладони, говорит Леви. — Я тоже тебя люблю. Эрен опускает голову, крепко зажмурившись и закусив губу, но Аккерман настойчиво тянет его лицо вверх и, добившись желаемого, целует так, словно от этого зависит его жизнь. Йегер чувствует слёзы Леви на своих щеках, и лишь крепче прижимает его к своей груди. Боль. Столько боли в их прошлом. В их воспоминаниях. Казалось бы, давно утихшая, давно притупившаяся, она поднимается, набегает, как волна прибоя, накрывая с головой, лишая дыхания, путая, сбивая с толку, оставляя растерянным и практически уничтоженным. В этой боли плач маленьких детей, женщин и стариков, скормленных войне. В этой боли улыбки и голоса друзей, которых не удалось сберечь и спасти от этой катастрофы. В этой боли кровь, оставшаяся на руках, въевшаяся под кожу, не выцветшая за все прошедшие годы. Боль. Боль. Боль. Господи, откуда в этом мире столько боли? Эрен и Леви отчаянно цепляются друг за друга, ища понимания, поддержки, прося разделить скорбь и унять тоску. Прося вырвать, украсть у жестокого безжалостного прошлого, не имеющего к своим жертвам милосердия и пощады. Они дарят друг другу всю свою нежность и страсть. Ведь любовь должна победить и оказаться сильнее всего на свете. Потому что иначе, какой в этой страшной и тяжелой жизни тогда смысл?***
Эрен понимает, что один, ещё до того, как открывает глаза. Ему снова холодно и одиноко, и рядом нет чужого тепла, в котором можно было бы забыться. Он медленно садится на кровати и осматривается кругом. Так и есть. На полу разбросаны лишь его вещи, а вторая половина узкого матраса пуста и уже остыла. Йегер рассеяно ерошит волосы, проводит ладонью по лицу, снимая сонливость, и, встав с кровати, ищет своё нижнее белье — все-таки он был слишком консервативен, чтобы разгуливать нагишом. Натянув трусы и брюки, проходит на кухню, ругая сам себя за робкую надежду найти Леви там. Нет. На залитой утренним солнцем кухне его тоже нет. Эрен сворачивает в ванную, умывается, отстраненно рассматривая темный засос на шее. Промокнув лицо полотенцем, несколько мгновений разглядывает собственное отражение. Рой мыслей жужжит беспокойно, но пока еще слишком тихо и как будто вдалеке. Йегер чересчур вымотан бессонной ночью, переживаниями и воспоминаниями. После секса они долго лежали с Леви на узкой койке, переплетя пальцы, прижавшись друг к другу, и много-много разговаривали. О работе, новом мире, о прошлом… Но не о том прошлом, что клеймило их сожалением и стыдом, а о другом, светлом, не знавшем войны и смерти. Эрен не знает, в какой момент провалился в сон. Не знает, спал ли Аккерман с ним рядом или сразу же покинул его. Он даже не знает, почему Леви ушёл. Но какое-то внутреннее, непроходящее ощущение вины не даёт Йегеру разозлиться или обидеться. Все кажется честным и заслуженным. Все кажется справедливым. Эрен проходит на кухню, чтобы сварить себе кофе и выкурить первую сигарету, но тут его глаза натыкаются на сложенный вдвое лист, что лежит на обеденном столе. После предсмертной записки Кристы, Йегер таких посланий не любил и не терпел, настойчиво прося Яна все заметки оставлять в блокноте или же передавать устно. Но сейчас слегка дрожащими пальцами он все же подхватывает листок и присаживается на один из стульев, разворачивая записку. «Я правда люблю тебя, Эрен. Я никогда не жалел о нашей встрече. И не жалею до сих пор. Но воспоминания… Воспоминания так сильны. Они имеют невероятную власть. Надо мной, над тобой, над всеми нами. И я не знаю, избавимся ли мы от них хоть когда-то. Но я хочу попробовать. Завтра в 11 часов наш паром выходит из Варнемюнде. Конечная цель — Нью-Йорк. У Эрвина там работа в военном министерстве, свой дом. Говорит, найдется место и для нас. Эрен, там может найтись место и для тебя. Смит сказал, что если ты приедешь в порт — он все уладит, и ты сможешь отправиться с нами. Я не знаю, что ждет нас там. Не знаю, справимся ли мы. Но я очень хочу попробовать. И ты тоже можешь попробовать. Ты заслуживаешь быть счастливым, Эрен. Я буду ждать. И приму любой твой выбор». Йегер откладывает письмо на стол, замечая, что практически не дышал всё это время. Нью-Йорк. Америка. Новая жизнь. Звучит заманчиво, но… Эрен не знает, сможет ли когда-нибудь посмотреть на Леви и увидеть просто любимого мужчину? Сможет ли когда-то проснуться с легким сердцем, прижимая к себе уютно устроившегося в его объятиях Аккермана? Сможет ли пройти по улицам, доброжелательно улыбаясь прохожим и чувствуя себя живым и счастливым? Или, глядя на Леви, он будет неизменно видеть сотни людей, погибших по его вине? Или он вечно будет просыпаться, больной и усталый от ночных кошмаров, что нещадно терзают его душу во сне? Или он до конца жизни будет прятать взгляд от всех встречных, боясь быть узнанным, боясь быть обвиненным? «Но я очень хочу попробовать». У Леви всё ещё есть надежда на то, что жизнь не окончена. Ещё есть надежда, что мир станет прежним и даже, кто знает, чуточку лучше. А Эрен?***
— Дядя Леви! Дядя Леви! — зовёт Кенни, громыхая новенькими сандалиями по палубе. — Вы видели якорь?! Видели? Я так хочу посмотреть на него, но папа сказал, что пора в каюту… — Он прав, дружочек, — ласково потрепав племянника по волосам, говорит Аккерман. — Когда корабль будет отчаливать, лучше уйти с палубы и не мешать команде. — Это несправедливо! — с достойным театральной сцены драматизмом стонет мальчик, страдальчески сводя брови к переносице. — Я первый раз на корабле… — Мы тоже, — тихо, но строго вмешивается Милка, подходя к стоящим у поручней родственникам. — Обещаю, мы посмотрим, как поднимают якорь в Дании, где будем менять корабль. — Честное слово? — деловито протягивая согнутый мизинец, спрашивает Кенни. — Честное слово, — кивает Милка, скрепляя клятву, а затем, развернув сына и легонько хлопнув чуть ниже шлиц пиджака, добавляет: — А теперь ступай к отцу, поможешь ему разобрать вещи в каюте. Кенни недовольно хмурится, но всё же шагает к ждущему у лестницы на нижние палубы Эрвину. Проводив мальчика взглядом, Леви и Милка поворачиваются к поручням. — Нам тоже пора спускаться, — тихо говорит сестра, скользя взглядом по редеющей толпе провожающих. — Да, знаю, — нехотя соглашается Аккерман-старший, устало потирая шею. — Думаешь, он приедет? — после небольшой паузы спрашивает Милка, глядя на брата. — Не знаю, — честно отвечает он, еле заметно пожимая плечами. — И, если честно, не знаю, что лучше. Сестра молчит, но она готова выслушать. — Эрен словно бы не выбрался, понимаешь? — Милка слегка хмурится, и Аккерман поясняет: — Он словно всё ещё там. На войне, в Плашове. Груз вины давит на него. Он не может отпустить и забыть. Он не простил себя, Милка. Мы все простили, а он нет. Аккерман смотрит на подъехавшую машину, но тут же теряет интерес, видя, как из неё выбирается женщина с двумя детьми. — Вчера ночью, когда он увидел мою спину… Чёрт, я на секунду испугался, что он убежит. В его глазах был настоящий ужас. Всё шептал «прости, прости», — он качает головой, досадливо кусая нижнюю губу. — Эрен полон ненависти к себе. — Мы все помним, — тихо отзывается Милка. — Это нормально. Мы никогда и не сможем избавиться от этих воспоминаний. — В такие моменты, — не глядя на собеседницу, отвечает Леви, — мне кажется, что на самом деле мы все проиграли в этой войне. Что это за жизнь, когда ты каждый день оборачиваешься назад? Когда стыдишься праздности, сытости, вспоминая, как рядом с тобой умирали от лишений и тяжкого труда? Когда знаешь, что ничего уже не изменить, но не можешь, просто не можешь перестать думать «а что было бы, если…?», — Аккерман смотрит на сестру и с невыносимым сожалением в голосе добавляет: — Так Эрен живёт. Каждый день, все эти годы. Милка молчит, но в глазах её появляется понимание. На секунду сжав плечо брата, она направляется в сторону кают: — Мы будем ждать тебя внизу. Леви кивает и, переведя взгляд вперёд, думает об Эрене. Мальчишка. Всё тот же глупый, ведомый страстью, жаждой справедливости мальчишка. Запутавшийся, потерянный и тотально, абсолютно одинокий. Когда он уснул в середине очередного рассказа о своих школьных проделках, Аккерман просто лежал рядом долгое время, молча вглядываясь в удивительно красивые, необыкновенные черты лица Эрена. Он любовался его совершенством, с тоской думая о том, как сильно и непоправимо был поломан этот молодой мужчина изнутри. Леви спрашивал сам себя, почему они не встретились раньше, задолго до начала войны? Почему не успели сбежать, скрыться от всего мира? Почему не смогли стать просто возлюбленными, не зная боли потерь, не ведая стыда и не неся груз вины за содеянное? Почему… почему они не смогли быть счастливыми? Леви выпрямляется, утирает с щеки одинокую слезу и одергивает пиджак. Причал окончательно опустел, а рядом с судном стоят работники, что вот-вот должны будут убрать трап. Аккерман снова бросает взгляд на дорогу, ведущую в порт, но она по-прежнему пуста. Леви не хочет думать, что это конец. Судьба не раз сводила их с Эреном в невероятных обстоятельствах, обманывая время и пространство. А если даже это и финал их истории… Что ж, Аккерману достаточно знать, что Йегер жив и любит его. Как бы там ни было, он не может сейчас сказать, что ждёт их впереди. Неопределенность даже лучше. Ведь, когда не знаешь наверняка, всегда есть шанс на чудо. — До свиданья, Эрен, — с грустной улыбкой тихо говорит Леви и, оттолкнувшись от поручней, направляется в сторону лестницы на нижний ярус. Вдалеке слышен звук приближающегося автомобиля.Конец
_____________________________________________________________________ [1] Отрывок из пьесы Вольфганга Борхерта «На улице перед дверью» (1947), посвященной судьбе немецкого народа после окончания Второй мировой войны. [2] Речь идёт о блокаде Западного Берлина со стороны советских войск (1948–1949 гг.), целью которой было установление экономического контроля над всем городом. В ответ на блокаду правительство США организовало воздушный мост для доставки продовольствия, топлива и других товаров потребления. [3] Речь идёт о Бельзенском процессе над чиновниками и функционерами нацистской Германии, что происходил с 17 сентября по 17 ноября 1945 года в Люнебурге. Там было осуждено множество работников концлагерей. [4] «Изюмный бомбардировщик» — прозвище, которое получили самолёты, снабжавшие продовольствием западные секторы Берлина по воздушному мосту во время блокады 1949 года. [5] «Германия превыше всего» — первая строка национального гимна «Песнь немцев». С момента объединения Германии гимном стала третья строфа «Песни немцев», тогда как первая и вторая были запрещены к публичному исполнению. [6] Отрывок из пьесы Вольфганга Борхерта «На улице перед дверью» (1947). [7] «Скайтрен» — модель американского военно-транспортного самолета (офиц. назв. Douglas C-47 Skytrain), совершавшего полеты с 1941 года. [8] Погром в Кельце (1946) — самый крупный послевоенный погром, устроенный польскими жителями против еврейских соседей, поводом к которому послужил кровавый навет. Были убиты около 40 евреев, примерно столько же — тяжело ранены. [9] (пер. с англ) «Папа, ты обещал мне! Ты сказал, что…» [10] (пер. с англ) «Святая Мария! Ты можешь быть хоть чуточку терпеливее?» [11] (пер. с англ) «приятель».