Barbarian

Все еще отдавало остатки тепла бабье лето, нагревая воздух и жаря приятным маревом через окна. В рыжем утреннем свете солнца летает пух утки, которую Каминари старательно ощипывает, сидя на лавочке у стенки и попеременно перекидываясь смешками с Минору, ведущим учет провизии в кладовой. Серо ставит свежую партию хлеба в печь, обещая всечь Минете прихватом, если он снова неправильно посчитает мешки с мукой. Урарака не сдерживается и улыбается на каждую шутку, доставая вареные яйца из котелка и складывая все приготовленное в ту самую тележку. И Ханта смотрит на ее приготовления, качая головой и хмуря тонкие брови. Поджимает губы, подбоченившись. — Надеюсь, у этого ублюдка хватит совести не домогаться до Очако, — говорит вслух сам с собой, но привлекает внимание остальных поварят. Те тоже обернулись к растерявшейся служаночке. — Потому что иначе я отрежу ему стручок. — Боже, нет, — ошарашенно бормочет девчонка, когда с поваром соглашается и Денки. — Еще как да! — он яростно выдергивает перья из хвоста селезня, а сам не замечает застрявшей серой пушинки в волосах. — Выщипать бы ему его мерзкие усы. — Стража нынче совсем распущена, — вставляет Минору свои пять копеек из-за двери кладовой. — Дай только волю, и они возомнят себя градоначальниками. Поосторожнее, глупая Очако, а лучше вообще не ходи туда. — Но меня же попросили… — Не попросили, а без какой-либо совести свалили на тебя свою работу, — не терпящим пререканий тоном перебивает ее Ханта, глядя, как та хмурится и поджимает губки, опуская резко покрасневшее лицо в пол. Смягчается в тоне. — Я не ругаю тебя, детка, просто переживаю. И все-таки Очако на всеобщее разочарование и тревогу собрала тележку, а потом, немного подумав и постеснявшись, приняла от Минору несколько вареных утиных яиц, сложив их в кармашек на подоле. Успокоенный Минета только довольно вставит, что девчонка наконец нормально перекусит и не нужно будет искать ее по всей крепости. И она ловит себя на мысли, что увидеть того пленника ей ой как хочется. Странный, абсурдный интерес, а Урарака даже понять не может, почему. Необычный? Интересный? Может быть даже потому, что совсем не скрывает свои эмоции, пусть чаще и имеет угрожающий вид. Служанка терялась в догадках. На этот раз дверь в темницу приоткрыта, а по ту сторону стены слышно грозное гавканье стражника, вышагивающего рядом с камерами. Очако без лишних звуков вкатывает тележку, с опаской посматривая в сторону даже не обратившего на нее внимания мужика, ставит подпорку и безропотно принимается за работу. — Ну наконец-то приползла, дура, — Урарака старается не обращать внимания на обидные слова, но движения заметно сковывает робость. Она только поднимает взгляд исподлобья, чтобы увидеть за решеткой сидящего прямо напротив нее Бакуго. Тяжелая внешняя дверь открыта, и свет из восточного окошка озаряет пол, отсвечивая рефлексом прямо в его камеру. Он смотрит на нее спокойно, будто бы приветствует незаметным кивком, когда прикрывает маковые глаза. Очако, будто зачарованная, почти так же незаметно кивает в ответ, замирая на месте, но сердце едва не выпрыгивает сквозь ребра, когда ее за шкирку дергает чужая рука в перчатке, отрывая от работы. На пол падает большая деревянная ложка, когда сторож трясет ее за грудки, бешено сверкая глазками. — Ты совсем страх потеряла, безмозглая корова?! Только и можешь, что трясти своим выменем да в облаках витать! Взгляд его вдруг метнулся в сторону решетки, узник за которой резко поменялся в лице, посуровел, точно пытался в ответ испепелить его взглядом. А потом совершенно мерзко осклабился, подняв верхнюю губу под самый сизый нос. Девчонку оттолкнул к стене, а сам прижал кулак к ее животу, не давая уйти и второй рукой крепко схватив ее за бедро. — А может ты уже тайно ему что-то проносишь? — наигранным, кисельным голосом тянет мужик. И Очако пробивает в холодный липкий пот, когда она ощущает, как по голой коленке скользит вверх подол задираемой юбки. Ей и страшно, и мерзко одновременно, просто не может дышать и даже начинает тошнить. На глаза наворачиваются злые слезы. — Давай, показывай, где ты прячешь посылки… Он затыкается и смотрит вдруг как-то отрешенно, сквозь нее. Хватка рук внезапно слабеет вплоть до того, что сторож просто отпускает служанку. Отшатывается на ватных ногах, хватаясь за заплывшее горло, а вдохнуть не может. Лицо наливается краской, багровеет. Очако резко дергает головой в сторону камеры: Шаман стоит у решетки, просунув руку сквозь зазор и жестом будто сам хватал сторожа за глотку цепкими сухими пальцами. И он тихо гудит что-то на незнакомом ей языке, пальцы напрягаются до побеления, становятся похожи на когти хищной птицы, вцепившейся в добычу. — Ikke nærme henne, — шипит он многоголосо сквозь стиснутые зубы. Сторож начинает синеть от удушья, а у Урараки сейчас, кажется, начнется паника. Ручки у нее трясутся от ужаса, взгляд в немой истерике мечется с мужика на колдуна, умоляя его прекратить. И тот поддается мольбе в ее глазах — расслабляет пальцы, обессиленно роняя руку и оставляя ее висеть вдоль туловища. Сам весь сгорбился, опираясь локтем о решетку и все продолжая смотреть на плюхнувшегося на зад солдата. Тот таращится на Шамана огромными от ужаса глазами, отползает дальше под угрожающее улюлюканье остальных пленников. Бакуго следит за ним неотрывно, буравя его голову прожигающим гневным взглядом. — Kom deg ut herfra.* Никто, наверное, даже не понял что он сказал, но как будто какой-то частью души, самым нутром почувствовал не терпящий возражений приказ. А сторож, которому и был адресован этот самый приказ, вдруг резво перевернулся на колени, запинаясь о собственные ноги, и юркнул за угол, скрываясь в дальнем конце темницы. И среди камер гнетущая тишина. Колдун обессиленно съехал по решетке на пол, опираясь о толстые прутья спиной, и Очако только сейчас заметила уже почти затянувшиеся темные полоски рубцов от кнута, контрастно выделяющиеся на светлой коже из-под краев разодранной рубахи. Стоя на месте как вкопанная, она вдруг неуместно вспомнила, что нужно раздать заключенным завтрак. В глазах стояла мутная, толстая пелена слез, когда она невидяще накладывала порции и раздавала таким же опешившим узникам. — Не бойся, малютка, — вдруг мягко ловит ее за локоть тот вчерашний моряк, осторожно погладив своей узловатой ладонью ее ручку: сам был не уверен, стоит ли пугать ее и прикасаться после таких домогательств, такого шока. Просто вдруг решил утешить ее, пусть и не знал как. И Урарака мелко закивала, стряхнув крупные градины слез на передник и тихо всхлипнув. Моряк поднял руку и ободряюще потрепал ее по волосам в надежде, что даже такая пустяцкая ласка придаст ей хоть немного бодрости. И вдруг все последующие узники сочли своим долгом хоть как-то прикоснуться к ней, поддержать ее хоть лаской, хоть словом. И Очако действительно стало сколько-то лучше, будто из каждого этого прикосновения она впитала спокойствие. Снова зачерпнув в ковш воды, которую она оставила на ночь в кадке около тлеющих углей в кухонной печи, чтобы пленники не драли горло ледяной водой, служаночка снова подсела в полушаге от открытой камеры, в которой все еще спиной к ней сидел у самой решетки Шаман. Рубцы на его спине подсохли, покрылись тонкой коростой, и Очако не удержалась, чтобы протянуть робко ладошку, хотела прикоснуться непроизвольно дрожащими пальчиками к его коже. Она была нездорово горячая, почти горела. И жар ощущался даже на расстоянии от тела. Урарака напугано тронула его по округлому крепкому плечу, привлекая внимание, а тот будто и не отреагировал, положив подбородок на грудь и опираясь спиной о холодную решетку. — Бакуго, — тихо зовет она, неожиданно дождавшись чужого внимания и нечитаемого взгляда через плечо. Ковш протягивает колдуну. — Прости. — Закрой рот, мышь, — хрипло гудит Катсуки, а воду все равно принимает, но пьет уже со слышными крупными глотками. Как будто сил не хватает и он не может осушить жестянку с первого раза, ставя ее дном на колено, загнанно вздыхает с длинным выдохом. И до того Урараке его жалко, что аж заходится в болючем спазме сердце, ей вдруг становится так тошно от собственного бессилия, так плохо, что она просто замолкает, опустив голову в пол и сжимая дрожащие губы. Ей так страшно. И обидно. Очень. От того что этот Шаман заступился за нее, спас, но принимать благодарность от этой девчонки ему как будто претит. И она чувствует себя максимально глупо и униженно сейчас. Аж до слез. — Эй, — вдруг тихо окликает он ее, и Очако вскидывает голову, снова стряхивая крупные слезы на передник. Шаман смотрит через плечо, видит ее покрасневшие глаза и почти недовольно поджимает губы, разворачиваясь корпусом тела и прикладываясь к прутьям плечом. — Ну что ты сейчас ревешь? — Не реву я, — бурчит под нос Урарака дрожащим голоском и утирает злые слезы. Раздается хриплый короткий смешок, по полу гремят цепи, когда Бакуго садится удобнее, потирая грубыми ладонями затертые кандалами запястья. — Ребенок, — тихо хмыкает под нос колдун словно сам себе и снова отпивает воды, а Очако поднимает голову, непонимающе хлопая оленьими глазами. — Ревут по таким пустякам только слабые. — Так легко говоришь, — обиженно и тихо тянет служаночка, промакивая застиранным подолом фартука длинные ресницы. — Как будто тебе не страшно вовсе. — Страшно, — снова предельно честно бьет Бакуго в ответ. И Очако ему верит: Катсуки смотрит ей в глаза, не мигает, будто испытывает жизненно-важную потребность в чьем-то доверии. В ее доверии. Но все-таки новость кажется небылицей: как этот большой, сильный и могучий колдун мождет чего-то бояться. С самого первого момента, как она увидела его там, на площадке, ей казалось, что его не заставит содрогнуться даже Смерть, смотрящая в грудь слепой глазницей дула мушкетона. — Я всего лишь человек. За кого ты меня принимаешь? — У тебя есть колдовство, — напоминает ему Очако, а Шаман в ту же секунду заходится в хриплом, негромком смехе. — Тебе же теперь наверняка все подвластно… и почему ты все еще не убежал отсюда, я не понимаю… — Глупая, — хмыкает Катсуки и снова приваливается спиной к прутьям решетки, тяжело вздыхая. Очако набижено дует губу, и он чувствует этот взгляд затылком, снова скрипуче басит под нос. — По-твоему это все так легко? То, что я сделал для тебя, почти стоило мне жизни… у меня больше нет сил. Он няверняка чувствует ошарашенный взгляд в затылок, но виду не подает, только вздыхая. И даже дышать ему тяжело от слабости — это слышно по межзубному свисту, тяжелому сопротивлению на вдохе. Урарака смотрит ему в спину и думает. — Несправедливо, — тихо бубнит служаночка под нос, слышит звяканье цепей, и колдун откидывает голову, обессиленно упираясь в прутья затылком. — Я не верю, что ты совершил преступление. Ты вовсе не чудовище, как они говорят, я в это не верю… — Но ваших мужчин в мундирах я убивал, — отрезает Катсуки, слыша звенящую тишину за спиной. — Зачем ты заступаешься за меня, глупая девочка? Я убивал ваших, разве этого недостаточно для того, чтобы уже ненавидеть меня? Очако некоторое время молчала, переваривая сказанное. В голову, конечно, приходили мысли, что Шаман — убийца, рьяно защищающий свой край. Но что он убивал из-за ненависти ко всему живому… увольте. — Папа говорил мне… — тихо лепечет она, вдруг замолкая, чтобы пододвинуться чуть ближе к решетке, стараясь заглянуть в лицо мужчины. Тот не оборачивался, но, казалось, будто бы слушал ее, и девчонке этого было достаточно. От волнения затеребила краешек своего фартука, всеми силами прогоняя дрожь в голосе. — Папа говорил, что нельзя осуждать человека, не спросив его, зачем он делал это. Возможно, у него была очень веская причина сделать так и никак иначе… Дело твое, согласиться со мной или нет, но тебя я виню только в том, что ты опустил руки. Не сдавайся до последнего. И Бакуго слышит тихий стук по камню пола, после чего Очако подрывается с места, забирая пустой ковшик и отходя к тележке, чтобы составить посуду. Колдун опускат голову и видит… Три вареных утиных яйца, прямо рядом с его рукой лежат, упираясь в стык соседних плит. Очако нарушила закон, пожалела его и теперь убегает, оставив его наедине с этими тремя белыми яйцами. Сердобольная, трусливая дурочка. Катсуки уже и обернулся, чтобы что-то сказать девчонке, как вдруг за дверью в темницы слышатся торопливые шаги, скрипят петли, и Шаман быстро сгребает подачку в руку, пряча за шиворот, чтобы никто ни в чем эту девчонку не заподозрил… но из коридора влетают какие-то запыхавшиеся коротышка и парниша со светлыми волосами. Все, в том числе и колдун уставились на них: оба белые от ужаса, глядят на девчонку и хлопают ртами, но и звука не слетает с губ. — Очако, — вдруг дрожащим голосом хрипит Денки, а Минета стискивает кулаки, молча предоставляя другу слово. И служаночка меняется в лице — тоже вся теряет краски, вытягивается в струнку. Каминари глотает колючий ком в горле и снова тихо, будто виновато дребезжит, глядит на Урараку огромными от страха глазами. — Твоя мама… О камень пола вдребезги разбивается плошка.