Barbarian

В дом Очако влетает, задыхаясь после бега, ее тут же под локоть хватает Каминари, чтобы та не упала, запнувшись о порожек двери. Из прихожей видно, что у дальней комнаты стоят все три сына соседки, а в окна с кухни заглядывают прочие знакомые, живущие неподалеку. Но служаночка будто оглохла и ослепла: вырвалась из хватки поваренка, дернулась в сторону спальни, пробираясь мимо парней и застыла. Оглушает стук сердца в висках, не слышно собственного дыхания. Ее мама лежит в постели пластом, вся белая и тихая, только кожа блестит нездоровой испариной в тусклом свете сквозь занавешенные окна. Она смотрит слепо сквозь дочь, но будто бы чует ее присутствие и может лишь слабо оторвать иссохшую руку от одеяла в ее сторону. И девчонка тут же бросается к ней, подхватывая за холодную руку и падая на коленки перед кроватью. Как же так… Еще утром все было хорошо, матушка даже занималась выпечкой помаленьку, осиливала какие-то легкие домашние дела, а теперь… Очако просто отказывается верить в это. Это должно скоро пройти, как страшный сон прерывается материнским нежным прикосновением… Но старшая Урарака только обессилено прикрывает глаза, слабо поглаживая большим пальцем запястье трясущейся ладошки. Смотрит ей в лицо так тепло, солнечно, пока дочь не может дышать от волнения. — Нет, не плачь, солнышко, — и шепчет так тихо, едва ли слышно, гладя большим пальцем запястье дочери. Но у той трясутся губы и обливается кровью сердце, и от стоящих в глазах слез она почти ничего не видит. Как же так? Как же так… Никто из присутствующих не осмелится и слова вымолвить, только доктор, зашедший незадолго до прихода Очако, тихо говорит с соседкой, качает головой и будто виновато смотрит в пол. Девочке сейчас до них дела никакого нет, все внимание занимает умирающая мать. Белокровие ее выжгло под корень. — Мам, — едва не плачет дочь, и по щекам жестко чиркает горючая слеза. Очако не может больше терпеть и роняет голову на одеяло. Чувствует лишь мягкое поглаживание по затылку и тихий голос в макушку. — Знаешь, — легкий нажим заставляет Очако поднять голову: матушка снимает с безымянного пальца свое кольцо и берет дочь за ручку, надевая тонкий золотой обруч на средний пальчик — маленькое наследство, больше ничего она ей дать не могла. И у девочки по щекам ложатся мокрые дорожки, не прекращая капать на одеяло. Старшая Урарака снова сжимает ладошку дочери в своей. И почему-то так легко улыбается. По впавшим белым щекам тоже катятся слезы, исчезая в тусклых локонах волос. — Я верю, что ты свое счастье найдешь или даже уже нашла… — она тихо вздыхает и роняет безвольную прохладную руку на одеяло. Голова совсем скатывается с подушек на ослабевшей шее. — Делай так, как считаешь нужным. Мне жаль только, что так рано тебя оставляю… прости уж меня, солнышко… И, знаешь… мне совсем не… не боль… Очако долго всматривается в лицо матери, ожидая окончания предложения, которого так и не последовало. Лишь спустя секунды с ужасом осознает, что взгляд у матери уже чужой, стеклянный, смотрит прямо сквозь нее. Это было так внезапно, и лицо женщины уже сереет, теряет краски так же быстро, как наступила ее неожиданно легкая и безболезненная смерть. Как будто свечку погасил порыв ветра, а никто даже и не понял сразу, от чего же так темно. Очако колотит. Рот открывается, как у рыбы, а она не может сказать ни слова. Только задушено всхлипывает и упирается взглядом в пол. А на доски капают частые слезы, и поверить в смерть единственной и горячо любимой части ее семьи она не может. И так резко оборвались все чувства, слово срезанный серпом колос. Сердце — сухая, безжизненная солома, пустошь. Ее прячут от мира горячие объятья доброй соседки, плеч с сожалением касаются руки парней, по голове гладят нежно ладони поварят, а ей только горче от всей этой ласки, больнее. Врач закрывает глаза старшей Урараки, набрасывает на лицо кипенно-белый платок, и с того момента разум девочки как будто канет в забвение. *** На дворе уже поздний вечер. Далеко за горами скрылось солнце, догорая фиолетово-рыжим заревом и оплетая кайму горизонта золотой ниткой. Воздух сухой, морозный, но Очако не спокойно от этого, не хочется убежать домой, в тепло. Она только что похоронила мать, куда ей теперь идти? Теперь любой взгляд на дом отдается только тупой болью над диафрагмой. От резко нахлынувших воспоминаний о годах детства и отрочества рядом с матерью тоже колет тупым ножом, и она старается их отогнать всю дорогу до темниц, назад пути нет. И повар с поварятами глядели ей вслед с беспокойством и сожалением, старались слишком долго не смотреть в заплаканные, красные глаза. И она чувствует давление совести за то, что собирается делать, но отказаться уже не может. Куда ей теперь податься? Больше смысла оставаться здесь она не видит — круглая сирота, из дома, где они жили, ее без проблем вытурит арендодатель, а вкалывать до седьмого пота больше… не для кого. И это чудовищная, зияющая дыра, угнетает ее все больше, Очако не видит смысла так существовать. Зато еще хотя бы одно доброе дело она сделать может. Дверь в темницу снова открыта, как и всегда, но теперь идти туда… страшно? Живот немного крутит и ладошки потеют от волнения, но служаночка толкает тележку в коридор. На нее из своих камер заключенные смотрят с каким-то диким сожалением и жалостью, каждый уже знает о ее потере, но молчат. Не знают, что сказать ей в утешение. Все они — абсолютно все до одного — добрые люди, сидят здесь практически незаслуженно. И девчонка обводит решетки взглядом пристальным, сосредоточенным. Очако слегка шалеет от того, что сторож сидит в своем углу, закинув ноги на стол, и почти дремлет. На полу возле ножки стула стоят две темно-зеленые бутылки из толстого стекла, а в его руке еще одна — недопитая, с вином. Стражник что-то пьяно бурчит, чтобы она делала свою работу и проваливала, даже не оборачивается в ее сторону. Называет проституткой и рыгает, продолжая заливаться спиртным. Урарака лишь сжимает губы и принимается за работу, как ни в чем не бывало. А у самой сердце колотится, как бешеное, и Очако боится, что его слышно даже пьяному в стельку сторожу. Что сейчас он не заснет мертвецким сном, а прислушается, обернется и по одним только ее напуганным глазам догадается, что она собирается делать. Но он только опускает на глаза треуголку, чешет брюхо и устраивается на скрипучем стуле поудобнее. Прислушиваясь краем уха к его сонному бормотанию, Урарака накладывает порции дрожащими руками, а сама все же в слух. Ждет. Это не утаивается от особо внимательных, но все молчат, ждут, что же она сделает, и от такого внимания становится как-то еще напряжнее. И когда она снова приносит полный ковш воды к приоткрытой двойной двери самой дальней одиночной камеры, Бакуго оборачивается на нее, вглядываясь в покрасневшие глаза, молча принимает воду. А сам смотрит на нее почти неотрывно, что-то считывает с ее движений. И вдруг сама Очако снова мельком оборачивается на уже дремлющего стражника и вся замирает напряженно. Наблюдает на удивление уже для всех. Рядом с коленом колдуна будто невзначай перекатывается на бок красное яблоко, и сам он оборачивается всем туловищем, глядя в прямую спинку служанки. Она идет мимо камер, смотрит, как заключенные в некоторой степени недоумения доедают свой ужин, а сама поглядывает в сторону сторожа блестящими от волнения глазами. И вдруг останавливается прямо в развилке коридора, сверля взволнованным взглядом похрапывающего мужика. А у самой руки трясутся и пальцы ледяные, когда она заламывает их, выглянув за двери темницы. В коридорах никого нет — слишком хорошо охраняется все снаружи, да и караул ходит далеко. Очако все думала об этом остаток того времени, что готовилась к этому переломному в своей жизни поступку. Пути назад уже нет. И она стоит прямо позади охранника, сжимая в руке бутылку, которую подобрала с пола. Пусть и пустая, но она тяжелая, а охранник достаточно пьян, чтобы сквозь дрему не расслышать ее шагов. Урарака не чувствует ошалелых взглядов за спиной, не слышит безголосого шипения, указывающего ей не творить глупостей. Она делает так, как считает нужным. Бутылка — вдребезги, оглушив ее коротким и громким эхом, а безвольное тело сваливается с табурета на пол. На пол редкими каплями падает кровь, и служаночку как будто парализует на считанные мгновения, и в темнице стоит звенящая, как осколки стекла на полу, тишина. В следующий миг Очако падает на колени, даже не дернувшись от резкой боли в порезанных сквозь юбку и фартук коленях, хлопает по ремню сторожа и победно звенит тяжелой связкой ключей. — Что ты творишь, — севшим от такого же дикого волнения хватает ее за ручку старик-моряк, когда та рвется открывать дверь в его камеру, но Очако смотрит на него так до безумия уверенно, что у него расслабляются узловатые пальцы, и ключ скрипит в замочной скважине, вторя скрипу петель. — Вы все не сделали ничего, за что вас можно было осудить, — дрожащим голосом чеканит она на всю темницу, пока открывает остальные камеры. Ошалевшие от долгожданной свободы заключенные растерянно хлопали глазами, но уже щемились ближе к выходу в другом конце коридора, ведущим прямо к воротам, а сами не знали, как благодарить девчонку. И лучше, что могли придумать — это не дать ее стараниям вылететь в трубу. А Урарака секунду смотрит вслед бежавшим, и по щекам снова слезы градинами катятся. Она истерично всхлипывает, утирает лицо и продолжает вскрывать камеры. — А мне больше терять нечего. Очако вскрывает самую дальнюю камеру и с трудом двигает тяжеленную дверь. Бакуго стоит у решетки и не двигается, пока та трясущимися руками перебирает ключи и вскрывает кандалы на запястьях. Цепи с грохотом падают на пол, но Шаман так и стоит на месте, пока девчонка отходит с пути. Смотрит на него непонимающе, голос почти скачет от паники. — Уходи же, не стой! — впивается пальцами в подол юбки, роняя ключи, и оседает на колени, закрывая лицо руками. Губки трясутся, пока она утирает текущие без остановки слезы, и вдруг со стороны коридоров слышно сигнальные рожки, голоса стражи и приближающийся топот: они узнали. Очако резко отрывает голову от рук, глядя снизу вверх на колдуна, и взрывается от паники, кричит истошно. — Беги!!! Мужчина наотмашь бьет по воздуху рукой и входная тяжелая дверь с грохотом захлопывается, слетая с петель и застревая в косяках, на время блокирует проход. Через другой ход ретируются оставшиеся пленники, оборачивающиеся на девчонку и на том же неврозе моля ее бежать с ними. Никто из них не может видеть ее, брошенной на произвол судьбы. Очако снова поворачивается от двери к колдуну, но тот уже стоит в дверях и пихает последнего парнишку к выходу. Оборачивается вдруг и так странно смотрит на нее — этот взгляд она не понимает. Такой же нечитаемый, но скользит в нем странная, такая же непонятная концентрированная эмоция, значение которой Урарака еще не знает. Он придерживает за собой дверь, смотрит на нее так, как будто ждет, что эта медлительная дурочка схватит его за руку, как тогда держалась за нее во время их первого рукопожатия. Но та сидит на месте, лишь хлопая большими оленьими глазами. Дверь выносят едва ли не в щепки и на девчонку толпой налетают сразу трое. А та не может оторваться от колдуна, и стремительной кипяточной волной выжигает остатки здравого смысла, внутри все обрывается, не оставляя после себя ничего живого: Бакуго отворачивается, ярким пятном остаются перед глазами рубцы на спине, и слух отказывается воспринимать грохот захлопнувшейся вслед двери. Он просто… ушел. Очако успевает только повернуть голову и краем глаза уловить приближающуюся к голове тень. И в следующую секунду — глухая тьма.