Barbarian

Рассвет уже давно коснулся вершины гор на севере, далеко впереди, тихо, сонно зазвенели птицы далеко в лесу — сегодня из дубравы беглецы вышли в старый кедрач, весь обернутый в тонкий слой снега. Он не блестел: небо затянуло унылой серой дымкой, лес спал, даже не скрипя могучими ветвями в безмолвный штиль, не осыпая снег и сухую хвою на древние валуны и покрытую рыже-белым ковром лесную мягкую подстилку. Сегодня они будут идти день и часть ночи в портовый город на окраине северного моря, чтобы там сесть на корабль — так Катсуки сказал. Очако молча сидела в седле впереди, глядя на руки, крутила материнское кольцо на пальце, и в этой пасмурной серости оно потускнело. На ум почему-то приходила только старая ее песня, которую старшая Урарака пела дочери перед сном. Что-то такое ностальгично-старое, почти вышедшее из памяти, похожее на сон. После всего пары часов сна Очако сидела в седле, как будто примороженная. Взгляд постоянно застывал то на кольце, то на скрипящей потертой коже передней луки, а в голове — полнейший туман. Периодически вздрагивала, будто только что очнулась от дремы, когда конь наступал на кочку и дергал плечом, утомленно всхрапывая. В очередной раз оцепенело моргнув, снова зарылась лицом в воротник накидки, тихонько вздыхая и прикрывая гудящие воспаленные глаза, разомлела от нагревшейся на лошадиных боках попоны. Очень хотелось хотя бы подремать. Плечо сжала чужая ладонь, выбросив из этой тягучей трясины. — Не спи, — прогудел над ухом мужчина, передернув туго перетянутым под накидкой плечом и заставив ее сесть ровно, натянул вожжи, понукая коня. Девчушка вся приосанилась, села ровно, растерла красные глаза кулачком… и снова зависла. Устала слишком, не может больше даже ясно мыслить. — Тихо. Очако только после этого хриплого тихого указа подняла голову, осмотревшись по сторонам, дернулась, когда конь встал на месте, всхрапнув, задрав голову и прижав уши к голове. Сама смотрит по сторонам, вертит головенкой, стегая короткими волосами по груди варвара. Но тот глядел в одну точку — мелькало между деревьев, перебегало и рябило бурым. Это кто-то верхом. Ехал прямо к ним. У Урараки сердце в пятки ушло, она вжалась в грудь сидящего за ней Бакуго, будто этим могла заставить коня развернуться и поскакать прочь отсюда. Но тот стоял, слушаясь только команд мужчины, стриг ушами. Внезапно всхрапнул, загарцевав на месте так, что девочка вцепилась пальцами в седло, едва не крикнула, но страх был настолько силен, что она просто зажмурилась — чтобы не видеть едущего к ним сквозь деревья всадника. Будто так не заметил бы, проскочил мимо и не обратил внимания. Бакуго за спиной так и молчал, но через какое-то время он встает на стременах, едва не оттолкнув девушку, держит поводья крепко. — Эй! — закричал он вдруг так зычно. Всадник затормозил вдалеке, тоже поднялся в седле, как суслик на горке у своей норы. Издалека заметно, что его волосы рыжие, как яркое пламя. Их видно все равно что пожар в лесу. — Киришима! Det er deg? — Катсуки! — зычно, рявкает тот издалека, что даже его пегая лошадь спотыкается на ямке, скачет к ним через лес. А у рыжего мужчины на седлах и за спиной гремела и стучала поклажа, будто трещетки, пока он понукал лошадь к ним. — Jeg fant deg! Jeg visste at jeg ville finne! — Вечно орет как полоумный, — прорычал живо мужчина, вылетая из седла и спуская с коня Урараку, пошел навстречу едва не грохнувшемуся с лошади молодцу. Вероятно, друг — так думала она и на сердце аж отлегло. Наконец-то, хоть кто-то, кому можно доверять. А тот семимильными шагами перепрыгивает кочки под свежим снегом, летит не хуже ретивого коня, дыша паром и сверкая такими же алыми глазами-маками, но в них дикое веселье, заставляющее медную кожу блестеть. Этот некто налетает на Шамана со всей дури, сжав в медвежьих объятьях-тисках, зарычал радостно на своем языке, затрещал, когда Бакуго в ответ хлопнул его по спине, едва не перебивая. Внезапно смотрит на девчонку и аж отшатывается, хмурится, хохлится. Спрашивает что-то, переводя взгляд на колдуна и обратно. Тот тоже смотрит на Очако и как будто осаждает — это понятно по интонации, жестам. — Подойди, — говорит он попутчице, подманивая к себе рукой, а та идет вперед покорно, нервно тянет губы в боязливой улыбке, стесняется все-таки. — Это Киришима, он мой соплеменник и непонятно, что он вообще тут забыл, каменная голова. Эйджиро, с Ураракой старайся говорить на ее языке. Она не из королевских, но знать язык тебе нужно. — Понял, — кивает тот с самым солнечным оскалом, говоря с таким сильным акцентом, что Очако сначала даже нахмурилась, будто от этого незнакомец стал бы говорить более понятно, без западающего в подъязычную область гудения. Он осматривается вдруг по сторонам, в место, откуда пришел, а затем машет им рукой, разворачивается вообще в третью сторону. Смотрит на девочку и указывает пальцем на северо-восток, кивает, будто так она лучше поймет. — Туда надо. В городе, где я ходил, стража уже все знает. Мы деревнями пойдем, вон туда. Там поговорим.

***

— Я не думал, что встречу вас здесь, — гудит Эйджиро, сидя за столом у очага, глядя в свою плошку. Он вообще оказался парнем очень разговорчивым, несмотря на относительно небогатый словарный запас и неважное произношение. Но иногда он жестами так живо описывал недостающие в его лексиконе слова, что Очако его понимала, как саму себя. — Честно, я думал добраться до города, где держали Бакуго и спасти его. Лачуга, где они остановились, принадлежала бездетным старикам. Деревенька вообще мало была осведомлена о происшествиях в городах, жили своей спокойной, оседлой жизнью, не пугались чужих. Тут жили-то по большей части староверцы, не принявшие христианство. Такие, как эти двое варваров. О последних новостях они не знали, как, впрочем, и о существовании их самих знало их же государство. Сейчас на улице вечереет, старики давно легли спать, накормив гостей скромно, но сытно, оставили их говорить. В горнице все еще душно пахнет свежим хлебом, дымком и овечьей шерстью, по ногам немного холодом тянет и Урарака поджимает их, забираясь с ногами на лавочку. Они все после бани, чистые и распаренные, девочке даже кажется, будто здоровый дух в нее возвращается, скапливается под одежкой, томит ее чистой духотой. Даже ни о чем плохом думать не хочется. Киришима нес с собой вещи Катсуки: нашел место, где схватили собрата, добыл назад все, принадлежащее их колдуну, а затем… только его и видели. Эйджиро был свято уверен, что Шаман не пропадет и захочет видеть в руках свой большой карагачевый лук двух аршинов в длину. Он на рукояти был обвит искусно конопляной нитью, крашеной преимущественно в красные, черные и синие цвета, спинку винно-красного ильма тоже украшали будто оберег руны-звери, надписи. Лук лег рядом с расшитым колчаном, а Эйджиро снял с себя один из широких поясов, на котором висел остро заточенный топорик. — То есть, ты пошел за мной, не имея ни одной мысли, как будешь спасать? — осведомился Катсуки, вытащив топор из портупеи и осматривая замысловатый узор на обухе-молоте, проведя пальцем по остро заточенной кромке, порезавшись. Тут же зализал ранку и спрятал топор обратно. Зарычал взведенно — он ненавидел получать помощь. Это Очако поняла как будто бы без слов. — Да вы все сговорились. Что ты — дуболом, что эта мелочь — безумная мышь. — Так вот почему ты ее с собой взял, — засмеялся всем телом рыжий, а Очако только обиженно вздохнула, все же невольно усмехнулась под заразительный хохот нового друга. Во всполохах огня очага лег на стол длинный костяной нож-игла. Гнутый, длиной почти с локоть, в основании его обожженный на огне и обуглившийся бедренный сустав с вырезанными на нем рунами, рукоять так же обернута в разноцветные шнурки, на которых стучали друг о друга деревянные бусины и чьи-то зубы. — Долг гложет? Колдун ничего не ответил, а Очако посмотрела на кинжал и почувствовала, как на загривке тонкий волосяной пушок дыбом встает. Чья это кость, она предпочла не думать, но ладошка сама по себе потянулась к ножу, испытать, какая она на ощупь. Вперед ее руки легла чужая большая ладонь, задев пальчики — Катсуки посмотрел на нее, а кровавые глаза во мраке тени пригвоздили ее к месту. Забрал нож, легший в хозяйскую руку, как влитой, провел пальцем по естественной выемке-кровостоку, но потом будто передумал и положил его обратно на стол, занявшись остальным оружием. Казалось, будто со всем этим снаряжение к нему вернулась некая былая сила, величие. Теперь он будто бы действительно стал непобедим. Все же жажда потеребить что-то из этих вещей утолена — на столе лежали многочисленные фенечки-браслеты, бусы из красных лакированных костяшек, как и серьги их хозяина, амулеты — все это обилие ритуальных оберегов и талисманов повергало девочку в детский восторг. Все такое красивое, резное вручную до самой мелкой детали, во всем этом чувствуется душа. И Очако покрутила их в руках, рассматривая блестящие янтарные капли глаз деревянной птички, подняла ее над глазами — будто бы и правда сейчас полетит. — Киришима, — позвал вдруг Катсуки. Очако просто слушала, как и треск огня в очаге, тихое завывание ветра на улице и в щелях пола и оконных рам. Рыжий тихо хмыкнул, проверяя и свое оружие — более грубое, но не менее искусное, такое же смертоносное. — Ты помнишь, какой завтра день? — А то, — выдохнул, будто ждал этого вопроса и прекрасно знал ответ на него. — Думаю, местные дадут нам ягненка, если мы выполним какую просьбу. — Ягненка? Зачем? Не проще ли спросить мяса? — удивленно обернулась девушка, тряхнув копной волос. Бакуго на вопрос отвечать не стал, а вот Киришима подсел ближе и усмехнулся в шипящем выдохе. — Нет, завтра будет особый день, — подобрать слова ему давалось трудновато, но вполне понятно. Катсуки отошел к кроватям, складывая вещи у изголовья, чтобы было под рукой. — Мы приносим дар, чтобы зима была не так сурова к людям и лесной твари, благодарим предков за то, что давали нам знания. Пусть мы и торопимся, но жертву принести надо. Никак по другому, иначе зима убьет нас по дороге раньше, чем военные. Очако его слушала, как будто Киришима ей страшный секрет ведал, священное таинство, которым они живут. Снова посмотрела на тот нож, что Катсуки оставил на столе. Тот блестит обгоревшим суставом рукоятки в свете огня, скалится кровожадно, будто просится в руку хозяина, требует жертв. Снова потянуть к нему руку Урарака не решилась — слишком страшен этот нож. Наверняка и достаточно смертей принес. — Спать ложитесь, — гудит Катсуки, распихав по сумкам все свое снаряжение. Девчонка тут же послушно выползает из-за стола и тихонько шаркает ногами к широкой лавке у стены, застеленной тряпьем и подушками. Вспоминает дом — она тоже на скамье спала около печки, слушала треск дров еще совсем малюткой да матушкино пение за пряжей. Тогда еще совсем здоровая была. Сейчас тоже трещат дрова, изредка щелкая тлеющими углями, гудит горячий воздух в дымоходе. За дверью скрипят шаги по половицам, быстро удаляются от двери. От нее же тянутся тени к углам, текут вязкой смолой в свете огня. Очако укрывается с головой, устроившись на лежанке половчее и из-под края одеяла глядя мельком, как сваливается на соседнюю лавку Киришима, тут же поворачиваясь к ней широкой спиной, а Бакуго — прямо напротив. Лицом же к ней — и она рассматривала его. Как в первый раз. У него действительно прямые светлые брови, как она и запомнила. Нижняя челюсть тоже массивная, крепкая, сухая линия губ, едва заметная в полумраке щетина, словно во сне воспринимается вместе с остальными мелочами его лица. Даже шрамики на переносице и под губой… Она устало моргает, сгоняя мутную пелену с глаз. Вздохнув, глотает зевок и прикрывает наконец веки, блаженно разомлев и от изнурения проваливаясь в мягкую, пресную дрему.