Очако примостилась перед обитыми доской яслями рядом с пустым ведром, смотрела на поросят, пьющих кисло пахнущую сыворотку с коровьего молока, гладила трущуюся о колени кошку. Синицы громко чирикали, перелетали с крыши дома на хлев, глядя сверху и тут же снова стреляли крылышками, исчезая за настилом. Небо было залито розовой дымкой, и сизые жидкие облака собирали в свой пух первые солнечные лучи — как будто бы их это согревало. Слегка шумел ветерок в кронах кедров, свистел в торчащих из-под тонкого слоя снежка сухих трубочках дудника.
Она помнила: у них дома, буквально недалеко от городских стен рос такой же. Маленькой была, так любила вместе с мамой на полях сидеть подолгу под старым развесистым кленом, перебирать травы, которые она собирала на продажу на зеленый чай и специи, слушала, как старшая Урарака про каждую что ни на есть травиночку рассказывала, какую она пользу несет. Смешно она так ругалась на солдат, которые по лугам маршировали, столько они трав полезных вытаптывали, а Очако ей помогала травы перебирать, из излишков солнечного девясила и белой ромашки, и фиолетового мышиного горошка плела веночек, посмеивалась. Как сейчас помнила — в такие моменты она ощущала себя счастливой.
На соломе сиделось тепло, даже в наступающем декабре, а молодняк сыто и смешно чавкал кашей из отрубей, от которой все еще стоял в воздухе сытный горячий дух. Одноухая брюхатая кошка мурлыкала громко, резво шевелила головой в сторону бабушки, доящей небольшую рыжую коровенку, подставляла голову под ладошку девочки, терлась, выпрашивая молока. Бабка беззубо, скрипуче засмеялась, смазав обмякшие коровьи соски остатками жира из горшочка, а Урарака тут же кинулась помогать, поднимая тяжелое ведро.
— И не страшно кататься тебе по лесам-то, — картавила старушка, выходя из стайки и погладив по носу буренку, высунувшую мокрый светлый нос из окошка. Та поглядела в ее большие черные глаза, коснулась пальцами длинных медных ресниц коровы и согрела ладошку в ее влажном парном выдохе.
— Так я не одна, — заверила она бабушку, имея в виду, что с ней всегда несокрушимый и живучий Бакуго. Как-то намного спокойнее, когда он стоит хотя бы в поле зрения — чувство, что теперь находишься в безопасности. Уж он в обиду не даст, сам пообещал.
Сама вспомнила, что по пробуждению в комнате ни Шамана, ни его соплеменника уже не было и встала, прибралась в горнице, пошла помогать хозяйке дома. Сейчас с бабушкой цедили молоко в крынку, остальную половину ведерка она сливала в большой деревянный чан, стоящий на нижней ступени лежанки печи — собиралась делать простоквашу, а из нее и творог. Очако на считанную минуту забылась — так хорошо стало.
— Бабушка!!! — крикливо визгнул кто-то в сенях, хлопнул дверями. В кухоньку влетел чумазый мальчишка, весь в золе и снегу, сперва вылупился на незнакомую девчонку, а потом метнулся к старушке. — Бабушка! Косей снова падучей* занемог!
Та только в сердцах выдохнула, бросив пустое ведро, вместе с мальчишкой и Очако побежала через двор к соседнему дому, вокруг которого тоже стоял шум и гам. Урарака об этой «падучей» только два раза в жизни слышала, но даже примерно себе не представляла, что это такое. Увидев мальчика, она тут же про себя подумала: лучше бы и не видела никогда.
Деревенский мальчишка лежал на снегу в пороге дома, вытянулся весь палкой, дрожа конечностями, и лицо его было страшное — кожу будто стянуло в напряженной гримасе боли, на тощей шее жилы проступили перепонками. В углах рта скопилась розоватая пленка пены с редкими нитями крови, а зрачки у него были такие огромные, что глаза казались двумя кусками угля. Трясло так, что он периодически ударялся затылком о низ дверного косяка.
— Косей, мальчик мой! — завывала подоспевшая женщина, вся взъерошенная, как согнанная с насеста курица. Она мальчишку дергала за руку, пыталась стянуть с порога на снег и никто ей не мешал даже, только расступились, будто он дьяволом одержим. — Ох, нечистый вселился в тебя…
Над женщиной тень нависла, схватив за плечо могучей рукой и оттаскивая ее от сына одним крепким тычком. Катсуки упал на колени рядом с мальчишкой, заложил его трясущееся тело на бок и завернул голову к земле, чтобы кровяная пена капала на примятый снег. Просто оставил лежать так на сгибе его низко опущенного локтя, пока он трясся, как рыба на берегу.
Он говорил что-то, из-за гула сборища Урараке ничего не слышно, но переполошившаяся мать только кивала, стирая слезы, и сидя на коленях рядом гладила трясущегося сына по плечу. Шаман терпеливо ждал, пока того перестанет колотить — взгляд мальчика стал более осмысленным, перестал укатываться в бок, сам он задышал прерывисто. Бакуго что-то спрашивал у него, глядя в глаза, ловя его фокус. Тот лишь вяло двигал языком, что-то отвечал, держа голову лишь за счет помощи широкой мужской ладони, а вскоре и вовсе уронил голову, обмяк, закрыв глаза. Его мать навзрыд всхлипнула, спрятав лицо в трясущихся ладонях, тетки держали ее за плечи, успокаивая через слезы, дико таращились на колдуна.
— Киришима, — заговорил вдруг Бакуго, вся толпа замолчала, уставившись на него. Эйджиро в то же миг показался из гущи местных, присел на колено перед соплеменником. Варвар склонился низко над мальчиком, придерживая обмякшее тело на руках. — Не подпускай
никого.
И замер над телом, как утес над береговой линией, невнятно заладил какой-то наговор. Его слова не воспринимались на слух абсолютно, но звучала вся эта вдруг многоголосая шепчуще-гудящая какофония до того зловеще, что у служаночки волосы на затылке зашевелились. Стоящие вокруг люди попятились, напугано переговариваясь.
— А я говорил — нельзя им доверять! — вклинился сквозь общий гомон скулящий голос. Брюзжал одутловатый человечек, с каким-то нездоровым блеском в глазах плевался, тыча пальцем в Киришиму и Очако, стоявших стеной у Шамана. — Я слышал, я все слышал, что вы там вчера шептались — ребенка в жертву! Еще надеялись, что добровольно отдадим. Убьют всех нас для своих кровавых богов, гоните их в шею, пока они не…
— Нет, вы не так все поняли! — Урараке хоть и было страшно до дрожи в резко охрипшем голосе, но она вступилась за обоих. Знала, что они на такой чудовищный поступок не пойдут, что все предрассудки и слухи об этих нордах — полнейшая чепуха. — Не ребенок — ягненок! Маленький барашек, только и всего! Они ни за что не станут приносить в жертву людей, не изверги же!
— Диавольское отродье девчонке мозги запудрило! — рявкнул другой, выхватив из-за пояса нож, но в ответ же осклабился своим топором по-волчьи ощерившийся Киришима, зверски зарычал на своем языке, но с места не сдвинулся. Охранял ворожившего. — Колдует, дрянь, мальчишку убивает! Сжечь нечисть!
Не успел раскатиться гвалт голосов, как с бессознательного тела мальчика в морозный воздух пар взметнулся столбом, как от кипяточного. Косей раскрыл рот, глубоко задышал, раскраснелся. Глазенки открыл, почти вскочив с места и едва не ударившись лбом о голову успевшего отстраниться Бакуго.
Ошалевшие люди застыли на месте, замолчали, когда мальчишка сел на месте, ошалело сдирая с разгоряченного тела свою накидку и рубашонку расстегивая — так жарко ему сделалось. Мать бросилась к сыну, накинулась с объятьями, расплакалась, а тот живо так ее обнимал в ответ, смотрел в ее лицо и лепетал, как будто бы ему хорошо сделалось, как никогда раньше не бывало. Люди в смятении загудели, оружие опустили, облепив мальчонку.
Очако смотрела на них некоторое время, но потом обернулась, заметив как Киришима под руку уводит мужчину за угол дома. Варвар буквально повис на соплеменнике, и это девочку напугало.
Она метнулась следом, едва не споткнувшись, заглянула за угол и остолбенела, ошалело глядя как Катсуки рвет. Дегтярно-черная масса углем ляпнула в снег, повисла сажистой слизистой ниткой на подбородке, срываясь и падая вниз. Бакуго трясся весь мелко, захрипел, снова безголосо открывая рот и срыгивая аспидную черноту. Вскоре отплевался, задрал голову к небесам и облегченно простенал, полусогнувшись и держась за живот, глядя в небо. Лицо у него все взмокшее, в слезах, алое, медленно возвращалось к своему естественному цвету, изо рта пар идет. И сам он ошалело, хрипло и слабо смеялся, как будто пьяный. Очако знала — так выглядели люди, когда наконец прекращалась долгая, изнуряющая лихорадка, когда на лоб клали мокрую тряпку со снегом. Бакуго наконец полегчало.
Очако сама зажала рот, на секунды зажмурив глаза — ее вдруг тоже замутило. Переборов себя, девочка гулко сглотнула. Куда! Урарака знала, какой это труд — яйца, хлеб, творог и мед, которыми ее угощали эти добрые люди, все это добывается колоссальным трудом. Так хорошо позавтракала и тошнить? Нет уж!
— Киришима, — хрипнул он, облизнув губы потемневшим языком. По взбухшей вене на шее за пазуху рубашки скатилась капля пота, кадык взметнулся вверх по горлу, прогнал по глотке мерзкий комок. Друг держит его за плечо и усмехается, похлопав по лопатке. — Спроси у них ягненка, они теперь не откажут…
— Хорошо, сделаю, — воодушевленно потрепал он ворожея по плечу и убежал, оставив девочку наедине с ним. Катсуки смотрел на нее все так же осоловело — такой взгляд у него Очако видела впервые, стояла отупело на месте, сминая широкие свои штанины в покрасневших пальчиках. Бакуго же вскоре отвел этот мимолетный взгляд и засыпал черное пятно снегом.
***
Закат пробивается сквозь деревья и ложится на снег кровавыми рябыми дорожками. От этого даже не по себе, особенно когда идешь вдоль узкой просеки к пригорку: там тени деревьев тянутся к небу, будто свои руки возводят к старым, неведомым Очако богам, древним как этот мир. Она между деревьев идет семенящим шагом, прижимая к груди кулечек — быстрее, чтобы оказаться как можно ближе к костерку впереди, где блики пламени пожирают чужие ноги, освещая массивную фигуру.
Колдун берет угли голыми руками, не обжигаясь и раскладывая раскаленные куски на маленький примитивный деревянный алтарь — пара дощечек с начертанным сажей ликом страшной старой девы. Она смотрит пустыми глазами на ворожившего, будто бы строго молчит, внимая его бормочущим словам на непонятном языке.
Киришима рядом ловко вяжет ноги недельному ягненку. Тот блеет, глупенький, заливается, овцу зовет, а в ответ лишь холодная тишина, гудящая голосом ворожея. Очако жаль барашка жутко, но вмешиваться она просто боится — какой-то первобытный страх нарушить это старое таинство, которая она одна видит наверняка по счастливой случайности. Страшно и волнительно.
—
Jeg berømme deg — он, Катсуки, так ловко выудил из-за пояса тот самый ритуальный костяной нож-шило, тут же вогнав его под ребра ягненка все равно как змеиный клык. Малыш только блякнул надсадно, после чего затрясся, забил связанными ножками и вскоре обмяк, уронив головенку. По снегу потекла яркая алая нитка, которую колдун размазал одним движением руки, собрав на ладонь и проводя по дощечке, вымазав ее в крови. —
Og jeg spør om lemping. Favør meg denne vinteren.
Кажется, что лицо на доске скалится в каком-то кровожадном оскале, на миг кажется сытым, как дикий зверь, измазанный в крови. И рядом с этим маленьким кровавым алтарем Шаман оставил жертву, больше не смея прикоснуться к ней.
Молча отходит в сторону, глядя на алтарь, не глядя протянул руку в сторону Очако. Та сперва замялась, но потом дрожащими руками развернула принесенный куль и удивилась, увидев там неопрятного вида светлую маленькую чашу, почти блюдце. Изрезанное донышко, края в срезе какие-то пористые… а потом до нее дошло, что это вовсе не чаша, а ровный спил верхушки черепа. На дне ее борозды-вмятины мозга, трещины от сросшихся родничков — череп овцы или козла, скорее всего. В нее Бакуго бросил несколько золотых, неизвестных Очако монет — наверняка в его стране были такие: толстые, все равно что просто оттиснутые в грубой большой форме, с насечками с каждой стороны. Их наверняка Киришима принес вместе со всеми вещами и одеждой Шамана, предвидя это таинство.
И Бакуго оставил алтарь, не стал тушить костерок. Смотрел вдруг вверх.
Все вокруг будто бы загудело — сами деревья заскрипели от непонятно откуда взявшегося ветра, лицо морозом обожгло. Очако от испуга спряталась за широкую Киришимину спину, смотрела вокруг напугано по сторонам: отовсюду словно голоса раздались, все равно как караван прямо вокруг них прошел, живой и галдящий, ревущий птичьими и звериными голосами.
Послышались гигантские далекие шаги, почти не слышимые, но ощутимые, тонущие в несуществующих сугробах-горах.
— Слепой великан-Хёд пришел, — тихо шепчет Эйджиро, склонил голову, глядя куда-то в землю под ногами и нашептывая молитвы. Не дрожит от ужаса, как Очако — благодарит и восхваляет. — Принес на руках Марену… зима теперь.
Урарака схватила его за локоть, как маленькая девчонка своего отца. Только рядом с Киришимой ей почему-то спокойнее делалось. К Бакуго подходить страшно — в ударившем морозе изо рта у него пар молочный валит, течет по меху его воротника, как мертвый дух.
Сегодня днем он спас маленького человечка от неминуемой смерти, а прямо сейчас — отдавал кровавую плату своим богам холодной смерти, стоял, прикрыв глаза, возведя голову к небесам и молясь. С ладоней и ножа все еще капала еще не свернувшаяся кровь, пятнала снег около огня.
Все стихло так же внезапно, как началось. Они стоят в тишине в лесу, изо рта идет пар от холода, свистит ветер в ветках. Очако смотрит по сторонам, не выпуская из рук локтя Эйджиро, который смеется, смотрит на колдуна, после чего надвигает на ее лоб шапчонку.
***
Урарака сидит на лежанке за печкой — время еще раннее, не спать же. По другую сторону кирпичной кладки тихо, разве что Киришима едва слышно говорит, заглушает едва ли ощутимый гул голоса колдуна. Что-то тихо, сухо постукивает там же, за печкой, как будто палочки деревянные: этот звук вгоняет в легкую дремоту, расслабляет мозги так, что он превращается в студень. Очако почти дремлет, слушая треск углей в очаге, гул горячего воздуха в трубе.
Слышится тихое бормотание от Киришимы и Урарака слушает их двоих, мечтая — о чем таком они разговаривают. Спустя некоторое время нахождения с ними, она понимает только отдельные простые слова. Оба неожиданно молчат, после чего раздается стук шагов по половицам — в сторону ее лежанки. Та закрывает глаза, едва не зажмурившись, вдыхает глубоко, тут же старательно замедляя дыхание — даже внутренности щекочет, почему-то становится немножко весело.
Чувствует, как над ней же раздается выдох: Бакуго висит над ее головой, прислушивается к дыханию. Очако почти чувствует, как испепеляет ее лицо взглядом, молится, чтобы ни один мускул на ее лице не дрогнул, не выдал, губы почти тянутся в улыбке.
Тот постоял так еще пару секунд, коснулся ее лба костяшками, после чего упер кулак ей в плечо, несильно надавил.
— Ты почему не спишь? — голос его такой же грозный, как у отца, но опасности в нем никакой. Очако головенку задирает, смотрит на него почти удивленно. Его лицо в темноте, освещенной только лучинкой у стены, такое же спокойное, как ночь, видно его как сквозь дрему.
— Так вы там интересно так разговариваете, — оправдывается та и вдруг так легко, смешно делается, что она улыбается, глядя в силуэт лица. Она сонная, мало что понимает прямо сейчас. — Как вам горло не щекочет, когда вы так говорите?
— Чепуху собираешь, — фыркает тот и накрывает девчонку с головой, а та лежит, смеется чуть слышно — в животе у нее горячо сделалось, как будто пьяно, как от того вина, что сторож в их тюрьме хлестал бутылками.
За стенкой и Киришима смеется почти звонко, снова тараторит. Очако спросонок пытается повторять — и правда в носу щекочет, когда она пытается произнести это мягконёбное «н», прикрыв глаза, а сама не замечает, как проваливается в мягкую теплую дрёму.
Завтра на рассвете они уйдут.
***
В середине ночи оглушающе рокочут выстрелы, крики деревенских заглушает рев пламени. Очако вскочила на постели вся встрепанная и смотрит на пробежавшего мимо Киришиму, который придвигал к двери лавку, баррикадируя.
— Ну что ты сидишь, поднимайся! — хрипит он, едва ли понятно из-за акцента. Бакуго рядом тоже почти собрался, закинул мешок за плечо, выглянув в окно и увернувшись от упавшей с крыши горящей балки. Вся комната начала заполняться удушающим дымом.
Их нашли.
