Barbarian

      Очако разлепила опухшие глаза, приподнявшись шатко на локтях. Голова гудела, горло саднило, будто проглотила за раз кусок сухой корки, даже не прожевав толком. Вся трясется от озноба, натягивая на плечи тяжелое одеяло и ощущая, что под ним она, по сути, голая. Пристыженная, сжимает губы и укладывается обратно, придерживаясь за голову и вспоминая последнее, что приходило на ум: ледяная вода, паника, тряска в седле, а потом спустя сумбурную темноту — теплый тусклый свет очага, блики которого плясали в алых глазах.       Открыв глаза снова, она осмотрелась: находилась все там же, дрова все еще трещали, гудя в трубе горячим воздухом, в комнатке было жарко натоплено. Так же скудно сияет дневным светом слюдяное окошко у другой стенки, занесенное снежком и затянутое инеем. Не смотря на духоту в хатке, Урараку покоробил озноб даже от легкого сквознячка, донесшегося до нее от этого самого пятнышка света. Она совсем сжалась и прикрыла глаза, тихонько вздохнув.       Наконец-то можно было спокойно вздохнуть, не вслушиваясь в каждый непонятный шорох, каждый раз в ожидании крепкой хватки на глотке. В очередной раз разлепив веки, Очако смотрела сперва на лежащую около самой ее головы ладонь, перебрала пальцами, после чего скосила взгляд на само плетение ткани: грубая, пахнет овчиной и приятно колет щеку. Для нее сейчас это было сродни роскоши богатых домов…       Глаза снова заволокло мутной дымкой — веки слиплись, отяжелев под грузом томной слабости истощенного тела, вся она налилась приятным свинцом сонливости, оцепенела…       Невнятный голос вырвал ее из оков дремы, за которым последовал скрип петель входной тяжелой двери. Вздрогнув, Очако непонятно зачем плотно закрыла глаза, даже дыхание затаила — притихла, чтобы не выдать своего бодрствования. Голос позади нее был женский, певучий, такой яркий и громкий, когда она смеялась. Слегка погремев, отодвинула ногой табуретку, явно мешавшую ей на пути, прошла как раз к лежаку у огня. Рядом с изголовьем «постели» Очако встала бадья, плеснув водой внутри, а сама женщина так же со смехом закрыла дверь, не желая выпускать тепло из хатки, слышно прошаркала обувью к закутку в углу, перекрытом тканью — уставленная до верху небольшая кладовая.       Девочка следила за незнакомкой, приоткрыв один глаз, слушала ее утробное напевание, пока та запустила руку в плетеный ларь, пошуршав и с мурчанием схватив оттуда горсть орехов, тут же закинув парочку в рот. Она вся была крепкая и румяная, даже очень красивая относительно тех варваров, которых Урараке довелось повидать. Ее соломенная копна убрана под тесьму, украшенную по обычаю костяшками и лакированными бусинками, как и ее одежда — расшитая цветными нитями.       Что-то в чертах ее лица казалось девочке безумно знакомым. Она так засмотрелась на незнакомку, что опомнилась лишь в тот момент, когда варварка в упор уставилась ей в глаза. Замерев с полным ртом, она вдруг вся заулыбалась, сжав губы и прожевав орехи, забубнила пока еще едва внятно, встав на колени неподалеку от лежака и внимательно рассматривая девочку. Прожевав, она все так же выжидающе смотрела на Очако, что той даже неуютно стало. Сглотнув, та слегка приподнялась, не зная за что зацепиться взглядом, отстранилась от незнакомки, как от раскаленных углей. Судорожно силилась вспомнить хоть слово из того, что они так тщательно учили с Киришимой, но в голове лишь кисельная каша давит на виски до боли, перемешав все воспоминания и сведя на нет усилия ее «учителя».       — Что?..       — А, — женщина на вид спохватилась, замахала рукой, словно просила девочку не придавать значения всем ее предыдущим словам. У Урараки даже дух отпустило — ее понимают. — Ты проснулась. Это хорошо!       — Где… — все еще ошеломленно заозиралась та, с видом таким сумасшедшим, что эта женщина даже рассмеялась, похлопав по колену и взяв из дымящейся кадки мокрую тряпку. Жимом сняв с нее избыток воды, обтерла горячей тканью липкую от пота шейку девушки — руки у нее самой покраснели от кипятка, а Очако подарили теплую свежесть на чистом участке кожи, захотелось вдруг, чтобы по всему телу так прошлись, собирая усталость и изнеможение.       — На месте, на месте, Очако, — смеется незнакомка с таким ярким акцентом, что служаночка даже не сразу понимала ее. Совсем как при первой встрече с Эйджиро, он точно так же крепко горлопанил звуки, почти гавкая. — Уууух, вы влетели ночью как ветер, шум-то подняли! Хаха, уж намаялся этот упертый баран, все не желал никого к тебе подпускать, пока сам морок от тебя не отогнал, а сам заснул на тебе под утро.       — Откуда Вы… — хрипнула Очако, уже в который раз ловя себя на том, что не может даже договорить до конца, настолько она ослабела. Непонимающе нахмурилась, силясь не зажать руками уши — так эта женщина громко и много говорила. Осматриваясь по сторонам, она вспоминала вчерашний (?) вечер, который в памяти ее оставался смутным сном. — И где Катсуки?       — Балда тебя все по имени звал, пока спал, — белокурая женщина уверенно оттягивает одеяло с чужой голой груди, обтирает горячей тканью дочиста, после чего складывает ей под руки стопку чистой одежды, от которой так же как и от женщины пахнет костерком и сухим сеном. — Уже давно проснулся, все с отцом насидеться не может, ротозей. Ты сама-то как себя чувствуешь? Уже третий день бока вылеживаешь, хахах!       — Все болит, — честно признается Урарака, неловко натягивая на плечи одеяло и розовея уже от стыда. Рассматривает эту незнакомку внимательно, пока та старательно, почти как родная мать ухаживает за ней. В голове сходятся в одну картинку некоторые кусочки мозаики, спутанные мысли прояснились. — Я у Катсуки дома?       — Наконец дошло, — заливается женщина, помогая ей натянуть на себя безразмерную рубаху, затянула широкий теплый пояс на чужой талии, усадив Очако как тряпичную куклу, продолжила укутывать в теплые одежды. — Сынулька мой тебя сюда как украденную невесту привез. Масару чуть в пороге не упал, когда он в дом с тобой на руках вломился.       — Катсуки… Ваш сын? — удивилась та, чем еще больше насмешила северянку. Во все глаза Очако глядела на эту женщину, теперь понимая, почему ее лицо казалось ей таким знакомым: у нее тоже прямые светлые брови, глаза темные, как вино, хищные, узкие губы так же сыплют не менее острыми словечками. Разве что выглядит не в пример молодо, но понятно одно — она действительно мать Катсуки.       — Митсуки меня зови. Иногда я задаю себе вопрос, где же я так оплошала в его воспитании, что сейчас мой сын такая гремучая змея, — тарахтит женщина, снова бодро вскочив и заходя за стенку и гремя посудой. Видно, как она из горшка на столе что-то кладет большим деревянным черпаком, плюхая бульоном — аппетитно запахло гороховым супом с мясом. Заозиравшись, девочка со смущением придавила впалый живот, который призывно заурчал на эту стену аромата. — А вот с тобой все просто — тихая и послушная, ну чем не идеальная доченька.       Очако сжала губы смущенно, пока женщина залилась смехом. К ее лицу протянута крупная плошка — вид наваристой похлебки с большими жирными кусками мяса заставил рот наполниться слюной, а желудок буквально гремел от голода. Даже не успев поблагодарить Митсуки за трапезу, она налетела на порцию, едва успевая жевать и глотая горячий бульон вместе с мягкими разваренными горошинами.       — Вот так, набирайся силенок, — подбодрила девочку хозяйка дома, ласково пригладив по голове. И так себя тепло почувствовала Урарака, такое тоскливо-горячее чувство защемило ее сердце, что она даже жевать перестала, подняв взгляд на женщину и силясь распознать в ней эти знакомые черты человека, который уже не с ней. Эта женщина действительно мать, такая же любящая, пусть и не родная ей вовсе. — Бедняжка, совсем исхудала. И куда смотрел этот разиня?       — Катсуки спас меня, — тихо хрипит Очако, снова загребая ложкой побольше супа. — Мы оба друг друга спасали… я только благодаря ему с эшафота убежала.       — И тебе спасибо, — берет ее вдруг за руку Митсуки. Ее глаза — дикие угли, в них видно каждую эмоцию, так ярко. Коралловые губы тянутся в материнской улыбке. — Если бы не ты, балда бы и из тюрьмы не выбрался. Он обязан тебе жизнью до самого своего сожжения.       — Сожжения… — хрипит та непонимающе, как вдруг входная дверь снова скрипит, запуская в дом морозный сквозняк, гонит ледяной пар по полу, от чего Очако ежится и оборачивается, насколько позволяют ноющие мышцы.       — …hvor er kortene? — раздается тихий знакомый голос, после которого Митсуки зовет пришедшего: из-за стенки показался силуэт, заглянул в спаленку — это пришел Катсуки. Взглянув на укутанную девушку, он буквально вогнал ее в краску, изучая девочку с ног до головы. Казалось бы, ей не поможет это плотное колючее одеяло, мужчина все равно увидит ее худое, голое тело, рассмотрит межреберную решетку, взглядом собрав каждую мурашку на слабом угловатом туловище.       — Skamm deg og ikke stirr på henne! — воскликнула Митсуки, крепкой рукой притянув к себе девочку и запахнув на ней одеяло. Цокнув языком, Бакуго закатил глаза, после чего прошел по комнате прямо к ним, присел на колено грузно, сухо вздохнув. Смотрит теперь внимательно в ее лицо, стреляя взглядом в каждый глаз. Голову слегка склонил на бок, будто вот-вот с его губ сорвется слегка усталое, но спокойное «ну что?». Очако в ответ ему так же кивком опустила головенку на гудящей шее, когда все это вогнало ее в легкое хихиканье, рвущееся изнутри груди воздушной легкостью.       — Что смешного, мышь? — а того тоже заразила эта смешинка, стиснула его губы в кривой ухмылке. Урарака смотрела во все глаза, придерживаясь за руку его матери, пыталась вобрать весь образ без остатка — он прямо напротив сидел, такой большой и суровый, но улыбался так живо, что даже под сердцем забурлило какое-то знакомое чувство. — Едва под лед не ушла и все хиханьки ей. Сумасшедшая ты…       — Наверное, — девушка все же устало опустила голову, приткнувшись виском к чужому плечу, получила вдруг теплое поглаживание по макушке. Митсуки так же ярко рассмеялась, прижав Очако к себе, затараторила, поглаживая ее по голове. А Катсуки вдруг не до смеха стало: весь ощерился, а щеки ошпарила маковая краснота. Гаркнув в ответ, он заставил матушку засмеяться еще яростнее, замотать девушку в теплое одеяло еще плотнее, едва не превратив в ляльку. — Да что такое?       — Отдыхай, говорю, — заворчал колдун, хмуро нахохлившись и не сильно толкнув мать в плечо кулаком. — Теперь можешь спать и есть сколько влезет.       — Правильно, а то как же такая маленькая и больная будет мужа выносить? — залилась Митсуки, пользуясь тем что сын развернулся в соседний закуток и напяливая на девочку длинную льняную рубаху, спрятала голые ножки в синяках в глубокие и колючие шерстяные носки. Катсуки за стеной снова недовольно рыкнул, а Очако не знала, от чего смутилась быстрее — от такого резкого переодевания почти при самом мужчине или от того, с каким контекстом говорила старшая Бакуго. Разговоры про брак в принципе вгоняли ее в мечтательную краску как и ее одногодок, хотя после такого перелома в ее жизни смущаться было, кажется, не чему. Но все же служаночка на всякий случай решила промолчать, чтобы не спровоцировать тетушку на еще более смущающие слова.       Чужая одежда непривычная: широчайшая для нее рубаха тянулась до самых коленок, подвязанная лишь на поясе и превратившаяся едва ли не в сорочку. Поверх нее Митсуки напялила на девушку огромную красную рубаху, расшитую яркими нитками, да заставила натянуть подштаники с широченными штанами, со смешком обернув на ней пояс дважды — видимо, по здешним меркам она была просто тощей воблой. Смущенная, Очако накинула сверху теплую заячью жилетку, тут же разомлев от тепла и не увидев, как в комнатушку вернулся ее компаньон. Шаман смотрел на нее некоторое время, скрестив руки на груди и опираясь плечом о стену, вздохнул.       — Одела как на праздник, — качает головой он, все же привлекая внимание. Урарака скромно потупилась, но потом все же продолжила рассматривать красивую рубаху. И правда, такой яркий цвет, красивый как маки. Старшая Бакуго фыркнула, всплеснув руками.       — Она тут новенькая и вообще ладная девочка, — пихнув сына в плечо, она в довершение образа повязала на чужую шею короткие бусы с мелкими красными лакированными горошинами. Почти такие же камушки, как серьги в ушах Катсуки. — Ничего в красоте не понимаешь, она достойна большего, дубовый ты лоб.       Бакуго надулся вдруг так потешно, вздернув подбородок и подобрав губы, тут же став похожим на нахохлившегося сурка. Прыснув, Очако расфыркалась, зажав рот рукой, заразила и тетушку смехом. Катсуки смотрел на нее внимательно, во все глаза и не мигая, после чего отвел взгляд к окошку, почесав затылок.       — А ей все хиханьки, — повторяется в его выдохе. Заинтересованная, девочка тоже смотрит в окно и вдруг замечает за прозрачной слюдяной пленкой мельтешение знакомых мундиров. Напрягшись, она всматривается в фигуры, а потом и вовсе слышит знакомую речь, вся переполошилась, схватившись за руки матери Бакуго. — Расслабься, это… свои.       — Как свои? — совсем охрипла от шока Очако, дрожа от паники. Смотрит в чужие глаза и хлопает уже влажными ресницами: она безумно устала от погонь, так хотела, чтобы это все оказалось лишь сном, галлюцинацией — чем угодно, кроме реальности. — Бакуго, там королевские солдаты…       — Больше спать будешь — вообще ничего не узнаешь, — вздыхает тот, сжав зубы, когда услышал стук в дверь. Сам пошел открывать, осадив мать и потянув за дверную петлю. — Среди них, благодаря сопротивлению чертового Деку, у нас появились… союзники.       Урарака молча смотрела на появившееся в полумраке розовощекое от холода знакомое лицо, обрамленное теплым мехом капюшона. Парализованная неожиданностью, она в упор таращилась на капитана Ииду.