- Простите, счастье закончилось.

      Укутываясь сильнее в плед, я приобнимал её, вместе с тем укутывая и её, пусть и не было так холодно. Я обнимал её плечи, позволяя навалиться на себя, пока сам спиной упирался в прохладную стену, что стала некой опорой для такого сидячего положения. Но именно так я мог вдохнуть запах её волос, услышать её сердцебиение, наконец-то держать за руку и целовать столько, сколько душе было угодно. — Ты хотел поговорить о чём-то? — Лу решает первой прервать тихое молчание, на что получает отравительное мотание головой. Нет, не хотел. Ничего конкретного в моей голове не было, всё было слишком размыто, чтобы самому начать разговор на какую-то тему. Почему-то хотелось сказать так много, словно уже завтра я могу не увидеть не её, не смогу вот так вот прижимать к себе и видеть её улыбку. А, может, так оно и будет, кто знает?       Осознание того, что в любой момент ко мне могут прийти и арестовать, губило все мысли о будущем. Я не сбегу, просто не смогу, да и от моих преступлений меня это не освободит. Жаль только, что нельзя объяснить никому, что я делал то во благо, пусть и шёл против правительства. Собственные мысли заставили уткнуться в светлые волосы дорогого человека, словно убеждая себя, что это не сон, который обернётся кошмаром, а реальность, в которой я сам создал для себя конец. Только вот… Она не знает. — Ты продолжаешь делать бумагу? Вижу, на батарее сушатся, — произнесла та негромко, выводя меня из короткой задумчивости. Действительно, более года я делал бумагу из ненужной макулатуры, которую, в большинстве своём, составляли газеты. Газеты не нужны мне были совершенно после ознакомления с одной единственной статьёй, а просто выкинуть их у меня не поднималась рука. Я не уделял этому делу особенно много времени, но, когда меня мучала бессонница или поднимало после кошмара, отвлечься помогало именно это дело. В итоге получались листы тетрадного формата, немного сероватые, совсем не такие белёсые, как продаются в канцелярском магазине. И тем не менее, применение для них всегда находилось. — Говоря о бумаге, скажи, как продвигается твоя работа? — Я должна закончить к концу недели, но я даже не приступала к последним двум иллюстрациям, — произнесла она тихо, оборачиваясь на меня и ловя в моём взгляде привычный вопрос, который я задавал ей всегда. Когда она бралась за новую работу: о чём рассказ, для которого ты рисуешь? — В этот раз у меня возникла проблема в рисовании животного, которого не так подробно описывают в книжке, точно надеясь на то, что на следующей странице дети смогут увидеть это «чудо» своими глазками. А я уже всю голову сломала, но не имею ни малейшего понятия, как нарисовать это животное, потому что на словах оно кажется таким странным. — Можешь описать его? В детстве мы с сестрой придумывали разных животных с крыльями или копытами. Только вот, признаться честно, я так и не уверен, как понял значение многих слов, даже тех же «клюв» и «заячьи уши». Никто никогда ничего подобного не видел, а воображение рисует нечто подобное, когда читаешь, — я погрузился в рассуждения, хотя сам этого совершенно не заметил. Остановил меня тёплые взгляд карих глаз. Маркс не перебивала меня, продолжала слушать до того самого момента, пока я и сам не понял, что стоит прекратить. Она любит… Боги, что же я наделал. — Всё в порядке, за то время, пока ты говорил, я успела вспомнить описание этого чудо-зверя. Ну… это животное небольших размеров, у него есть плоский хвост, голова у него круглой формы, на морде размещен плоский и широкий клюв. Имеет защечные мешки, в которые собирает добычу, пусть это, как мне кажется, никак нельзя показать на картинке. А на лапах утконоса есть пять пальцев, между которыми есть перепонки, которые помогают ему плавать. — Постой, ещё раз, как это существо решили назвать? — я не был уверен, что услышал правильно, но когда Лу повторила название этого зверя, то мне стало понятно, что его совсем не сложно будет запомнить, если они посмотрят на иллюстрацию. — Хм, да, сложная задачка у тебя. Дашь мне время подумать, как изобразить этого твоего утконоса? Ты ведь можешь послать несколько зарисовок этого животного, чтобы в дальнейшем тебе указали, какой более удачный?       Она кивнула на подобное решение, пусть и скорее всего прекрасно догадывалась, что так и поступит, и всё же решила спросить меня. Ну, что-что, а такое мы с Алией не придумывали, да и позабылись уже многие выдуманные образы.       Оба мы отвлекались на дверь, когда слышали звонкое бренчание колокольчиков. Ночные посетители бывали редко, может, раз в час или же и того реже, но всё же просто проигнорировать мы их не могли. Луиза первая соскочила с постели, твердя, что обслужит покупателя и сразу же вернётся, таким образом оставляя меня ненадолго в одиночестве. — Что же я творю? — почему так сложно было признаться во всём? Почему мне страшно было даже думать о том, какая реакцию последует у той, когда я расскажу о том, что уже через — в лучшем случае — полмесяца, она не сможет увидеть меня. От этого сердце заклокотало в груди болезненно, ведь сам я не знал, как сказать обо всём, что мучило меня так долго. Голова и без того неприятно ныла, так ещё и время моё с каждым мгновеньем всё уходило, и от мыслей этих я совсем не мог спать. Хотелось встретится со всеми, хотелось поговорить, но давно, слишком давно, я выбрал для себя работу в магазине. И я ни за что не оставлю его, пока то мне будет позволено. — Арчи? — голос тихий, а рука женская тянется выпить волнение, но я успеваю остановить её, подскочив к ней и взяв за руки. Мы договаривались раньше, что, когда мы вместе, станем пить эмоции только лишь в крайнем случае, и сейчас в том не было особой необходимости. Мы сели на постель, а я всё также не смел отпустить её рук, осознавая резко, по щеке моей начинает катиться одинокая слеза. Как же страшно. — Прости, милая, я никогда не смогу полюбить тебя, — я прижимаю её ладони к своим губам следом, в том жесте словно прося прощения за всю ту боль, которую приносил ей. За все слова, которые несомненно ранили её, пусть она и твердила об обратном. Она любит. Боги, как же она любит меня, раз так и не покинула, после всего того, что я наговорил ей в порыве негативных эмоций. Но она не знает этой эмоции и не может окончательно выразить её. — Мы столько раз говорили об этом, Арчи, хватит. Я не ви... — Нет, послушай меня, умоляю, — воскликнул я, прося послушать себя. Пока нужные слова не потерялись в потоке мыслей, я просто должен был их озвучить. — Ты знаешь прекрасно, что дорога мне, и я чувствую себя так плохо от того, что не могу доказать тебе это на деле. Я знаю, что не раз за всё время нашего общения я мог приобрести «любовь», тут дело даже не в том, что многие продают её за бесценок, и она редко бывает в продаже. Здесь дело в другом. — Тебе страшно? — она замечает слезу, пробуя утереть её, пока в глазах пробует выразить непонимание. Без эмоций ничего не выйдет. — До безумия… До безумия страшно даже думать о том, что может случиться совсем скоро.       Опять невнятен. Почему нельзя просто сказать об этом. — Я безумно боюсь потерять. Нет, боюсь оставить тебя. И мне придётся сделать это не по своей воле, Лу. Я виноват ужасно, что не смог сказать об этом раньше, подобно подростку скрывая столь важное от тебя. Прошу, не перебивай меня, это важно. В том и причина кроется, почему я так не хотел, чтобы ты привязывалась ко мне. Почему я так не хотел привязываться к тебе и всё равно даже в этом потерпел полнейший крах. Лу, я не могу просить тебя полюбить меня не потому, что боюсь ответственности или что-то ещё, а потому что мне страшно даже думать о том, как я сломаю тебе жизнь, когда исчезну из неё, если уже сейчас я уверен, что пережить всё это для тебя будет безумно сложно.       Наконец замолкаю, не смея смотреть в родные глаза. Я знаю, знаю, что поступаю просто ужасно. И всё равно продолжаю, словно по инерции, заставлять дорогих мне людей ощущать боль в груди. — Как скоро ты… — Где-то через две недели. «Так скоро...», — шепчет она невероятно тихо, пока я ожидал её реакции. Ожидал, что она начнёт злиться, воспротивится и выпьет злость, раздражение, обиду, что уйдёт прямо сейчас, ничего не сказав. Следует хоть что-нибудь, может, даже даст пощёчину, да всё что угодно.       Но ничего не происходило. Я уверен, внутри неё сейчас что-то с треском ломалось, как происходило со мной что-то подобное, как только я узнал, что так обернётся моя жизнь. Такой финал у этой истории, и другого просто быть не может.       Лу осторожно забрала свои руки из моих, прижимая к своей груди, которая заныла, кажется. Мы молчали так, кажется, минут пять, каждый у себя на уме, так и не решаясь разрушить эту тишину. И так всё было разрешено и летело сейчас на дно, пусть хоть тишина останется в покое. — Я приму любое твоё решение. Пойму, если ты захочешь уйти прямо сейчас или же возненавидишь меня. — Дурак, — брошенное безразлично с её стороны заставляет, наконец-то, поднять на неё взгляд, не видя в глазах её слёз, лишь что-то настолько печальное, что не смогла бы передать ни одна эмоция.       Поцелуй. На уголке губ собственных я ощущаю его. Такой нежный, осторожный, словно это я должен был возненавидеть её, а не наоборот. Мы никогда не любили целоваться особо, предпочитая просто быть рядом. Но это… Я потеряю это чудо. Это светловолосое чудо, которое даже не сможет проронить и слезинки из-за такого дурака, как я. Чудо, которое случилось со мной, и которое я никогда не смогу назвать своим. — Прости, что я скорее всего не смогу застать момента, когда ты что-то почувствуешь. Я буду искренне желать, что ты ощутишь в один момент радость или счастье, — и ведь точно. Она так и не испытала за свою жизнь эмоцию, как то у меня было со страхом. К лучшему ли это? — Но, Арчи, без тебя мне счастье — не счастье вовсе. Оно закончится также быстро, как и появится, если именно его я испытаю однажды, — я прижимаю её осторожно к себе, ощущая, как она едва ощутимо дрожит, пока сердце моё разбивает грудную клетку. Она больше не может терпеть, и я прошу её выпить эмоцию. Сломаться можно от переизбытка эмоций также быстро, как и от их отсутствия. — Именно из-за этого я и не хочу, чтобы ты любила меня.