Налитое тяжестью время накатывает на тебя, как старый запутанный сон. А ты идёшь и идёшь — будто продираешься сквозь него. От этого времени не скроешься даже на краю света. Харуки Мураками «Кафка на пляже»
— Какая встреча, Дазай! — прозвучало рядом, и Осаму вздрогнул и обернулся. Голос, явно отличавшийся от того, кому он звонил, принадлежал мужчине с тонкими чертами лица, который, оказывается, пришёл вместе с дилером, чей силуэт они видели за стеклом двери. Но этого человека они видеть не могли, так как он стоял у стены за дверью, по-видимому намеренно не желая показываться раньше времени. Это был очень красивый мужчина, по виду примерно лет около сорока, с бледным лицом, почти такого же роста, как Фёдор и Дазай. Одет он был в длинный чёрный кожаный плащ, чёрный костюм-тройку, белоснежную рубашку с аметистовыми запонками на манжетах, из-под которых выглядывали руки, затянутые в белые же перчатки. Ансамбль довершали галстук и длинный шарф цвета бычьей крови. Он был очень элегантен, просто вызывающе элегантен, этот человек с волосами цвета ночи, доходившими ему до плеч, и излучавший такую непоколебимую начальственную уверенность, что становилось жутко находиться рядом с ним. Меньше всего пришедший был похож на дилера, и он им и не был. Это было именно то, чего Осаму так боялся, что даже не смог предупредить Достоевского о том, кто же прийдёт по зову Дазая на эту встречу. Фёдор, вышедший следом за Дазаем, напрягся. Этот человек был здесь явно не по просьбе Дазая, и уж тем более, не внушал доверия. Да что греха таить, Достоевский и сам не особо внушал доверие. Не снимая капюшона, он оглядел мужчину и даже немного удивился, встретившись с глазами такого же оттенка, как и его собственные. Только глаза Фёдора казались мёртвыми, а взгляд усталым, несмотря на возраст, у этого же человека глаза были живыми, тёмными, как фиолетовый сумрак, но живыми, и весь он буквально излучал энергию и опасность. Он сделал знак дилеру удалиться, и тот только молча ему повиновался. Когда Фёдор увидел такое беспрекословное послушание, по его спине забегали мурашки, но он и с места не сдвинулся. Инстинкт снова требовал от него бежать, но мозг упрямо его одёргивал. Фёдор не трус, он не будет сбегать от этого человека, кем бы он ни был, тем более, что логика подсказывала ему — в этом нет смысла, всё равно найдёт, раз уж однажды увидел. Они всегда так поступают, люди такого пошиба, он знал это, и они везде одинаковы, что в России, что здесь. — Почему ты вновь взялся за распространение? Или ты вдруг решил взять для себя? — спросил тот, с лёгкой снисходительной улыбкой, скрестив руки на груди. Говоря с Дазаем, он всё время пытался разглядеть лицо его спутника, и когда ему наконец это удалось, глаза его, выразительные и яркие, широко открылись. Фёдор перевёл взгляд на Дазая, который поспешил отмахнуться: — Это не для меня, уж точно! Вы ведь знаете... Фёдор, не очень-то вслушиваясь в разговор, сверлил взглядом этого неординарного человека, пытаясь понять, зачем он сюда пришёл. Ему было до чёртиков интересно, захочет ли тот сорвать с него капюшон и что будет, если мужчина обратится непосредственно к нему, что будет, если он узнает о том, что сделал Фёдор в старом туалете? И что будет, если его преступление не сойдёт ему с рук, а план с треском провалится? — Ты решил заработать на этом? Тогда почему так мало? Вскрывай карты, Дазай, и рассказывай, что произошло, только честно, — глаза красавца-брюнета метнулись в сторону Фёдора, вновь вцепившись в него взглядом, — или я ошибаюсь, и это для Вас? Достоевский фыркнул, засунув руки в карманы. Что бы Осаму ни ответил, он должен найти выход. В крайнем случае, он может сам расплатиться за наркотики. Возможно не сразу и возможно не деньгами, но сможет. Мужчину тут же взяли под локоть тощие перебинтованные руки и их хозяин отвёл брюнета в сторону, тихо о чём-то рассказывая, изредка жестикулируя и часто поглядывая на стоявшего невдалеке Фёдора. Под конец брюнет кивнул головой, улыбнулся и обратился вновь к Достоевскому: — Хорошо, так уж и быть. А теперь, будьте так добры снять свой капюшон. В конце концов, я должен знать заказчиков в лицо, сами понимаете... Фёдор нахмурился, но подчинился, медленно стащив капюшон с головы и в свою очередь вперил в мужчину холодный пронзительный взгляд. Тот, увидев лицо стоявшего перед ним, отреагировал весьма странно. Он, и так бледный, побледнел ещё больше, жадно впившись взглядом в лицо русского, и отчего-то мигом потеряв всю свою уверенность. Затем проглотив ком в горле, он спросил у Фёдора: — Как Ваше имя? Фёдор бросил короткий мрачный взгляд на Дазая и ответил твёрдым голосом: — Фёдор Достоевский. — Вот как... — мужчина, отчего-то смешавшись ещё больше, отвёл взгляд в сторону, проведя рукой по лбу, и слегка пошатнувшись, — ладно, все условия соблюдены. Теперь я оставлю вас... Дазай, если что-то случится, стоит обратиться ко мне, — и опять Достоевскому, — с Вами же я не прощаюсь. И он поспешил исчезнуть в коридорах учебного заведения, этот безупречно элегантный, словно сошедший с картинки глянцевого журнала, человек, которого Фёдор невольно проводил недоумённым взглядом, пока тот не скрылся. Фёдор вопросительно посмотрел на Осаму, не вынимая рук из карманов. Без ножа он чувствовал себя не очень уверенно, но что поделать, им пришлось пожертвовать. Тот лишь лишь нервно усмехнулся, доставая из кармана нужный пакетик, и как-то обречённо ответил: — Готово... — Кто он? — одними губами, но очень чётко спросил Фёдор. — Ты слышал наш разговор с Чуей, — прошептал Дазай, следуя в сторону до боли знакомого туалета. Это место отныне будет сниться ему в кошмарах. Блёклое, серое место и ярко-красный всплеск рядом с дверью. И вина. Непомерная вина перед людьми, чей пульс перестал биться в этом помещении в тот фатальный час. — Это и есть его дядя. Ацуши-кун рассказал тебе обо мне много интересного, я знаю. Так вот, то что сделал я, не годится и в подмётки этому человеку. Мне показалось, он заинтересован... — Заинтересован? — переспросил Фёдор. — В чём? Осаму хотел было ответить, но вдруг замер, с расширившимися глазами. Его сердце пропустило удар, когда мимо, буквально в паре метров от них промелькнула знакомая рыжая макушка. Накахара просто проходил мимо, нахмурив светлые брови и раздражённо ворча что-то себе под нос. Похоже, он был не в духе, поэтому, лишь бросив на Дазая неодобрительный взгляд, скрылся. — Уходим, — прошипел Осаму быстро потащив Фёдора в туалет за рукав. Фёдор был внутренне с ним согласен. Сейчас им нужно обставить всё так, словно их и не было там, в этом туалете, а виной всему наркотики и несдержанность самих погибших парней. Оказавшись там, Осаму опёрся спиной о стену, и конвульсивно сжав подрагивающими пальцами ткань рубашки, шумно выдохнул. Хорошо, что Чуя не пошёл следом, иначе он бы увидел то, чего не должен был увидеть. — Нужно поскорее покончить с этим, — хрипло произнёс он. — Чем заинтересовался тот мужчина? — вновь спросил Фёдор, укладывая трупы в нужные позы, и осторожно ступая, чтобы не наступить в лужи крови. — Тобой. Осаму вытащил наркотики из кармана своих джинсов, окидывая помрачневшим взглядом всю картину. Достоевский похолодел: — Это плохо? Кто он такой? — Если я прав, плохо. Я скажу тебе по правде, это очень влиятельный и богатый человек, он связан с якудза, — услышав это, Фёдор хмыкнул, довольный, что не ошибся в определении оценки того человека. — Он предлагал присоединиться к его организации «неглупому мальчику с выдающимися способностями», — продолжал Дазай, — а теперь, кажется, решил присмотреться к тебе. И кто знает, какие цели у него насчёт тебя. Теперь и ты в этом замешан. Я не хотел... Руки русского на мгновение застыли, затем опять продолжили двигаться, продолжая начатое. Не хотел он! А что ж ты тогда хотел, а, хитрый японский мальчик? — А какого рожна ему может быть от меня надо? — Фёдор как раз укладывал руку Акио в подходящее положение, затем протерев нож, вложил его в руку второму парню. Потом передумал, опять протёр, и переложил в руку самого Акио. Так выглядело натуральнее, учитывая порезы на руке того, второго. — Например, завербовать в дилеры, или использовать ещё как-нибудь. Этот человек знает как заставить людей делать то, что он захочет. Он из любой ситуации получит пользу, потому что умеет пользоваться своим положением. Дазай помолчал, а потом произнёс: — Мне нужен твой телефон. — Аппарат или номер? — уточнил Достоевский, укладывая пакетик в карман верзилы с порезанным запястьем, которого он насмерть уложил, ударив головой об пол. — Уже не надо, я сам. Разблокируй! Перед лицом только что закончившего делать своё дело Достоевского, оказался его же телефон, который Осаму уже успел незаметно для хозяина вытащить, втайне радуясь тому, что сделал это так ловко, что Фёдор даже его не засёк. — И не подумаю, — заупрямился Фёдор, возмущённый таким трюком. Осаму тихо хихикнул: — Брось, это всего лишь небольшой фокус. Я ведь по-хорошему! Хотел просто записать тебе свой номер, пока у тебя руки заняты. — Я могу и сам, — Достоевский с поджатыми губами осторожно поправил одежду на мертвецах. — Твои руки в крови, — заметил Дазай. — Тогда я не смогу разблокировать телефон, — Достоевский упрямо надулся. — Предлагаю сказать мне пароль, — прищурился Осаму. — Сканнер отпечатков, — издевательски пропел Фёдор. — Предусмотренный фирмой-производителем дополнительный пароль, — подхватил Дазай, — я, быть может, и не из богатой семьи, но знаю, что вместе с отпечатком для надёжности идёт ещё и пин-код. — Тебе не разблокировать его без моего отпечатка, — лицо Фёдора прорезала опять та же уродливая ухмылка. Он только не учёл того, что как раз Дазая она и не пугала, он только хмыкнул в ответ: — Какие мы скрытные! Боюсь даже себе представить, что там хранится. — Это чтобы не украли, — Достоевский с сосредоточенным лицом оценивал «картину преступления». Шедевр, созданный им для полицейских. Конечно, так себе картинка, но получше тут и не состряпать. Хотелось думать, что за это дело возьмётся полный идиот, который поверит, что эти двое убили друг друга без помощи третьего, но ведь и расчёт только на то, что этого третьего не найдут, потому что никто его не видел, и следов они с Дазаем не оставили. Подумав, что в то, что он пытался здесь изобразить, вдумчивый сыскарь не поверил бы даже с натяжкой, он удручённо вздохнул, и пошёл мыть руки от крови. Теперь надежда лишь на то, что не так уж их много, этих вдумчивых в рядах японской полиции. Гораздо больше, как и везде, таких, которым лишь бы статистику раскрываемости не портить. Висяков не любит никто, и если не поднимется посторонний вой, то его замысел вполне может удаться. — Чтобы не украли, нужно телефон вместе с карманом зашивать, — не унимался Дазай, задетый за живое, — а это уже какая-то особая степень скрытности. Неужели ты даже мне не доверяешь, а, Фёдор? Достоевский, тем временем, вымыл руки и молча требовательно протянул руку за телефоном. Неохотно, но его ему всё-таки вернули, фыркнув: — Я тебе там несколько фотографий сделал на память.Твоя камера работает и без отпечатков и пин-кодов! — Фотографий?! — Фёдор чуть телефона не выронил. Какая наглость! Мало того, что у него стащили телефон, так ещё и снимков наделали! Видимо, он сильно увлёкся вознёй с этими трупами, если тихие щелчки камеры прошли для него незамеченными. И всё же, первым делом он решил просмотреть фото. И очень удивился, увидев их. И если первые фото представляли собой лишь пробу камеры и дурачество с различными театральными эмоциями, то последние два были адресованы самому хозяину. На одном Дазай представал совсем не таким, каким его можно было увидеть в жизни или судить по рассказам. Он, с широко распахнутыми глазами, глядел прямо в объектив, и взгляд его был очень открытым, без какой-либо тайной эмоции. Он расслабленно приподнял уголки губ, улыбаясь лёгкой и светлой улыбкой. Да, что и говорить, Осаму действительно был красив, но не каждый мог разглядеть это. А на другой был запечатлён сам Достоевский со стороны в момент размышлений. Его точёный профиль в мягком освещении на этом фото был также прекрасен. Русский даже сам себе понравился, и подумал, что сфотографировать человека так, чтобы он на фото не выглядел, как кусок дерьма, можно только если сам к нему чувствуешь подсознательную симпатию. Он всё ждал, когда же этот парень признается ему, что он его вспомнил, но Фёдор не подумал, что только открыв глаза после коматозного состояния, он мог черты лица человека, разбудившего его, просто не разглядеть. Не позволяла фокусировка зрения. Но одно он понял — равнодушия к нему у Дазая точно не было, равно как и неприязни. Судя по количеству фото, Осаму забавлялся с чужим телефоном не менее четверти часа, что Фёдора даже позабавило. Фото он удалять не стал, а лишь открыл телефонную книгу и мягко попросил Дазая: — Диктуй свой номер. Когда номер был продиктован, Осаму потянулся за своим телефоном, ожидая звонка от Фёдора, чтобы записать и его в контакты. А спёр Дазай чужой телефон просто для того, чтобы по-особенному подписать себя самого, занеся туда свой номер. А ещё ему хотелось увидеть фотографии. Было бы действительно любопытно заглянуть в галерею русского, и просмотреть там фотографии с его родины, родственников или Фёдора в любой другой обстановке. Фёдор перезвонил ему, и каждый из них подписал контакт другого у себя в телефоне. Достоевский подписал молодого японца в телефонной книге просто «Дазай», но если бы тот всё же заполучил полный доступ к телефону Фёдора, то подписал бы себя не иначе как «Любимый». Хотя, быть может, это было и неуместно, и глупо, но шутка Достоевского о любви к нему гвоздём засела в голове Дазая, неожиданно породив в его мозгу поток каких-то смутных мыслей и образов. Он и сам не понимал, откуда они там взялись, и почему ему кажется, что это больше, чем пустые навязчивые фантазии. Но Фёдора у себя он записал именно так, как хотел бы, чтобы обозначили его... — Кажется, всё, — сказал Достоевский, пряча телефон в карман, — теперь пора сматываться. И не успел он это сказать, как дверь попытались открыть. Видимо уборщица, пришедшая за половой тряпкой и шваброй, которые хранила здесь. После нескольких напрасных попыток открыть дверь, зазвенели ключи, а от сильного толчка на пол с грохотом упала швабра, удерживавшая её. Дазаю ничего не оставалось, только мигом затащить Фёдора в дальнюю кабинку, где он прижав русского к стене, закрыл за собой дверцу и тесно прижался к нему сам в узком пространстве. Достоевский замер, бледный как мел, испуганно уставясь на Дазая. Когда послышался звук открываемой двери и следом за ним пронзительный женский визг, он недовольно поморщился. Стук сердца Фёдора в ухе Дазая, припавшего к его груди, был так силён, что заглушал дыхание русского. Стиснув зубы, Дазай уткнулся лбом в его плечо, ожидая, когда женщина наконец выбежит из помещения, чтобы позвать на помощь. Всё было не так уж и плохо. Намного хуже было бы, если бы их поймали, а пока они спрятались, шанс ещё остаётся. — Готов? — послышался шёпот одновременно с громким быстро отдаляющимся топотом ног уборщицы. Фёдор только кивнул, прислушиваясь к топоту и воплям женщины. Жуть какая. У Фёдора ноги подкашивались от одной мысли, что их поймают. Прозвучал отдалённый хлопок дверью. Пора действовать, пока время, ускользающее с каждым мгновением всё больше, не убежало совсем. Осаму, схватив Достоевского за руку, вылетел вместе с ним из туалета, и они побежали в сторону выхода на лестницу, а там, пронесясь так, что пролёты мелькали, они уже почти выбежали из здания, как вдруг русский почувствовал, что у него кружится голова и подкашиваются ноги. Фёдор не тормозил, наоборот, старался бежать так быстро, как мог, и свалился в обморок лишь тогда, когда они с Дазаем отбежали на приличное расстояние. Всё же, он никогда не считал себя сильным. И Осаму подхватив его, только изумился про себя. В конце концов, этот же самый человек смог лишить жизни двоих, а сам перенервничал настолько, что тут же свалился с ног? Да он, кажется, уже с самого начала ходил какой-то уставший и засыпал на парах... Дазай не без труда поднял худощавого, но от того не становившегося легче Фёдора на руки, и поспешил выбежать на улицу, притаившись на заднем дворе здания. Достоевский пришёл в чувство спустя несколько минут, с лицом белее бумаги. — Где мы? — на всякий случай шёпотом спросил он. Тело его мелко подрагивало. — На заднем дворе универа, —так же тихо ответил Дазай, слабо улыбаясь, голос его приобрёл необычную теплоту, — мы справились, Фёдор. Мы смогли. — Я слышу вой сирен, нужно убираться отсюда, — охрипшим голосом сказал Достоевский, надеясь, что на этот раз после этой фразы никто не появится. Тем более, что им и правда стоило убираться как можно быстрее. — Указывай дорогу, — кивнул Осаму, легко подхватывая Достоевского на руки. Фёдор кивком головы указал направление, крайне неловко чувствуя себя на чужих руках, но не сопротивлялся, потому что внезапно так ослаб, что сил не было даже на это, а не то, чтобы идти самому. Фёдор оказался не таким уж и тяжёлым. Тогда, со стороны, Дазай даже и подумать не мог, что у Достоевского столь хрупкое и, сказать бы даже, изящное телосложение. Ну прямо статуэтка редкого фарфора. А если бы русский так умело не дал отпор, фарфоровая статуэтка бы разбилась, потому что те двое никогда сдерживаться не умели. В подобных делах они ломали и калечили напропалую, только чудом не отправив никого на тот свет, а вот он... — Ты что-то очень уж бледный, — тихо заметил Осаму, продолжая путь, — может нам лучше остановиться? Ты болен? — Я могу идти, — быстро заверил его Фёдор. На это Осаму лишь отрицательно покачал головой: — Лучше скажи, какое из зданий? — оглядываясь вокруг, спросил он Фёдора. — Нам нужно в метро, — слабым голосом ответил тот, кажется опять собираясь отключиться, чтобы оставить Осаму на произвол судьбы. — Метро, значит... — резко остановившись, юноша оглянулся по сторонам и наконец, найдя указатель, последовал к нему, легонько потормошив Фёдора, — эй, Спящая красавица! Не покидай меня, я ведь не знаю маршрут! Фёдору было стыдно за своё состояние. Всего пару часов назад он убил двоих человек, покруче иного супермена, а сейчас уже падает без чувств, безвольной куклой повисая у Дазая на руках. Всё же, он слишком впечатлителен. Он еле выговорил номер маршрута и название станции, и после этого всё-таки отрубился. Прохожие удивлённо косились на Дазая, державшего на руках бледного и, казалось, спавшего юношу, но не задавали лишних вопросов. Пусть отдохнёт.***
Тусклые лучи осеннего солнца пробивались сквозь чёрные ветви старых деревьев, освещая большую ветку, на которой удобно лежал, щурясь от солнца, Дазай. В этом месте солнце он видел редко, только в окне дома Фёдора. Если, конечно, то что он видел там, можно было считать солнцем. Дом Фёдора был странным, если не сказать больше. Он был небольшим, всего один этаж и, в принципе, вполне пригодный для жилья чердак. Но сама форма строения поражала. Жилище Достоевского было выстроено кольцом вокруг ствола того самого дерева, на ветке которого сейчас разлёгся Осаму. У него было несколько овальных окон, которые, несмотря на то, что были довольно большими, почти не пропускали света. Впрочем, не так-то и много было в этом лесу света, сегодняшний день был исключением. Дом Фёдора, расположенный всего на один дзё под местом отдыха Дазая, словно был частью этого дерева. Его ствол служил дому опорой, его корни — фундаментом. Внутри они создавали причудливый узор на полу, но вместе с этим пол был ровным и гладким, словно самый лучший паркет. Обстановка дома смутила Дазая ещё когда Фёдор привёл его к себе впервые. В тот самый день, когда он очнулся на поляне с чёрной травой. Он пропустил Дазая вперёд, то ли следуя кодексу этики, то ли желая удивить его поскорее, юноша так и не понял. Но удивлён он был сильно. Помещение было тёмным и полупустым. У стены справа стояла аккуратно заправленная кровать с резной деревянной спинкой, слева тоже полупустой стол и стул, рядом с которым на шпиле стояла антикварная, Дазай был в этом уверен, виолончель чёрного дерева. Стены были выкрашены в какой-то бежевый цвет, на одной из них висела картина. Она выглядела тоже очень старой, но Дазай был абсолютно точно уверен, что ему такая незнакома. Всё же, несмотря на свои расстройства и переживания, он неплохо разбирался в живописи, мог примерно назвать по стилю автора и эпоху, во времена которой была написана картина. Здесь же было совершенно неясно, кто был художник, изобразивший это, однако сюжет был действительно странным. На абсолютно белом фоне была изображена статуя тоже белого единорога, рассыпающаяся мелкими, похожими на штукатурку кусочками, открывая глазу фигуру человека, который словно птенец в яйце, сидел в ней. Лицо его уже показалось в том месте, где должна была быть морда животного. Черты его были тонкими, а кожа такой бледной, что почти сливалась с фоном. Глаза его закрыты, будто человек безмятежно спал. Весь этот образ навевал тревогу, Дазай даже почувствовал, как сердце в его груди начало биться быстрее, дыхание сбилось. Дух подошёл к нему медленно, неслышной поступью, чтобы не напугать, и положив руки на худые плечи спросил вкрадчивым тоном: — Нравится? Дазай был уверен, что он ухмыляется. Он судорожно сглотнул и кивнул, не отрывая взгляд от картины. Она вызывала двоякие эмоции. Одновременно отталкивала и притягивала, точно так же, как и хозяин дома. Холодные костлявые руки быстро скользнули с плеч на талию и Дазай вздрогнул, но оборачиваться не стал. Казалось, что если он только моргнёт, и этот дом, и Фёдор, и весь этот лес исчезнут без следа. Мягкими движениями Достоевский оглаживал бока и талию своего гостя, а Дазай стоял неподвижно, лишь тяжело дыша. Вся атмосфера дома казалась ему какой-то волшебной, будто из сказки. Казалось, что нарисованный единорог оживает и уже начинает двигаться, заглядывая рубиново-кровавыми глазами в самое сердце Дазая. Когда песочного цвета плащ соскользнул с плеч, Осаму вздрогнул и, сморгнув наваждение, полуобернулся к хозяину дома. — Неужели коварный Фёдор-ни-разу-не-демон-Достоевский решил соблазнить невинного мальчишку? Так ты ошибся, для мальчишки я староват, а невинности лишился давно, — его голос звучал мягко, но бесстрастно. Даже духа он завораживал, что уж говорить о тех, с кем Дазай общался в обычной жизни. Бледные тонкие губы Змея осветились ухмылкой: — Что ты! Я вовсе не такой человек, чтобы делать это. Просто ты забыл снять верхнюю одежду, а я всего лишь решил помочь. Карие глаза недоверчиво покосились на него: — Человек? Люди не превращаются в змей. — Для связки слов, — отмахнулся Достоевский, поворачиваясь к Дазаю спиной и уходя в какой-то тёмный коридор, из которого чуть позже донёсся его голос, — может чаю? — Не откажусь, — ответил Осаму, усаживаясь на кровать. Фёдор пригласил его к себе пожить, раз Дазай тут новенький, но, собственно говоря, где же ему жить, если кровать здесь только одна? Нет, конечно, Фёдор был довольно красив, но на то он и злой дух, чтобы соблазнять своей красотой. О возможности жить на чердаке Дазай тогда не задумывался. Плащ всё ещё валялся на полу, но желания поднимать его не было. На столе юноша заметил красивую резную шкатулку. Она выглядела такой же старинной, как и всё здесь, и заинтересовала его одним своим видом. Не спеша, словно монарх в своих покоях, Осаму подошёл к столу и взял шкатулку в руки. Гладкое дерево было непривычно тёплым, будто её только что долго держали в руках, хотя она точно не меньше часа простояла на столе никем не тронутая. На крышке были изображены листья и ягоды шиповника, на всех четырёх стенках шкатулки — трилистники клевера, в передней стенке бронзовая замочная скважина, из которой торчал очень изящный резной ключик, по всей видимости закрывающий шкатулку. Осаму осторожно, словно держа в руках вещь, которая от дуновения ветра может рассыпаться, провернул ключ несколько раз. Что-то щёлкнуло, крышка начала подыматься, а в комнате зазвучала тихая мелодичная музыка крошечных колокольцев. Когда крышка поднялась полностью, мелодия зазвучала громче, а из недр шкатулки показалась миниатюрная фигурка балерины. Она была белой как снег, а танцевала в такт звучанию колокольчиков так прелестно, что взгляда было невозможно оторвать. Дазай мысленно сравнил её со снежным духом Юки-онной и всё смотрел и смотрел на повторяющийся танец, не в силах оторвать завороженного взгляда. Ледяные пальцы мягко накрыли забинтованные ладони, Дазай вздрогнул. — Осторожнее, — произнёс вкрадчивый и тихий голос за спиной, — это антикварная вещь, с ней нужно быть аккуратным. Осаму обернулся, глядя в аметистовые глаза духа, зрачки снова сузились до размера ниточек. Фёдор медленно, глядя Дазаю в глаза, закрыл крышку шкатулки и, осторожно, забрав её из чужих рук, поставил обратно на стол. Дазай сверлил его недовольным взглядом, скрестив руки на груди и поджав губы. В целом, он выглядел как ребёнок, которому не дали поиграться с красивой игрушкой. На это Достоевский только улыбнулся, уже более дружелюбно, и произнёс: — Пить чай в спальне признак дурного тона, так что прошу пройти на кухню, — и развернулся, как бы приглашая следовать за ним. Дазай, вопреки своим извечным принципам, не стал снова трогать шкатулку. Он заметил, что чем дольше он находится в этом месте, тем стремительнее исчезают симптомы его болезни. Он здесь всего часа три, а уже не хочет, наплевав на запрет, делать то, что нравится ему. Впрочем, причиной этого могло быть и желание получить в итоге выгоду из своего послушания. Фёдор не выглядел, как тот, кто способен закрыть глаза на косяки. Большие косяки. Кухня у Дазая таких эмоций как спальня не вызвала. Она была небольшой и очень сильно напоминала кухни в бедных домах Японии двадцатых годов прошлого века. Стол, максимум для двоих человек, шкафчик с посудой и крупами, рядом с ним примус, на котором стоял почерневший от копоти чайник. Негусто. Хотя была в этом какая-то особая прелесть, которую Дазай не мог объяснить. Он сел на, как ни странно, выглядевший довольно новым табурет чёрного дерева, стоявший возле стола и благодарно кивнул, когда в руки ему всучили кружку с ароматным чаем, похоже даже аристократическим «Эрл Греем». Тому, что налит он был именно в фаянсовую кружку, миллилитров эдак на четыреста, Дазай поразился. Какое невежество! Он-то рассчитывал, что если спальня Фёдора выглядит как опочивальня поэта серебряного века, то и вкусы у него соответствующие, а тут... Кто же в здравом уме подаёт «Эрл Грей» в таких здоровенных чашках? Как минимум, это должна быть миниатюрная чашечка из дорогого фарфорового сервиза, а тут чуть ли не целая кастрюля! И всё же, надо отдать должное, чай у Фёдора получился замечательным, Дазаю даже оказалось мало такой большой чашки, но просить ещё не позволяло воспитание. Всё же, он никогда не упускал возможности блеснуть лишний раз своими манерами. Как и Фёдор. Даже с такой, отнюдь не изящной чашкой в руках, он сидел так, словно всю жизнь учился этикету у лучших специалистов, и сидел сейчас на приёме у императора. Что и говорить, Достоевский выглядел очень уточнённым, несмотря на скромную обстановку его жилища. Они не разговаривали, просто сидели в тишине, каждый думая о своём. И только когда в и без того мрачном помещении совсем стемнело, Фёдор поднялся. — Пойдём, я покажу тебе твоё спальное место. Раз уж ты заставил меня принять тебя. — Хей! — возмутился Дазай, — Я тебя не заставлял, ты сам пригласил меня! — Ага, — кивнул дух, медленно шагая к двери, — ты просто попытался перегрызть мне горло. — Ох, но разве же это причина? — Дазай следовал за ним, борясь с желанием ухватиться за белоснежную рубашку, чтобы не потерять духа из виду. На это Змей лишь загадочно блеснул аметистами глаз, уводя Осаму по винтовой лестнице, обвившейся вокруг ствола дерева, куда-то наверх. Как оказалось, в доме есть не только спальня и кухня, но ещё и чердак, где помещалась ванная комната и какой-то топчан рядом с дверью в неё. Осаму заметил, что несмотря на темноту, заполнившую помещение, он прекрасно видел предметы, но не придал этому значения. Честно говоря, от близости Тьмы ему стало не по себе. Если с братцем Полумраком ещё можно было ужиться, то тётушка Тьма не любила чужаков. — Ты предлагаешь мне спать здесь? — решил уточнить Дазай, по привычке засовывая руки в карманы светлых брюк. — А что, — чересчур наигранно удивился Фёдор, не нравится? — Здесь же грязно! — неожиданно даже для себя воскликнул Дазай. Нашёл, блин, причину! Тупее ничего придумать не мог? Молодец, Дазай. — Могу дать тряпку и швабру, — спокойно отозвался Фёдор. Его Дазай не видел, но чувствовал где он находится. — Прямо сейчас? — возмутился Осаму. — Могу и сейчас. — Но тут ещё и пауки! — Где-то у меня был дихлофос, — Дазай буквально кожей ощутил, как он делает наигранно-задумчивое лицо и кусает кожу на длинном пальце. — Хорошо, ты предлагаешь спать в помещении провонявшемся дихлофосом? — Можешь открыть окна. Хотя, я бы не советовал. Ночью на охоту выходит много живности. — Теперь я точно тут не лягу! Фёдор засмеялся. Тихо, еле слышно, но как всегда красиво. Похоже, он только этого и добивался. — Можешь разделить постель со мной, если так сильно не хочешь ложиться здесь, — ответил он. Дазай поморщился. С одной стороны, он не видел ничего плохого в предложении духа, но с другой и находиться рядом с ним долго не хотел. Это казалось опасным. В мозгу возникли образы того, что может произойти если он ляжет с Фёдором... ...Руки демона крепко прижимают его запястья к постели, а тонкие губы, которые тот часто искривлял в ухмылке, касаются кожи за ухом. Дазай отчаянно вертит головой, стараясь убежать от этого, в то время как Достоевский становится всё настойчивее, чуть прикусывая мочку, оставляя засос на шее. Он удобно устроился между бинтованных ног, так что Осаму не может даже защититься. Впрочем, он и не пытается. Постепенно сдаваясь он только скользит коленом по боку духа и тихо стонет, открывая ему свою шею... ...От таких мыслей в паху сладко заныло и Дазай ущипнул себя. Нет, Дазай, даже не думай о сексе с этим подлецом. Он не стоит даже твоего мизинца! Лучше спать на грязном топчане, чем в тёплой постели с этим. — О'кей, только я храплю, так что будешь терпеть, — сказал вместо этого Дазай и небрежной походкой пошёл вниз, словно ему всё равно. В голове крутилась только одна мысль: какого чёрта, Осаму?! Дазай, потягиваясь на дереве, усмехнулся, вспоминая ту ночь. Жарко, мокро. Губы Фёдора везде, как и его руки, а Осаму только стонет, обхватывая ногами его талию и царапая спину. — В своей земной жизни ты тоже был таким развратным? — прошептал в аккуратное ушко безжалостный демон, накрывая горячей рукой чужой член. Дазай выгнулся дугой, жмурясь и толкаясь в нежную ладошку. Света не было, в комнате царил полумрак, разгоняемый лучами луны. Осаму тогда не задумывался о том, почему она светит, если солнце сюда почти не доходит. Он только закусил губу и лукаво посмотрел на Достоевского из-под длинных ресниц: — Почему не сказал, что ты суккуб? — Что? — рассмеялся Фёдор. — Что ещё ты припишешь мне, угадывая кем я являюсь? — Так это неправда? — Дазай легонько ущипнул его за соблазнительно торчащий сосок, заставив вздрогнуть, ответом ему послужил насмешливый взгляд. Рука демона начала ритмично двигаться, губы продолжали касаться интимных мест. Дазай метался по подушкам, не стесняясь своих стонов, всё равно никто не услышит. Он не понял, когда успел кончить, не понял, когда дух проник в него, не понял, как стало слишком хорошо, совершенно не помнил, как начал умолять проникнуть глубже, и как кончил ещё раз. Сознание словно было застлано туманом и только глаза, ярко-фиолетовые со зрачками-ниточками, были видны слишком отчётливо, светясь каким-то внутренним светом. — Греешься на солнышке? — знакомый голос вырвал из раздумий, и Дазай наполовину свесился с ветки, игриво глядя на Достоевского, стоявшего под деревом. — А ты решил поиграть в добытчика? — он кивнул на тушу неизвестной ему крупной птицы, которую Достоевский притащил с собой. — Ну ты ведь всё время голодный, — спокойно ответил тот, — спускайся, мне нужна помощь. Дазай фыркнул: — Я тебе не служанка, — но с дерева всё же спрыгнул, подходя к духу плавной походкой сытого кота. Фёдор только улыбнулся, снисходительно и ласково, словно Осаму ребёнок, которому надо втолковывать простые истины. — Все мы слуги божьи, — ответил он подягивая тушку поближе, чтобы юноша мог её рассмотреть. Дазай таких птиц раньше не видел. Она была пестрой, с длинными, очень сильными неоперёнными ногами. Брюхо и грудь белые, перья на спине окрашены в рыжевато-охристый, крылья бурые с каким-то странным узором из чёрных полос, голова с шеей пепельно-серые. Она чем-то напоминала страуса, хотя точно к страусовым не принадлежала. Или не точно? Осаму мысленно отругал себя за прогулы биологии в школе. Впрочем, ему было неважно, что это за птица. Важно было то, что она была мертва, несмотря на отсутствие ран на теле. — Значит ты, божий слуга, убил ещё одного божьего слугу? — бесстрастно спросил Дазай. Хотелось притвориться полицейским на допросе, и прижать Достоевского к стенке, чтобы он признал свою вину. Пускай даже Дазай использует не совсем гуманные методы допроса. — Вовсе нет, — всё так же спокойно произнёс Фёдор, словно и не преступник вовсе, — это слуги ада, Богу они не подчиняются. Теперь уже Дазай насмешливо изогнул бровь: — Слуги ада? Это же просто животное! — Цербер тоже просто животное, — парировал Достоевский. — У Цербера три головы, между прочим, — Осаму не хотел сдавать позиции. На это Фёдор ответил надменным взглядом и, без лишних слов и усилий, раскрыл добыче клюв. Дазай посмотрел, и вздрогнул — вся его полость была словно копьями утыкана острыми зубами. По спине гостя Чёрного леса пробежала стайка мурашек. Ну и ну. Уж точно не такого он ожидал от этой милой птички. — Ладно, сдаюсь, — он поднял руки вверх, — но, послушай, ты принёс её, чтобы мы её съели? Достоевский кивнул. — Тогда скажи, у нас рога не вырастут после того, как мы отведаем её мясо? Фёдор рассмеялся: — Кто-то перечитал сказок. Не бойся, не вырастут. Дазай в ответ на это лишь зябко поёжился. Меньше всего хотелось ему сейчас встретиться с этой птичкой, когда она была ещё жива.***
Достоевский неожиданно пришёл в себя в вагоне и недоумённо огляделся. Где он? Что происходит? Почему так адски болит голова, и почему его тело качается из стороны в сторону? Он попытался пошевелиться, но тело слушалось плохо. Даже веки не желали толком подыматься и только дрожали, позволяя иногда юноше лишь на миг их разлепить. — Как ты? — над ухом Фёдора вдруг раздался знакомый шёпот. Достоевский всё ещё находился в тёплых объятиях, сопровождаемый любопытными взглядами окружавших пассажиров. — Ужасно, — простонал Фёдор, — куда мы едем? — К тебе домой. Надеюсь, ты хоть помнишь, кто я такой, — ответил со смешком Дазай, — осталось ещё немного, потерпи всего пару станций. — Где мы сейчас? — русский опять уронил голову Дазаю на плечо. Плевать на людей, плевать на всё. Осаму рядом, и это уже прекрасно. Дазай произнёс название станции, кивнув, и заговорил тише: — По приезде будем проверять новости. Надеюсь, всё прошло гладко... — он смахнул упавшую прядь с бледного лица, продолжая, — ты сейчас такой слабый, ты весь дрожишь! И вроде горячий. Лучше не двигайся лишний раз, побереги силы. — Ладно, — кивнул Фёдор и зарылся носом в одежду Дазая. Его действительно трясло. Его головы коснулась рука, погладив чёрные волосы. Дазай наконец позволил себе прикоснуться к нему, однако всё ещё осторожно, ожидая реакции русского, а вернее, одобрения. Ну, или наоборот. Но реакции не было. Фёдор просто лежал, позволяя себя трогать и даже не собираясь отталкивать Осаму. Он был слишком слаб, в голове мутилось, да и почему-то не хотелось избавляться от тёплых и мягких объятий. Так могла обнимать только тётя Варя, которая его воспитала. Она была родной сестрой его матери, и у неё не было своих детей, вот и воспитала племянника, как родного, открыв ему тайну усыновления, но повелев строго-настрого не рассказывать никому, что он ей не сын, иначе отберут. Почувствовав эту тягу к себе, Осаму склонил голову, прижимаясь к Достоевскому, и наконец получая долгожданные объятия с прикосновениями. Рядом с Фёдором было так уютно и спокойно, что отпускать его вовсе не хотелось. Хотелось вот так ехать и ехать... Ехать вечно, только вдвоём в целом мире, внутри своего собственного маленького закрытого мирка, но женский голос из динамика вагона прервал эту идиллию, громко объявив название станции. Фёдор уцепился за его одежду скорее рефлекторно, боясь, что Дазай сейчас начнёт подыматься и уронит его. Но Осаму наперекор его страхам, поднял его на руки как можно более осторожно, и вынес из вагона. — Куда нам теперь? — поинтересовался он, заглядывая в глаза Достоевскому. — Направо, — ответил Фёдор, лишь на миг приоткрывая глаза. Его пальцы продолжили сжимать одежду Осаму. Рядом с ним было очень тепло и приятно, а у Достоевского, кажется, начинался жар. — Этот дом? — спросил Дазай, указывая на одно из зданий, и крепко держа при этом Достоевского, прижимая его к себе и чувствуя необычное тепло, исходящее от него. Фёдор с трудом разлепил веки, чтобы посмотреть, куда указывает Дазай и кивнул: — Ключи в заднем кармане. — Я уже вытащил их, — придерживая ноги Фёдора поднятым вверх коленом, он высвободил одну руку, открывая дверь, — только не злись, я ничего плохого не сделаю. — Тебе не тяжело? Фёдор спросил, и сглотнул, чувствуя, что в горле пересохло и жутко хочется пить. А ещё стало неимоверно жарко. К этому моменту промокшие под утренним дождём вещи окончательно высохли и даже не остужали кожу, а только грели сильнее. — Нет, не беспокойся. На самом деле, ты достаточно лёгкий. Не скажу, что пушинка, но всё-таки, — Дазай улыбнулся и прошёл в дом, захлопнув ногой дверь, — лучше скажи, где у тебя спальня, кухню я уже заметил. — Прямо по коридору налево, — ответил Фёдор, пряча лицо в воротнике Осаму. Теперь его опять знобило и хотелось, чтобы Дазай его согрел. Осаму кивнул и, опустившись на колени, уложил Фёдора прямо в одежде на футон, отметив, что у Фёдора даже кровати нет. — Весь дрожишь, — он коснулся ладонью лба Достоевского, тут же нахмурясь от результата, — Фёдор, да у тебя и правда жар... Достоевский открыл глаза: — Жар?.. Откуда?.. — От прекрасной погоды, ты же ещё вчера мокрый был, видно, простыл, — вздыхая, Дазай коснулся руки юноши, проводя по ней вверх холодными пальцами, — знобит? Тот кивнул и открыл глаза. Они выглядели больными, покраснели и были затуманены от высокой температуры. — Включи телевизор, пожалуйста, мы должны посмотреть новости, — задёргался Достоевский. — Конечно, только выбери канал, — послушно включив телевизор, Осаму вложил в его подрагивающие ладони пульт, а сам метнулся на кухню, — я за водой и градусником. — Лучше за чаем, — прохрипел Фёдор, щёлкая пультом, и находя нужный канал. Он всем сердцем надеялся, что в новостях он не увидит ничего такого, что заставило бы его в панике собирать вещи и бежать на другой конец света. — Будет сделано, Ваше величество, — между делом усмехнулся Осаму, ища по шкафчикам аптечку, а найдя, взялся за приготовление заказанного чая, — ваша персона желает с молоком, сахаром или без? — Просто чай, — пробормотал Достоевский, кутаясь в одеяло. Сил реагировать на колкости Дазая уже просто не было, тем более, что и молока тоже в доме у Фёдора не было. — Что там в новостях? — спросил Осаму, заглянув в комнату. Он поставил чашку на прикроватный столик и навис над Фёдором с градусником. — Пока ничего важного, — ответил тот, посмотрев на Дазая больными глазами. — Ладно, скажи тогда, как ты сейчас? — спросил он, опускаясь рядом с ним на пол, и разматывая одеяло. — Не очень, — честно признался Достоевский, совсем не желая разматываться. Но Дазай всё же смог воткнуть холодный градусник в подмышку больному Достоевскому, трогая лоб. И тут из телевизора донёсся мелодичный голос диктора, с безучастным лицом сообщавший об убийстве двоих студентов в туалете Йокогамского национального университета. Далее шло интервью с полицейским, который сообщил, что по предварительным данным, юноши убили друг друга из-за дозы наркотиков. Фёдор расслабленно выдохнул. Словно камень с души. Но Осаму всё равно отвёл мрачный взгляд в сторону, непроизвольно вздрогнув. Не такой участи он желал этим людям. И, как бы то ни было, вина сдавливает горло, наваливаясь на душу, и оставляя глубокие отметины на ней. Отвлечься помог лишь усталый взгляд Достоевского, напоминающий о градуснике, который Дазай поспешил вытащить, позволяя Фёдору вновь забраться под одеяло. Если бы Осаму только знал, какую сделку за его спиной проворачивал Акио и как сильно он собирался подставить самого Дазая, проиграв его в карты неким извращенцам, он бы так не винил себя. Но он не знал, и рассказать об этом ему было некому. Только один человек мог бы это сделать, но с ним как раз Дазай предпочитал не встречаться, разве что, по необходимости, потому что они оба друг друга на дух не переносили, и при встречах постоянно цапались. Да и притом, человек этот сам предпочитал об этом молчать, потому что боялся Акио, который по правде говоря, был ещё тем отморозком. Фёдор, отдавший градусник, обрадованно залез обратно под одеяло и завернулся в него. Снова было тепло и приятно. — Мда, новости неважные — 37,9°С, — оповестил его Дазай, убирая градусник в сторону и взяв в руки чашку, — а теперь присядь ненадолго, пожалуйста. Фёдор с трудом, но всё же сел и взял у Дазая чашку. Голова кружилась, в глазах плавала какая-то муть. — Спасибо... Он подул на горячий чай скорее по привычке, и сделал первый глоток. Согревает. Осаму засмотрелся на Достоевского, вглядываясь в его пустые, затуманенные болезнью глаза, ещё раз отметив, насколько красивы они у этого юноши. Большие, но какие-то тусклые, безразличные, лишь изредка оживляемые подобием заинтересованности. Великолепные... — Тебе всё ещё холодно? — Осаму слегка коснулся его плеч. — Немного, — Фёдор допил чай, и дёрнул носом, — тебе нужно в душ сходить. — Только если укажешь, где он... — Дазай на мгновение задумался. — Чёрт... Ему же даже переодеться не во что! Фёдор понял его проблему, и указывая рукой направление, сказал: — И да, у тебя ведь нет сменной одежды. Можешь взять мою в шкафу, потом разберёмся. — Я обязательно принесу свою одежду потом, — Осаму благодарно сверкнул глазами, разве что хвостом не завиляв, и, взяв вещи в охапку, скрылся, — обязательно! Фёдор только усмехнулся, и пока Дазай не видит, начал опять рассматривать фото в своём телефоне, которые тот сделал сегодня днём. Вымывшись, Дазай вернулся в комнату, громко хлопнув дверью. Он переоделся в одежду Достоевского, вытер волосы его полотенцем и его гелем для душа тоже воспользовался. Вообще, не слишком-то Осаму стеснялся того, что берёт чужие вещи и даже вполне освоился на новом месте. Фёдор с любопытством разглядывал Дазая в своих вещах. Почему-то эта картина не казалась ему такой уж необычной. Осаму выглядел так, словно всю жизнь тут жил, а Фёдор заехал к нему в гости и уже который месяц наслаждается таким зрелищем каждый вечер. — Мне идёт? — с лёгким смешком спросил он Фёдора, повернувшись волчком, дабы показать себя в чужой одежде со всех сторон. В комнате было достаточно тепло, но Осаму выбрал одежду с длинными рукавами, вместо той же футболки, оставленной одиноко лежать на полке, и на это у него были основания. — А ещё, могу я взять бинты из твоей аптечки? — У меня нет бинтов в аптечке, разве ты не видел? — вздохнул Фёдор. — Прости... И отвёл взгляд, боясь признать, что Осаму действительно неплохо смотрится в его одежде. Такой... Красивый и домашний. На минуту повисло молчание. Лишь немного погодя, Дазай ответил чуть тише обычного: — Ну, ничего страшного ведь... — и он осёкся, голос его нервно дрогнул, выдавая то, как много для него значит этот вопрос, а это было недопустимо. Осаму подумал, что как-то уж слишком расслабился рядом с Достоевским, позволяя себе оголять свои истинные эмоции. Такого быть не должно было вообще, но вот беда, не мог он при Фёдоре по-другому, даже если бы не случилось того двойного убийства, всё равно не смог бы. И он уже, кажется, знал, почему. Фёдор с неким сожалением отметил, что его кофта, которая ему велика, на Дазае сидит как влитая. Но думать сейчас об этом не хотелось, слишком уж плохо ему было. — Ложись, — он кивком указал на футон и поднялся, — я сейчас. Сказав так, Фёдор вышел из квартиры, натянув на ноги свои ботинки. Дазай не успел даже остановить пылающего энтузиазмом температурящего больного, замерев с протянутой в сторону двери рукой. Ему только и оставалось, что послушно лечь на футон, оглядываясь по сторонам, и только лишний раз изучая квартиру Фёдора. Первое, что Осаму подметил, было то, что ему нравился запах этого человека. Мягкая и приятная кофта, постельное бельё, да и сам Фёдор пахли как-то особенно приятно и умиротворяюще. Возможно, всё дело было в геле для душа, которым тот пользовался, и который Дазай для себя теперь тоже облюбовал. А впрочем, какая разница! Он умиротворённо уткнулся в подушку, и свернулся клубком, ожидая возвращения хозяина, словно домашний питомец. Фёдор вернулся минут через десять, и был ещё бледнее чем раньше. В руках у него были какая-то баночка и ещё пакетики. Он разулся, прошёл в комнату и присел на футон, протягивая Осаму два пакетика с бинтами. Дазай снова невольно отметил, насколько нездоровый у Достоевского вид. Казалось, ещё более болезненный, чем тогда, когда он упал в обморок. Сейчас его била крупная дрожь, так, что даже зубы стучали. — Возьми, я п-попросил у соседки. Н-надеюсь тебе хв-ватит. Он опустил голову, пряча лицо за волосами. — Ох, Фёдор... — тот сочувственно заглянул ему в глаза. Больно было даже смотреть на бедного Достоевского. Хотелось лишь помочь и согреть. — Тебе не нужно было идти из-за меня. Весь дрожишь, бледный, словно смерть и вот-вот упадёшь. Ложись, тебя нужно отогреть. И приподнял край одеяла, чтобы Фёдор лёг туда. Достоевский даже и не думал сопротивляться. Послушно лёг под одеяло, сворачиваясь клубочком и продолжая прижимать к груди банку с непонятной жижей. — Это дала мне соседка, — объяснил он прежде, чем Дазай начал задавать вопросы, — она сказала, что это помогает при простуде. — Как это нужно принимать? — банку из его подрагивающих рук всё же забрали, только сильнее кутая его в одеяло и садясь рядом. — Если будет нужно, я схожу за водой или ложкой. Тот только кивнул, дрожа и пытаясь завернуться в одеяло сильнее. И кто бы мог подумать, что человек, друзей которого он убил несколько часов назад, будет так ухаживать за ним? А Дазай всё пытался и никак не мог не понять, нет, вспомнить, почему ему хочется вести себя именно так. Почему не иначе? Почему для него это кажется правильным? Почему эти прекрасные сиреневые глаза, затуманенные болезнью, больше всего на свете не хочется видеть именно больными, несчастными, и хочется опять ощутить его объятия, хочется такого полузабытого тепла, хочется... Любви! Вот чего. Только теперь Дазай понял, что ему хочется, чтобы его любил именно этот русский, как уже было у них раньше... Вопрос только в том, когда и где? Осаму попытался рассмотреть баночку, открыть, понюхать и, наконец, метнулся на кухню за чайной ложкой. Возвращаясь, он присел обратно на постель, внимательно читая надписи на наклейке. Из них следовало только то, что сама банка была из-под мангового желе, но вот что сейчас в ней было? — Открой рот, Фёдор. Достоевский послушался, открывая рот, но не открывая глаз, ему было совсем плохо. Дазай склонился над бледным лицом и скормил одну ложечку больному Фёдору, в душе надеясь, что чудо в баночке действительно поможет, ну или хотя бы не окажется горьким. Или мазью. — Чего-нибудь хочешь? — тихо спросил он. — Может, что-то принести? — Можно ещё ложечку? — жалобно прошептал Фёдор. — Конечно же, — ответил Осаму, и на его губах появилась тёплая и нежная улыбка. Достоевский казался ему таким... милым. Да, именно так. Иначе об этом человеке и не скажешь. Да, пусть он русский киллер, мысленно Дазай называл его теперь так, но он же защищал себя, и только. Так в чём же его вина, если тех двоих послал напасть на него сам Дазай? Значит, он и в ответе за то, что этот парень не смог сдержать убийственного удара. Интересно, где он так научился драться? Тонкие губы вновь приоткрылись в ожидании новой порции сладкого, как оказалось, лекарства. Фёдор сейчас был похож на воронёнка, ждущего червяка от матери, и это, пришедшее на ум сравнение, заставило Осаму смущённо отвести взгляд в сторону. — Неужели вкусно? — губ Фёдора вновь коснулась ложка со сладко-жгучим содержимым. Тот быстро съел лакомство и кивнул. — Это мёд. Правда там ещё что-то намешано... Хрен, что ли... Или редька... Я не пойму. Осаму поспешил засунуть ложку к себе в рот, пробуя лекарство, и отбросив мысли о брезгливости, или о том, что может чем-то заразиться от Фёдора, и распробовав, заключил: — Это имбирь. — Острый... — пожаловался Фёдор, — язык огнём горит после него. И в горле першит. В руки ему тут же был подан стакан воды, принесённый заранее: — Похоже, так надо. Это должно помочь, запей водой, легче станет. — Спасибо, — ответил Фёдор, жадно глотая прохладную жидкость. — А теперь ложись обратно и закрывай глаза, — велел ему Дазай, готовясь принять и отставить стакан в сторону, — ваш личный врач Осаму Дазай прописал Вам постельный режим! Фёдор улыбнулся и лёг обратно, возвращая Осаму стакан. — Я готов полностью подчиняться Вам, Осаму-сенсей. — Ловлю Вас на слове, пока есть возможность. Только потом не отнекивайтесь от собственных слов, — усмехнулся Дазай, приподняв одеяло Фёдора и забираясь к нему, и раз уж ему дали полную свободу действий, Осаму обхватил больного руками, крепко его обнимая. — Однако, странные у Вас методы лечения, Осаму-сенсей, — мурлыкнул Достоевский, решив для приличия притвориться возмущённым. На самом деле ему было всё равно, обнимают его или нет, лежат с ним под одним одеялом или нет, ему вообще было всё равно что с ним делают, лишь бы не убили. Голова его кружилась, во рту пересохло, и его язык, казалось, превратился в брусок наждака, таким тяжёлым и шершавым он был. — Но не вздумайте в них сомневаться! Это проверенная многолетней практикой процедура прогревания, чтобы не слышать стука Ваших зубов, — отвечал Дазай, едва сам не мурлыкая от счастья, словно кот. Вообще, юноша в своих порывах к нежным прикосновениям и ласке действительно напоминал уличного кота, одновременно с этим наделённого достаточной хитростью, чтобы ловко стащить у других принесённое лакомство. А ещё он, как и все коты, тоже нуждался в месте, где его пригреют и примут. И что бы Достоевский ни говорил, так было действительно теплее. — А если я вдруг решу обнять Вас в ответ, терапия подействует лучше? — Фёдор лукаво улыбнулся и приоткрыл один глаз, решив, что эта игра может быть даже забавной, и в неё можно немного поиграть. Тем более, и правда кровь быстрее побежала по жилам, наверное лекарство действует. — Несомненно, даже более чем. Неужели Вы читали моё исследование на эту тему, Фёдор-сан? Какая честь для меня, — дурачился Дазай, с улыбкой приложив руку к груди, изображая восхищение. — Я читал все ваши научные работы, сенсей, — заверил Достоевский и обвил рукой талию своего «врача». — О, какой неожиданный поворот, Вы прямо-таки решили меня смутить! — ответил Дазай, пряча якобы смущённое лицо в плечо Достоевскому. Каков хитрец! — А это моя секретная методика, — хмыкнул Фёдор, пряча свою улыбку у Осаму в макушке. — О, вот как? Смущать докторов это Ваше хобби, я полагаю? — поинтересовался юный непризнанный актёр. — А я в этом настолько плох, что похоже, будто это моё хобби? Ах, Вы меня расстраиваете! — в свою очередь наигранно обиделся Достоевский. — Ох, боже, не подумайте, я не имел ничего такого в виду, — вздохнул Осаму, — и, отвечая на Ваш вопрос, позвольте, чтобы не выглядеть невежей в Ваших глазах, процитировать из «Гамлета». Акт III, сцена III, строка 92. — Ох, так не лучше ль мне забыться? Уснуть и видеть сны... С тобой бы я уснул, — точно пропел Осаму, — любовь моя, когда б не ты, Я бы не вздумал просыпаться: Легко ли отрываться Для яви от ласкающей мечты? — тихо хихикнул он и продолжил, — Приди ж в мои объятья, сделай милость, И да свершится всё, что не доснилось! — Я и без этого в твоих объятиях, — снова хмыкнул Фёдор, — и я не успел принять душ, как это ни прискорбно. — Тогда придётся нам расстаться? Я буду ждать, мой милый друг... — всё так же дурачась, высокопарно протянул Дазай, и тут же кашлянул в кулак, смеясь, — прости, что-то я разошёлся. — Не страшно, — ответил Фёдор, почти засыпая. — Фёдор... Фёдор, ты собирался в ду-уш, — прошептал ему на ушко Дазай. Но тот только что-то нечленораздельно пробормотал и уткнулся Дазаю в плечо. — Фёдор Достоевский... — он обречённо вздохнул, поднимая сонного юношу на руки, — тебе сегодня предоставлен самый лучший льготный транспорт для больных. — Мгм, — промычал Достоевский, буквально засыпая на руках Осаму. Дазай усадил хозяина квартиры на дно ванны и сам опустился на кафельный пол, руки устроив на бортике. Достоевский услышал звук открывающегося крана, и полившейся в раковину воды. — Не заставляй меня принимать крайние меры, — и смочив руки холодной водой, Осаму умыл лицо Фёдора, надеясь, что сон его попустит. Достоевский, ощутив холодную воду на своём лице, разлепил глаза и устало посмотрел на Дазая. — Крайние меры? Дазай уложил подбородок на свои руки: — Я буду вынужден искупать тебя самостоятельно. — Извращенец, — пробормотал Фёдор, — выйди! Но тот на это только рассмеялся: — Так и думал, действенный способ, — Дазай выключил воду в раковине, и поднявшись на ноги, открыл дверь, — только постарайся не уснуть в душе, ладно? — Не усну, — ответил Достоевский, стаскивая с себя одежду. Осаму кивнул и скрылся за дверью. Пожалуй, теперь и ему можно переодеться в одежду полегче, поскольку в этой уже было жарковато. Он стащил с полки футболку, сбросил с себя ранее выбранную кофту и окинул взглядом руки, пестрящие ещё красными и уже потемневшими полосами. Отвратительно... Дазай вытащил чистый бинт и начал привычно заматывать руки, одну за другой. Фёдор несколько минут просто сидел под струями тёплой воды и думал о произошедшем сегодня. Он подслушал разговор Акио с неизвестным абонентом, в котором тот говорил, что сможет привезти «куколку» к вечеру и что человек, с которым Акио говорил, может не бояться быть пожёстче. «Не бойся если он умрёт, куколка не против!» И именно для того, чтобы узнать кто эта «куколка» и что её ждёт, Фёдор и начал следить за ним, поскольку не без оснований полагал, что речь идёт о нём. Он убил этого человека, и теперь уже не чувствовал вины за это, разве что за то, что попутно отправил туда же и второго. Хотя, подумалось ему, тот ведь тоже знал, на что шёл. И ещё одно не давало Фёдору покоя — что-то внутри ему подсказывало, что с этой «куколкой» он уже довольно неплохо знаком. А ещё он встретил сегодня того странного мужчину, мафиозо, который по словам Осаму «заинтересовался им», и это Фёдору не нравилось больше всего. Парень не мог понять, что же таким странным показалось ему в этом человеке. Что-то в нём было до боли знакомое, но с этим он разберётся после. А ещё он свалился в обморок прямо при Дазае и простудился, неплохое начало для жизни в Японии! Он недовольно фыркнул, из-за ощущаемой во всём теле слабости. Он за это сейчас буквально ненавидел себя. Быстро приняв душ, натянул свою привычную чёрную одежду и выйдя из ванной, бессильно упал на футон. Новый житель этой квартиры к тому времени уже щеголял по комнате в чужих тапочках, единственной бежевой футболке из всего гардероба Фёдора и свободных чёрных шортах по колено, оказавшихся настолько приятными на ощупь, что к хозяину уже, кажется, могут и не вернуться. Некое подобие мумии с перебинтованными конечностями, сейчас возилось на кухне и выглянуло, услышав хлопок дверью. — Я сделал чай, — оповестил Дазай, пытаясь улыбнуться. Мрачные мысли тоже навалились на его плечи воспоминаниями о сегодняшнем происшествии. Всё смешалось в мутный клубок отдельных кадров, как в фотоальбоме: Достоевский, Акио, Чуя, Одасаку, отец, деньги, смерть, наркотики, Огай, вновь Достоевский, Достоевский, Достоевский... Пожалуй, несмотря на то, что Дазай корил себя самого за произошедшее и у него постоянно стояла перед глазами изящная кисть руки с зажатым в ней ножом, из-под лезвия которого хлещет из раны чужая кровь, его всё равно не покидало ощущение, что Фёдор — лучшее, что случилось в его жизни именно теперь, в тот момент, когда Осаму нуждался в ком-то, кто постоянно был бы рядом. И Фёдор, обладавший способностью характера быстро определять слабую точку любого, с кем общался, это понял, потому что... он уже и сам так начинал думать. По воле Судьбы он подпустил к себе этого японца так близко, как не допускал никого, разве что кроме тёти Вари, погибшей в прошлом году. И отчего-то этот, столь нагло навязанный ему ночными кошмарами парень, вызывал в нём такие чувства, что он творил вещи, ранее для себя недопустимые. Даже Гоголь не допускался на столь короткое расстояние, несмотря на постоянное вращение Фёдора вместе с ним в богемном окружении, где нравы царили более чем свободные. К примеру, раньше он бы никогда даже в шутку не подумал ни о каком парне, что может его полюбить. Это было для него больше чем табу, это было его кредо, жизненная философия. И в частности, согласно ей, ему, считавшему всегда себя гомофобом, обниматься с кем-либо, пусть даже и просто здороваясь друг с другом, было для него отвратительно, не говоря уже обо всём остальном. Да, Достоевский понял, что Осаму гей, тот даже не скрывал этого, но он же не трахаться с ним собирался! Их связывало общее преступление, а ещё, какая-то щемящая жалость к парню, который был никому не нужен в этом мире. У него даже друзья оказались ненастоящими. А он, хоть и педик, вроде бы неплохой человек, вон и заботится о нём, словно нянька. А то, что Дазай хотел его похитить, так ведь ему деваться было некуда, да и что ему Фёдор, родной, что ли? Вон, и родных, да в рабство продают, а они вообще друг другу никто! А чай у него неплохой получается, Фёдор так заваривать не умеет. Тётя Варя умела. И не успел Фёдор открыть рот, чтобы поблагодарить его за заботу, как вдруг в комнате зазвонил телефон Дазая. На редкость противный и громкий рингтон! Иероглифы на экране гласили, что это никто иной, как Накахара Чуя.