aMNESIA

Они прячут обиду в глубины глубин, но по внешнему виду спокойны они, как застывшая глина, лишь губы поджаты и паузы длинны. Они уязвимы, они интересны; и будьте чутки и внимательны, если вы их приручили: они не похожи на всех остальных – они чувствуют кожей. Елена Рыжова «Есть люди с особо чувствительной кожей»

      Осаму только кивнул, прижимая Фёдора к себе и аккуратно укладывая его голову себе на плечо:       — Закрывай глаза и постарайся уснуть. Я осторожно... — и тепло улыбнулся уголками губ.       Достоевский слабо кивнул, и спустя какое-то время действительно уснул на руках у Осаму. Тепло и удобно. И плевать, как там на них будут смотреть.       А Дазай либо игнорировал косые взгляды, либо им же и улыбался, несколько раз даже застав наблюдавших врасплох. В вагоне метро он уселся со своей ношей на коленях, и положил ладонь на тёмную макушку Достоевского, перебирая пряди в немом восхищении. В мыслях то и дело невольно всплывало лишь одно слово «прекрасен». Прекрасен в своём беспокойном сне, когда подрагивающими пальцами сминая ткань, он бессознательно цепляется за Дазая — того, кто лишь рад этому прикосновению.       В понимании прежнего Фёдора такие порывы были бы странными — вот это самое желание прикоснуться, и желание, чтобы прикоснулись к нему. Всё это, переходящее грань его прежней философии, в его теперешней жизни было неотделимо от его прежних кошмаров, где он схватив за руку Дазая, падает с ним рука об руку, проваливаясь в бездну. Или от того бреда с Всепожирающей Тьмой в безвыходном лесу, который не давал нормально спать теперь, уже много ночей преследуя его после выведения Осаму из комы. И когда бодрствовал, он понимал, что теперь хочет совсем другого, чем раньше. Пусть к нему прикасается именно так, и именно этот человек. Он, и никто другой не будет иметь права это сделать. Никогда.       То двойное убийство в старом институтском туалете не просто сковало их вместе, они теперь были как сиамские близнецы, и если кто-то вздумает отрывать их друг от друга, то с мясом и кровью. И если понадобится его кровь, то Фёдор отдаст её за Дазая без остатка, но не бросит его, как все бросали, и... возможно даже переступит ту, последнюю грань запретов, созданых им же самим. Тем более, что он к этой грани подошёл уже совсем вплотную, а в Чёрном лесу... там он её и вовсе переступил.       Достоевского не решились будить до самой пары. Сакуноскэ, увидевший своего подопечного, ступающего по институтскому коридору со спящим парнем на руках, очень удивился. Он никогда не замечал за Дазаем подобных порывов, а учитывая произошедшее вчера... Ему подумалось, что Дазая, наверное, должно в душе мутить, и он поспешил подойти к студенту, пока того не увидел кто-то, кому не следовало бы видеть.       Он осторожно коснулся плеча Дазая, подойдя к нему сбоку и тихо спросил:       — Что произошло?       Осаму только поднял усталый взгляд на преподавателя, и на его лице появилась тусклая улыбка.       — Всего лишь помогаю новенькому, — ответил он, присаживаясь на своё место и усадив Достоевского рядом, склонил чужую голову с порозовевшими от лихорадки скулами себе на плечо, — знаете... я рад Вас видеть, Одасаку-сенсэй!       Фёдор от таких перемещений не проснулся, только свёл тонкие брови к переносице и продолжил мирно спать. Ода нахмурился.       — Что с ним? И... ты ведь знаешь, что вчера произошло?       — Ему стоило бы отдохнуть, он болен, простудился, — объяснил Осаму, отводя взгляд в сторону, — и Вы правы, я знаю о том, что вчера случилось.       — Соболезную, — преподаватель прикрыл глаза, — я понимаю твои чувства. Но я хотел спросить, не пытался ли ты сделать с собой что-нибудь в связи с происшествием, и где ты сегодня ночевал? Твой отец звонил мне и спрашивал, почему ты не берёшь трубку и не у меня ли ты.       Дазай отрицательно покачал головой, и тихо, стараясь не разбудить Фёдора, произнёс:       — Мои руки чисты, можете даже их проверить. И... Если отец снова будет звонить, скажите, что я ночевал у друга. Это чистая правда.       — Хорошо, — кивнул Ода и покровительственно потрепав Осаму по волосам, указал головой на Фёдора, — разбуди его когда нужно будет начать конспектировать.       — Обязательно, — кивнул Осаму, жмурясь от этого жеста.       Он попытался свободной рукой пригладить взъерошенные волосы, сдержанно, но искренне улыбаясь тому, что преподаватель не осуждает его:        — Спасибо Вам за всё, Одасаку-сенсей!       Сакуноскэ занял своё привычное место в аудитории, наступил нужный момент, и к плечу Фёдора нежно прикоснулась рука.       Достоевский встрепенулся, и сразу же поймал на себе несколько любопытных взглядов. Его однокурсники. Но когда он успел оказаться в аудитории? Когда, если Дазай пообещал, что до университета он будет идти сам? Выходит, тот так и принёс его сюда на руках? От такой догадки Фёдор покраснел и укоризненно взглянул на Осаму. И тут же чихнул, привлекая к себе ещё большее внимание. Прекрасно, теперь все будут пялиться на него!       От стыда захотелось провалиться сквозь землю.       И только голос преподавателя заставил добрую половину любопытствующих отвлечься от него, и начать записывать конспект.       — Прости, я не стал будить тебя, — шепнул Дазай, подперев голову руками, в глубине души надеясь увидеть снисходительный взгляд аметистовых глаз напротив.       Достоевский только вздохнул, и достав тетрадь и ручку из сумки, начал записывать. Почему-то всё, что делал Дазай вызывало у него умиление. Странное чувство... Тепло, нежность... Доверие? Именно, доверие. Хотя Дазай и намеренно ввёл его в заблуждение с этим обещанием спустить его с рук ещё до универа, это было такой мелочью... Фёдор продолжал ему верить.       А у Осаму умиление вызывал сам Фёдор. Особенно с лихорадочным румянцем на щеках, так красиво выделявшемся на бледной коже.       — Я же обещал охранять твой сон, вот и выбрал то, что было важнее для меня.       Вспомнилось, как Мори, говоря подобную фразу, просил выбрать то, что важнее.       Фёдор улыбнулся и смущённо пробормотал «спасибо». Девушки, сидящие позади них, издали умилённый писк, чем привлекли внимание преподавателя. Тот лишь покачал головой, поняв причину.       Чуя Накахара, место которого было через проход, сидел, и тихо бесился. Какого хрена Дазай, грозный Дазай, который ещё вчера собирался буквально торговаться за этого парня с его же русским дружком, сегодня притащил его на руках в университет и уложил на своё плечо, бросая на слишком громко шумевших убийственные взгляды? Что такого могло произойти у них этой ночью? Чуя даже в лице переменился от этой догадки.       Дазай весь просиял от вида такой гримасы, и поспешил отвернуться, дабы не мелькать своей счастливой улыбкой перед лицом уже и так достаточно смущённого Достоевского, и не вгонять его в смущение ещё больше.       Осаму опять встретился взглядом с рыжеволосым и на какое-то мгновение помрачнел. Почему-то именно сейчас видеть это лицо не хотелось. Возможно это было из-за вчерашнего разговора, а возможно и не только из-за вчерашнего.       Чуя сверлил его взглядом, будто задавая немой вопрос: «Какого хрена, Дазай?», хотя знал, что ответа на него он не получит. А глядя на Фёдора, так и вовсе понимал, что к Дазаю ему теперь просто так не подступиться. Но ничего, он всё равно с него стребует ответ.       А Осаму только фыркнул усмехнувшись. Ничем подобным делиться с Чуей он не собирался, да и контактировать бы вовсе не хотел. Хотя бы потому, что Накахара знал о подлости, сделанной его покойными друзьями. Знал и молчал.       Он уложил голову на парту, и вновь посмотрел на Достоевского, глядя снизу вверх и откровенно разглядывая черты его лица:       — Фёдор, тебе нужны леденцы от горла?       — Мгм, — кивнул тот, быстро что-то записывая.       Он буквально ощущал на себе тяжёлый взгляд Чуи, от которого хотелось съёжиться, спрятаться, скрыться, словно в ракушке, но он бы никогда не позволил себе такую слабость...       Осаму, шурша чем-то в рюкзаке, поспешил вытащить упаковку леденцов, и вложить в руку Фёдора:       — Не поворачивайся в его сторону. А если придётся, смотри на меня, договорились? Игнорируй. Он ничего не посмеет сделать.       — Зачем он так пристально смотрит? — Фёдор сжал леденцы. — Мне от этого взгляда повеситься хочется.       — Пытается напугать, — пожал плечами Осаму, — охреневает, почему ты вдруг со мной после вчерашнего. Мне самому от его взгляда иногда хотелось повеситься.       Фёдор упорно пытался слушать Осаму и не смотреть на рыжего. Он забросил в рот леденец и продолжил писать, чувствуя, как раскалывается голова, и болят глаза. Боль была такой сильной, что хотелось завыть, но он терпел.       Дазай вдруг пододвинулся ближе к Достоевскому, прошептав ему на ухо:       — Ты так устало выглядишь. Помнишь, что я тебе говорил? Ты можешь отдохнуть на паре.       — А на экзамене потом тоже отдыхать? — поинтересовался тот, выразительно посмотрев на Дазая.       Где-то через проход кое-кто рыжий слишком громко фыркнул. Осаму проигнорировал звук, донёсшийся оттуда.       — Ну не только же ты пишешь конспект, — взглядом он указал на собственные записи. — Возьмёшь одну из моих записных книжек. Ну же, я ведь больше предлагать не буду.       И улыбнулся.       Дазая, начиная с выхода из метро, преследовало щемящее чувство тревоги, шагавшее за ним по пятам. Казалось, сама интуиция кричала ему, что необратимое может произойти именно сегодня. Он не боялся. Лишь хотел обезопасить Его. Признавался себе, что на душе было бы намного спокойнее, знай он, что Достоевский в любом случае останется цел и невредим.       Фёдор посмотрел на него долгим непередаваемым взглядом, а потом неожиданно закрыл тетрадь и лёг на парту, закрывая глаза и пробормотал:       — Разбуди меня после пары, хорошо?       Дазай вновь тепло улыбнулся, прикрыл глаза и кивнул:       — Обещаю.       И действительно сдержал обещание, осторожно коснувшись плеча Достоевского, когда подымался с места. В тот же миг Дазай услышал, как рыжеволосый юноша, сидевший через проход тоже покинул своё место. И в следующий момент его схватили за руку и потащили прочь из аудитории под удивлённым взглядом Фёдора.       Осаму посмотрел на схватившего его не менее удивлённо. Чуя, едва не рыча от бешенства, утащил парня в туалет. Не тот самый, тот теперь был опечатан, а другой, которым пользовалось примерно четвёртая часть универа.       — Ты что устроил, подонок?! — прошипел Накахара, сжимая ему руку.       — Я подонок уже столько лет, о чём именно речь, Чуя-кун? — лениво протянул Осаму, лишь слегка нахмурив брови.       — Сначала ты угрохал наших товарищей, а теперь ещё и притащился с этим ублюдком на руках в универ! Как ты смеешь, мудак?!       — Спешу тебя огорчить, но «товарищей» я не трогал. Да и как можно считать товарищами тех, кто за все полгода моего валяния на больничной койке ни разу меня не навестили? И, знаешь ли, не очень-то вежливо незнакомого человека ублюдком называть!       — Да по нему видно, что он мразь! — Чуя уже решил проигнорить вопрос о товарищах. — Какого хрена ты творишь?!       — Какой же ты наблюдательный, Чуя-кун! Разве не учила тебя мама, что нельзя судить по обложке? Плохой мальчик!       За это Чуя отвесил ему пощёчину.       — Отвечай на поставленный вопрос!       — Уймись Накахара, я лишь пытаюсь выжить, — ответил Осаму, недовольно потирая щёку.       — Кто их убил? — Чуя прижал его к стене, поставив колено между его ног, для того, чтобы Дазай не лягался.       — Я, кажется, уже отвечал на этот вопрос по телефону, — невозмутимо пожал плечами юноша.       Он и не собирался вырываться.       — Говори нормально! — Чуя стальной хваткой сдавил его горло.       — Какой же... Ты... — отрывисто захрипел Дазай, попытавшись освободиться, — идиот... Я не...       Дальше он вовсе не смог ничего произнести.       Чуя немного ослабил хватку, позволяя Дазаю вдохнуть и договорить, лишь бы он только коньки тут не отбросил.       — У твоей пустой головы... Только рот и работает, — проговорил Осаму, наконец вдохнув, — давай, ну! Замочи меня прямо тут, ты же давно этого хочешь.       — Ты знаешь, что я тебя не замочу, мне не дадут, — давясь злобой прошипел Чуя, — но если ты не выложишь мне всё, как на духу, я буду мучить тебя, пока не ответишь.       — Который раз я тебе говорю, что не убивал их, мать твою, Чуя!       — Ты знаешь кто это сделал. Говори!       Осаму расплылся в ухмылке:       — Угадай.       — Говори, сволочь! — на этот раз Чуя приставил нож к его уху.       — Какой же ты глупый, Чуя-кун, — рассмеялся Осаму, — не видишь того, что лежит перед носом, и никогда не видел. Тебя нужно ткнуть мордочкой в молоко, словно несмышлёного котёнка. Так почему именно я должен макнуть тебя в собственную тупость? Того, кто до последнего молчал и из-за которого я теперь сдохну в мучениях у какого-то китайца. Почему, скажи мне?       — Выплывешь, — прошипел Чуя, — ты всегда всплываешь. Дерьмо не тонет, Дазай.       — У нас много общего. Выплыву, говоришь? Значит буду ждать, пока один из клиентов не скинет тебя в реку за плохую работу. Поплывём по течению вместе, милый!       После этих слов Чуя не выдержал, и с силой вонзил нож в ухо Дазая, буквально пришпиливая ушную раковину к стене. Как энтомолог бабочку. Дазай даже не успел ничего понять, как из-под лезвия уже текла кровь, горячая и липкая.       — Надеюсь ты сдохнешь! — прошипел Накахара, и вылетел из туалета, даже не забрав оружия.       Осаму с детства был приучен не показывать обидчику, что ему больно. Отец его, талантливый, но очень резкий химик, потеряв работу в институте, и не имея возможности найти новую, сгонял зло на жене и сыне. В первую очередь, на сыне, которого, если тот вскрикивал от боли, бил ещё больше.       Именно поэтому только после ухода Чуи, он позволил себе вскрикнуть, зажав руками рот и распахнув глаза. Боль ударила в голову гулом огромного гонга, который был настолько громким, что ему даже показалось, будто мир на несколько мгновений утратил все свои звуки. Юноша замер, не смея сделать лишнего движения, пока в уголках глаз не заблестели слёзы, а светлая ткань рубашки местами начала приобретать более яркие оттенки из-за падающих на неё алых капель.       Как только Чуя покинул туалет, в него тут же ворвался Фёдор и замер в ужасе.       — Осаму, — взволнованно произнёс он, — не дёргайся пожалуйста и не бойся, я сейчас помогу.       Он подошёл к Дазаю и вытер слёзы с его глаз. На что тот, сильно зажмурившись от боли, неосторожно попытался кивнуть, разрывая лезвием ножа ушной хрящ, и закусив от боли губу.       «Осаму!»       Наконец-то его впервые позвали по имени! Быть может, он бы и порадовался, если бы не боль в ухе.       — Я же просил не дёргаться.       Фёдор как можно осторожнее вытащил нож, и тут же приложил к ране платок, пытаясь остановить кровь.       — Потерпи пожалуйста, тебе больно, я понимаю, но сейчас всё пройдёт, нужно только обработать.       Осаму болезненно простонал, и шагнул вперёд, утыкаясь Достоевскому в плечо, ища в нём последнее утешение, защиту и заботу, которых всегда не хватало перебинтованному парню. Почему-то именно сейчас захотелось расплакаться прямо здесь. Не от боли, от обиды, рваным выдохом застрявшей в груди, от злости на собственную судьбу, из-за всего, что происходило и происходит с ним. Он впервые не смог сдержаться.       Фёдор погладил его по волосам и спине и крепко обнял, утыкаясь в его волосы.       — Не плачь, — попросил он, — сейчас всё пройдёт и мы поедем к доктору. Кто-то должен это зашить, само не срастётся. Не плачь, прошу, всё будет хорошо!       Но тот решил задать давно мучивший его вопрос.       — Почему я?... Почему? Почему на меня всё это, и сразу?       То была обида несчастного одинокого ребёнка.       — Потому что Бог проверяет тебя, — только и смог ответить Фёдор, — он готовит тебя к чему-то.       — Столько лет? — Осаму дрожащими руками обнял Фёдора. — У него очень жестокие методы...       И попытался улыбнуться.       — И снова туалет, нож, кровь и объятия, — прошептал он. — Я рад лишь тому, что ты рядом.       — Маски тебе не к лицу, — ответил Достоевский, прижимая его к себе. В эти минуты он чувствовал к Дазаю только безграничную нежность.       — Я давно запутался в них. Будто они стали частью меня... Самой ужасной и отвратительной частью одного целого, — он с шумом выдохнул. — Но я пытаюсь. Я правда пробую снимать их перед тобой. Только перед тобой.       — Я ценю это, — сухие горячие губы осторожно коснулись виска, — только не бойся, хорошо? Не бойся жить, от этого большого вреда не будет, я с тобой.       — Это больно. Это ранит изнутри. Я понял это уже давно, поэтому никогда и не жил, — Осаму вздрогнул от прикосновения, и от слов Фёдора, прижимаясь к нему теснее. — Но знаешь... После твоих слов я хотел бы попробовать снова. Только жаль, что даже эту попытку у меня пытаются отнять.       — Тише, не паникуй раньше времени. Я всё улажу, обещаю.       — Ладно, я верю, но только если тебе от этого не будет хуже, договорились?.. — прошептал юноша.       — Конечно, — в ответ тихий шёпот и новый поцелуй, на этот раз в скулу.       Такой простой, казалось бы, жест, но из-за него в душе Осаму стало что-то неотвратимо ломаться. Что-то лишнее, мешающее готово было вот-вот рухнуть, испариться, открывая сознанию Осаму нечто новое и неизведанное раньше, и то же самое творилось сейчас в душе и у русского.       Фёдору всегда казалось, что он никогда не захочет чтобы его поцеловал парень, или чтобы он это сделал. Думал, это неправильно, считал, с ним этого не случится, пока не осознал, что хочет этого. Осторожно в ответ Дазай коснулся губами чужих плеч, целуя около выреза кофты, на границе между тканью и кожей.       Фёдора от этого поцелуя словно током прошибло. Он вздрогнул всем телом, тихонько застонав, и едва устоял на подкашивающихся ногах. Коленки задрожали, и Фёдор не понял почему это получилось, но он вцепился в плечи Дазая, чтобы не упасть. Господи, да что ж он такой дурак?       Дазай удивлённо распахнул глаза, подняв недоумённый взгляд на Фёдора. Но почему-то только замолк, вновь склонив голову. То ли любопытство, то ли что-то ещё подтолкнуло его повторить поцелуй, но немного выше. Достоевский застонал снова, и всё же рухнул на Дазая, утыкаясь лицом в его плечо.       — Пожалуйста, не делай так...       — Прости, но этот звук... — прошептал Осаму, намекая на стоны Фёдора. — Я снова хочу услышать его.       Дазай с внезапно закружившейся головой, вновь поцеловал обнажённую кожу Достоевского, в этот раз поднимаясь на шею. Пальцы Фёдора смяли его рубашку, а сам он пытался не застонать снова, с досадой понимая, что не получается. Кровь из уха больше не капала.       А Осаму ещё больше разошёлся, ставя поцелуи всё выше, оглаживая пальцами бледную кожу, тут же названную им прекрасной. А потом вдруг вздрогнул, стыдливо и испуганно отводя взгляд всё ещё блестящих слезами глаз. Он чувствовал себя виноватым перед Фёдором, не смея произнести ни слова. Голова у него больше не кружилась, в ней лишь стоял непрерывный глухой гул, как в горах после обвала. Что же он натворил?! Фёдор, прости, что он позволил себе проявить свои истинные желания, может тебя это оскорбило? Прости идиота, но это ненамеренно, он просто... хочет быть с тобой, потому что чувствует, что больше не может иначе.       Достоевский выдохнул и оперся на стену, не выпуская из пальцев ткань рубашки Дазая, продолжая сжимать её, словно боясь, что Дазай вдруг исчезнет. Дыхание сбито, тело дрожит, а в паху так сладко ноет, что хочется посильнее сжать ноги и уединиться с рукой в этом туалете, а в голову ударило осознание того, что Дазай посмел натворить.       Осаму подался к Достоевскому, притянутый его рукой, дрогнув и осторожно оглаживая плечи Фёдора, прикрытые кофтой, всем телом прилипнув к нему так, что отчётливо ощущался через слои ткани чужой каменный стояк, а в голову ударило волной неудержимого желания.       — Фёдор, — Осаму сглотнул, — здесь или домой?.. — прошептал он на ухо парню, краснея от одной мысли о предстоящем.        А того самого пугали неизвестность, понимание, что между ними происходит и что может произойти, но больше всего пугало то, что их желание было взаимным.       — Я до дома умру от стыда, — ответил Фёдор, вспыхивая до корней волос, и поднял на Дазая умоляющий взгляд, — давай здесь, — и медленно сполз по стене на пол, выпуская Осаму.       — Хорошо, сейчас, — Осаму закивал и метнулся запирать дверь в туалет.       А затем, вернувшись, присел на пол рядом с Достоевским, склонив его голову себе на плечо. Подушечками пальцев он провёл по ключице юноши, тихо и нерешительно спрашивая:       — Можно?..       Тот только кивнул, стягивая кофту с плеча, чтобы Дазаю было удобнее. На алебастровой коже играл румянец, а глаза заблестели непривычно ярко и призывно, но Фёдору это неимоверно шло.       Только получив долгожданное разрешение, Осаму снова припал тёплыми губами к этому участку кожи, целуя, оглаживая скользнувшей под кофту рукой грудную клетку, дотронувшись до соска, и легонько прикусывая плечо. Ноздри расширились от запаха чужого возбуждённого тела, и он вдруг почувствовал себя так, словно принял дозу, или крепко выпил.       Фёдор вздрогнул от укуса, и запустил руку Дазаю в волосы. Кудри были очень мягкими. Хотелось перебирать их вечно и прижиматься к Дазаю, чтобы никто не отобрал, хотелось оставить на нём какой-то особый знак, метку обладания, чтобы никто не посмел коснуться этих  волос...  Никогда.       Под кофтой Осаму без труда нашёл очертания рёбер, погладил кончиками пальцев позвонки на спине, и восхитился поджарым, но гармоничным телом Достоевского, которое настолько сводило с ума, что прикосновений было мало. Хотелось смотреть, и Дазай позволил себе провести пальцами вниз, к ягодицам, по пути оглаживая рёбра, и кубики пресса, точно пересчитывая, запоминая на ощупь, и взяться за край кофты, поднимая одежду и, наконец, оголяя тело, задрав кофту на нём, но не снимая её совсем.       Дазай шумно выдохнул, и замер, снова оглядывая то, что уже видел вчера вечером в ванной, и думал о том, как жаль, что они не сделали этого ещё вчера, в лучших условиях. Фёдор тоже застыл. Он смотрел на Дазая с неким ожиданием, будто спрашивая: «Почему остановился? Мне интересно, до чего ты дойдёшь». А тонкая кисть легла на уже порядком выпирающий в брюках Осаму бугор.       — Можно? — он скопировал вопрос Дазая и ухмыльнулся, как бы подкалывая его этим.       В другое время и в другой ситуации Осаму бы смутился, вспыхнул и отвёл взгляд, либо бесстыдно поддразнил, но сейчас он лишь влюблённым взглядом рассматривал тело юноши.       — Прекрасному человеку можно всё, — не отводя взгляда, ответил он, улыбаясь уголками губ.       И нагнувшись, оставил несколько поцелуев на прессе Фёдора.       В который раз Осаму отметил, что Фёдор прекрасен? Вообще неважно. Ведь сколько это ни повторяй, его восхищение от этого меньшим не станет. Что и говорить, Фёдор тоже восхищался ним. Восхищался мягкостью волос, восхищался цветом прекрасных янтарных глаз, в которых тонул сейчас, восхищался тонким станом, тем, как Осаму подрагивает, когда ему лезут под рубашку.       Сухие горячие губы касаются шеи Дазая. Адамово яблоко под ними так соблазнительно дёргается, что Фёдору хочется целовать его вечно. Хочется посасывать, прихватывать зубами и гладить покрытое бинтами тело.       Господь милосердный, чем он думает?!       Разум уже изрядно затуманен, сознание пьянит желание продолжения, вытесняя все страхи и предубеждения. А в голове ни одной приличной мысли! И всё это столь превосходно, что хочется растянуть эти моменты, вечно дрожать, слушать чужие стоны и касаться, касаться и ещё раз касаться оголённого, горячего от возбуждения тела, оставлять поцелуи-метки, раскрашивая алыми пятнами это полотно, примеряя роль художника. Чудесно...       И, самое главное, никто из них не спешит опускать руки, позволяя ублажать себя, вовсе нет. Будто оба стремятся занять ведущую роль, соперничая.       Фёдор тихо, приглушённо застонал, сопровождая появление очередной отметины на своём животе, губы Осаму медленно спускались вниз, к линии, где начинались брюки Фёдора, руки дразнили его соски.       Постепенно Фёдор почти лёг на холодный пол, откровенно плюя на то, что он делает, и позволяя Дазаю ласкать себя, хотя ещё пару дней назад он бы обозвал это непотребствами. Но сегодня он был не против всех этих непотребств, только вздрагивал, желая большего.       — Дазай, пожалуйста... Не тяни, прошу, не тяни... — прошептал наконец Достоевский, сминая длинными пальцами собственную кофту, в то время, как головка его крупного возбуждённого члена выглядывала из-за пояса брюк.       — Сейчас, Фёдор, — ответил Осаму, оглаживая большим пальцем щёку Достоевского, и заглянул в его глаза, — сейчас начну. Но... Ты разрешишь прикоснуться?..       Достоевский уверенно кивнул.       Получив разрешение, юноша придвинулся ближе к Фёдору, нежно уложил чужую голову себе на плечо, перебирая чёрные пряди, зарываясь в них пальцами и ласково целуя в макушку.       Раздался вжик «молнии» на ширинке русского. Пальцы подцепили и пуговицу, освобождая пространство для руки, скользнувшей под брюки. Тёплая кисть накрыла пах через бельё.       Фёдор простонал в чужое плечо, и едва заметно качнул бёдрами навстречу чужой руке. Стало жарко, пульс участился, дыхание сбилось, а коленки задрожали, словно у школьника, впервые выступающего на линейке перед всеми. Он шумно сглотнул и поднял голову, глядя Осаму в глаза. И поцеловал его в губы. Нежно и ласково, как и положено влюблённому.       И Осаму замер. Застыл на месте, расширив глаза, чувствуя, как где-то там, рядом с бешено бьющимся сердцем, нечто лишнее, затрещавшее по швам ещё в процессе, продолжает рушиться. «Тебе нравится?...» Узкие змеиные зрачки аметистовых глаз, сухая горячая кожа, страстные, обвивающие кольцами обьятия, нежно ласкающие кожу и возбуждённую плоть...       Ему нравилось, ему чертовски нравилось, ему ни с кем не было так хорошо, только с Ним, с Ним одним... Любимым.       Он подался вперёд, забывая о боли в ране, стеснении и просьбе, и лишь увлёк Достоевского в поцелуй, неотступно углубляя его, и Фёдор сдался. Он целовал Дазая, сплетая их языки, пытаясь теснее прижаться к нему, стать с ним одним целым. Ох, если бы он только мог слиться с Дазаем воедино! Если бы только мог...       И Дазай тоже желал этого. Не хотел отпускать этого человека, не желал отстраняться, а о возможной разлуке вовсе не хотелось думать. Он не хочет раскладывать по полочкам, что с ними происходит. Но понимает, что ему чертовски нравится это.       И Осаму бы ещё долго продолжал целовать Достоевского, если бы не стук в дверь. Кто-то из студентов, видимо, в это же время решил посетить туалет, почему-то оказавшийся запертым. Осаму вздрогнул, отстранил Фёдора и прислушался, накрыв ладонью ему рот и ожидая, пока посетитель уйдёт.       Достоевский задышал ещё чаще, и с ещё большим желанием посмотрел на Осаму. Этот стук в дверь так сильно возбуждал! Хотя нет, возбуждала опасность быть застуканным. Но ведь должен же этот дятел понять, наконец, что раз тут заперто, значит туалет не работает! Или в Японии запертый туалет означает что-то другое? Или тот стукач за дверью что-то услышал? Да и хрен бы с ним, подождёт!       Стук в дверь прекратился, и Дазай, облегчённо выдохнув, опять запустил руку в чужие брюки, а затем и в трусы, вытащил и обласкал пальцами член Фёдора, с вызовом глядевшего на Дазая из-под ресниц. Ситуация Достоевскому явно нравилась. Он задрожал всем телом и неосторожно позволил себе издать сдавленный стон.       — Осаму... — томно прошептал он, глядя на Дазая молящим взглядом.       Тот только ухмыльнулся, обхватывая чужое достоинство рукой и проводя вверх-вниз по нему, скользя большим пальцем по головке, размазывая блестевший тягучий предэякулят. Фёдор застонал, и ущипнул его за сосок под рубашкой.       — Тише, нас же услышат! — простонал Дазай, непроизвольно выгибая спину, и впился пальцами свободной руки в плечо Достоевского.       Заболело раненое ухо, и Дазай поморщился.       Посетитель отчего-то не собирался уходить, то и дело возобновляя свои стуки, что только напрягало Дазая. Сердце громко, испуганно стучало только от одной мысли, что их кто-то может застать в таком виде, но успокаивая себя тем, что стуки были довольно робкими, он пытаясь не обращать на них внимания, продолжал ритмично двигать рукой, целуя Фёдора в шею. А Фёдору было, честно говоря, плевать услышат их снаружи или нет. Он провёл пальцами по позвонкам Дазая, дойдя до ложбинки меж ягодиц, а затем нагнулся, лизнув его шею. У Дазая от этого перехватило дыхание, и боль в ране куда-то ушла, он выгнулся, судорожно сглатывая, и посмотрел в аметистовые глаза.       — Демон, — выдохнул он, покачав головой, и жмурясь на Фёдора, как довольный котёнок.       Демон-искуситель, то и дело раскрывающий ещё и свои невинные стороны. Изумительное существо!       Но Фёдор не хотел уступать, поэтому проскользнул рукой дальше, под бельё японца, теперь повторяя действия Дазая, лишь с большим огоньком в фиолетовых глазах. Дазай вздрогнул и закусил нижнюю губу. А Фёдор хмыкнул, расстёгивая рубашку Дазая и осторожно сжал его сосок зубами. Да, он тот ещё развратник! И как он об этом сам раньше не догадывался?       — Ч-чёрт... — прерывисто выдохнул Осаму, кусая собственные губы и царапая под кофтой спину Фёдора, лицо которого вспыхнуло неприкрытым и жадным желанием.       От вида такого Достоевского, и от его ласк Дазай потерялся, задрожал и абсолютно забыл о том, что и сам должен что-то делать. И впрямь демон, Змий, воплощение прелюбодеяния. Откуда было ему знать, что не первым называет его так, но только не за такие действия, и не по-японски.       Видя его ухмылку, Дазай попытался собраться и продолжить, но не так как раньше, а нарочно медленнее, вопреки просьбе Фёдора, чтобы показать ему, что не собирается так просто отступать, но тут русский осторожно провёл ногтём по его уретре, и долгий стон Дазая был таким громким, что стучавший в дверь ошеломлённо прекратил стучать.       Дазай выгнул спину, толкаясь в руку Фёдора, прося этим о большем, а тот языком продолжил ласкать его сосок и ореолу, намеренно глядя прямо в томно прикрывшиеся янтарные глаза, а затем и совсем остановился, лишь сжимая и дразня. Он, выпустив сосок Дазая изо рта, расплылся в улыбке, поднял голову, и сначала вызывающе заглянул глаза, а затем потянулся и куснул ему мочку другого уха, где не было раны, гладя его талию.       Дазай закусил губу и умоляюще посмотрел на Фёдора. Он уже не мог терпеть, тем более, что рана на ухе запульсировала от общего возбуждения, бурлившего в крови, но прерываться он не собирался, а лишь как можно жалобнее, тихо попросил:       — Трахни меня уже!..       И закусив губу, подумал, что это звучит как в американских порно, но ему было плевать.       И его тут же нежно поцеловали в плечо, поднимаясь выше, оставляя мокрую дорожку и прижимая к себе. Устоять именно сейчас перед таким милейшим существом было просто невозможно.       — Мы оба сошли с ума, — ответил ему Достоевский, заглядывая в глаза партнёра, и улыбка на его лице была как у пьяного.       — Пожалуйста, — забормотал Дазай, утыкаясь Фёдору в плечо, — пожалуйста, возьми меня, я больше не могу...       — Я уже сам не в силах терпеть, но только вот я... — на выдохе шептал Фёдор, нежно целуя юношу в ухо.       Вот сейчас будет сложно. Фёдор совсем растерялся, судорожно соображая, что вообще надо делать. Перед ним не девушка, здесь всё по-другому, особые тонкости, да он и с девушками толком что делать не знал, на них у него никогда не хватало времени, и голова его всегда была забита учёбой.       Страшно было сделать Дазаю больно, хоть Фёдор и осознавал, что может будет больно только поначалу, но так или иначе больно ему будет... или нет? Он попытался вспомнить с пятого через десятое статью из порножурнала, который он видел у Николая, о лишении мужской девственности. Но девственник ли Дазай? У него же вроде что-то было с тем, крашеным, которого Фёдор вчера убил, так говорил Чуя, но у самого Осаму Фёдор не спрашивал, как-то неудобно было. Или не было? В любом случае, он постарается не причинить боли этому бинтованному японскому цветку. Не бойся, Осаму, не надо! Фёдор не обидит тебя.       А Дазаю было страшно, что стоящий по ту сторону двери человек услышит что-то лишнее, страшно от неопределённости происходящего. Успокаивали лишь нежные прикосновения к чужому телу.       Фёдор смочил собственные пальцы слюной и протянул руку вперёд, вновь скользнув под бельё, но уже с другой стороны. Он обеспокоенно взглянул на Дазая, сглотнул и ввёл один палец. Тот издал тихий стон и сжался, вцепляясь пальцами в его плечи. Он знал, что сейчас случится, ждал этого, да и опыт с Акио тоже не прошёл зря, но никогда тот не был настолько нежным, даже в их последнюю ночь.       Он уткнулся в изгиб шеи Фёдора и тихо проскулил от наслаждения, но этот звук был Достоевским принят за стон боли.       Фёдор сдвинул брови, прижимая юношу ближе к себе и крепче обнимая.       — Прости, — забормотал Фёдор, несколько раз целуя Дазая в уголок губ, — прости меня пожалуйста. Хочешь, я прекращу?       — Нет, — решительно мотнул головой тот, — продолжай, всё хорошо.       — Я буду осторожнее, — он вновь быстро и нежно чмокнул Дазая, на этот раз в губы, — обещаю.       Но всё же немного помедлил перед тем, как начать плавно и аккуратно двигать пальцем. И, чтобы не ощущалась боль, если она вдруг возникнет, начал движение ещё и другой рукой, лаская член парня.       Дазай застонал, но отнюдь не от боли. Приятная нега разлилась по всему телу и он задрожал, кусая губы.       — Так хорошо, — прошептал он, — добавляй второй...       — Второй?.. — взгляд русского был настолько обалделым, будто ему предложили обворовать храмовую сокровищницу.       Тот кивнул и осторожно коснулся плеча Фёдора губами. Рядом с ним было так приятно и спокойно, хотя сам партнёр, похоже, был в этом плане абсолютно неопытен. И Фёдор послушно выполнил сказанное, и продолжил движение руками с сильным различием, стараясь двигать одной быстрее, а другой — наоборот, осторожно, медленно, с опаской и нежностью. А самому хотелось уже на стену лезть, ведь в паху не столь приятно, сколько уже отчасти болезненно ныло.       Дазай в его руках стонал и извивался, пытаясь быть потише. Чёрт, он и не думал, что это будет настолько приятно. Ну почему Фёдор такой охуенный?       Последовал и третий палец, а затем все три были вытащены наружу с характерным звуком.       — Осаму, — шепнул Фёдор ему на ушко, в то время как Дазай оглаживал его горящую от царапин спину, — что будем дальше делать?       — Да возьми ты меня уже, господи боже! — не выдержав прокричал Дазай.       И Фёдор поспешил заткнуть его рот поцелуем, чтобы не шумел, а затем отстранившись, вновь заглянул в глаза партнёра.       — Тогда тебе нужно перевернуться на живот или пересесть мне на бёдра, — прошептал он, — выбирай.       Осаму кивнул, сдирая с себя брюки и бельё, и пересел к на бёдра Фёдору, приспустившему с них свою одежду.       — Только осторожно, — попросил он.       — Обязательно, — кивнул Фёдор, подхватив Дазая под ягодицы и аккуратно приподнимая. — Доверься мне, хорошо?       Только сам Достоевский был в нём уверен больше, чем в себе. Фёдор действительно волновался, и даже не скрывал этого. Осаму не мог понять, почему. Неужели так боится, что у них всё почти насухую, и он поранит Дазая? Или у него и правда нет опыта? Это у такого красавца-то? Да что ж он делал в своей этой Москве?       Осаму осторожно и медленно начал опускаться на дрожащий от возбуждения член Фёдора, внимательно наблюдая за его реакцией. Тот зажмурился, сведя брови к переносице и кусая губы. Инструкцию по правильной гомоебле из журнала он позабыл начисто, тем более, что и просматривал её вскользь, из чистого любопытства, считая что она ему никогда не пригодится. Одно выручало — судя по ощущениям Фёдора и поведению Осаму, Чуя в своих репликах не был неправ. Осаму явно был опытнее его в этом, и полностью управлял процессом, продолжая насаживаться на ствол Достоевского, которого уже всего трясло от ощущений, сопровождавших вхождение в чужое тело.       Осаму медленно и осторожно впускал в себя чужую возбуждённую плоть с выступившими от переизбытка желания каплями предсемени, и совершая тем самым тот самый акт, благодаря которому чужие люди становятся родными, деля одну постель, пока наконец с громким облегченным выдохом не опустился на неё полностью, вздрогнув от тупой боли, которую немного смягчило приятное ощущение от мягкости волос на лобке, на которые он уселся ягодицами и не замечая, что его ногти впиваются в кожу на чужой спине. Всё же это произошло в таких условиях, и почти насухую, поэтому Дазаю было немного некомфортно, несмотря на то, что девственником он отнюдь не был, и он от этого ощущения слегка напрягся, прислушиваясь к тому, что чувствует.       И Фёдор расслабленно, сдавленно простонал, чувствуя, как чужие бёдра опустились на его собственные. Как же это... приятно! Даже слишком... Боже, сейчас захотелось громко застонать и грубо двинуться, но юноша лишь приоткрыл один глаз и склонился вперёд, обнимая Дазая, и целуя его. Почему-то Фёдору подумалось, что ему так будет легче и это действительно помогло. Нежные губы помогли расслабиться обоим, и вылетевший следом стон получился гораздо тише.       Фёдор поспешил притянуть его к себе, целуя нежно, проникновенно, понимающе и абсолютно искренне. Будто бы говоря, что знает его боль и хочет облегчить. Не разрывая поцелуя, он протянул руки вперёд, скользя по бледному торсу, испещрённому отметинами шрамов, что были так красивы на нём. Зря он бинтует другие части тела, такого не надо стесняться. Проводя пальцами вдоль позвоночника, опустил их на тонкую талию, оглаживая нежную кожу, и начал осторожно медленно двигать бёдрами.       Дазай на ласки отвечал охотно, тоже двигаясь на его члене, и стараясь попадать с ним в такт. Он гладил тело Фёдора, исцарапанную им же его спину, целовал его, а тот тоже в свою очередь гладил его, целовал и покусывал везде, где хотел, ему не мешали.       Фёдор постепенно прибавлял темп, не забывая ублажать юношу, продолжая движения по его члену своей рукой. То и дело он приподнимал свой торс вверх, к Дазаю, блуждал руками по его тёплому телу, изредка отрывался от поцелуев и опускал голову на его плечи, прикусывая, оставляя отметины, и вновь поглаживая. Он быстро двигал вверх-вниз своим тазом, резко и сильно всаживая в Осаму свой член, вдыхая запах адского желания, сжигавшего обоих изнутри и напрочь снёсшего им головы, и чувствуя, как полностью сходит с ума от этого парня.       В таком темпе Фёдор долго не продержался. Он, вообще-то, как это ни странно для друга мажора Гоголя, имевшему на Москве столь скандальную известность, был девственником, никогда не имевшим такого контакта ни с девушками, ни с парнями, и всё, что происходило между ними, было для него ошеломляюще приятной неожиданностью. Приятной настолько, что он довольно быстро излился в Дазая, впившись зубами ему в плечо, чтобы заглушить свой гортанный стон, за которым наступило умиротворение вкупе с приятной усталостью.       Для Осаму это всё прекратилось в тот же момент с неожиданным коротким и хриплым вскриком. А затем подступили вновь острая боль в ухе, раздражение на человека, ожидавшего их за дверью, страх неизбежного, поджидавшего впереди.       Фёдор обессиленно повалился спиной на пол, уложив на себя Дазая. А тот лежал на нём, тяжело дыша и подрагивая всем телом. Он никак не мог расслабиться. Даже после сделанного только что, даже после крышесносного наслаждения, даже после всего, что они сказали и сделали, ему было мало. Хотелось большего, большей близости с Фёдором. Хотя куда уж больше? И тем не менее, Осаму хотелось стать с ним одним целым, единым телом, одним мозгом. Удивительно, они ведь только позавчера познакомились... Или не позавчера?       Фёдор и сам пытался отдышаться, и ему казалось, что колотящееся сердце даже заглушает дыхание. Он смущённо поднял взгляд на Осаму и осторожно охватил его руками, обнимая и наконец, прижимая к себе. Не хотелось разрывать объятия, не хотелось отпускать этого человека и уж подавно Фёдор не желал никуда идти. Лежать бы вот так... Спокойно, с тёплой улыбкой на губах и рядом с тем, с кем почему-то не хотелось расставаться. И даже не было стыдно за то ЧТО они сделали, и ГДЕ, тем более, что голый пол под его телом вроде как даже чуть нагрелся.       Осаму запустил пальцы в его волосы, расслабленно перебирая пряди. Достоевский в его руках и вовсе разомлел. Устало расслабился, позволяя себя гладить и, кажется, даже собираясь уснуть прямо под Дазаем, забыв о приличиях и прочих мелочах, таких как холодный пол, например, который хотя бы на вид был чистым, но... это всё-таки был не будуар, а сортир.       Но в дверь снова постучали. Легко, коротко и как-то неуверенно. Похоже, человек уходил ненадолго и вновь вернулся, чтобы проверить, откроют ли ему. Дазай беспокойно поднял голову. Фёдор к тому времени успел задремать у Дазая на плече и был сильно недоволен тем, что кто-то там стучит и нагло хочет в туалет. Ну не сволочь ли?       Дазай обеспокоенно коснулся его плеча, указывая на то, что стук в дверь опять сменился шагами, и им пора бы скорее покинуть это место, пока настырный желающий попасть в туалет не вернулся, либо не привёл с собой кого-нибудь. На ручке же нет таблички «Не работает». Дазай быстро поднялся, одеваясь. А Фёдор подымаясь, запутался в брюках, чуть не упал, чихнул, нашарил в сумке пустую пачку из-под салфеток, чертыхнулся, и после нехитрых манипуляций натянул, наконец, трусы и брюки, пытаясь рассмотреть в зеркале на самом себе следы их занятий. Пятна были на чёрной кофте и это его уж совсем не устраивало, потому он попытался их замыть под краном, но вышло, откровенно говоря, не очень. Семя Дазая так просто не смывалось. Фёдор расстроенно вздохнул.       А Дазая больше волновали кровяные пятна на плече светлой рубашки, на своей шее и засохшая кровь на раненом ухе, которое всё ещё напоминало о себе пульсирующей болью, от которой он изредка поскуливал, натягивая на себя слегка помятую после занятий любовью одежду. Он поморщился. Даже в заду дискомфорта было меньше.       Он поднял на Фёдора смущённый взгляд и пробормотал:       — Жаль, мне не дали взять с собой рюкзак. А так бы я дал тебе салфетки...       Фёдор молча протянул Осаму его рюкзак и пытаясь отчистить грязные пятна на своей кофте сказал:       — Я забрал его. Не оставлять же было.       — Хвалю твою предусмотрительность, — ответил он, передав Достоевскому пару влажных салфеток. — И спасибо тебе. За всё.       Фёдор нахмурился:       — Звучит так, словно ты благодаришь проститутку за хороший секс, — он отчистил наконец компрометирующие пятна.       — Ой, как грубо! Но я ведь не про секс вовсе... — Дазай отвёл взгляд, потирая шею, — на самом деле, я бы хотел поблагодарить тебя за многое, — он вздохнул, — например, за то, что ты в тот момент оказался здесь, что приютил и выслушал мои стихи, за то, что помог тогда, и помог сейчас. За то, что ты просто рядом, в конце концов. Спасибо!       Фёдор нежно улыбнулся, выслушав эту сбивчивую речь:       — Ты такой наивный, Осаму! Я пошутил про проститутку, — он подумал, что под словом «тогда» Дазай подразумевал и то, что именно Фёдор помог прервать его существование в образе спящего красавца на больничном ложе.       Он и не подозревал, что парень его тогда не успел увидеть, и тем более, не вспомнит, поэтому почувствовал, как от этой благодарности у него словно бабочки закружились в животе, но в силу характера не мог себе позволить толком поблагодарить своего... уже парня, а Дазай... Наглый и бесстыжий хулиган, терроризирующий весь универ, вплоть до ректора, почему-то рядом с этим русским становился просто самим собой.       И ничего не мог с этим поделать, да и не хотел...