Паника снова охватила его. Он почувствовал внезапную уверенность, что видит дневной свет в последний раз в жизни. Ему захотелось, чтобы этот день был долгим. Ему захотелось, чтобы он продолжался. Ему захотелось, чтобы сумерки длились много часов. Стивен Кинг «Долгая прогулка»
Дазай облегчённо выдохнул и с притворной обидой произнёс: — Кто это ещё из нас шутит с серьёзным лицом! А затем взглянув на Фёдора, не смог сдержать улыбки, и совсем тихо засмеялся. — И по имени обратился, словно к ребёнку, — прошептал он, делая шаг вперёд и с совершенно детской непосредственностью уткнулся тому в плечо, обнимая. — Шутник. — Ты — кот, — внезапно сказал Фёдор, глядя в зеркало на их отражение. — Мяу? — переспросил Осаму. Достоевский в ответ на это улыбнулся и почесал его за ушком. — Пора идти учиться, котёнок. — Иногда ты напоминаешь мне мышку, — тихо хихикнул Осаму и, потянувшись вверх, провёл носом по его щеке, — думаю, тебе было бы красиво в белом... Ладно, пошли отсюда. — Мне не нравится белый, — буркнул в ответ Фёдор, выходя из туалета, и тут же споткнулся об Ацуши. Парнишка подскочил на месте, широко и испуганно распахнув глаза, и невольно замерев. Он тут, между прочим, подслушивал разговор (и не только разговор, и услышал много чего весьма любопытного), пытаясь разобрать едва различимые обрывки фраз, а его вдруг так просто поймали с поличным. Накаджима вспыхнул, нервно озираясь по сторонам. Сердце его, кажется, уже отстукивало свою мелодию где-то в районе пяток. Фёдор аккуратно взял его за грудки и чётко произнося каждое слово, вкрадчиво произнёс: — Тебя здесь не было, ты ничего не видел и не слышал. Понятно? Ацуши шумно сглотнул и тут же закивал, машинально повторяя сказанное: — Д-да, меня здесь не было, я ничего не видел и не слышал, понятно?.. Ой, — и осёкся, смутившись, — то есть, я хотел сказать... Но поспешил заткнуться, поймав на себе взгляд Дазая. Он-то только и успел, что поднять на юношу недоумевающий взгляд и открыть рот, собираясь высказаться, как Фёдор его опередил. Даже и к лучшему. Дазай хмыкнул, и снисходительно, до отвращения вежливо и спокойно обратился к пареньку, лениво потягиваясь: — Мы поняли, Ацуши-кун, проходи уже. Фёдор с каменным лицом отпустил его и мягко подтолкнул к двери туалета. — Удачи, Ацуши. Накаджима мигом захлопнул за собой дверь, в спешке несколько раз неудачно попытавшись её закрыть. Осаму, глядя на это, лишь тихо засмеялся и взглянул на Достоевского, мол, говорил же я, что незаметно не получится. Тот только отмахнулся и направился в аудиторию. После произошедшего тело жутко ныло, а спать хотелось ещё больше. — Осторожнее со стульями, — как бы невзначай заметил Осаму, довольно ухмыляясь, и поспешил занять в аудитории своё место. Каков же чертёнок этот Осаму! Фёдор сел рядом и нагло уложил к нему голову на колени. Плевать уже на эти взгляды, у Осаму слишком удобные коленки. А Осаму вздрогнул, почувствовав чужую голову на своих коленях, а затем взглянув на неё, тепло и очень нежно улыбнулся, положив ладонь на тёмную макушку, и начал перебирать пряди волос: — Ты совсем устал... Достоевский в ответ что-то промычал и закрыл глаза. Жутко, ну просто адски хотелось спать. — Спи, моя радость, усни, — улыбнулся Осаму, расслабляюще поглаживая по плечу юношу у себя на коленях. — Правда, засыпай. Никто не посмеет потревожить или косо взглянуть. Сладких снов. И Фёдор послушался. Уснул быстро и безмятежно. Лицо оставалось как всегда спокойным, но от этого он выглядел только красивее. Так приятно, сладко кольнуло в сердце Осаму, и оно забилось быстрее. Осаму ничуть не ошибался, назвав Фёдора красивым. Он по-настоящему прекрасен и, даже просто наблюдая, Дазай невольно улыбнулся. Великолепный... Коснулся тыльной стороной ладони щеки Фёдора, погладив скулы, очертил контур лица и замер, когда взгляд его наткнулся на бледные губы. Это было очень странное, неизвестное доселе чувство. Эти губы, глаза, голос, особенно голос... Самый дорогой и любимый в мире. Любимый... Если б ещё вспомнить, почему, едва увидев этого новенького, Дазай почувствовал странный толчок в сердце, и желание только так его и называть! Где-то через проход послышался звук ломающегося карандаша. Чуя наблюдал за этой сценой с нескрываемой злобой и если бы не преподаватель, то он бы прямо сейчас отлупил обоих. Накахара уже даже готовился забить на преподавателя, если бы тот сам не заметил подымающегося с места юношу и не воскликнул воодушевлённо: — Накахара, вы хотите ответить? Единственный из группы, как прелестно! Внимательно слушаем вас! Обломали. Рыжий так и замер на месте, повернув голову в сторону преподавателя и даже не потрудившись изменить выражение лица. Хотя, быть может, он сейчас и к преподавателю питал столько же ненависти, сколько к этой парочке. Но вопроса-то он и не слышал. Осаму, сдерживая смех, шепнул ему под руку какой-то бред, даже не относящийся к теме занятия, лишь бы Чуя подхватил. И Чуя подхватил. Начал излагать материал, который они учили на паре у совершенно другого преподавателя, за что и огрёб, и, скрипя зубами, сел обратно, поскольку к этому предмету то, что он говорил, совсем не относилось. — Между прочим у вас студенты спят, Минаками-сан! — возмутился он напоследок. Кто спит? Никто не спит. Рядом с Дазаем абсолютно пустое место, что вы, даже ручки и сумки на парте нет! А Осаму ухмыляется, неспешно перебирая тёмные пряди на своих коленях. И сам бы залез под парту, но сейчас этого не понадобилось. — Довольствуйтесь тем, что в университетах не ставят текущих оценок, Накахара! — ответил преподаватель, окинув взглядом аудиторию, и вернулся к теме. Чуя нахмурился и швырнул в Достоевского учебником, но попал в наклонившегося Дазая. И книга была тут же возвращена отправителю. Вернее, в отправителя, тут же снова полетев в Дазая. Несчастная книга стала метательным снарядом в их войне, а рюкзак — щитом для Осаму, когда в ход пошли письменные принадлежности. — Вон оба! — громовым голосом произнёс Минаками, глядя на это побоище. Осаму фыркнул и перевёл взгляд на Достоевского. Пускай спит. Он осторожно уложил под голову Фёдору его собственный кардиган, надеваемый поверх кофты, заботливо улыбнулся и поспешил покинуть помещение. Правда, перед этим он попытался закрыть Накахару с обратной стороны, но тот всё-таки выволок и его в коридор, и там послышались звуки ссоры, злорадный смех, топот ног и тому подобное. Потом всё затихло, и Фёдор снова уснул.***
Через какое-то время Чуя и Дазай сидели рядышком под той же самой аудиторией, отвернувшись друг от друга. Дверь аудитории открылась и из неё зевая выполз Фёдор. На самом деле, до конца пары было ещё полчаса, но Достоевского за сном спалили раньше положенного и выставили прочь. Дазай прямо-таки просиял. — Доброе утро, — он махнул Достоевскому рукой, перебинтованной больше, чем раньше. Тот махнул в ответ и закрыл дверь аудитории. — У тебя новые бинты, — сказал он, косясь на Накахару, во взгляде которого моментально вспыхнул гнев, — что-то произошло? — Порезался, — коротко бросил Дазай и поспешил вновь заправить прядку за ушко, оголяя и на нём нашлёпку пластыря, — зато смотри, какая красота, теперь я ещё чуть больше мумия. Фёдор на это лишь ласково улыбнулся. — С прядью за ухом ты выглядишь очень милым. — Правда? — улыбнулся тот. — Ох, поаккуратнее с комплиментами, Фёдор, ты прямо вынуждаешь меня сменить образ, раз тебе нравится. И тихо хихикнул, потирая шею возле уха. — Но ты и правда милый, — сказал тот с улыбкой, от которой Накахара скрипнул зубами. Осаму положил руку на сердце и воскликнул: — Убит! — и опять хихикнул. — Но, знаешь что, я готов оставить такую причёску, если есть гарантии, что меня назовут милым. Достоевский в ответ на это усмехнулся и поцеловал Дазая прямо в ушко. Дазай удивлённо вздрогнул, вспыхнул и весь засветился от счастья: — Точно сменю, — прошептал он, с трудом стараясь не расплыться в дурацкой улыбке или не начать вилять несуществующим хвостом. Чуя в это время пинал ни в чём не повинную стену. — Можно ещё раз? — попросил Осаму, подставляя ушко. И ненадолго отвлёкся на Накахару: — Чу-уя! О чём повздорил со стенкой? Фёдор на это лукаво хихикнул и снова поцеловал Дазая. Чую он упорно игнорировал, как и тот его. Дазай вновь вздрогнул, почувствовав в брюках любопытную реакцию на такого рода поцелуи. Ушки-то у него были не только красивыми, но и чувствительными, а с ними это рыжее нечто так жестоко обошлось! — Я уже почти чувствую, как оно заживает, — промурлыкал Осаму. Фёдор же начал, словно кот, зализывать раны Дазая. На Чую, сбивавшего краску со стены, он совсем не обращал внимания. На это Дазай отреагировал тихим стоном и довольно прикрыл глаза, укладывая голову Фёдору на плечо и позволяя делать с собой всё, что его душе будет угодно, то и дело вздрагивая от удовольствия. Достоевский, нализавшись вдоволь отпустил его, нежно поглаживая по спине. — Кажется, я заглянул в рай, — прошептал довольный Дазай, обнимая Фёдора. — Рай? — засмеялся тот, — Его не существует, Осаму. — Но-но, не торопись с выводами! Мне кажется, я видел там нечто прекрасное. У него были длинные тёмные волосы; большие яркие глаза, цвета фиалок; высокий рост и белоснежная кожа. Как же ты объяснишь подобное чудо неземной красоты? — Это Бог! — гордо возвестил Фёдор. — Но живёт он, увы, на Земле. — Ах-ах, какое великолепие! Тогда к чему мне сдался рай, если там нет столь прекрасного создания? Пожалуй, лучше я останусь в объятиях моего Бога. Достоевский звонко засмеялся, а Чуя решил уйти. Пускай делают что хотят, обжимаются, целуются, а его тошнит на это смотреть. Осаму заметил это, и печально вздохнул. Он понимал, что делает ему больно, но иначе нельзя, прости, Чуя, но ты сам виноват. Осаму прижался ближе к Фёдору, крепко обнимая, зарываясь пальцами в волосы и сминая другой рукой его кофту. — Этот порез на руке... — вдруг сказал Дазай, — это сделано осколком зеркала. Фёдор вскинул брови. Не сам, значит Накахара постарался. Сердце отчего-то сжалось и захотелось утащить Дазая куда-то далеко-далеко, чтобы ему больше не было больно. Чтобы осколки зеркала не резали тонкие нежные ручки. Чтобы его не били, не мучили, не причиняли боль. — Что произошло? — спросил он тихо, губами касаясь виска Осаму. — Перед тем, как помириться мы с Чуей... немного поцапались. Я разбил зеркало и пригрозил перерезать себе горло, но... — Осаму шумно сглотнул и ненадолго замолчал, слушая чужое дыхание. А затем продолжил. — Но всё обошлось, правда! — Покажи руку, — потребовал Достоевский, сердце его забилось чаще. Бедный его Осаму, чем он это заслужил? — Но ведь там шрамы, — грустно и неуверенно вздохнул Дазай, протягивая Фёдору руку. Но Фёдор размотал бинт и осмотрев порез, недовольно цыкнул. — Там застрял кусочек стекла. А ещё нужно убрать лишнюю кожу. Она не прирастёт обратно, а только вызовет нагноение. Фёдор достал из сумки складной нож, и попросил: — Потерпи немного, я его вытащу. Осаму кивнул, и зажмурившись, закусил губу, протянув руку Достоевскому. Он вздрогнул, когда холодная сталь начала ковыряться в ране, вытаскивая оттуда кусочек стекла, не замеченный медсестрой, а затем осторожно обрезая острым лезвием торчавшую кожу. Фёдор сделал всё это, а потом, осторожно промокнув выступившую из раны кровь влажной дезинфицирующей салфеткой, снова её перевязал, и произнёс: — Ну всё, открывай глаза, уже можно! Дазай открыл глаза, посмотрев не на рану, а на любимого, прячущего нож в сумку, и тепло улыбнулся. И одними губами проговорил «прекрасен». Достоевский прекрасен, иначе и быть не может. — Спасибо, что почистил рану. Я даже не думал, что там не всё в порядке, хотя, вроде бы, медсестра обработала. Неужели, всё было так плохо? Достоевский кивнул: — Было. Но я, вроде бы, хорошо в этот раз почистил, только дезинфекцию нормальную сделать надо, и всё. Осаму благодарно прижался к нему. Как хорошо, что есть на этом свете такой человек, Фёдор Достоевский. Он один способен залечить раны, наносимые Судьбой, поскольку только её вмешательством и можно объяснить то, что происходило у них сегодня с Чуей. Злая насмешница, Судьба решила в очередной раз посмеяться над Дазаем. Когда Накахара, покалывая его в спину остриём ножа, другой рукой вцепившись в предплечье, опять затащил его в тот самый туалет, где только с утра ранил его ухо, у Осаму даже не было сил удивиться. Было заметно на расстоянии, что Накахара взбешён. Опять будет ему резать уши, подумалось Дазаю, или может быть, что-нибудь ещё отрежет? Чуя опять прижал его к стене на том же самом месте, что и прошлый раз. Видимо, у Чуи особая любовь к этой стене, подумалось Дазаю, и на его губах заиграла улыбка, когда он вспомнил, что произошло после того, как Чуя так поступил с ним. Тот заметил это, голубые глаза его сузились, он поднялся на носочки и прошипел Дазаю куда-то в шею, куда смог достать: — Какого хрена вы вызывали к себе моего... — здесь он почему-то запнулся, проглотил комок в горле, и закончил, — моего Огая-доно? Дазай задрал брови: — А почему ты сам у своего дяди не спросишь, и почему ты так об этом паришься, а, Чу-чан? Он тебе не обязан отчитываться! Глаза Накахары блеснули злобой, а рядом с глазами Дазая блеснула сталь. — Не обязан?! Не обязан?! — заорал Накахара так, что у Дазая уши заложило. Он поморщился, и взявшись за остриё ножа, немного отвёл его в сторону, произнеся при этом: — Не ори, Накахара, у меня уши болят от твоего ора. Да, не обязан. Это твой дядя, и у него должна быть своя жизнь, свои дела. Если тебе так это надо знать, то спроси у него сам, а меня здесь не допрашивай! Остриё ножа опять блеснув, вонзилось в шею Дазая, проколов кожу, и войдя на пару миллиметров в ткань мышцы. Осаму почувствовал, как по шее потекла кровь щекотной струйкой, но стараясь не подавать виду, что ему больно, изогнул красивые губы: — Чего ты добиваешься, Накахара? Какое право у тебя есть меня допрашивать после того, как ты сам проиграл меня в карты, и не сказал об этом? Изо рта Чуи воздух вырвался со звуком проколотой шины, и лишь потом он оказался способен выдавить слова: — Я тебя в карты не проигрывал, — прошипел он сквозь зубы, — это твой покойный любовничек, Акио тебя проиграл! Да и с хрена ли я стал бы говорить тебе, если он всё равно тебя бы выручил, и не отдал тому китайцу, он уже не раз так делал, и в этот раз бы тоже отыгрался! И увидев лицо Дазая, не сдержавшего изумления, нахмурился: — Что? Только не говори, что не знал! Дазай проглотил слюну, и попробовал отрицательно помотать головой, но в шею тут же впился нож, и он произнёс: — Я не знал, что он меня уже не раз проигрывал... Убери нож. Чуя кивнул, и чуть ослабил нажим, но ножа не убрал. Он уже начинал что-то понимать, но это понимание только подогревало его подозрения. — На хрена вам сдался мой Огай? Вам что, скучно вдвоём? Акио ты замочил, чтобы трахаться с этой русской мразью, но на хрена вам обоим понадобился мой мужчина? Третьим?! Глаза Дазая стали огромными и круглыми, как тарелки. От неожиданности он даже о боли забыл. — Твой... кто? Так ты с дядей спишь? Хотя, конечно, рыженький ты гномик, это твоё дело, с кем спать, с кем не спать. Вам же не детей заводить, в конце концов. — Послушай, ты! — нож опять больно впился в шею, а зрачки Накахары стали огромными от гнева. — Ты уже давно был должен понять, что Огай мне не дядя, я люблю его, а вы оба, — он конвульсивно сжал губы, и прорычал, — вы хотите переспать с ним, вы его соблазняете! Но кто сказал, что я позволю его у меня отобрать?! Дазай опять двумя пальцами отвёл остриё в сторону, но Чуя тут же приставил его обратно: — Я не отдам его никому, он мой! — прорычал он, сверля Дазая почерневшим взглядом. — И никакая русская шлюха никогда не будет с ним! Я хочу, чтобы ты хорошенько это понял и своему хахалю объяснил! Думаешь, я не видел, КАК вы оба сегодня в универ припёрлись?! Он сжал свои губы в нитку, и схватив Дазая за горло, потащил его вниз по стене. Глаза Осаму выпучились, от лица отхлынула кровь, он судорожно схватился за запястья Накахары, который уже совсем обезумел от ревности, а тот толкнул Дазая на стену с висевшим на ней большим зеркалом, тут же упавшим и взорвавшимся осколками от удара о пол. И лишь нечеловеческим усилием Дазаю удалось от себя оторвать руки Накахары, сжав их так, что тот взвыв, выпустил на пол нож, и проскрежетав зубами, хотел укусить противника за руку, но Дазай, отпихнув его от себя, встал у стены, тяжело дыша и стоя на ковре из осколков, он наконец-то смог просипеть: — Какой же ты идиот, Накахара! Ни я, ни Фёдор не хотели спать с твоим любовником! И Акио я не убивал! Хотя, если б знал про него то, что знаю теперь, то точно сам убил бы! Дазай сокрушённо помотал головой, словно вытряхивая из неё всё то, что услышал, и сполз по стене, присев на корточки. Он сидел, свесив руки между коленями, и смотрел на Чую снизу вверх, но с таким превосходством, что тот зубами заскрипел. Он подобрал свой нож, встал так, чтобы загородить выход, и процедил сквозь зубы: — Тогда кто их убил? Он? Эта дылда, твой нынешний? Не понимаю, как ты вообще мог с ним потрахаться сразу после всего? Ты его всего два дня знаешь, и уже на него запрыгнул! И не говори, что нет, от тебя сексом несёт на весь универ! Кролики, блядь! И на кой ему тогда мой Мори? Эта русская тварь не успела позвонить, как он сорвался прямо из нашей постели, и бегом к нему побежал! И вообще, я видел, как он разглядывал фотку, а на ней был он, твой этот! И плакал! Мори плакал! Дазай устало улыбнулся. Едкая горечь обиды опять затопила ему душу. От того, что он услышал о своём покойном бывшем, он был готов на стену лезть. Он ведь верил этому козлу, а тот... А насчёт своего, как выразился Чуя, нынешнего, он вообще обалдел. Мори плакал, значит... — Смотри сам не расплачься, рыжая принцесса! Мори опять повторил мне своё деловое предложение, вот зачем он приезжал. Фёдор потребовал от меня его вызвать, чтобы договориться с ним о защите меня от китайца, которому Акио меня благополучно продул в карты, кстати, с твоего согласия, ты же не запрещал ему, нет? — Дазай стиснул зубы. — А взамен ему стали нужны мы с Фёдором. Не спрашивай, не знаю зачем. Спроси лучше у своего Мори. Накахара опустил руку с ножом, и подойдя к Дазаю, нагнулся к нему, и встал, уперевшись руками в колени. — Твой Фёдор сам виноват, что тебя некому стало отыграть у китайца, если это он его... — процедил он, нахмурившись. Дазай посмотрел в хмурое лицо и слабо улыбнувшись, покачал головой: — Нет, Чуя, меня проиграли окончательно и бесповоротно. Акио хотел избавиться от меня, я это точно знаю. — Откуда? — Фёдор подслушал их разговор, и Акио так и сказал китайцу — «можешь его хоть и убить, он будет не против». И от предложения Мори работать на него Фёдор отказался. Так что, как теперь быть с тем китайцем, я не представляю... Ну, разве что... Он вдруг поднял с пола один из острых осколков, и поднеся остриём к шее, отвёл руку, размахиваясь для удара. Чуя перехватил руку, и сжал её выше кисти, заставляя выпустить осколок, но перед тем, как он дожал Дазая, тот, выворачиваясь, всё же успел полоснуть себя по руке, а затем всё-таки сдался. Чуя тогда помог подняться израненному юноше, и отвёл его в медпункт, где медсестра кое-как обработала и перевязала его многочисленные раны и порезы, не пожалев на них бинтов и пластыря, но как оказалось, заметила не всё. Выйдя из медпункта, они устало уселись рядышком на банкетке возле аудитории, где ещё продолжались занятия, и так и просидели, не сказав друг другу больше ни слова, пока не вышел Фёдор. И, судя по поведению Накахары, он не поверил Дазаю в то, что Фёдор для Мори безразличен. Да Дазаю уже и самому было интересно, с какого перепугу босс Портовой мафии, Мори Огай вздумал пускать слезу над фотографией Фёдора, ведь не зря же он приказал Дазаю курировать его. Надо же, а ведь он почти забыл об этом, всё время пытаясь вспомнить, где он видел этого парня! А ещё сильно давили мысли о том, что его похищение неотвратимо приближается, и он не сможет этому помешать. Да и не хочет. Быть может, Фёдору без такого мусора, как Дазай, станет только лучше, и он найдёт себе что-то посерьёзнее, чем он, всегда обзывавший Чую шлюхой, из-за того, что он вечно флиртует со всеми подряд, но сам переспал с русским всего на третий день знакомства. Сердце сжалось до боли в груди, и стало тяжело дышать от этих всех мыслей. И правда, кто знает, что связывает его любимого с Мори? Выходит, эти его дурацкие попытки не позволить дать Фёдору добро работать на мафию, всё равно не имели смысла... Дазаю захотелось плюнуть с досады прямо на вымытый пол посреди институтского коридора. Ну и дебил же он! У Мори и без того были планы на этого иностранца, а он... Позволил себе растечься лужицей, размечтаться о недозволенном, по сути покусившись на чужое добро. Шлюха. Вот кто такой Дазай после этого. Шлюха и вор. И всегда таким был. Тогда выходит, этот китаец только самый лучший выход. Для всех. И для него, раз он всем только мешает. Вывел его из самокопания голос Достоевского. — У нас ещё две пары, но мы можем прогулять третью, на ней не отмечают. — А, ну, значит, так и сделаем, — расплылся в улыбке Дазай. Всё-таки идея провести время с Фёдором нравилась ему больше, чем сидеть на скучной паре, пока... Пока у него этого Фёдора ещё не отобрали. Фёдор снова кивнул и, взяв Осаму за не израненную руку, повёл его к выходу. На самом деле ему просто хотелось сбежать с пары и прогуляться с Дазаем, да хоть бы и дома побыть, всё же лучше. Прозвенел звонок, напомнив, что ещё два часа прошло. Сердце Дазая опять сжалось тоскливо и больно. Игнорируя боль, он поспешил доверительно сжать бледную, изящную кисть, робко отведя взгляд и на его лице появилась смущённая и глупая улыбка. Осаму хотел ещё немного побыть с ним рядом, пока... Фёдор сделал вид, что не заметил смущения Дазая. Ему приятен был этот жест, и совсем не смущали студенты, начавшие плавно вытекать из аудиторий и пялиться на них. И у него бы и дальше было невозмутимое лицо, если бы в самый ответственный момент, когда они спустились в холл, он не чихнул. Ну, да растак вашу маму, ну сколько уже можно-то, а? — Будь здоров, — машинально произнёс Дазай, мечтательно улыбаясь уголками губ, и вдруг опомнился, вскинув брови. — Подожди, я ведь... Он скинул с плеча рюкзак, принимаясь переворачивать его в поисках средства от насморка для Достоевского. — А? — удивлённо посмотрел на него Фёдор, он совсем не понимал, что сейчас произошло и почему Дазай так реагирует. — Чёрт, я же должен был их взять... — с досадой протянул Осаму, оставив попытки поиска. И, бросив виноватый взгляд на своё чихающее чудо, поспешил объяснить: — Капли. Я уверен, что брал их, но сейчас не могу найти. Кажется, я их потерял. Но тут есть аптека, недалеко, рядом с универом! — Пойдём туда? — спросил Фёдор, оглядывая сидящего на корточках над рюкзаком Дазая. Дазай отрицательно помотал головой. — Пока мы были в универе, прошёл дождь. На улице мокро и холодно, а ты простужен, так что останься здесь. А я быстро. Не успеешь и соскучиться, как я вернусь. И улыбнулся, но улыбка вышла немного кривоватой и дёрганой. Фёдор помешкал несколько секунд, пытаясь справиться с внезапно накатившим головокружением, и кивнул: — Ладно, только ты осторожнее там, — и присел на лавочку у фонтана в холле. Для чего такая ерунда, как фонтан, была нужна здесь, он не понимал, но ему и не до того было. — Жди меня, и я вернусь, — на прощание пошутил Дазай, глядя на него, и мысленно уже прощаясь. Потом повернулся, чтобы скрыться за дверью. Фёдор улыбнулся в ответ и махнул рукой ему на прощание. Он дождётся. И ничего не было ему дороже этого ожидания. И доверия. Он и сам считал что это расставание лишь краткосрочно. И подумать не мог, насколько ошибался. Да и откуда было ему знать, что держа на выходе из аптеки купленный препарат, его Дазай встретится с незнакомцем, от которого он не убежит, упав на землю от предательского удара под дых, хватаясь за живот. Вновь страх, мучения и сплошной ужас, который внезапно прекращает, упавшая на лицо Дазая сладко воняющая тряпка... Осаму так и не вернулся, даже спустя час. Фёдор забеспокоился уже через полчаса, но, как и было договорено, остался ждать Дазая в холле. И только спустя час он всё же добрёл до той аптеки, кое-как расспросил о Дазае, но узнал только то, что тот был здесь, и ушёл около часа назад. Может он уехал домой? Сердце Достоевского пропустило удар. Да, наверняка так и есть. Только вопрос зачем? Он же знал, что Фёдор его ждёт, мог бы и позвонить. Хотя, это ведь Осаму, мало ли, что ему могло прийти в голову. С этими мыслями в кружащейся от жара голове он поехал к себе домой.***
...А Осаму тем временем хлопали по щекам, и чей-то мужской голос над ухом настойчиво требовал открыть глаза. Но сделать это было достаточно трудно. Дазай недовольно поморщился, когда в глаза ударил слишком яркий свет, а затуманенный взгляд не мог во всех красках передать образ человека перед ним. Голова болела, всё тело ныло, ни одной связной мысли не было, и ко всему его тошнило, и одновременно хотелось спать. Невыносимо! Но он всё равно с трудом приоткрыл глаза, и нехотя повёл плечом, надеясь, что от него, наконец, отстанут, и вдруг его мозг прошила мысль, от которой он вздрогнул всем телом. Голос! Незнакомый голос! Человек, склонившийся над ним, был явно азиатом, только вот на японца похож мало. Да и говорил с акцентом. Каким-то странным акцентом. — Ну что, куколка, — сказал он немного шепеляво, — тебя проиграли в карты господину Линь Му и всё, что от тебя требуется — покорность. Уйти отсюда ты не сможешь, даже не пробуй. Теперь ты его собственность. Волосы на голове Дазая встали дыбом. Это было самое ужасное, что только могло произойти. Да как же так?! Зачем?! Это же... о, боги! Его же... Страх окутал его, застилая глаза плотной дымчатой пеленой, руки непроизвольно сжались в кулаки, челюсти пришлось стиснуть, чтобы не закричать. И предпринять тщетную попытку успокоиться. Он же, в конце концов, сам позволил себя схватить, сам этого хотел, так к чему эта паника? Но мыслить трезво почти не получалось, мешали мысли о том, что он всё же, оказывается, не хочет для себя такого конца! Он не хочет бесславно погибнуть в постели садиста-извращенца, что бы там Чуя ни говорил. И вообще, какого он не стащил у Фёдора один из его ножей, которых у него была целая коллекция. И как только через границу провёз, и без хотя бы одного из них никогда не покидал пределы дома? Ведь можно же было бы отбиться от нападавшего, он ножом тоже неплохо драться умеет, но... «Поздно иве грустить по своим уплывающим листьям». Дазай всё же попытался осмотреться вокруг, болезненно простонав. Выхода из комнаты не было. Чёрт возьми... У него даже нет выбора, ведь будет ерепениться — только себе хуже сделает. Покорность? Будет вам покорность. Но лишь до тех пор, пока Осаму не трогают. Дазай молчал, не сопротивляясь. Мужчина только хмыкнул и поднял его, грубо схватив за тонкую руку. Он потащил его, босого, в одной лишь рубашке и бинтах, куда-то по грязному бетонному полу. Благо, он был гладким и не ранил подошвы. Его потащили в душ, куда и запихнули, и где двое сильных мужчин развязали ему руки и начали раздевать, и наплевав на сопротивление и недовольство, срывать бинты. Пусть посопротивляется, ему это всё равно ничего не даст. И это больше всего возмутило Осаму, чуть ли не до слёз. Он мог стерпеть всякое, но тема собственных шрамов — одна из самых болезненных и личных. Он мог показать их лишь самым близким людям, даже Фёдор их видел не все, а здесь ещё его больно хватали и грубо вертели. Осаму пытался сопротивляться, вырываться, но с него всё-таки стянули бинты, и он замолчал, не желая больше произнести ни слова и не стараясь дать отпор, чтобы не радовать своих мучителей. Точно безропотная кукла. Мужчины что-то говорили друг другу на чужом языке, так что Дазай не мог ничего понять, только иногда бросали слова на японском: — Он подпорчен, всё тело в метках... — Хозяину понравится! Осаму мыли губкой. Мыли грубо, раздирая кожу до крови, но им наплевать, ему похоже, тоже. Они, смыв с него всё, всю пыль и грязь, вытащили Дазая из душа и нарядив его в красное ципао с длинными рукавами и разрезом от бедра, который традиционно носят китайские баопо, девушки по вызову. Они расчесали парню спутанные волосы и куда-то повели. Его шрамов теперь не было видно, но это лишь на время. Взгляд его был обречённо опущен вниз, и ничто не нарушало того чистого, непорочного образа, который попытались ему придать. Осаму молчал и был невыразимо прекрасен в своём молчании, выразительности хранимой печали и отстранённости... Казалось, будто подобное отношение к его маленькой слабости, заставило его задуматься и отгородиться от происходящего. Он так глубоко замкнулся в этом состоянии, что не сразу осознал, когда именно его успели привести к заказчику похищения. Опомнился, поднял взгляд и не смог ничего произнести. Слова попросту застряли в горле. Мужчина перед ним абсолютно не был красив, молод или хотя бы чуточку привлекателен. Черты его красного лица были грубыми, а жесты вульгарными. Он сидел обложившись парчовыми подушками, и курил трубку с какой-то странной смесью, явно из табака и кое-чего другого, знакомого, и вонючего до такой степени, что глаза Осаму начали слезиться. — Мы привели его, господин Линь, — произнёс один из церберов, кланяясь своему хозяину, одному из наиболее богатых, и наиболее жестоких главарей китайской мафии в Японии, Линь Му, прозванному за глаза Мухун — деревянная душа. Тот лишь удовлетворённо хмыкнул, разглядывая предоставленное ему «сокровище», как описывал ему Дазая Акио. И с удовлетворением заметил, что тот не соврал. Этот парень действительно прекрасен, а этот наряд как нельзя лучше подчеркивает его утончённость. Но это не надолго. — Подведите его ко мне, — прозвучал приказ, и Осаму подтолкнули к застеленной вышитым шёлковым покрывалом постели Линя. Шёлк мягкий, даже на вид, только вот парню эта мягкость будет ни к чему. Ему предстоит нечто большее, чем просто полежать на этом шёлке и, безусловно, он это понимает, вон, на мордашке всё ясно написано. Осаму вдруг стало так противно и мерзко, и он нахмурился, поднимая на мафиозо взгляд, полный ненависти. Однако одно «но» не давало ему возможности сопротивляться должным образом — горло душило осознание бессилия перед ситуацией, и собственной ничтожности. Осаму не может ничего изменить, он теперь всего лишь игрушка в руках извращенца. И он постарался отогнать от себя мысль, что он ведь давал обещание вернуться. Давал, и знал, что его не сдержит, он ведь сам позволил себя поймать, он так хотел, так к чему стремиться выжить теперь? Он же всё равно живым отсюда не выйдет. Достоевский... В голову ударили воспоминания об этом человеке и сердце болезненно сжалось. Осаму отчаянно захотелось вернуться в Дом, который он хотел бы считать настоящим, в объятия к Фёдору, но от мыслей о единственной недосягаемой радости его оторвал толчок в спину, и Дазай неохотно повиновался приказу. Линь Му, бесцеремонно дёрнув его за руку, буквально бросил на подушку рядом с собой. К губам Дазая чужие недобрые руки поднесли обслюнявленный мундштук, в ноздри опять ударило знакомым тошнотным запахом. — Кури!— звучит категоричный приказ. Дазай молча отвернулся, стиснув зубы и зажмурившись, и невольно дёрнув рукой, которую больно и сильно сжали. Кажется, после этого вечера на нём останутся синяки. Если он вообще в живых останется. Хотя, зачем? Может лучше вывести из себя этого старого козла, чтобы побыстрее прикончил? Щёку обожгло пощёчиной, и приказ повторяют. Теперь Линь Му был недоволен. Он-то думал, что «сокровище» будет покорненько исполнять все его прихоти, а оно мало того, что капризничает, так ещё и жмуриться смеет. Ну не наглец ли?! Видимо, оно не из робкого десятка, всё-таки соизволило повернуться, с ненавистью взглянув на него. И Осаму, наконец, вдохнул едкий дым, заходясь в кашле. Ну и гадость! Стоп. Не может быть. Это же не..? Твою мать! Он такое не употреблял, но этот запах точно знает! Маковая соломка! Сознание стало мутиться, теряясь в облаках вонючего дыма. — Это опиум, — поясняет Линь Му, словно новичку, с ухмылкой выныривая из ядовитых облаков, — ты куришь неправильно, глупый мальчишка! Ещё бы ему уметь курить такую гадость! Он таким торговал, но сам никогда не пробовал. Мухун отобрал у юноши трубку и показал, как правильно затягиваться. С ухмылкой наблюдая за покрасневшими глазами Осаму, он погладил его по бедру в разрезе платья. — Давай ещё раз, — мундштук снова тычут Осаму в рот. Дазай посмотрел на него каким-то по-детски жалобным взглядом. Он вновь затянулся, выдыхая с кашлем. — Зачем вы мне это даёте? — прокашлял юноша, тщетно стараясь не расслабляться от наркотика, но, увы, последствия были налицо — тело Дазая обмякло и он пошатнулся, комкая пальцами простыню и пытаясь справиться с головокружением, хотя и знал, что даже и пробовать не стоит. — Ты взрослый мальчик, должен понимать, — ухмыляется ему в лицо мужчина, откладывая трубку, и опрокидывает юношу на постель, нависая над ним. — Нет! — Дазай вяло попытался оттолкнуть его от себя, отворачиваясь, но его руки сейчас слабее ивовых веток, они гнутся, словно бескостные, и поэтому ничего не получается. — Я не хочу ничего понимать... Его снова бьют по щеке, но на этот раз сильнее, рассекая до крови нижнюю губу. — Не сопротивляйся, иначе будет больно, — говорит Линь Му, прижимая его к постели, и выкручивая пальцы. И Осаму шипит от навалившейся резкой боли, болезненно зажмурившись и уже понимая, что просто не сможет оттолкнуть насильника — хватка слишком сильна, а в этом состоянии у парня даже мыслить получается с трудом, и он лишь вяло отворачивается. Будет больно... Больно в любом случае будет. Этот субъект иначе не умеет. Он абсолютно не старается не быть хоть сколько-нибудь грубым, и его прикосновения приводят юношу в животный ужас, от которого он содрогается всем телом, но оно не слушается, не хочет и не может помочь оттолкнуть этого извращенца. — Нет, — шелестит Осаму непослушными губами, и голос его слабеет и срывается, — пожалуйста, не надо... Линь Му продолжал своё. Он разорвал на Осаму одежду — его подчинённые давно ушли и стыдиться ему нечего. Обрывки ципао быстро оказываются где-то в стороне, и глазам мужчины предстаёт вид на обнажённое тело юноши, без бинтов и в шрамах, такое, каким не видел его даже Достоевский. Он плотоядно облизывается, и мокро целует, а затем кусает парня в шею, оглаживая бёдра. Он шепчет что-то на китайском и явно восхищается тем, что ему предоставили. Чёртова похотливая свинья!..***
Фёдор тем временем, приехав домой, не нашёл там Осаму, и понял, что случилось то самое, страшное, от которого он обещал его защитить, но не сделал этого. Вместо этого на глаза ему Судьба подсунула записную книжку Осаму с номером Мори и он не придумал ничего другого, чем позвонить ему. Сердце болезненно сжималось от мысли, что Дазаю сейчас могут причинять боль, и он был готов продать всего себя, если придётся, лишь бы спасти этого парня. Только возьми, возьми, возьми трубку! Но в трубке слышатся неумолимые гудки...***
...Глаза залиты слезами ещё после первых ударов. Сейчас по щеке юноши уже скатывается только одинокая слеза, оставляя мокрый след. Горло душит обида. Самая настоящая обида и ненависть бедного Дазая, простого Человека, который вновь недоумевает за что ему это. Что он сделал?.. Он ведь просто хотел родиться в обычной семье, видеть рядом с собой маму, улыбку и признание отца. Он никогда не ввязался бы во всё это, если бы не они. Но ведь он тоже хотел себе счастливое детство, чистое тело без ненавистных порезов — его собственное проклятье! Он хотел счастья, Жизнь так не считала. Хочется кричать, от невыносимой боли везде, во всём теле, но слова застревают и обрываются, вырываясь наружу всхлипами. Фёдор, где ты, любимый, когда ты так нужен? Осаму, твой глупый и недостойный Осаму передумал, и он теперь хочет жить!***
И в тот же миг его единственная надежда на спасение наконец дожидается ответа от мафиозо: — Слушаю? — доносится из трубки. — Дазай исчез, — быстро выдыхает Фёдор в трубку, — пожалуйста, помогите, Мори-сан, я согласен на всё. Мужчина помолчал несколько секунд, а потом шумно вздохнул. Всё пошло не по плану. — Я уже еду, давай, говори быстрее, что у вас там случилось? — и, судя по звукам, доносящимся из трубки, Мори встал со своего места, быстро куда-то направляясь. — Тут особо нечего рассказывать, — ответил Фёдор, — он пошёл в аптеку возле университета, мне приказал сидеть в холле универа, потому что на улице был дождь. Сказал, скоро придёт, но даже спустя час так и не явился. Я ходил в ту аптеку, мне сказали он там был, значит исчез он, когда уже вышел из аптеки. Мне кажется, вам не стоит ехать за мной, нужно скорее найти его. Вы знаете где он может быть? Конкретное место. — Чёрт возьми, — тон Мори был хмурым, — я надеялся, что его не тронут хотя бы пару дней, на это были все шансы, но нет... Я знаю конкретное место, но если ты собираешься оказаться там, то тебе придётся ехать со мной. Сказать честно, это место находится далеко, и проехать туда очень трудно, но либо так, либо ты останешься у себя, и подождёшь меня. — Я поеду, — решительно заявил Фёдор, — вам до меня ехать от силы пять минут, а там мои боевые навыки могут пригодиться. — Тогда будь готов к тому, что мы можем не успеть, — многозначительно подытожил Мори. Фёдор вздрогнул: — А если мы уже опоздали? — Всё может быть, Фёдор. Но я не верю в то, что этот человек может просто так умереть.***
...Когда Линь Му наконец насытился, Осаму уже был на грани обморока, даже опиум не помог. Его спина, избитая плетью, превратилась в кровавое месиво, руки были истерзаны грубой верёвкой, пальцы на них изломаны, а из заднего прохода беспрестанно текла кровь вперемешку со спермой. — Сюдзи, — обратился Линь Му к пришедшему мужчине в строгом костюме охранника, — забери его! Если очухается через пару дней — отправь в бордель, а сдохнет, — он довольно хмыкнул, — ты знаешь, что делать. Сюдзи старается не измениться в лице, кивает, берёт почти холодное от потери крови тельце на руки и замирает. Сердце его пропускает удар, но он берёт себя в руки, и молча выходит из комнаты, только в коридоре позволяя себе выдохнуть тихое: — Осаму... Юноша на его руках лишь дрожит, пытается сжаться клубком, приоткрыв рот в частых тяжёлых вдохах, и то и дело всхлипывает, положив ладони с посиневшими пальцами на собственные волосы, столь любимые Фёдором, и местами так жестоко вырванные. У него не осталось сил даже на то, чтобы разрыдаться. Громко и так страшно, что это пробрало бы любого до глубины души, докатившись до самых глубин Вселенной. Осаму не узнавал в этом голосе ничего родного и даже не смел открыть глаза. Ведь ничего близкого в том человеке, который его нёс, никогда не было, несмотря на их кровное родство. Даже сейчас перед ним находился абсолютно чужой человек. Даже не так, чужой цепной пёс, выполняющий команды своего хозяина. — Осаму, — только и произнёс мужчина, а затем прошептал, склоняясь к нему, — притворись мёртвым, Осаму, прошу, притворись мёртвым, и я вынесу тебя отсюда. И нет ничего страшнее и противнее для него сейчас, чем этот голос. Ненавистный, отвратительный, хотелось лишь заткнуть уши, навсегда закрыть глаза и задохнуться в собственных страданиях. Небеса, почему он ещё жив?! Ему ничего не стоило притвориться мёртвым, надо было просто закрыть глаза, и свесить руки, чтобы болтались, тем более, что обнимать голову было тяжело — пальцы болели. Он не всхлипывал, и даже дышать было больно, а в остальном Осаму не отличишь от мёртвого. Да и когда, и кто будет проверять? Побрезгуют даже прикоснуться. Сюдзи выносил его на плече, как мертвеца. Всем было наплевать на то, что он там несёт. Труп и труп, чёрт с ним. Но внезапно к нему в помощники решил набиться один из тех мужчин, что мыли Осаму, и спустя пары минут уговоров, Сюдзи уже понял, что ему не отвертеться. И они вместе отнесли юношу в самый настоящий ад на земле — к огромной яме с трупами домашнего скота. От этого места воняет жутко, и остаётся только гадать, откуда она взялась здесь, в центре цивилизации, и как власти вообще позволили такому появиться, но Дазая должны бросить около неё. Напарник Сюдзи хотел забросить тело прямо в самую середину скопища гниющих трупов, но мужчина отказался, как можно более грубо заявив напарнику, что, мол, и тут подохнет, нехрен ещё и ради шлюхи напрягаться, мысленно прося сына потерпеть, и не выдать того, что жив. Он положил его на бок, скраю, отвернув его голову от зловонной ямины. Сердце его сжалось от увиденного. Да, ему приходится сейчас уходить, но он шёпотом пообещал сыну скоро вернуться. Его успокаивало только то, что пока его не будет, сына не тронут бродячие собаки, от них там был установлен ультразвуковой контур. Мухун не упускал случая помучить без пищи живых существ.***
Достоевский в это время уже был в машине Мори. Он сидел рядом с ним на заднем сидении, нервно грызя ногти. Лицо его было белее бумаги, и его всего трясло.***
...Взгляд Осаму пуст и направлен сквозь предметы, находящиеся рядом с ним, лежащим скрючившись в позе зародыша, и ощущавшим себя как одну сплошную боль. Трупный смрад и боль в спине и возле копчика не позволяют дышать. Он не может двинуться, не может даже приподняться, оказавшись на земле. Да если бы и мог, то не стал бы, лишь бы не увидеть страшное зрелище позади себя, и не испытать ещё большую боль. Большая трупная муха, которых здесь множество, уселась, и стала ползать по его руке. Он подумал, что пожалуй этой мухе Судьба назначила пережить его. И он уже знает, что скажет отцу, как только тот снова появится. Если тот вообще решится вновь увидеть сына...***
Мори напряжённо отстукивал пальцами нервную дробь по стеклу дверцы, то и дело всматриваясь в окна. Он даже не скрывал, как нервничает по этому поводу, да и это было неуместно рядом с по-настоящему обеспокоенным Фёдором, у которого билась в голове одна мысль — лишь бы успеть, пожалуйста, Господи, лишь бы приехать вовремя!***
...Сюдзи всё не появлялся. Он бы охотно вернулся за сыном, но его отправили на задание с тем самым человеком и избегнуть этого совершенно не было возможности. Мужчина тихо паниковал...***
Фёдор казалось, был на грани обморока, пока они ехали. Да что ж машина так медленно едет?! Лишь бы успеть! Водитель как-то слишком резко нажал на тормоза и весь салон ожил, очнувшись от собственных мыслей. Приехали! — Босс, — начал было водитель, но его тут же перебили. — Без лишних слов, — заявил Мори водителю и сидевшему рядом с ним охраннику, — вам нужно отыскать Осаму, и как только найдёте его и убедитесь, что нам безопасно туда идти, сообщаете мне и мы следуем на место. К мальчику не прикасаться, только в крайних случаях. Посторонних не жалеть. Оба кивнули и покинули машину. Мори перевёл взгляд на Достоевского. — Я обещаю сделать всё возможное. Фёдора всего трясло. Всё это время он винил в случившемся лишь себя. Не стоило отпускать Осаму одного, и если с ним что-то произошло, то виноват в этом только Фёдор. По крайней мере, он так думает, и ему чертовски плохо от этой мысли. В ответ на слова Мори он лишь кивнул. У него от болезни и волнения зуб на зуб не попадал. Неожиданно Мори положил свою руку поверх его руки, успокаивающе пожимая, а затем вдруг прислушался, отвлекаясь на поступившее сообщение. Глаза его вспыхнули пурпуром, и тут же погасли. Он выпустил руку Фёдора, не глядя открыл дверцу, и вышел из машины. Фёдор нервно дёрнулся за ним, тоже выходя из машины и собираясь пойти за ним дальше. Такое прикосновение со стороны мужчины Фёдора сильно удивило и озадачило, поскольку Мори не был похож на любителя успокаивать всех подряд. Босс мафии уверенно следовал по известному ему маршруту, прикусив губу и хмурясь. Очевидно, что-то его беспокоило, что-то ужасное, пугающее до дрожи. Он знал, где нашли тело Осаму, знал, что там скотомогильник, и знал, что там есть трупы не только животных, и взгляд его настороженно метнулся в сторону бледного, как смерть, Достоевского. Ему было жаль парня, и жаль Осаму, и сердце сжималось от боли за них обоих, и вины, что он не уберёг эти юные жизни от таких потрясений, и то ли будет ещё! Фёдор шёл за ним следом. Он кусал пальцы до крови и был готов на стенку лезть, лишь бы ему сказали, в каком состоянии сейчас Осаму, и где он. Для Фёдора главным было то, чтобы он остался в живых и относительно невредим, а дальше... Он сделает всё, чтобы босс вылечил этого несчастного юношу. Он сделает всё... Уже издалека на фоне всей этой отвратительной свалки, на много десятков метров источавшей запах разложения, в глаза бросалось бледное и какое-то маленькое скрюченное тело с красным месивом вместо спины. Охранники милосердно отгоняли от неё мух, завязав себе носы и рты носовыми платками. Нечто прекрасное, ангельское оставалось в нём, даже несмотря на обезображенный вид, который ему посмели придать безбожные люди. Хуже, чем животные. Этот поступок воздастся им! Босс обещал, что это не останется безнаказанным. Но даже самая большая кара не стоит и одной капли причинённых Осаму страданий. Этот мальчик не заслуживает такого. И знать бы ещё, чего стоят обещания босса, раз уж обещание Фёдора оказалось ложью. Сердце болезненно сжалось и постепенно обливается кровью, пока босс заметно ускоряет шаг, сжав руки в кулаки. Фёдор же, забыв обо всём, просто бежит к безжизненно лежащему Дазаю, невзирая на трупную вонь. Он спотыкается, чуть не упав в зловонную мутную лужу, рядом с полуразложившимися останками какого-то бедняги, но добегает и падает рядом с Дазаем на колени. Его сердце сжимается от ужаса, а затем вспыхивает злобой. Он бы заплакал, но остатки самообладания не позволяют. Дазай так прекрасен, но в таком ужасном состоянии. — Осаму... — с болезненной горечью в голосе шепчет босс, опускаясь на колени рядом. Бледного запястья, которое всё в ссадинах, синяках и порезах, касается рука уже без перчатки, со всей осторожностью щупая пульс. Взгляда на Фёдора поднять он не смеет, так же как не может простить себе то, что вовремя не вмешался, что-то упустил, допустив то, что получилось. Достоевский безуспешно пытался оттереть кровь с бледного лица возлюбленного, никому не объясняя зачем он это делает. Да и не смог бы, даже если бы его спросили. Он видит и чувствует, что Дазай ещё дышит, и от этого становится легче. Хоть немного, но легче. Осаму вдруг открывает карие глаза с кровяными белками, медленно, даже не пытаясь сфокусировать взгляд на очертаниях Достоевского. Ведь он узнаёт силуэт, так быстро ставший родным сразу же, чувствует его касания. И бедному мальчику так стыдно. За то, что он так уродлив в этот момент, за все раны, шрамы и ссадины — всё самое ужасное, что только открылось Фёдору и кому-то ещё, чьи шаги он слышит рядом. Видно, как живот парня вздымается в участившихся вдохах, и русскому легче и от этого — нет синяков хотя бы здесь. Фёдор бережно приподнимает его с пропитанной трупными соками земли, и осторожно прижимает к себе тело, где на спине буквально нет живого места. Бледные губы шепчут: «Прости!», пальцы успокаивающе гладят. Он хочет помочь Дазаю хоть немного, лишь бы тому стало легче. — Прости, — шепчет он снова, и начинает в мыслях молиться. Но Осаму не в силах даже поднять руки, чтобы обнять Фёдора. Он пытается сжать край его кофты распухшими негнущимися синими пальцами, но лишь обессиленно водит ими по ткани. — Больно, — единственное, что он смог глухо простонать, вновь кусая губы до крови. — Больно... Мори в это время быстро осмотрел тело на предмет наличия повреждений, мешающих транспортировке. И удостоверившись, что переломов и других серьёзных повреждений нет, скупо кивает Фёдору. Достоевский взял хрупкое грязное искалеченное тело на руки, стараясь по возможности как можно меньше задевать его спину, и успокаивающе поцеловал Осаму в лоб. — Сейчас станет легче, потерпи, — просит он, поднимаясь и быстро неся возлюбленного к машине, прочь, прочь как можно быстрее из этого вонючего до рвоты места, обходя попадавшиеся по дороге человеческие останки в разной степени разложения. Он не хочет думать, что возможно они тоже были игрушками Мухуна, которые никому не были нужны, в отличие от Осаму, и поэтому остались догнивать здесь. Охранники не переставая отгоняли полчища мух, вившихся здесь, несмотря на дождевую морось. Уже начинало вечереть. В его груди была такая боль, словно раскалёнными щипцами ему ломают рёбра, добираясь до сердца, желая вырвать его, причинить ещё больше боли. Осаму больно, Фёдор страдает вместе с ним. Осаму медленно отрицательно покачал головой, пока лицо его искажается в болезненном выражении самой искренней, пробирающий до дрожи печали, а сам он с силой жмурится, пытаясь сдержать слёзы. Да только и слёз уже не осталось. И он прошептал одними губами: — Не станет... Это хуже, чем физическая боль. Она намного глубже, там, под оболочкой. И столь страшна, что от ужаса хочется рвать ногтями собственное израненное тело. Мори, наблюдая эту картину, только покачал головой. — Только не сажай его, — обеспокоенно произнёс мужчина, помогая придержать обнажённые грязные ноги юноши. — Сделайте ему укол, ему больно, — буквально умоляет Достоевский, глядя на Мори. Он понимает, что Дазая беспокоит скорее душевная боль, но надеется, что сможет её утихомирить. Он сделает всё для этого, а пока надо избавить от боли хотя бы его тело. Фёдор крепился, когда сел в машину, аккуратно кладя Дазая к себе на колени, и всё же не выдержал. На бледное лицо Дазая упала горячая капля, Фёдор плакал. Холодные разбитые пальцы с непрекращающейся дрожью, пытаются взять запястье Фёдора, чтобы прижать его руку к груди, но у него не выходит. Он не понимает, почему Фёдор плачет, разве можно плакать по такой падали, как он? Но ничего, он уверен, что скоро его на этом свете уже ничего не удержит, поэтому слабо касается посиневшими искусанными губами тыльной стороны ладони Достоевского: — Пожалуйста, не плачь... Я не хочу... Осаму не вздрогнул, даже когда Огай сделав укол, присел на своё место, и произнёс: — Мне очень жаль... Фёдор не всхлипывает, не издаёт вообще никаких звуков. Его плечи не дрожат, волосы скрывают лицо. Со стороны можно подумать, что он спокен, но слёзы, проклятые слёзы, не желающие прекращаться, выдают его с головой. Хочется выть. Кричать, бить всё вокруг, но он лишь беззвучно плачет, глотая слёзы и сжимая в руке ледяную ладонь. — Позвольте мне убить то существо, что сделало это с ним. — Любым способом, какой ты только выберешь. Я помогу, — тут же откликнулся Мори на эту просьбу, — мафия не прощает... И сглотнув комок в горле, подумал, что сделает это не только по этой причине. Мори Огай такого тоже не хотел прощать.