...впервые в жизни я оказался с глазу на глаз со смертью. Терять близких, видеть, как у тебя на глазах умирает человек, мне до сих пор не приходилось, и я не представлял, что такое смерть. В тот день она предстала передо мной во всём своём омерзении... Харуки Мураками «К югу от границы, на запад от солнца»
— Смотри, смотри, звезда упала! — радостно воскликнул Дазай, словно ребёнок с открытым ртом глядя на звездопад. Фёдор, лежащий рядом с ним, лишь нежно, непривычно для него, улыбнулся. — Вот видишь, а ты идти не хотел. Дазай коротко ткнул его в бок локтем. — Ты же не сказал, что тут будет видно звёзды. В ответ на это Достоевский обнял его, прижимая к себе. — Глупый... — А ты жестокий, — парировал Осаму, прижимаясь губами к его шее. Фёдор сегодня странный. Растрёпанный, как птенец, сидит на холме только в рубашке, даже брюк не надел. Зато Дазая умотал в плед, чтобы не замёрз, за что тот ему лишь благодарен, тут и правда холодно. — Смотри, видишь железную дорогу? — тонкий палец, с заусенцами возле обкусанного ногтя указал на рельсы. Осаму кивнул, — через семь минут там будет проходить поезд. — Поезд? — удивился Дазай, — А они тут бывают? — Бывают, — спокойно ответил Фёдор, обнимая Осаму. Тот прижался к нему, накидывая плед на худые плечи, поскольку видел, как дрожит от холода дух. — А куда ведёт эта дорога? — бинтованные ладони накрыли холодные руки музыканта — Фёдор играл на виолончели, причём довольно часто, — согревая их. — В ад, — пожал плечами Достоевский, — только не пугайся и не думай, что там так уж плохо. Здесь, пожалуй, даже хуже. — А ты там бывал? — Осаму заинтересованно посмотрел на Достоевского. Вообще, за это время они успели очень сильно сблизиться. Дазай не знал точно, сколько он здесь, но они уже недели три как отпраздновали его девятнадцатилетие. Оно было в июне, а сейчас... Чёрт его знает, что здесь сейчас. Вроде, лето, но он бы в этом не ручался. Время здесь шло как-то иначе, казалось, они уже несколько лет живут вместе в домике, построенном вокруг дерева, каждый вечер смотрят как танцует балерина в шкатулке, наслаждаются музыкой, которую создаёт Достоевский и ужинают карри с рисом, который у духа получался просто чертовски хорошо. — Бывал, — задумчиво ответил Достоевский, перебирая каштановые кудряшки. — И как там? — Дазай снова смотрел на созвездия, которых никогда не видел ни на небе, ни на полной карте звёздного неба. — Никак, — пожал плечами дух. Было видно, что говорить он не очень хочет, но и сопротивляться слабо, — просто пустота. Белая, будто всё в снегу. И ни души вокруг. И тишина. Абсолютная. Это персональный ад для каждого человека. Пустота и отвержение. Грешники не видят ничего, но всё равно вспоминают свои грехи и начинают постепенно сходить с ума. Такова кара. Характерно то, что ещё ни один из них не сломал систему. Рано или поздно все раскаиваются. Дазай задумчиво смотрел на звёздное небо, сам того не замечая играя с пальцами Фёдора. Информация, которую он получил от Достоевского, была какой-то непривычной и неправильной. То есть, с канонами синтоизма это не очень-то расходилось, но в принципе поверить в то, что это может быть правдой было тяжело. Точно так же, как и в то, что Дазай уже несколько месяцев находится в месте, которое даже не на планете Земля, а вообще непонятно где. Но это абсолютно точно было правдой, потому что выбраться отсюда он и правда не мог. Пытался уже и вешаться, и со скал прыгать, но всё, что получалось это умереть и очнуться на том же месте. От собственного бессмертия становилось противно. — Но если ад выглядит так, то что насчёт рая? — Осаму теребил тонкую руку духа. — Рай — это прото бесконечный сон, — ответил Достоевский, — ты спишь, не видя снов, пока не получаешь возможность переродиться в новом теле. Только вот парадокс, никто из людей не попадал сразу в рай, прежде чем проходили этап раскаяния. Даже монахи грешили, и грехи их были, порой, страшнее тех, кто праведной жизнью жить и не пытался. — Как скучно, — Дазай бросил камешек куда-то вниз, прислушавшись к гулкому эху звука, который тот издал при падении. — А ты хотел, чтобы весело было? Так веселье, ведь, это празднество, а празднество — грех имеющий имя Тщеславие, причём, один из семи главных. Или ты думаешь, те, кто придумали существование Эдема, размышляли на эту тему? Вовсе нет. Люди грешны в своей сущности, так что, даже в качестве вознаграждения за праведную жизнь, они хотят лишь только обрести возможность грешить. — Как высокопарно, — Дазай фыркнул. Где-то вдали послышался гудок. От этого звука Осаму даже вздрогнул, настолько внезапным и страшным был этот звук. Да, пожалуй, Дазай мог назвать его старшным. На звук гудка поезда это было похоже меньше всего, скорее на надрывный рёв какого-то огромного животного в предсмертной агонии. Фёдор же был абсолютно спокоен. Он обнимал своего парня, которого, наверное, точно мог назвать этим словом, и смотрел вдаль, явно о чём-то напряжённо думая. Вскоре, из-за деревьев показалось огромное, похожее на гигантскую железную гусеницу, тело поезда. Старый изношенный локомотив, который, казалось, разваливался на ходу, облупленные ржавые вагоны. Дазаю было до жути интересно каков он внутри, но в то же время не хотелось оказаться там, на конечной станции этого поезда. Он нервно сжал чужую руку и Фёдор поспешил его успокоить, прижав к себе и поцеловав в висок. Они оба смертельно устали. После этого случая Дазай только и думал, что об адском экспрессе, так он его окрестил. «А если я попаду под него, моё бессмертие закончится? А если запрыгнуть в него на скорости? Сломаются ли мои кости?» Железная дорога всегда была затянута туманом. Дазай сидел на рельсах и слушал тишину, ожидая когда она будет разорвана очередным жутким сигналом. Было не страшно. О том, что своей смертью он может сделать кому-то вроде Фёдора больно, он не думал. В конце концов, Фёдор тоже уж точно не думал, каково было Дазаю осознавать, что его страдания вместо прекращения стали вечными. Да, Достоевский пытался казаться заботливым, только вот Дазай был абсолютно уверен, что это фальшь. И он думал, Фёдор наверняка понимал, что отношение Дазая к нему нельзя охарактеризовать как любовь. Секс по обоюдному желанию, вожделение, похоть — возможно, любовь — нет. Разве что вынужденное сожительство. Он вздрогнул, когда плеч мягко коснулись тёплые ладони. — Почему ты снова здесь? — голос духа тихий, ласковый, словно с несмышлёнышем разговаривает. — Пойдём домой, пожалуйста. Дазай осторожно вывернулся из-под его рук. Было неприятно. Казалось, что все иллюзии насчёт того, как же хорошо жить с Достоевским развеялись, как только юноша увидел призрачную надежду избавиться от него. — Не хочу, — капризный голос прозвучал холодно, — не указывай мне, я хочу сидеть именно здесь! За спиной послышался вздох и тяжёлые отдаляющиеся шаги. А Фёдор подумал, что снова наступил на те же грабли, и это существо тоже не любит его. Как и все остальные. Так и не дождавшись поезда, Осаму вернулся домой. Фёдор лежал в постели лицом к стене. Неясно было, спит он или нет, но заговаривать с ним не хотелось. Не хотелось снова услышать какие-нибудь фальшиво-ласковые слова, хотелось только спать. Дазай лёг в холодную постель, поворачиваясь спиной к духу. Тот как-то странно выдохнул, но больше никак на это не отреагировал. Утром они, словно чужие друг другу, пили чай на кухне, не глядя в глаза. Хотя почему словно? Они действительно были совершенно чужими друг другу существами. Если подумать, Дазай ничего не знал о Фёдоре. Тот не хотел открываться перед ним по каким-то невыясненным причинам, а Осаму, в свою очередь, не давал Змею ключик от своей души. И раньше их это вполне устраивало. Дазай снова сидел на рельсах, а поезд всё не ехал. Фёдор, в образе Змея, устроился на перилах железнодорожного моста, свернувшись колечком, и иногда высовывая раздвоенный язык, словно ощупывая окружающий воздух. Внезапно, он решил обрести человеческий облик, и едва не свалился с перил. Лицо его было бледным, даже бледнее, чем раньше, взгляд тёмным и мрачным. Он просто молчал, но Дазай понимал, что тот не одобряет того, что он делает. Дух какое-то время помолчал, а потом решил всё-таки заговорить с ним: — Мне казалось, мы оба испытываем те же самые чувства, которые люди так упрямо ищут и ждут... — начал Фёдор, больно прикусив свой ноготь и сжимая пальцами второй руки перила. Нервничает, мстительно подумал Дазай. — Когда кажется, нужно молиться, Фёдор, — безразлично бросил Дазай. Он был уверен, что долгожданный поезд уже где-то близко, осталось отвадить этого глупого прилипчивого духа, навязанного ему Полумраком. Достоевский не ответил ему. Он только нервно хмыкнул, понимая, что вновь ошибся. Не в первый раз он ловил себя на том, что подвержен человеческим чувствам. Только вот впервые он сам испытывал именно это чувство. И впервые сожалел, что когда его лишили возможности умереть, чувств не отобрали вовсе. Он не осуждал Дазая, понимал, что не имеет права. Ругал только себя за тщеславие, за глупую самоуверенность, за мысли, будто у него всё под контролем. Нет, Фёдор, не под контролем, и никогда под ним и не было. — Насчёт себя мне ведь и не казалось, — Фёдор посмотрел на него взглядом, какой Дазай видел однажды у собаки, которая тонула в водовороте, и понимала, что движется навстречу неотвратимой гибели, глазами прощаясь с теми, кто стоял на берегу, и не мог ей помочь, — я действительно полюбил тебя, — он убрал руки за спину, чтобы не сгрызть полпальца от досады. Теперь не отвечал Дазай. Он смотрел на лесного духа во все глаза, чувствуя себя так, будто его только что изо всей силы по голове огрели молотком. Полюбил?! Но разве... Вдали послышался тот самый кошмарный гудок, похожий на крик мучительно умирающего гигантского существа. Воодушевлённый Осаму вскочил на ноги. Фёдор выглядел каким-то чересчур спокойным, будто не его любимый человек сейчас собирался уйти из этого мира, оставив духа в нём существовать дальше. Он легко спрыгнул с перил и, приблизившись к Дазаю, заглянул в янтарно-карие глаза. — Если всё закончится так, то я хочу, чтобы ты меня запомнил навсегда, — прошептал дух. Голос его заглушало шумом и лязгом приближавшегося паровоза, но Дазай слышал его слова так, будто Фёдор перекрикивал этот поезд. Он взял лицо парня в свои руки и, прикрыв глаза, нежно прильнул к сухим искусанным губам. Земля дрожала от того, как всё ближе становилась к ним бездушная машина, а Дазай, ощущая это обнимал Фёдора, комкая пальцами его одежду. Он целовал жадно, но нежно, будто стараясь насытиться Достоевским перед неизбежностью. А тот был не против, прижимаясь к Дазаю всем своим телом, словно говоря «я не оставлю тебя, если гибнуть так вместе с тобой». Отвратительный гудок был всё громче, адский экспресс всё ближе, а Фёдор наоборот, отстранился, снова заглядывя в карие глаза. Глаза Дазая защипало, и он вдруг ощутил на своих щеках холодные капли. Дазай плакал. Плакал, что не сумел понять, и прошёл, опять прошёл мимо настоящего чувства, и что этого уже не вернуть никогда. Слишком поздно... Слишком... Но... Страшный удар, сопроводившийся опять тем надрывным, словно траурный марш, гудком, потряс обоих, перемалывая под колёсами все их невысказанные мысли, но перед этим угасающий слух успел услышать, как этот гудок превращается в назойливый писк надрывающихся от недоумения медицинских приборов. А когда Дазай обнаружил, что может открыть глаза, то сначала подумал, что попал в тот самый белый ад, наткнувшись взглядом на белые потолок и стены палаты реанимации, и тот рёв, принятый им за гудок адского поезда, был звуком тревожной сигнализации, на призыв которой прибежали врач и какая-то медсестра, а другая медсестра была рядом, молоденькая и визгливая. В голове Дазая промелькнуло, что это был сон, только сон, и уже настоящие слёзы полились из глаз, ведь Его рядом не было, но он точно знал, что теперь Его найдёт. Найдёт...***
— Я присматривался к его глазам. Они красные не только от слёз, Фёдор... — босс встревоженно поджал губы, — принюхайся, если имел дело с наркотиками, ты узнаешь этот запах. Машина тронулась с места. Фёдор вскипел: — Я точно убью его, — злые слёзы застилают ему глаза, но руки заняты драгоценной ношей, и нечем их вытереть. — Я научу тебя обращаться с оружием, если надо, обеспечу тренерами, охраной и силовой поддержкой. Ты лично расправишься с ним, только, пожалуйста... Позаботься о Дазае. Я организую лечение, и более того, займусь им лично, но у него нет никого ближе тебя, а сейчас ему как никогда нужен именно близкий человек. Я боюсь, что мальчик опять возьмётся за лезвие, ты же видел его шрамы. Осаму, тем временем, уводило в сон от мощного обезболивающего, вколотого ему Мори, и от тепла пледа, которым тот его прикрыл. Пальцы, которые он пытался сжать в кулак, разжались, и он уснул, надеясь, что больше никогда не проснётся, но этого никто не заметил. Достоевский кивнул: — Я позабочусь. Пожалуй, сейчас он впервые задумался о том, насколько грешен мир. Какой-то китаец, почти старик, лишь из желания предаться греху похоти, чуть не убил юношу, совсем ещё ребёнка по закону. Какой-то парень, лишь из-за того, что попал в объятия жадности, проиграл в карты своего любовника. Какой-то юноша лишь по неосторожности убил двоих невинных людей... Нет. Такие мысли неправильны. Они — виновны. В первую очередь в том, что Осаму сейчас страдает. Виноваты в том, что его ангел сейчас при смерти, что ему довелось это пережить. Виновны! И Фёдор всё сделал правильно. Он карающее орудие Бога, и он избавит этот мир от греха, раз уж сам Бог так решил... — Почему вы так заботитесь о нём, Мори-сан? — аметистовые глаза, в слезах ещё больше похожие на драгоценные камни, вопрошающе смотрели на Огая, которому хотелось бы смотреть в них вечно. — Я отвечу тебе без обиняков, мой мальчик, — Мори смущённо покашлял, собираясь с мыслями, — я хотел усыновить его, ты же наверное в курсе, какой у него отец. Фёдор хмыкнул, и закашлялся. Прокашлявшись, он шмыгнул носом и заметил: — Но ведь ему уже девятнадцать. Мори кивнул: — Ну да, меньше года до совершеннолетия, ну и что же? Фёдор нахмурил брови. Меньше года? А затем вспомнил, что в Японии совершеннолетними считаются граждане, справившие двадцатилетие, и лицо его прояснилось, но напрашивался новый вопрос: — А что ж вы тянули так долго? Мори криво усмехнулся и кивнул головой: — Здесь ты прав, я и правда должен был решать этот вопрос раньше, но это решение мне далось нелегко. Да и потом, не знаю, захочет ли сам Осаму. Я с ним ещё об этом не говорил. — Но вообще-то он здесь, и всё слышит, — ухмыльнулся Достоевский, но затем, переведя взгляд на уснувшего Дазая, поправился: — Ну, ладно, не слышит. Так значит, вы помогали ему, когда он лежал в коме? — Да, — Мори отвёл взгляд, опустив голову,— но не с самого начала, а лишь когда его отец исчерпал все возможности для того, чтобы доставать деньги для его содержания в больнице. Он слишком долго в ней пробыл, а клиника недешёвая. Мне позвонили из больницы и сказали, что я записан в телефоне у Осаму, как родственник, и они просили разрешения отключить его от аппаратов, поскольку не было денег на его содержание в клинике. Его отец... Он дал такое согласие. Я не дал, и оказался прав. Мори решил пока не говорить Достоевскому всей правды о том, что клиника принадлежит ему, и персонал был обязан уведомить хозяина о малейших изменениях в состоянии этого больного. И о том, что добро на посещение Дазая Фёдору дали лишь с его личного согласия, он тоже, естественно, пока решил не говорить. Он был тогда на переговорах, и попросил любыми средствами задержать в больнице этого посетителя до его приезда, но... Русский оказался ловчее, и разбудив Дазая, выскользнул из больницы, словно вода сквозь пальцы. А на границе его задерживать не стали тоже по негласному указанию Мори. У него были веские причины так поступить. Мори помолчал, и подняв голову, посмотрел на Фёдора: — А откуда ты узнал о нём, можно тебя спросить? Кто мог тебе сказать о нём и его состоянии? И почему тебе? Фёдор расправил спину, осторожно, чтобы не потревожить спящего Дазая и ответил: — Представьте себе, во сне увидел. Можете мне не верить, но он снился мне пока валялся в коме, и я едва в психушке не остался из-за этих снов... Я... Мне лечили нервное расстройство. Из-за них же. И я решил приехать, когда мне приснилось, как он называет свои имя и адрес, где тогда находился. Глаза Мори удивлённо округлились, и он только головой покачал: — С ума сойти, — прошептал он дрогнувшим голосом,— мистика какая-то. И ты вот так вот приехал, и набуянил там, в больнице... Я тогда тоже приехал, но тебя там уже не застал. Я очень хотел тебя увидеть. Увидеть человека, который вывел Осаму из того пограничного состояния, но никогда не думал, что это и правда ты! — В смысле, я? — недоумённо свёл брови парень. Глаза Мори забегали по обшивке собственной машины, словно её впервые видели, заодно скользя по водителю и охраннику, которые сидели как истуканы, и явно были здесь лишними. — Мори-сан, — настаивал Фёдор, озарённый смутными подозрениями, для которых дали пищу разнообразные факты и фактики, вдруг всплывшие во взбудораженном произошедшими событиями мозгу, и начавшими оформляться в конкретную форму, — почему вы так сказали? Вы знали меня раньше? Откуда? — А? — лицо Мори пошло красными пятнами, на крыльях его носа Фёдор с изумлением увидел выступившие мелкие капельки пота. — Я? Я нет, я не знал. Просто больничные камеры твой приход зафиксировали, и я там тебя и увидел. И вообще, мой мальчик, мы уже подъезжаем, так что давай, как-то думать, как бы поаккуратнее понести Осаму, чтобы не потревожить его раны.***
Зеркала сияют во тьме, освещаемые лишь маленьким огоньком догорающей спички. Они вокруг, столпились плотной завесой, закрывая последние лучи солнца, небеса, отныне и вовек недосягаемые. Все они густо усыпаны трещинами. Осаму поднимает взгляд, чтобы разглядеть отражения в них. Маленький мальчик со светлыми кудрявыми локонами, вздёрнутым острым носиком, лукавой улыбкой. Дзынь! Следующий — лишь силуэт. Без имени, оболочки и души. Ничего более от него не осталось, кроме крови на плече рубашки, которая так и не отстиралась. Дзынь! Высокий плотный мужчина, потрёпанный тяжестью работы и уходом жены. Холодный, нелюдимый взгляд. Дзынь! Длинные каштановые волосы разложены на хрупких женских плечах, губы подведены ярко-красной дорогой помадой, глаза янтарно-карие, глубокие и красивые. Вдребезги! Силуэт, протягивающий противные, костлявые руки прямо к нему. И снова треск, звон, осколки, которые впиваются в кожу, портят нежное ангельское создание, заставляя его Бога разгневаться, пока раны лишь становятся глубже, ломают кости, сворачивают, сминают его изнутри, давят, уничтожают в нём всё самое прекрасное. Дазай кричит во сне, пока щеки не касается лепесток фиалки. Благословение... Фёдор целует его щёки, целует его висок, скулу, нос, в попытке успокоить, гладит, перебирает волосы. Он хочет забрать его боль. Всю без остатка, лишь бы только ему не было больно. Лишь бы Дазай не захотел расстаться с этим миром. Тому старому извращенцу он устроит самую ужасную казнь, если сможет поймать. Китайская мафия как тараканы — пока схватишь тапок, чтобы прихлопнуть, его уже и след простыл. ...Но он ошибочно воспринимает эти лепестки за осколки. Юноша содрогается в ужасе, боясь того, что должно за ними последовать. Отвратительная боль, мерзость, до тошноты мешающая пустить воздух в испорченные трупным ядом лёгкие. Осаму упирается в чьи-то руки, пытаясь схватить и оттолкнуть, не понимая, отчего не может ухватиться пальцами, их что, нет? И наконец, распахнув глаза, замирает, видя перед собой родные очертания. Ведь это его Фёдор! Дазай, молчит, не находя слов, глухо всхлипывает, но рук не убирает, и видит, что пальцы есть, просто они в коконе из гипса. Переломал всё-таки, козлина китайская... Другую руку не видит, перед лицом простыня, значит, лежит на животе, но пошевелив ею, чувствует, что она такая же. Спина и ниже — одна тупая боль. Достоевский пытается его успокоить. Нежно гладит, шепча что-то успокаивающее на ухо. — Я люблю тебя, — наконец тихо выдыхает он. Распахнув глаза, Осаму замирает, пытаясь осмыслить услышанное. Глаза его, ещё затуманенные сном, окончательно проясняются, когда он с силой зажмурившись, после этого их открывает. — Прошу, — шепчет он, касаясь загипсованными пальцами кисти Фёдора, — скажи, что это правда. — Это правда, — кивает тот, прижимая гипс к своим губам, и чувствуя себя так, словно целует руку статуи. И косится на Огая, словно спрашивая разрешения. Мужчина на другом конце комнаты одобрительно кивнул, для приличия прикрыв глаза. Ради такого счастья можно и правила приличия нарушить. — А говорил, что хотел только внимание отвлечь, — пытается вновь улыбнуться Осаму, и голос его дрожащий и сиплый, он сорван криками и такой слабый... Он тут же убирает улыбку — он обещал Фёдору снимать перед ним маски. И предстаёт перед Достоевским таким, каким он себя ощущает. В первую очередь, оставляя искреннюю печаль, которая его только украшает. Он коснулся гипсом бледного лица с синяками под глазами, как можно нежнее огладив щёку, неотрывно глядя в глаза, и тихо произнёс: — Фёдор, ты... я так боялся тебя потерять... Я знаю, сколько людей погибает там. Я... видел твои слёзы. Больше их никто и никогда не увидит. Я люблю тебя, Фёдор Достоевский. Достоевский удивлён и обескуражен. Он смотрел на Дазая так, словно тот только что новый континент открыл и предлагает смотаться туда в отпуск. Фёдора трясёт в лихорадке, синяки под глазами за это время, кажется, стали ещё больше. Он восхищён Дазаем без масок, но поражён его истинными мыслями. Хочется поцеловать его, но при Огае парень тушуется. Зато Дазай себе позволяет, зная, что Мори наверняка отведёт взгляд. И даже не ошибается. Ведь в момент, когда Осаму касается губ Фёдора, мужчина снисходительно улыбается, сложив руки в замок и со всей неподдельной честностью закрывает свои глаза. Пускай не стесняются. Он не посмеет помешать, ведь твёрдо уверен, что их связь может сыграть значительную роль в ключевой проверке, ожидающей его сына. Осаму целует медленно, нежно и чувственно, со всей искренностью, которую только может вложить в этот поцелуй-признание, и позволяют искусанные, разбитые и пересохшие губы. — Люблю... — шепчет юноша, изредка отрываясь от поцелуя и снова целуя Достоевского, губы которого такие же сухие, как и у него самого. — Я так тебя люблю... Фёдор теряется. Он хочет поцелуев, хочет объятий, ласк, хочет дарить Дазаю любовь. Наверное впервые в жизни... Длинные музыкальные пальцы зарываются в каштановые кудри. Фёдор нежен, как никогда. Он гладит ласково, пытаясь утихомирить боль юноши, забрать хоть часть её себе. Лишь бы он был счастлив... И Осаму охотно отзывается на его заботу и ласки, когда Фёдор оглаживет своими пальцами раненую шею. Эти прикосновения до дрожи приятны, они не похожи на те, которые исходили от его мучителя. Они особенные. Ему, лежащему на животе, неудобно, но он терпит боль только ради того, чтобы хоть раз соприкоснуться со своим дорогим Фёдором. Достоевский отстранился, и спросил тихо-тихо: — Что у тебя болит? — Спина. Горит от каждого движения. А ещё руки, запястья, пальцы... У меня болит всё тело, ноют ушибы, царапины и синяки. А ещё... Ты сам понимаешь, невозможно и шевельнуться... Ужасно болит от поясницы и до самых колен, хуже этого у меня ещё не было, — от воспоминаний невольно выступают слёзы, и Осаму поспешил прикрыть глаза и продолжить, положив руку себе на грудь, — и что-то вот здесь, рядом с сердцем. — Мори-сан, — позвал Достоевский, сжимая в своей руке загипсованную ладонь Осаму, — ему больно. Огай лишь понимающе кивнул, поднимаясь со своего места. Касания Фёдора успокаивают, оттого и Осаму хотел бы сжать его руку в ответ в тот момент, когда игла шприца пронзает кожу, и ему приходится зажмуриться, вздрагивая. Мальчику вновь больно. — Фёдор, ты когда-нибудь имел дело с уколами? — спрашивает Мори, убирая препарат. — Только как пациент, — ответил Фёдор, гладя Дазая по голове. Как бы он хотел сказать — не мучайся, бедное дитя, Бог тебе поможет. — Значит, придётся научиться их делать, — говорит босс, который здесь и сейчас только доктор, вновь вставая со стула. — Но только к тому моменту, когда я смогу вас отпустить домой. Всё будет зависеть от самочувствия больного. А нам с тобой, Фёдор, нужно поговорить. — Поговорить? — изогнул бровь Достоевский, — Сейчас? Он вдруг чувствует, что на него снисходит усталость и успокоение. Всё время, пока Осаму не пришёл в себя, он не спал, давился кашлем, стараясь чтобы Мори не видел, даже спросил у водителя босса, нет ли у него энергетика, и тот почему-то безропотно дал ему баночку, не успел тот заикнуться. И вот теперь можно наконец-то расслабиться, Дазай прооперирован и пришёл в себя, но нет же, его ещё волокут куда-то. Поговорить. Ну что за... — Чем скорее, тем лучше,— настаивал босс. — Дазай? — Фёдор смотрел на Осаму, спрашивая взглядом разрешения. Мори и Дазай тоже обменялись взглядами, и Осаму, переведя взгляд на Фёдора всё-таки соглашается, кивая: — Я буду ждать, — но глаза постепенно соловеют после укола, и Достоевский надеется, что тот заснёт, пока они с Мори будут беседовать. Фёдор на прощание поцеловал подушечки его пальцев, высовывающиеся из гипсовой одёжки, и покинул комнату, чувствуя, как что-то неприятно сжимается внутри. — Скажи мне, Фёдор, что ты знаешь о своей семье? — выходя их комнаты, мужчина закрыл за ними дверь, и теперь вёл Достоевского по коридорам к своему кабинету. — Только честно, ложь сейчас ни к чему. — Почти ничего, — качает головой усталый Фёдор, который настолько измотан, что даже в голову не приходит врать, — меня воспитывала моя тётя Варя, мамина сестра. Она говорила, что меня ей подбросили и никогда не врала о том, что она моя настоящая мать. Хотя я её таковой и считаю. Мне только непонятно зачем Вам это. Она не имеет никакого отношения к тому, что я делаю здесь, — он послушно плёлся за Огаем. — Ещё как имеет, — голос Мори стал заметно тише, но в тот же момент выразительнее именно тогда, когда оба предстали перед высоким зеркалом в богатой раме, висевшим в коридоре на стене, куда собственно и подвели Фёдора. Приглушённый свет создавал лишь более загадочную атмосферу для этого разговора, прибавляя к ощущениям особенно таинственные нотки. А Мори произнёс: — Хоть ты об этом и не догадывался, мальчик мой, та женщина, она и впрямь говорила лишь правду, и я ей благодарен за это. Ты видишь эту кожу, эти волосы? Посмотри на своё лицо, на эти глаза! Их не спутать ни с какими другими, ведь их ты унаследовал от отца. Всё это — не от той женщины, которая тебя растила. Всё это и не Мария, она только родила тебя. Мори улыбнулся мечтательной улыбкой, сменившейся на его лице гримасой горечи. — Мария? Вы знали мою маму?! — Фёдор ошеломлённо глядел на их отражения. Глаза его в полутьме сверкали, как дорогие камни, кожа матово светилась, словно у призрака, кремовым оттенком благородной слоновой кости, волосы цвета воронова крыла рассыпались по плечам. Слова Мори его явно озадачили, но нельзя сказать, что Достоевский не начал догадываться о чём же тот хочет ему рассказать, и от этого у него внутри всё стало сжиматься в неприятный узел. — Прекрасная женщина, занимавшая видное положение в кругах мафии. Мы были тесно знакомы с твоей матерью до самой её смерти. Теснее, чем казалось со стороны, — рука в белой лайковой перчатке, коснувшись резинки, стянула её, распуская по плечам волосы Огая, собранные сзади в хвост, — но она была вынуждена покинуть эту организацию. Так и умерла за её пределами, оставив в память о себе лишь любимое дитя... Посмотри в зеркало, сын мой, что ты там видишь? Если бы в это зеркало ударила молния и расплавила его, Фёдор был бы ошарашен меньше. Судьба, как Ты могла? Ты в одну минуту со злобным хохотом смешав все карты на игральном столе, сорвала банк и забрала себе весь выигрыш, оставив игроков с носом. Никто не выиграл, только Ты, Ты одна! И никогда никому невозможно обыграть Тебя, как ни тужились бы игроки... Нависшую в одно мгновение тишину нарушила тихая фраза: — Я не смог бы в полной мере заботиться о тебе, потому так и поступил. Фёдор слушал английскую речь босса, смотрел на упавшую на его лоб чёлку, на его глаза, нос. Перевёл взгляд на своё лицо, и тихо поражённо выдохнул, чувствуя, что голова начала идти кругом и неожиданно задрожали ноги. В горле застрял вязкий ком, но Достоевский, смахнув свою чёлку со лба, лишь сердито прошипел: — Не могли заботиться, и поэтому увезли так далеко? — Да, так далеко. Ведь это и есть её родина, дом, где она выросла. И ласковые руки, которые заботились о тебе, и не чужие для неё. Женщина, воспитавшая тебя, наверняка рассказывала, что так и не смогла бы иметь детей. А тут ты, Фёдор. Маленькое чудо, принесённое на порог вместе с конвертом с деньгами и письмом, и именем, подписанном на нём. Тётя полюбила тебя, как родного, воспитывая сына собственной сестры. Ведь именно ты помог пережить ей смерть Марии. Документы на усыновление ей помогли оформить. Всё шло по плану, мальчик мой. Никакая враждебная организация так и не узнала о твоём существовании. А теперь ты здесь. Фёдор хмыкнул раздражённо. Чёрт, да его как какую-то куклу передавали из рук в руки, а теперь ещё и посмели об этом вот так говорить! Чёрт! Даже смеяться хочется. Горьким и бессильным смехом, которого он и заслужил. Другого Фёдор не достоин. Бог! Да как же может быть Бог сыном Дьявола?! — Когда я смогу забрать Осаму? — спросил он ледяным тоном, словно слышал такие новости каждый день. — Ох, видимо, я переборщил с количеством информации... — Мори в замешательстве отвёл взгляд, в смятении прикоснувшись к своим губам большим пальцем правой руки. — Но ты должен был когда-нибудь узнать это. Потому что ты имеешь право на эти знания. И на место здесь, рядом со мной. Отвечать на вопрос сына он не торопился. — Если Вы не намерены отвечать мне, я ухожу, — тем же ледяным тоном произнёс Достоевский. Он продолжал смотреть в зеркало со всё более кружащейся головой, и уже запутался, кто из двоих мужчин, отражающихся в нём и есть он. — И куда же ты уйдёшь? — прозвучал вопрос Мори. — К себе домой, в свою квартиру. — Один? — Осаму нужны вещи, — сердито процедил юноша. — Они уже в пути сюда, Фёдор. — В таком случае, не трогайте меня более, — Фёдор вздёрнул подбородок, — я обещал на Вас работать — я сделаю это, но и только. — Я понял тебя, — невозмутимо кивнул Огай, отступая сторону, чтобы пропустить юношу. Пусть идёт. Всё равно не уйдёт далеко. Из этого здания несведущий ни за что не найдёт выхода. Да и охрана его не выпустит. И притом, Осаму ведь здесь. А он, похоже, для его мальчика теперь — всё... Мори вздохнул. Он не стал догонять своего мальчика, но пошёл в свой кабинет один. Фёдор пошатнулся, но затем оттолкнулся от стены, и зашагал прочь оттуда, подальше от Мори. Ну вот, Фёдор Достоевский, ты и посмотрел в те самые бесстыжие зенки, в которые так давно мечтал заглянуть! Вот правда, незаметно, что тебе это понравилось, зато ты понял теперь, что же тебя так в них смущало. Он не вернулся к Дазаю, а пошёл куда глаза глядят, даже не соображая куда идёт. Ему было сейчас чертовски нехорошо. Не только морально, но и физически. Голова кружилась ещё сильнее, его мутило, видимо на свалке миазмами надышался, и видимо из-за этого же к насморку примешался ещё и кашель. Он не знал где находится, просто бесцельно бредя по каким-то бесконечным коридорам. Осознание того, кто он на самом деле, и зачем он здесь, накрывало с головой, и от этого было только хуже. Когда ему показалось, что он вот-вот упадёт в обморок, он врезался в низенького рыжего юношу, и провалился в темноту...***
— Неужели я настолько ужасный отец? — устало вздохнул мужчина, с грустной улыбкой обращаясь к силуэту в углу своего кабинета. — Простите меня, Огай-доно, но руководитель из Вас намного лучше, — отозвался бархатный женский голос, когда его обладательница выпустила из изящных рук ажурный зонт, отложив его в сторону, и подметая пол шлейфом роскошного цветастого кимоно. Золотисто-карие глаза, смотревшие из-под рыжей чёлки мадам Коё, были насмешливо-сочувственными. Она была одной из немногих, кому позволялось вот так смотреть на Мори Огая и так с ним говорить. Тем более, что они с Мори были ровесниками, и она долгие годы являлась не только одной из руководительниц мафии, но также наперсницей многих личных тайн Мори. Когда-то у них был бурный, но короткий роман, закончившийся тем, что Озаки Коё работала теперь на мафию, занимая в ней один из видных постов, и они с Мори не стали врагами, как это могло бы быть, к счастью для Портовой мафии. У каждого из них теперь была своя жизнь, и они оба, как люди мудрые, осознав, что кроме постели их не связывало ничего, продолжили своё сотрудничество на благо организации. Коё усмехнулась, подойдя к Огаю вплотную, и глядя ему в глаза произнесла: — Ну что, Огай-доно, говорила я тебе тогда, не отправляй его от себя никуда, привези в страну, и расти здесь, на земле предков. А воспитывал бы его сам, так проблемы с принятием тебя не было бы. Мори прошёлся по своему кабинету в этом здании, где он не был боссом мафии, а был только доктором Мори. Он был здесь без своего плаща, и без перчаток, и засунув руки в карманы брюк, покачался несколько раз с пятки на носок, и обратно, глядя куда-то в окно, а затем ответил: — Видишь ли, моя дорогая Коё, я тогда думал не только о себе, но о нём в первую очередь. Он развернулся к ней. — Что его ждало здесь, — произнёс он, глядя ей в глаза, — злоба, зависть, и слепая ненависть только потому, что он мой сын. А там, — он усмехнулся, — там ведь тоже земля его предков. И там он жил вдали от этих разборок и вечного страха быть похищенным и убитым. У него хотя бы было детство, а не жизнь взаперти в каком-нибудь укрытии. И вся эта свора хищников ни сном ни духом не знала, что у меня есть наследник. Коё недобро усмехнулась: — А ты уверен, что он захочет такое наследство? Мори опять повернулся к окну. За окном его кабинета, в этом здании бывшего на втором этаже, на ветке дерева было птичье гнездо, где взрослые пернатые обычно кормили маленьких, поздний помёт начала осени, и Мори любил смотреть, как они засовывают им корм в голодные клювики. Но сейчас была глубокая ночь, за окном не было видно ни зги, лишь его собственное отражение, да и заботливые родители спали вместе с детьми в своём гнезде. Он вздохнул и ответил своему отражению в оконном стекле: — У него не будет выбора...***
В это время в одном из коридоров лазарета Портовой мафии Накахара тряс Фёдора, пытаясь привести того в чувство, и сердито спрашивал: — Э! Ты! Дылда иностранная! Что случилось, чего на меня падаешь? Ты живой вообще? Но тот лишь висел на нём безвольной тряпкой. Вообще-то, Фёдор тоже был болен, но о его болезни все, включая и его самого, благополучно забыли. А теперь, когда многосуточный недосып достиг пика, а температура поднялась чуть ли не до сорока из-за нелеченной простуды, развившейся дальше, Фёдор, чудом державшийся на ногах до этого момента, просто свалился от лихорадки. Чуе ничего не оставалось, кроме как потащить ещё более бледного, что теперь выглядело даже пугающе, Фёдора в палату к Дазаю, куда Накахара и направлялся изначально. Только вот он не подумал, что задремавший Дазай, проснувшись от шума, и завидев возлюбленного в таком состоянии, попытается встать с кровати. Да так, что и его уложить пришлось, ещё и охранника позвать, чтобы вставать не давал после избиения и деликатной операции, которую Мори был вынужден ему провести, после того, как Дазай побывал в лапах похотливого старого китайца. А затем Чуя пошёл к Мори в кабинет. Он застал босса одного, сидящего за столом. Мори задумчиво глядел в пустоту. Он был очень красив, когда его волосы не были собраны в хвост, но выглядел как-то необычно. Пальцы рук, как всегда, сцеплены в замок, на них лежал его подбородок, и он показался Чуе настолько похожим на Фёдора, которого он только что своими руками в обморочном состоянии притащил в палату, и лично уложил на кровать, что у него мурашки поползли по спине. Накахара даже как-то опешил, не сразу узнав собственного босса и возлюбленного. Неужели этот русский колдун вовсе не лежит без сознания в больничной палате, а здесь и сейчас сидит перед ним за столом босса, нацепив на себя его шмотки? И тот позволил?! Ему потребовалось несколько секунд, чтобы вглядеться, и понять свою ошибку, и лишь затем заявить: — Огай-доно, русский в обморок свалился, — его имени Чуя так и не запомнил. Огай мгновенно вскочил, и быстро прошёл мимо вздрогнувшего от неожиданности Накахары, лишь бросив на ходу: — Где он? Накахаре ничего не оставалось, как только броситься вслед за ним: — В палате с Дазаем... — проговорил юноша на ходу, — ещё и тот встать попытался, ёб твою мать! После этих слов Огай побежал бегом. Чёрт, нужно было действительно не вываливать на него так много информации... Доктор Мори ворвался в палату и бросил на Осаму такой взгляд, что у любого бы желание дышать исчезло, не то что двигаться. Он подбежал к Фёдору, и приложил ладонь к его лбу. Лоб был горячим, как кухонная плита. У Осаму желание дышать никогда и не появлялось. Но он всё-таки лёг смирно, скрепя сердце и обиженно надувшись. Какой там сон! Пустите же! Это ведь его Фёдор... Ради Достоевского Осаму и с того света вернуться готов! Что, в принципе, едва не случилось. Накахара стоял в дверях, с недоумением глядя на открывшуюся ему сцену. Мори Огай, грозный босс Портовой мафии, словно заботливая мамочка, вертелся вокруг этого русского, и разве что не кудахтал. Цирк да и только! Вот только смеяться у Накахары охоты не было. Всё-таки это был его сын, так что в Огае проснулся какой-никакой, а родитель. Непутёвый, неопытный, но хоть как-то любящий и пытающийся проявить и доказать эту любовь. Дайте ему хотя бы попытаться, спустя столько лет! Он и не скрывал своего тёплого отношения к Фёдору, начиная с того, что отправил на воспитание к родной тётке, а не подкинул конспирации ради какому-нибудь соседу, и заканчивая страхом за его самочувствие. Ведь это он, показав Дазаю досье Фёдора, высказал настоятельную просьбу курировать здесь новоприбывшего студента, без объяснения причин. И именно поэтому Осаму, из-за недостатка нужной информации, предпринял ту дурацкую попытку киднеппинга, неожиданно для него закончившуюся смертями самих похитителей. А потом всё вообще пошло не по плану, потому что опять-таки вмешалась Судьба, настойчиво ткнувшая мальчишкам в сопливые носишки, что они оба в это время и в этом месте не для того, чтобы враждовать, а совсем по противоположной причине. Это Её игра, игроки! И не смейте баловать, Её не переиграете! Достоевского быстро осмотрели, назначили и даже лично принесли лекарства, сразу же сделав укол. Фёдор метался на постели, и в бреду что-то бормотал. Его трясло, дыхание совсем сбилось. Он кашлял и шептал что-то в бреду по-русски, кого-то о чём-то просил, и как-то слишком часто произносил имя «Осаму». Надо же, не успел в боги записаться, как уже болен. Так, глядишь, и до того света доберётся, да и вознесётся туда, куда метил. Сам Дазай внимательно прислушивался, напрасно пытаясь что-то понять, и уставившись печальным, каким-то щенячьим взглядом в спину Огая. Он был готов скулить, как собака, лишь бы пустили утешить Фёдора. Ну видно же, как он страдает, так что это за наказание? Но Мори был непоколебим: — Даже не думай! Тебе сейчас даже лишние движения опасны, так ты ещё и заразиться решил. Осаму обиженно надулся, поджав губы: — Ну пожалуйста... Огай вытащил из подмышки Фёдора градусник, хмурясь, как только увидел цифру, обозначающую температуру. Как он это упустил? Он же знал о том, что сын болен, да запамятовал со всей этой кутерьмой с похищением, и знал, что лечиться он вряд ли будет, будет думать только о своём Дазае, потому что упрям, как и его отец, так куда же он сам смотрел, отец называется?! Через пару часов Фёдор открыл покрасневшие глаза, подёрнутые болезненной поволокой. Всего на секунду, а затем снова закрыл. В горле пересохло, жутко хотелось пить. А ещё согреться, в идеале, с помощью Дазая. Но сейчас Осаму трогать было нельзя, а вот узнать как он — вполне. Достоевский облизнул пересохшие губы и с трудом произнёс: — Что с Осаму? — Я здесь, Фёдор, — отозвался тот от другой стены слабым тихим голосом, — я рядом, слышишь? Со мной всё в порядке, а тебе надо отдохнуть, не сопротивляйся, прошу! На лице Мори промелькнула гримаса раздражения: — Вы беспокоитесь друг о друге больше, чем о собственном состоянии, — вздохнул Огай, глядя на сына, — что тебе принести? В глазах у Фёдора двоилось, и он не был уверен, что вопрос адресован ему, но попросил жалобно и тихо: — Воды... По крайней мере, он услышал голос Дазая, он рядом и в состоянии говорить, значит всё будет хорошо. Остальное приложится. На душе сразу стало спокойнее, Достоевский облегчённо вздохнул и повернул голову, чтобы посмотреть на Осаму. Даже сквозь неясную пелену он видит, как прекрасен его сосед по палате и не только. Осаму с трудом, но всё же потянулся к нему загипсованной рукой, зная, что не сможет коснуться, понимая, что даже если бы расстояние было меньше, Достоевскому всё равно не стоило бы протягивать руку, игнорируя собственную боль. Просто потому, что хочет и может поддержать хоть так. Он рядом... — Принеси стакан и кувшин с водой, Накахара-кун, — приказал Мори, взглянув на юношу. — Я тебе не служанка! — огрызнулся Чуя, но за водой всё же отправился. Нет, ну как он смеет мало того, что так нежничать с этим русским, так ещё и его, Чую, как какую-то собачонку за водой отправлять?! Да, Накахара ревновал. И имел на это полное право, потому что они с Огаем далеко не были дядей и племянником, свою любовную связь удачно скрывая перед всеми под маской родственников. Но теперь Чуя видел, что Мори проявляет явно нездоровый интерес к этой иностранной персоне, которая ещё и Дазая каким-то чудом умудрилась охмурить. Нет, ну что за колдун недоделанный? Какими зельями он их напоил, что они на него как мухи на дерьмо прутся? Огай даже обернулся, проводив его смущённым взглядом. Мори вполне понимал такое поведение мальчишки. Он ведь даже не знал, кем мужчине приходится Фёдор, сторонился новоприбывшего русского и до этого, а как только Мори стал проявлять заботу о нём, и вовсе сорвался. Кровь из носу, но нужно будет с ним поговорить. Злой, как собака, Чуя уже через минуту вернулся с водой и вручил её Огаю. — Пои его быстрее, и нам надо поговорить! — заявил Накахара, тоном не терпящим возражений. — Как скажешь, Чуя, — Мори назвал его ласково, по имени, так, как обращался к нему только наедине. Голос его предельно спокоен и вовсе не выражает ответной злости, даже наоборот, Мори снисходительно улыбается уголками губ. Накахара так прекрасен в гневе, что заставляет Огая наблюдать за ним с нежной улыбкой каждый раз... Он, осторожно поддерживая голову Фёдора, приподнимает её, и аккуратно поит его из стакана, не торопясь и оставив стакан вместе с кувшином на тумбочке, когда Достоевский закончил пить. Фёдор пил жадно, словно мучился жаждой не меньше недели. Он сейчас нисколько не был враждебным по отношению к Огаю. Кажется, он начал что-то понимать, но очень слабо, из-за лихорадки. Когда его напоили, а Мори был силой выволочен в коридор, Фёдор протянул руку к Дазаю точно так же, как это делал Осаму. И улыбнулся, глядя на перебинтованное чудо слезящимися глазами. Осаму в ответ помахал ему белой кистью: — Мы прорвёмся, Фёдор! И он, сдерживая подступающие слёзы, искренне хотел надеяться, что им и правда удастся справиться со всеми проблемами, навалившимися на них. Чуя же, вытащив Огая в коридор, в буквальном смысле впечатывает его в стену, прижимая за плечи. — Что же это Вы, Огай-доно, такой ласковый стали? — злобно шипит он. — Никогда и ни о ком так не заботились, а тут вдруг нежнее кошечки! Огай болезненно и недоумённо вскинул брови, прошипев в свою очередь: — За что же ты так со мной, Чуя-кун? Я буквально вижу закатное пламя ревности в твоих глазах, — и он улыбнулся ему снисходительно, как маленькому ребёнку. — Имею право! — рычит Чуя, до синяков сжимая плечи любимого. — Какого хера ты творишь?! — Я всего лишь забочусь о раненых, и увечных, а ты не контролируешь свои силы. Я ведь не столь силён, как ты, сломаться могу. И что же ты будешь без меня делать? — снисходительно усмехнулся Мори, а затем добавил чуть серьёзнее. — Если тебе и впрямь любопытно, то нам лучше поговорить в другом месте. Чуя отпустил его, и молча направился к кабинету Мори. Действительно, коридор это не лучшее место. По дороге Огай приказал одному из охранников проследить за больными в палате, а если что, бежать к нему кабинет, где сейчас и оказались они с Чуей. На двери щёлкнул замок, мужчина отошёл от неё и пройдя к столу, устало присел на своё место, по привычке сплетая пальцы рук в замок. — Подойди сюда, Чуя-кун, — произнёс он, указывая взглядом на свои колени. — Ты издеваешься?! — прорычал Накахара, сжимая руки в кулаки. Да как он смеет буквально изменять ему с этим русским, а потом вести себя с ним так? Так унижать?! Как он может?! — Я сказал тебе подойти, — тон Огая становится жёстче, он смотрит на юношу, приподняв голову. — Я тебе не щенок, чтобы прибегать по команде! — фыркнул Чуя, скрестив руки на груди и отвернувшись, прядь рыжих волос, обычно заправленная за ухо, выбивается и падает ему на лицо. На этот раз поднимается сам Огай и, не церемонясь, поворачивает голову Накахары, мягко взяв его за подбородок, чтобы тот посмотрел, наконец, в глаза. — Я лишь беспокоюсь, что ты не сможешь это принять. Пожалуйста, Чуя, выслушай меня. — Принять? Гарем решил устроить и моего мнения спросить боишься? — Чуя на самом деле в свои слова уже и не верит, принимая во внимание реакцию Мори. Да и в то, что Огай действительно заигрывал с Фёдором уже тоже верит смутно, но если он сейчас сдастся, то будет выглядеть по меньшей мере глупо. Он просто смотрит боссу в глаза и на дне голубых озёр медленно тают льдинки. Свободная рука без перчатки касается нежной юношеской щеки, ласково оглаживая. — Гарем, да ещё и с собственными родственниками? Зачем же ты меня так принижаешь, или в твоих глазах я настолько отвратителен? — спрашивает он, нежно заправляя выбившуюся рыжую прядку обратно за ушко. — С какими ещё родственниками?! — удивлённо восклицает Накахара. Он не глуп, нет, и вполне способен сложить два и два. Тем более что складывать особо нечего. Огай так и не собрал волосы обратно в хвост, а с этой чёлкой он вылитый Достоевский. Или наоборот? В любом случае, единственное, что приходит Чуе в голову, это то, что они братья. Но он думает, что лучше ему заткнуться, потому что, похоже, и так уже наболтал немало лишнего. — Я не хочу напугать тебя этим рассказом так, как уже испугал его. Видишь ли, милый Чуя-кун, — Мори передвинул руки на талию Чуи, крепко переплетая пальцы, чтобы Накахара не решился просто так сбежать, — я прожил уже долгие годы по сравнению с тобой, мой мальчик. Все они были и остаются насыщенными событиями, даже сейчас. Он вздохнул, переводя дыхание, и продолжил: — Я встречался с разными людьми, налаживал с ними разного рода отношения и, как ты понимаешь, без контактов разной степени близости это не обходилось, создавая различные связи. Я знаю, что тебе бы не хотелось об этом слышать, но ты взрослый мальчик и должен это понимать. Мори старался говорить осторожно, деликатно, внимательно наблюдая за реакцией Чуи. — Сейчас я понимаю лишь то, что ты пытаешься запудрить мне мозги, — недовольно, но уже более мирно буркнул Чуя, от Мори отстраняться явно не желая, но и не прижимаясь к нему. На что Огай устало вздохнув, сам прижал Чую к себе, и пробормотал ему в рыжую макушку: — Всё это так спутано и непонятно, а всё потому что я волнуюсь и стараюсь объяснить тебе всё помягче... В общем... Ты ведь понимаешь, что до нашей с тобой встречи у меня были девушки? — Последствие встреч с этими девушками до сих пор живёт у тебя, — буркнул Накахара, утыкаясь в его грудь. Злость прошла и он начал думать более рационально. Если Огай сейчас зацепил тему девушек, то Фёдор никак не может быть ему братом, это даже умственно отсталый сообразил бы. Мори нежно чмокнул парня в висок, зарываясь пальцами в огненные волосы. — Именно так, Чуя-кун, если ты имеешь в виду Элизу. Только он никогда здесь и не жил. Ведь с одной из женщин я действительно хотел связать свою жизнь, но мы так и не сошлись характерами. И знаешь, ведь это к лучшему... Фёдор получил достойное воспитание и образование, безопасное детство. А я встретил тебя. — То есть он не просто так приехал сюда на учёбу? — прищурился Чуя. Объятия Мори ему настолько были приятны, что Накахара уже совсем не зол и не обижен. Ну, почти. Лёгкая тень ревности осталась. Ведь теперь ему внимание Мори не только с Элизой делить, но ещё и с этим русским. Жуть! — Он не подозревал до самого конца, — отвечал Мори, другой рукой оглаживая изящную спинку, пробегаясь по ней пальцами и успокаивающе прижимая к себе, — вернее, до сегодняшнего дня. Но, сказать честно, школа с уклоном в изучение английского — просто приятное совпадение. И вновь он целует Чую, только в этот раз в уголок губ. — Как видишь, ревность ни к чему, Чуя-кун. — Насколько я знаю, он получил грант на обучение здесь, — уже спокойно произнёс Накахара, — ты позаботился? Он уже и сам обнимал мужчину, прижимаясь к нему, ведь дороже Мори у него никого не было. У Чуи не было родителей, только тётка Коё, да Мори Огай, босс Портовой мафии, в которого он столь неосмотрительно влюбился. Но тот отрицательно покачал головой: — Поездка это заслуга Фёдора, — а затем, улыбаясь, всё же сдался, — но, так уж и быть, скажу, что помог обратить на него внимание. Мальчик ведь и впрямь старался. Огай, сделав пару шагов назад, всё-таки сел в кресло, утащив Чую за собой. Накахара послушно уселся на его колени и обнял за шею. Вообще-то сидеть на коленях любимого ему нравится и даже слишком, но... Огай сейчас наверняка скажет, что занят. Чуя будет не против уйти, если понадобится. Однако вместо этого, Мори задал вопрос, зарываясь носом в рыжие локоны. — Скажи мне, Чуя, ты действительно так боялся, что я могу променять тебя на кого-то? — Может и боялся, — пискнул юноша, опуская голову ему на грудь. Конечно он боялся. Ещё как боялся! Он ведь искренне любит Мори, и также искренне ревнует. И всегда, всегда боится, что однажды его глаза перестанут смотреть только на Чую, и ему останутся только горечь и пустота. — Я стал уделять тебе мало внимания, вижу это по твоим прикосновениям. Порой, они столь робкие и отстранённые, что ты, кажется, боишься перейти черту. Я обязательно исправлю это, начиная с текущего момента, — тихо, но со всей искренностью проговорил Огай, и взяв ладонь юноши и притянув к своим губам, произнёс: — Я люблю тебя. Чуя не отвечает. Он поудобнее устроившись на коленях любимого, закрыл глаза. Уснуть бы сейчас и ни о чём не думать. А остальное потом. Универ, Фёдор, Дазай... Как много разных вопросов он должен уладить... Даже плохо становится от одной лишь мысли об этом. Огай придерживая его, словно ребёнка, начинает медленно, почти незаметно качать. И пусть, тот даже не возражал, ведь Мори действительно этого хочет. Мори подумал о том, как же давно они так не сидели... Хочется продлить, момент, отсрочить работу и целую вечность держать в объятиях свой личный лучик солнца. Огай любил сравнивать Чую с солнцем, с огнём и звездой... И всё из-за того, насколько этот юноша был ярким. Будто сам излучает свет и тепло. Чудо, его личное маленькое чудо. Спустя десять минут чудо уже сладко сопело в его объятиях. На руках у Огая он не засыпал давно, о чём часто жалел, лёжа в своей постели в полном одиночестве. Мори в такие моменты ему ужасно не хватало. И потому Огай клялся себе, что обязательно это исправит. Он просто не может больше оставлять Чую в одиночестве. Его Чую. Юношу, о котором хотелось заботиться, обнимать и убаюкивать, перебирая огненные локоны. Он сделает всё возможное. Мори осторожно поднимается, бережно держа на своих руках почти невесомую ношу. Чуя сводит светлые бровки к переносице, морщит носик, но не просыпается, лишь поудобнее устраиваясь на плече любимого. Сейчас он похож на рыжеволосого ангела. Мужчина нёс его осторожно, внимательно следя за сном юноши, стараясь случайно его не разбудить. И любуется мальчиком, вспоминая, как именно они пришли к этому. Переживали, не решались, но в один момент смогли переступить грань. И не зря. Он осторожно положил Накахару в свободную палату на одну из кроватей, заправил огненную прядку за ушко и, накрыв Чую одеялом, покинул комнату. Сладких тебе снов, Чуя!