...Интересно, чем всё это кончится? И нельзя ли перенести меня сразу в финал этой истории, минуя весь промежуточный грохот и кошмар? Сергей Осипов «Демоны вне расписания»
Фёдор решился на крайнюю меру — он забрался в постель к Дазаю. Он, осторожно повернув парня на бок, теперь гладил его, целовал, просил потерпеть, уверяя, что боль скоро пройдёт и совсем забыв при этом, что он вообще-то тоже болен, и ему тоже нехорошо. И Осаму, с трудом сдерживая внезапно подступившие слёзы, попытался отвечать на ласки Достоевского, потому что нет ничего приятнее и дороже, потому что это его Фёдор... Каждое его слово Осаму слушал так внимательно, словно это последняя мелодия, способная наполнить звуками его унылую жизнь. И так искренне и печально улыбался, то и дело прося Фёдора быть осторожнее со своим здоровьем, с замиранием сердца вкладывая свои последние силы в то, чтобы просто поцеловать его в уголок губ. — Прошу, Фёдор, я чувствую, что у тебя ещё не спала температура. Может тебе не надо здесь лежать? Достоевский лишь прижался к нему, закрывая глаза, и просто сказал: — Мне легче рядом с тобой... Осаму не нашёлся, что ответить. Лишь обнял его за талию и, с горем пополам ухватив незагипсованными верхними фалангами край одеяла, накрыл их с головой и прошептал: — Значит, тогда мы будем вместе. Достоевский довольно хмыкнул и уже спустя несколько минут мирно засопел Дазаю в шею. Идиллия. Осаму бы и сам заснул, если бы не звук отворившейся двери в палату, сопроводившийся звуком шагов доктора Мори. Когда Мори увидел, что койка его сына пуста, сердце его замерло, но взгляд тут же зацепился за появившийся на другой кровати комок, откуда выглянули карие глаза Дазая. Огай лишь устало вздохнул. Ну что ты с ними будешь делать? Ведут себя как дети малые, но ничего не поделаешь, влюблённым расстояние не помеха, особенно, если это всего два шага между кроватями. Фёдор, судя по всему, спит. Осаму юркнул под одеяло. В палате мир и покой. Лишь Мори Огай засел в дальнем углу, читая принесённую с собой книгу. Ему плевать, что его ждут дела. Подождут. Какие дела могут быть важнее тех, которыми он всецело занят на данный момент? Даже если скажут, что приходит конец света, Мори бы заботила только безопасность его мальчиков. Сына и... приёмыша, которого он точно теперь сделает своим официально. Фёдор проспал двенадцать часов. За это время в палату уже успел наведаться Чуя, поговорить с Дазаем, увести Огая и привести обратно, разбить стакан от злости из-за очередной подковырки Осаму и уйти, хлопнув дверью, но Фёдора ничего из этого не разбудило. Наконец, Достоевский открыл глаза и непонимающе уставился в потолок, щурясь от яркого света. В голове было пусто, ни одной мысли, словно там генеральную уборку проводили, да и убрали всё подчистую. Он даже не понимал где находится, но пока ещё этот вопрос его совершенно не заботил. Его пробуждение не сопровождалось ни громкими возгласами, ни вопросами. Лишь его волос коснулась рука, участливо заправляя выпавший локон обратно за ушко и остановилась, нежно погладив щёку. Загипсованная култышка, лишь концы пальцев выглядывают. Осаму молчит. Фёдор перевёл на него удивлённый взгляд, словно действительно не понимая, почему тот здесь. Но вот он моргнул, и взгляд в одно мгновение становится осмысленным, а на губах расцветает улыбка. Фёдор действительно рад его видеть. — Спящая красавица... Помнится, Осаму называл его так же, когда впервые взял на руки, и больше не захотел отпускать. В карих с золотом глазах — непередаваемые тепло и забота, юноша смотрит на него влюблённым взглядом, ласково поглаживая ещё сонное лицо. — Я так ждал, — тихо шепнул Осаму. Фёдор смущённо погладил щёку Дазая, и утыкаясь в острое худое плечо, тихо прошептал: — Я скучал. В голове каша из мыслей, мелькают какие-то картины, странные сны самого Достоевского и всё какие-то ужасы. Пока он спал здесь, ему опять снился Осаму. Снился опять в каком-то лесу, лежащим на чёрной траве. Во сне Фёдор целовал его бледное от странного освещения непонятного светила лицо, его шею, а тот впивался в шею Фёдора острыми зубами, и его обнажённые бёдра двигались под ним, подмахивая ему и заставляя чувствовать такое блаженство, что у Фёдора сводило скулы, и он бросал торжествующие взгляды на злобно ощерившуюся Тьму под чёрными деревьями. На-ка, выкуси! Ничего ты не сделаешь, мерзавка! Ничего! Они вместе, и им хорошо! А Тьма под деревьями рычала, и злобно скребла когтями чёрную траву... — Как и я, Фёдор. Знаешь, — шёпот мягок и предельно тих, чтобы никто иной не слышал, — хоть ты и был всё время рядом со мной, здесь... Но мне так не хватало твоего голоса, взгляда и... Приятное тепло чувствуется сквозь ткань. Осаму вздрогнул, когда рука Достоевского осторожно коснулась перевязанной спины. — Прикосновений... — тихо выдохнул Дазай, пока рука Фёдора невесомо прошлась поверх повязки. Достоевский улыбнулся. Пусть его ничего не беспокоит. Фёдор здесь, рядом, живой и, кажется, счастливый. Он только вздохнул, осторожно рукой обнимая Дазая. Нежно и осторожно, чтобы не задеть его ран. Пожалуйста, Господи, пусть Дазай всегда будет счастлив, отныне и вовек! Но только при одном, особенно важном и дорогом условии. — Не бросай меня, — шепчет Дазай, нежно целуя шею. Рядом с ним должен быть этот юноша. Живым, здоровым и обязательно счастливым. — Не брошу, — обещает Фёдор, всё так же осторожно поглаживая поверх бинтов израненную спину возлюбленного. Ему сейчас хорошо. — Спасибо, — шепчет Осаму в ответ, невесомо целуя в уголок губ, затем в кончик носа, выражая всю безграничную нежность, которую только хотел бы передать. Фёдор млеет от этих прикосновений. Ему приятно, он нежится от прикосновений Дазая, и всё бы ничего, если бы не мысли о своём новом боссе. Фёдор до сих пор не мог выкинуть из головы то его признание. Да и как такое выкинешь? Отец... Выходит, он не сирота, как всегда думал. Забавно выходит, нечего сказать. Поголливудил по молодости, а теперь, значит, к себе решил забрать? Ну-ну! Думает, он вот так просто, за здорово живёшь, возьмёт и простит своего драгоценного папочку? Ага, держи карман шире, разогнался красавчик! А сам виновник беспокойных мыслей Фёдора сейчас неслышно наблюдал за этой картиной, удобно устроившись на стуле в паре метров от влюблённой парочки, и привычно скрестив руки на груди. А Дазай тоже не мог не думать о том, о чём таком могли беседовать Достоевский с Огаем, что Фёдору даже стало плохо. Но больше его тревожил ещё один вопрос. — Можете выйти ненадолго? — спросил Осаму, выглядывая из-за спины Фёдора. — Как скажешь, — Мори тут же беспрекословно удалился. Фёдор, всё это время лежавший к Мори спиной, заметив его только теперь, нахмурился. Огая ему видеть явно не хотелось. — Скажи мне, Фёдор, — начал юноша, взглядом проводив доктора за дверь, — что случилось сразу после того, как я исчез? — Я подумал, что ты отправился домой и поехал туда, — ответил Фёдор, — но там нашёл только твою записную книжку и позвонил Огаю. — И что же он тебе сказал? — спросил Дазай, насторожившись. Всё-таки, собственная оплошность спасла ему жизнь. — Ничего интересного, — отмахнулся Фёдор, явно не желающий говорить на эту тему. — Скажи мне, он ставил какие-нибудь условия? — настаивал Дазай. — Я должен на него работать, — проворчал Фёдор, — ничего нового. — Чёрт возьми... Сопутствующая с самого пробуждения усталость вновь расплывалась по телу, из-за чего Осаму шумно выдохнул и взялся за голову. Фёдор погладил его по волосам, прижимая к своей груди. — Нам надо было сразу согласиться, Осаму. — Я только хотел, чтобы он не трогал хотя бы тебя... — печально заглянул ему в глаза Дазай и снова уложил голову на грудь. — Это было невозможно, ты даже не представляешь, насколько мы оба с тобой были неправы, что медлили с этим. — И что же теперь будет?.. — Осаму испуганно заглянул в глаза любимого. — Не знаю, — со странным равнодушием ответил Фёдор, — может я понадоблюсь ему как переводчик, и на этом моя работа закончится, — он пожал плечами. — Я бы хотел надеяться лишь на это, но... Ведь мы оба понимаем, что это глупость. Он вполне мог нанять любого переводчика, который ему только потребовался бы. Я боюсь того, чего он на самом деле хочет, — и он прижался ближе, крепче обнимая, словно беспокоясь, что Фёдор исчезнет, точно голограмма. Но Фёдор настоящий. Он рядом, и Осаму не хочет его потерять. — Он ничего плохого мне не сделает, не переживай, — Фёдор гладит его по голове нежно-нежно, показывая в этом жесте все свои чувства. — Не могу! — Осаму вздохнул и, потянувшись, вскрикнул от боли и вновь обнял Фёдора. Тот только вздохнул в ответ и прижал Осаму к себе. О, всесильный Господь! Почему ты не наделил людей даром забирать чужую боль? — Так-то оно так, но мне ничуть не легче с того дня, — шепчет Дазай, уложив голову на его грудь. — Физически или морально? — поинтересовался Фёдор, перебирая его волосы. Осаму только вздохнул, коснулся руки Фёдора и тихо сказал, переплетя дрожащие от нахлынувших чувств пальцы: — Ты ведь не сможешь быть рядом всегда... Фёдор усмехнулся: — Не бойся! Я убью того гада лично, он больше ничего тебе не сделает, — он хотел сказать что-то ещё, но в палату, отбиваясь от охраны, ворвался какой-то всклокоченный человек. Достоевский не мог узнать его, но вот Дазай... Как раз Осаму он был знаком с самого детства. В его голове опять всплыли картины из того рокового дня, отчего юноша в испуге вздрогнул всем телом и попытался сесть. Но не тут-то было. Жёсткое изнасилование — проблема серьёзнее простого избиения, хотя бы даже потому, что впоследствии ещё долго больно будет в любом положении, кроме лежачего, да и то не на спине. Да ещё и трубка, вставляемая после таких операций в подшитый после разрыва задний проход мешает. А без неё никак, ведь нужно же как-то больному в туалет ходить. В глазах от боли вспыхнули искры, Дазай застонал, закусил губу, и буквально упал на своё место, с трудом сдержав слёзы. И от боли, и от жгучей обиды. Отец не сдержал обещания. Он никогда их не мог сдержать. Фёдор, прижав юношу к себе, с ненавистью посмотрел на ворвавшегося. Он не знал его, но по реакции Осаму всё было более чем понятно, этот мужчина — враг. — Что Вам нужно? — голос Достоевского, чеканящий слова, холоднее айсберга, потопившего «Титаник». Он бы и этого мужчину потопил, но, увы, на знаменитый лайнер отец Дазая был мало похож. Скорее, маленькая шлюпка, способная айсберг обойти. — Отдай мне моего сына, — уверенно заявила эта шлюпка. Ответил ему сквозь волны боли сам Осаму: — С чего ты взял, что я хочу считать себя твоим сыном? Что ты вообще сделал ради того, чтобы прийти сюда и чего-то требовать? Ты обещал помочь мне в тот момент, когда это было надо. А сам оставил меня мучиться рядом с гниющими трупами, потому что испугался! Зачем ты вообще сюда пришёл и как нашёл дорогу? — Дазай заскрипел зубами. Хоть голос его и дрожал от слабости, взгляд и тон были полны ненависти, обращённой к этому человеку. Ему есть что сказать своему отцу! — Я не бросал тебя, — покачал головой мужчина, — меня хозяин нарочно отправил на задание, я не мог прийти раньше! А когда я вернулся, тебя уже не было, — он сделал несколько шагов к кровати, — поверь мне, прошу, Осаму. Он сделал ещё пару шагов, но Фёдор остановил его одним лишь взглядом своих аметистов, горевших неукротимой яростью. — Тебе нужно было остаться лишь на одну минуту. Одна, последняя моя просьба, и все твои проблемы бы исчезли навсегда. Но ты поскупился даже на единственный выстрел. Зачем ты вообще оставил меня живым?.. — надрывный шёпот Осаму наполнил собой всю палату, ударив в ушные перепонки присутствующим, словно самый громкий крик. Осаму уже не скрывал подступивших слёз, сейчас они собрались в уголках покрасневших глаз, скатываясь по щекам и рисуя на них затейливые мокрые узоры. Фёдор не выдержал. Он почти всегда старался соблюдать выдержку, умел вовремя сказать слово и великолепно видел, как нужно действовать в той или иной ситуации. Но бывали моменты, когда нервы сдавали, как сейчас. Он спрыгнул с постели, подлетел к мужчине и ударил его изо всех своих, сейчас очень слабых сил, попав кулаком в нос. От удара тот лишь пошатнулся и тут же схватил горе-защитника за руки, игнорируя кровь, стекающую по верхней губе. — Ты на кого руку поднял, щенок? — прошипел он, глядя на юношу горящими злобой глазами и сжимая ему запястья с такой силой, что Достоевский даже пискнул от боли. Будь он здоров, непременно бы вырвался и применил свой знаменитый смертельный удар, но болезнь его сделала слабым, как ребёнок. Отец Дазая, не дав ему опомниться, отшвырнул его к стене. В следующую секунду отец уже был у постели сына. Всё происходило слишком быстро. — Фёдор! — громко и страшно закричал Осаму, попытавшись отшатнуться от похитителя в сторону, но лишь упал на прикроватную тумбочку, больно ударившись об неё. Сердце его пропустило удар и облилось кровью при виде того, как отец отшвырнул его возлюбленного. Но даже на собственную острую боль Дазаю пришлось закрыть глаза, когда отец склонился к кровати, пытаясь взять сына на руки, а тот в свою очередь, попробовал отбиваться от него локтями, и гипсовыми култышками. Дазай обычно был сильным и выносливым юношей, но даже самый прославленный боец в его состоянии не смог бы оказать должного сопротивления. — Уходи! Сгинь из моей жизни, чёрт тебя возьми! — с надрывом прокричал он, изо всех сил, на которые был способен, отталкивая мужчину от себя. А воспоминания подсунули Осаму чёткую картину. Несколько лет назад на месте Достоевского оказалась кареглазая женщина с длинными каштановыми волосами. Достоевский довольно сильно приложился о стену головой, поэтому ему потребовалось какое-то время, чтобы опомниться и попытаться снова ринуться в бой. К тому моменту Дазая почти дотащили до двери. Но тут на грохот, шум и крики, доносившиеся из палаты, прибежали другие охранники, взамен обездвиженных Сюдзи Дазаем, во главе с Мори, нарушив принудительное воссоединение семьи. Мужчина тут же был скручен и прижат лицом к стене, а Осаму аккуратно взяли на руки и предельно осторожно положили на кровать. — Что произошло? — спросил Мори, обращаясь к Достоевскому. Тот потряс головой, чтобы избавиться от навязчивого шума в ушах, и попросил повторить вопрос. Звуки доносились до Фёдора как сквозь вату, а очертания фигуры Мори почему-то расплывались. Чёрт, надо было с этим мужиком по-другому! Огай сразу насторожился, поняв, что, кажется, с Достоевским не всё в порядке. Он внимательно всмотрелся в реакцию Фёдора, повторно задав вопрос и придержав его под локоть, на всякий случай. Кое-как собрав мысли в кучку, юноша ответил: — Это отец Осаму. Он вломился сюда и попытался его забрать. Я хотел помешать, но не учёл... Чего же я не учёл? Мори-сан, я не помню слово, но что-то я точно не учёл... — Того, что он сильнее и агрессивнее, Фёдор, а ты сейчас болен и слаб. И видимо, своей силой он умело воспользовался. Скажи, что он тебе сделал? — тяжело вздохнул Огай, взяв Достоевского за подбородок, и пытаясь осмотреть его зрачки. — Я ударил его в нос, он схватил меня за руки и швырнул о стену, — каким-то деревянным голосом ответил Достоевский, у него был странный взгляд, глаза были мутными и малоподвижными, — я ударился головой... немного. — Оно и видно! Немедленно присаживайся на свою койку и опиши всё, что чувствуешь, — приказал Огай, а затем, выслушав и осмыслив, что же такое происходит с Фёдором, подошёл к нежданному визитёру и спросил, посмотрев ему в глаза: — Совесть замучила? Тот не ответил, только отвернулся. Вот же засада! А ведь у него почти получилось... Фёдор же, игнорируя слова Мори, пошатнувшись, опять присел около Осаму, тихо прошептав ему на ухо: — Всё будет хорошо... Осаму внимательно следил за тем, что делает его собственный отец, отвернувшийся сейчас от него, поэтому даже не сразу откликнулся на слова Достоевского. Он вздрогнул, взглянув на Фёдора, словно испуганное животное, и лишь потом прикоснулся к его пальцам, прижимаясь к его плечу. — Фёдор... — Да? — кончики пальцев Достоевского нежно дотронулись до кончиков пальцев Дазая. — Он сделал... тебе больно? — Дазаю тяжело было дышать, мешала боль в спине, растревоженной неуклюжим папашей. — Всё нормально, Осаму, — успокаивающе прошептал Достоевский, тронув Дазая за плечо. Сейчас его больше всего хотелось пожалеть. — Точно? Мне показалось, что не очень... — Дазай выглядел потерянно, то и дело дотрагиваясь до пальцев Достоевского, поскольку только это и было ему доступно. Огай же в этот момент прислушивался к разговору, наблюдая за реакцией отца Осаму. Мужчина хмурился, на его лице отражалась целая гамма чувств. Он тоже всё прекрасно слышал, и единственное, что чувствовал, так это ненависть к боссу. Да, Сюдзи искренне ненавидел его за то, что он сделал с его сыном, но ещё больше он ненавидел в этот момент эту мелкую черноволосую шавку по имени Фёдор Достоевский. Сам же Фёдор нежно улыбнулся: — Не переживай, он ничего мне не сделает. Отрицательно качая головой на слова Фёдора, юноша проводил взглядом Мори. Тот у двери тихо приказал что-то своим охранникам, а затем вернулся к незванному гостю, и опустившись перед ним на корточки, задал вопрос: — И зачем же? Мужчина не ответил, снова отворачиваясь и представляя, как лично сворачивает шею и Огаю, и этому мелкому крысёнышу, который ему помешал. — Молчишь, как и всегда молчал, из-за чего всё это и вышло, — нараспев протянул Мори, больно сжав ему подбородок. Мужчина в ответ на это дёрнулся в попытке вырваться. В руке его блеснуло лезвие ножа. — Рискни, — Мори был как всегда спокоен и невозмутим, лишь охранники напряглись, но в них Огай был уверен. Он не рискнул. Посмотрел на сжавшегося на постели сына и бросил оружие на пол. В мозгу хлестнула, заставив поёжиться, жуткая мысль, о том, что Осаму, наверное, действительно его ненавидит. — И правильно, — ответил Мори, подымая холодное лезвие, — ещё есть возможность изменить хоть что-то. У Огая на него были свои планы. — Возможность? — отец Дазая впервые заговорил с ним, подняв на Мори колючий взгляд. — К примеру, помочь той организации, босс которой не станет издеваться над твоим же сыном, — произнёс Мори, повернув голову к Осаму. Сюдзи тоже взглянул на сына, словно пытаясь понять, что тот думает об этом. Какие планы у босса Портовой мафии на него, он уже понял. Только Осаму не собирался на него смотреть. Фёдор уселся на его кровать, и оперся спиной на стену, положив его голову на свои колени, успокаивая мягко поглаживал каштановые кудри. А Осаму с преувеличенным вниманием разглядывал лицо возлюбленного, доверительно положив свою ладонь на его руку. Дазай чувствовал себя спокойно рядом с ним, это уже говорило о многом, а Огай лишь мягко улыбнулся уголками губ, вновь поворачиваясь к отцу парня, мол, сам посуди, чего именно хочет твой сын. Сюдзи посмотрел Мори в глаза долгим пристальным взглядом, а затем нервно сглотнул и кивнул: — Я согласен. — И не сомневался, — подытожил Мори, подымаясь на ноги. Фёдор равнодушно наблюдал за этой сценой. Он почувствовал вдруг, что смертельно устал и от ситуации, и от этого человека. Лежащий на его коленях Дазай подал голос, шёпотом обращаясь к Достоевскому: — Я... Хотел бы скорее вернуться. Фёдор мотнул головой, пытаясь унять головокружение и звон в ушах. — Я что-нибудь придумаю, — так же шёпотом ответил он. Осаму нежно погладил его по щеке: — Только сначала ты ляжешь вот здесь, пока окончательно не стал похож на мел. Достоевский молча кивнул, медленно и осторожно, а затем они оба улеглись на постель. Фёдор устало прикрыл глаза. Больше всего ему хотелось спать. Осаму осторожно обнял, чуть касаясь губами плеча и перед тем, как закрыть глаза, увидел, что в комнате остались только они вдвоём — остальные отправились в кабинет Огая. А Фёдор к тому времени уже уснул, он слишком сильно этого хотел. Совсем скоро Мори уже направлялся обратно с аптечкой в руках, пока непрошенный гость послушно ожидал в кабинете под присмотром охраны. Достоевский же лишь зарывался в кудрявые волосы любимого, мирно посапывая. Пускай ему и было нехорошо прежде чем он уснул, но сейчас всё было, кажется, нормально. Дверь отворилась с едва слышным скрипом, Мори остановился на пороге, видя, что оба спят. Будить не стал — пусть отдохнут после всего произошедшего, лишь оставил записку с просьбой сказать охране, когда придут в себя, а сам направился обратно. Они скажут. Обязательно. Особенно когда один из них поймёт, что второй не спит, а лежит на больничной койке без сознания... Но до этого момента ещё должно пройти определённое время. Сейчас, оставив охранника у двери, Огай уже вошёл в свой кабинет, намеренно хлопнув дверью, чтобы привлечь внимание отца Дазая, сидящего скрестив ноги на полу. Тот посмотрел на него тёмным, абсолютно ничего не выражающим взглядом. Как и его сын порой. Мори видел, насколько они схожи между собой, но чаще он видел их различия, из-за которых мальчик и страдал. — Итак, что можешь рассказать о своём хозяине? Тот молча бросил на Мори взгляд исподлобья, и опустил глаза. Пока он ждал босса Портовой мафии здесь, он много о чём передумал. Что он мог сказать... Обычно в таких организациях те, кто слишком много говорили, уже давно потеряли свои языки, причём, буквально. В голове у него крутилось много всего. Ему было что сказать по поводу своего сына, его здоровья, рода занятий по жизни и ориентации. А также, по поводу этой длинной худой черноволосой дряни, похожей на змею, которая с его сыном в одной постели зажималась, да и с самим боссом, скорее всего, эта змеюка спит. Иначе бы Мори не разрешал творить вот это безобразие. Нет, не для того влезал Сюдзи в долги, пытаясь вытащить из комы сына, чтобы заботы о нём в конечном итоге, взял на себя этот лощёный красавчик, босс местных якудза, а он стал отрабатывать свои долги в китайской триаде. Он скрипнул зубами. Оно, конечно, сердце кровью обливается, когда вспоминаешь, в каком виде ему с торжествующей ухмылкой, как мешок мусора, преподнёс его китайский хозяин ему, своему крепостному рабу, изувеченного им же родного сына этого крепостного... Слов нет, очень хотелось бы отомстить ему за это, но ведь и долг никуда не денется. И не факт, что этот... Мори захочет отдавать его долги! А быть обязаным и тем, и этим — нет, это уже перебор. А этот... босс говорил, что хочет помочь Осаму... А хочет ли? Сюдзи прищурился: — Сначала скажите, зачем это надо Вам. Какой у Вас интерес помогать моему сыну? Вы с ним... Он Ваш любовник? И где же Вы сразу были, когда он впал в кому? Я, как дурак, занял деньги у китайцев, чтобы лечить Осаму, и они мне их давали, пока не надоело, а потом откуда ни возьмись, нарисовались Вы, а я ещё и остался должен! — он распалился до того, что уже кричал. — Я же должен был потом ещё и отработать этот долг! И я как мой сынок не умею, я таким местом деньги не отрабатываю! Губы его затряслись, голос, когда он сорвался на крик, был похож на голос сына, только если бы тот был постарше, но ни единой слезинки не выступило на его глазах. Он проглотил ком в горле, и зажмурился, весь трясясь от ярости и отчаяния, и мысленно приготовясь к тому, что сейчас Мори прикажет своим псам выволочь его на улицу, и прикончить. Но, к его удивлению, Мори молчал. До слуха отца Осаму донеслись только шаги, потом шорох и скрип, как будто что-то выдвигали, лёгкий чпок, который сопровождает открывание бутылки, звон стекла о стекло, и наконец, побулькивание жидкости, наливаемой в стаканы. От любопытства у Сюдзи Дазая даже веки расслабились. Ему смерть как захотелось хоть одним глазком посмотреть, что же такое пьёт босс Портовой мафии, а ещё больше захотелось выпить самому, от чего во рту у него собралась слюна, и ему пришлось судорожно сглотнуть. Внезапно ему в нос шибануло запахом спиртного, и голос Мори приказал: — Пей. От неожиданности тот вытаращил глаза. Перед его носом была рука, державшая стакан, примерно на два пальца наполненный янтарной жидкостью с резким спиртовым запахом и едва мелькающими в нём благородными дубовыми нотками. Взгляд наткнулся на стоящую на столе характерную фигурного литья бутылку, пузатую и одновременно плоскую. Ого! Надо же, «Хеннесси» не пожалел! Он скосив глаз на Мори, спросил, качнув руками в наручниках: — Это с чего такая честь? Мори усмехнулся. Молодцы мальчики из охраны, что подстраховались с наручниками, мало ли чего от такого «родственничка» дождёшься. Он и голыми руками удушить сможет, нервный весь какой-то. И произнёс, покачнув стаканом: — Пей, и успокойся. Будешь хорошо себя вести, браслеты сниму. Ясно? А то что-то ты слишком буйный. — Лучше б Вы, Мори-сан, подумали про ту чёрную змею, вот кто тут по-настоящему буйный! — хмыкнул старший Дазай, но стакан принял в скованные ладони, всё-таки босс якудзы, отказывать невежливо. Мори пригладил свои волосы, которые опять были гладко зачёсаны назад, и собраны в хвост. Он вскинул брови и усмехнулся: — Если под «чёрной змеёй» ты разумеешь того парня, который разбил тебе нос, так это мой сын. Дазай Сюдзи при этих словах чуть не выронил стакан. А глаза у него, казалось сейчас повылезают из орбит от услышанного. А Мори, увидев такую реакцию, вполне насладился произведённым эффектом, и продолжал дальше: — И у них с твоим Осаму... как бы, взаимные чувства, ну ты понимаешь, да? Так что волей-неволей, ты неожиданно оказываешься, ну... как бы моим родственником. Да ты пей, давай! За такое грех не выпить! Отец Дазая закашлялся, подавившись слюной, и Мори забрав у него стакан, пока тот прокашляется, поставил на стол выпивку, и достав из кармана ключик, отомкнул наручники. Отец Дазая прикрыл ладонями открытый рот, глаза его по-прежнему никак не могли обрести нормальное выражение. Он какое-то время сидел, неосознанно покачиваясь взад-вперёд, как хасид на молитве, глядя в никуда, потом перевёл взгляд на Мори, и тот, предупреждая невысказанный вопрос, покачал головой: — Это не я, они вместе учатся, так что они сами, я и не знал, что у них всё вот так. Мори видел состояние отца Дазая, и не хотел говорить ему, что всё обстоит совсем по-другому. В конце концов он-то и сам виноват в том, что случилось, надо было не слушать своего сына, и не ждать. А этому старому увальню не надо было молчать. Когда Мори ещё зимой привёз Осаму в больницу, выловив его из реки, он анонимно дал знать об этом его отцу, вот этому самому человеку, который сидит сейчас перед ним в полном ошеломлении, вроде сломленный, но Мори не совсем уверен в этом. Мори тогда хотел узнать, насколько Осаму нужен своему отцу, и на первых порах он и правда оказался ему нужен. А потом... Потом он мог бы и сказать, что у него кончились деньги на дорогое лечение. Ведь где-то же он брал их целый месяц! Теперь Мори знал, где. Бедный, бедный мальчик! Судьба играла им, как пылинкой, заставляя быть разменной монетой в играх окружавших его людей. Теперь Огай понимал, откуда у Осаму это вечное стремление к независимости, это нежелание посвящать кого-то в свои проблемы, его отец был таким же. Мори смел надеяться, что только теперь, когда у детей что-то зародилось, и стало крепнуть, Осаму наконец-то будет в безопасности. Он всё сделает для этого, и больше не будет дожидаться ничьих позволений. Мори опять вздохнул. Бедный мальчик, бедные они оба. Его размышления прервал голос отца Дазая: — А можно горло промочить? — Да! — очнулся Мори, опять давая ему стакан с коньяком, который тот взял немедленно и залпом выпил, даже не поморщившись. Мори налил ему ещё, и взяв свой стакан, который так и не выпил, произнёс, глядя в янтарно-карие глаза своего новоявленного свата(?), так похожие на глаза сына, но более мутные, и в сеточке мелких морщин: — Ну что, родственник, за сотрудничество? Ты согласен работать на меня? О долгах можешь не волноваться, если дело только в деньгах. Фиолетово-пурпурные глаза в упор смотрели в другие глаза, ожидая ответа, и мужчина неуверенно кивнул, ещё не отойдя от новостей. Первая порция элитного коньяка не взяла его, а глаза мафиозного босса смотрели поверх ободка стакана, и голос приглашающе вещал: — Ну? Кампай! И тот качнув стаканом, выдавил из себя подобие улыбки и хриплым от волнения голосом ответил: — Кампай, Мори-сан, босс...***
Осаму медленно открыл глаза, слегка приподняв голову. Тело всё ещё болит, особенно руки, теперь ещё и от того, насколько сильно его хватали. Хорошо, хоть гипс остался цел. И ещё много времени понадобится, чтобы все раны и ушибы перестали беспокоить. Остаётся лишь находить успокоение в прикосновениях человека рядом с собой. Дазай нежно касается его щеки, проводя кончиками пальцев от скул к губам. Тот не шевелится. Он бледнее обычного, под тенями от длинных ресниц скрываются тёмные круги, губы бескровны. Он словно мёртвый сейчас, и совсем не реагирует. Даже дыхание слабое, почти незаметное. По телу Осаму пробежала крупная дрожь, дыхание перехватило в тот же момент и перепуганный Дазай позвал его, тронув Достоевского за плечо, и не получив ответа, стал громко звать на помощь. Огай как раз шёл проведать спящих, так что услышал и тут же оказался в палате. Он бросился к постели, беря руку Фёдора и прощупывая пульс. Жив. Он облегчённо выдохнул. Значит, уже есть шанс. Дазай смотрел на него растерянно. С опасением, и одновременно с надеждой. Он оперся локтём на кровать, чтобы приподняться. — Что делать, Мори-сан?.. Огай нахмурился: — Тебе — лежать не двигаясь. И приказал везти каталку. Но Осаму точно не хотел оставаться не у дел. Как только в палату ввезли каталку, он опять попытался встать. Мори прижал его к постели рукой довольно грубо и сильно. Холодно глядя на юношу, он приказал: — Лежать! — Я ведь всё равно не останусь! — проскулил Осаму, глядя уже просительно. — Ты останешься, иначе я прикажу парням принести ремни и привязать тебя ими к постели, как это делают в психушке, — не допускающим возражений тоном произнёс Огай, — а сейчас ты будешь самым послушным мальчиком, потому что каждая секунда для Фёдора дорога и каждая секунда промедления — это два шага к его смерти. Юноша замолчал, глубоко и судорожно вздохнув. Он не хотел оставлять Фёдора ни на минуту, особенно в таком состоянии. Хотел верить, что мог бы защитить и помочь просто будучи рядом, как было и с самим Дазаем. И даже сейчас он уверен, что смог бы дойти вместе с ними. Но ему не дали выбора, жизнь Достоевского дороже. Мори удовлетворённо кивнул и, приказав переложить Фёдора на каталку, покинул палату, уже продумывая что надо делать. Пальцы рук в карманах нервно дрожали. Достоевского уже скоро вывезли из палаты, оставив внутри лишь Дазая, который укутался в одеяло с головой. Он ужасно волновался. Мори вернулся только спустя час, и осторожно коснулся свёртка в одеяле, тормоша за плечо. Он был бледным и уставшим, но в целом, кажется, был доволен. Из-под одеяла показались карие глаза, а в них застыл невысказанный вопрос, который парень тут же поспешил озвучить. — Как Фёдор? — Спит, — ответил мужчина и присел на кровать рядом с юношей, — он приходил в себя, но я уколол ему снотворное. Он пока ещё слаб. Взгляд потеплел, юноша вытащил голову, раскрываясь по плечи и тихо произнёс: — Спасибо. — Ты отказываешься от еды, — вдруг сказал Мори, по-отечески поглаживая его по голове, — как долго ты собираешься испытывать моё терпение? — Раньше не хотел и не было сил. Больше не стану, — ответил Осаму, расслабленно прикрывая глаза, — помню, Вы и раньше следили за моим питанием, больше чем отец, — и улыбнулся уголками губ. — Если ты не поешь прямо сейчас, — с напускным добродушием сказал Мори, — я найду способ навредить Фёдору. Это нетрудно в данный момент. Боссу Портовой мафии было достоверно известно, что об их родственной связи с Достоевским Осаму не знал, а значит этим можно было легко манипулировать. Как и всегда, впрочем. Но ни за что на свете он бы не признался Осаму добровольно в том, что у него есть способ знать, что творится в палате Дазая, даже когда Огая там нет. — Сама доброта и забота, — в той же манере произнёс Дазай, — как и раньше, ничуть не изменились, Мори-сан. Он даже не видел смысла отказываться от еды сейчас. Огай взял с тумбочки чашку с нетронутым бульоном и, всё так же улыбаясь, поднёс ко рту юноши ложку. — Прошу. — Холо-одный же, — повозмущаться это святое. — Ну горячий же ты не ел, — пожал плечами мужчина и застыл, будто что-то вспомнив. — Ой... Кажется я придумал как использовать Фёдора. Вот придёт в себя немного, и буду отправлять его в самый ад. Зачистки, например... Он же убийца, ему там будет легко, — и злорадно ухмыльнулся. — Вы ещё и меня на тот свет отправите, — недовольно буркнул Осаму, проглатывая ложку бульона и морщась от того, что он холодный. Манипулирует самым дорогим ради какого-то бульона — вот так удар в самое сердце. Ай-яй-яй, Мори-сан, нельзя же так! — Ты сам себя отправишь, если не поешь, — коротко отпарировал Мори, скармливая Дазаю очередную порцию бульона. — Ву-бу-бу! Не от нехватки еды я за лезвие брался. И во время еды поговорит, и на замечание напросится. Ребёнок... Мори только улыбнулся, нежно и сочувствующе, всё же он жалел его. — Если будешь хорошим мальчиком и съешь всю порцию, я разрешу на коляске съездить к Фёдору. Дазай на мгновение подозрительно прищурился, но бульон глотал с бóльшим энтузиазмом. — А остаться немного можно будет? — Нет, — холодно отвечает мужчина, скармливая ему не очень вкусную, но полезную, и для него сейчас единственно приемлемую еду. — Чуть-чуть? — Дазай пытается настоять на своём, но ест. — Нет, — Мори был непреклонен. — А ненадолго? — Нет. На отрицательный ответ Дазай дарит Мори печальный взгляд расстроенного мопсика. — Жестоко, Мори-сан... — Ты съешь абсолютно всё, и не будешь со мной торговаться, — тоном, не терпящим возражений, сказал Огай, — иначе я ведь и передумать могу, и никуда тебя не повезу. Осаму обиженно пробухтел под нос себе что-то, но еду всё-таки доел. Мори на это только хмыкнул и, выйдя в коридор, вернулся с коляской какой-то диковинной формы — не коляска, а пляжный шезлонг. Ему предстояло лично поднять Дазая и усадить в неё, а задача эта была не из лёгких. Нет, он, конечно, мог попросить персонал, но к Дазаю он никогда старался не подпускать лишних людей, да и сам Осаму капризничал, когда ним занимался не Мори. Так что, выдохнув, мужчина поднял юношу на руки и, не без труда, перенёс в коляску. — Ну и тяжёлый же ты, — проворчал он, хотя сам чувствовал: Осаму не весил много, просто для хрупкого Огая тяжеловат. Но он, конечно же, сначала настаивал на том, чтобы пересесть самому. Всё-таки привык сам носить кого-то на руках, нежели тряпкой болтаться в чужих. — Это всё твой бульон, никаких сил от него нет, — не упустил возможности съязвить Дазай, с трудом пытаясь примостить свой раненый зад в новом для себя транспорте. А в карих глазах загорелся огонёк предвкушения встречи со своим Фёдором. И поездки на необычном транспорте, конечно же, если очень больно не будет. Коляска, что было ожидаемо, оказалась суперсовременной, с пультиком управления на подлокотнике, удобной тем, что положение сидения было можно менять до полулежачего, что Мори и сделал ещё перед тем, как привезти её сюда, с удобными для сидения подушками. Так что Дазаю было максимально комфортно, как только может быть больному в подобном положении. — От винта! — пока мужчина отвернулся чтобы отдышаться, Дазай уже вовсю пробует возможности коляски. Быстро разобравшись и нажав на пульте управления кнопку включения моторчика, он сделал так, что она проехала к двери. Мори успел поймать коляску у самой двери и злобно прошипел: — Я тебе руки свяжу. Юноша хотел сболтнуть что-то наподобие «племянник не приревнует ли?», но успел придержать язык за зубами. И правда, ведь не пустит к Фёдору! И ограничился лишь полусмиренным: — Ваше право, Мори-сан... Тот, гордо вскинув подбородок, толкнул дверь палаты и вышел, везя столь ценный груз перед собой. Он знал, что катание Дазаю понравится не меньше, чем его конечный пункт. Для полной картины лишь только взвизгнуть оставалось, но юноша не стал, ещё чего. Однако улыбался во все свои тридцать два и быстро хлопал глазами, стараясь усмирить свои подрагивающие коленки, когда коляску подкатили к кровати Достоевского. Ребёнок словно заново влюбился, осторожно прикоснулся к фарфорово-бледной ладони и прошептал: — Белоснежка моя... Мори только улыбнулся, глядя на это. Фёдор на Белоснежку был и правда похож. Бледная кожа, чёрные волосы, тонкие черты лица. Только губы не красные, как у Белоснежки, но если вспомнить способ, которым девушку будили в сказке, то это было легко исправить. Только ведь Мори не позволит. Стоит над Дазаем как коршун, готовый в любой момент клюнуть за неловкое движение. Поэтому юноша нашёл способ, он изгибается, и взяв его руку, едва ощутимо касается губами тыльной стороны ладони. Это конечно, не поможет принцессе очнуться, но подарит сквозь сон нечто тёплое и приятное, как и хотел Осаму. — Я обязательно разбужу тебя позже, — обещает он, нежно дотронувшись до пальцев. У Фёдора ресницы дрожат от этого прикосновения, но приборы стабильно показывают, что он спит. Огай доволен этим. Он знал, что парень до сих пор на него зол, знал, что тот не захочет нормально с ним говорить и, в принципе, понимал его. Но всё же было в груди неприятное чувство от того, что когда Фёдор пришёл в себя, укол снотворного он себе делать не позволял, пока Мори не отдал шприц медсестре. Только Дазаю до сих пор ничего так и не сказали об их родственной связи. Юноша всё ещё в неведении, хоть и замечает некую особенную заботу о Фёдоре, как и волнение, скрывающееся под маской рассуждений о том, что же можно плохого сделать с Достоевским. Только вся эта сдержанность как-то не выглядит искренней. Осаму тихонько вздыхает и кладёт голову рядом с его рукой, поглаживая тонкие пальчики. Они вздрагивают, какой-то прибор начинает противно пищать, а кардиограф считать пульс быстрее. Мори хмурится. — В таком режиме он не сможет отдохнуть. Осаму смотрит на него печально, будто спрашивая «точно нельзя остаться?», и виновато опуская взгляд в пол, вздохнул. Ласково целуя костяшку пальцев на прощание, он тихо шепчет: — Пожалуйста, выздоравливай скорее. Прибор фиксирует участившееся сердцебиение и Мори хмурится сильнее. — Он поправится, Дазай-кун. — Обязательно поправится, — юноша кладёт руки обратно на подлокотники, опустив взгляд и постукивая пальцами. — Когда я могу снова навестить его? — Если всё пойдёт хорошо, то завтра, — ответил мужчина, быстро увозя коляску с Дазаем прочь. Ему было очень любопытно наблюдать, что Фёдор даже во сне так реагирует на одно лишь присутствие Дазая. Неужели у них и правда всё на таком уровне, как рассказывал ему Фёдор? Что же тебе снится, родная моя Белоснежка? Эх, был бы он учёным занудой, можно было бы по их случаю целую монографию написать! Но во-первых, он не учёный, во-вторых, никто не поверит, и в конце концов, это его дети, пусть один из них и неродной. Некрасиво было бы проводить такие эксперименты с психикой родных людей, особенно, после того, как они и без того уже столько пережили. — Звучит, как повод лечь чуть пораньше, — прикрывая рот, зевнув произнёс Осаму, потягиваясь в коляске, и пытаясь распрямить болевшее туловище, уставшее от времяпрепровождения в ненавистной больнице. Одно радует, его Фёдора сейчас никто не посмеет и пальцем тронуть, а если вдруг рискнёт, в ту же минуту этих пальцев лишится, даже несмотря на предыдущие слова Огая. — Будешь хорошим мальчиком, и ляжешь в девять? — хихикнул Мори, завозя коляску в палату. — Хочешь, чтобы дядя Огай покатал тебя на ручках? — Хороший мальчик хочет, чтобы его больше не кормили тем бульоном. Но на ручки — тоже неплохо, я согласен. Мори улыбнулся Дазаю, как улыбался своей младшей дочери Элизе. Осторожно подняв юношу, он так же осторожно переложил его на больничную койку. — Я поставлю тебе капельницу, и через полчаса ты ляжешь спать, договорились? Осаму смотрит на него спокойно, умиротворённо и абсолютно, казалось бы, ощущая себя в безопасности. Но есть нечто пронзительное в этом взгляде, и именно оно не меняется никогда, неподвластное переменам. Дазай начал улыбаться искренне, даже глаза его раскрыты, словно сумел увидеть мир чуть иначе, чем раньше. Но взгляд всё так же выдаёт в нём человека, прошедшего через обратную сторону нынешнего счастья. — Договорились, — кивнул юноша, отводя глаза в сторону. Мужчина вновь улыбнулся, и приступил к проведению всех необходимых процедур. Больничная рубашка Осаму неаккуратно задралась, оголяя бедро. Бинтов на нём сейчас не было, поэтому и бледные шрамы, и лиловые синяки от чужих пальцев на бледной коже были видны очень хорошо. Мори сжал зубы. Он испытывал к Дазаю тёплые чувства, поэтому сейчас в его душе разрасталась злоба. Он и сам хотел отплатить человеку, сделавшему это с Дазаем, только нужно было выждать. Он подключил капельницу к внутривенному катетеру, и аккуратно наклеил пластырь на трубку, чтобы в случае чего не выскользнула. Рядом с полоской пластыря телесного цвета на коже расцвели синяки от безуспешных попыток медсестёр попасть Дазаю в вену, и босс мафии неожиданно поймал себя на том, что ему больно на это смотреть. Всё это время юноша сверлил взглядом стену, изредка мигая глазами. Меньше всего на свете он сейчас хотел вновь увидеть полученные увечья. Настоящим же безумием было бы запомнить историю каждой раны. И если фарфоровое тело возлюбленного, украденное однажды и украшенное в процессе воровства лёгкими алыми отметинами, которые Огай наверняка успел заметить, Дазай однажды мысленно сравнил с живописным холстом; то с самим собой у него были особые счёты. «Это не тело, — неоднократно рассуждал он вслух, стоя у зеркала, радуясь, что никто не услышит его монолог, — это — черновик человеческой оболочки, так безответственно дарованный мне. Им я благословлён, им же извечно проклят, готовый ночами ругать его ненавистную стойкость. Ведь настолько несправедлив наш мир, самые дорогие фигурки досадно быстро ломаются. Другие же, нетронутые ничем, так и остаются пылиться на полке, пока случайно не упадут с неё. Вот если б можно было вытащить из этой оболочки все эти механизмы, унять противное тиканье и наконец, расслышать тишину...» Мори видел этот взгляд. Пустой и холодный, как стекляшка. И не придумал ничего лучше, чем поцеловать его в лоб, смахнув спутанные пряди, прошептать тихое «спи» и уйти, по меньшей мере, на полчаса, а после отсоединения капельницы и до утра. Ощутив прикосновение тёплых губ к своему лбу, Осаму пару раз моргнул, зажмурился и, расслышав шёпот, проводил мужчину взглядом до самой двери. Уснул он совсем скоро, во сне изредка вздрагивая и часто просыпаясь от странных видений во сне. Они казались ему знакомыми, уже где-то виденными, но он никак не мог вспомнить когда он их видел и где. В этих настойчиво повторяющихся видениях был то ли Фёдор, то ли Мори, вот так же целующий его, но какой-то очень странный, даже пугающий. И одежда на нём была тоже странная, и место, где они оба находились, и в этом месте в этой одежде, находящийся рядом мужчина был непередаваемо прекрасен. Дазай даже задыхался от восхищения, глядя на него, преследуемый чувством страха, что такое прекрасное существо ускользнёт от него, оставив одного непонятно где. Да он бы и не удивился, если бы так было. Нельзя надолго оставаться рядом с таким, как он. Но в душе ему больше всего на свете хотелось бы быть уверенным в том, что это существо он увидит снова и снова, а этой уверенности как раз и не было. В одном только был уверен Осаму — тот, кто целовал его во сне, не способен был причинить ему вред, потому что любил его. И Дазай просыпался со жгучим ощущением стыда, что такое совершенное создание опускается до того, что марает себя об него. Уже давным-давно была прокапана и отключена капельница, а Дазай, проснувшийся в очередной раз, лежал и пялился в стену, боясь заснуть и увидеть там Фёдора. Или не Фёдора... Во сне он ощущал тёплые волны любви, исходящие от этого существа, но... Когда он просыпался, не было уверенности, что то, что ему приснилось, он почувствует и в реальности. Это сейчас он заботится об Осаму, пока он жалок и болен, а потом, что будет потом, когда отойдёт первое впечатление, и на смену ему прийдёт осознание того, что же сделали с Дазаем. Наверняка появится брезгливость и неприятно будет даже находиться рядом. А сказать будет неудобно, и Фёдор будет мучиться сам, и мучить Дазая, всё глубже увязая в болоте партнёрского долга, и не имея сил разорвать эти постылые узы, не понимая, что косыми презрительными взглядами причиняет Дазаю ещё большую боль. Если бы только Фёдор не видел его там, на вонючем скотомогильнике, растерзанного, избитого и полумёртвого от потери крови, и стыда, которого он не почувствовал даже когда увидел людей Огая и самого Огая. Стыд накрыл его, когда к нему подбежал Достоевский. И больше всего он в ту минуту жалел, что не может прикрыться от него, лёжа перед ним полностью нагим, в синяках и ранах, и не мочь даже пошевелить рукой, чтобы прикрыть свой позор. Зачем только он туда поехал, зачем Мори взял его с собой? Лучше бы Фёдор остался где-нибудь ожидать, пока его привезут, может быть даже уже остывшим, и тогда ему точно не было бы стыдно перед любимым, что он предстаёт перед ним в таком виде, ему было бы всё равно. Как говорится, мёртвые сраму не имут. Слёзы опять катились без остановки, стекая вниз, на подушку, а Дазай всё лежал и боялся закрыть глаза, чтобы не уснуть, и не увидеть снова всё тот же сон, который он готов был видеть бесконечно, но после которого не хотелось просыпаться. Наконец, посреди ночи опять пришёл Мори в медицинском халате, увидел слёзы, и когда понял, что Дазай не спит, стал пенять ему за это, и вколол снотворное, после которого наконец-то Дазай уснул крепко, и никого уже во сне не видел.