Знаешь, почему всё это настолько ужасно?.. Да потому, что всё это просто банально. Понимаешь? Мы запродали себя, продали свои души за очень банальные вещи. Стивен Кинг «Долгая прогулка»
Снова шёл дождь. Если задуматься, Фёдор не помнил дней, когда за окном не лило как из ведра. Достаточно унылый вид. Серое небо, жухлые листья, которые под деревьями не убирают, серый асфальт, чёрно-серые здания штаб-квартиры Портовой мафии. Сегодня он, наконец, покинул её стены. Дазая он должен забрать вечером, так сказал Мори. Достоевский обязательно остался бы с ним до вечера, только вот хитрюга Огай отправил его готовиться к приезду больного. И он был прав. Фёдор вытащил из кармана телефон, посмотрел на дисплей. Двадцать пятое октября. Неужели они провели там, в чёрно-серых корпусах, сорок дней? Верилось с трудом, поскольку рядом с Осаму время летело незаметно. Они были практически неразлучны всё это время. Даже когда Достоевский находился в отключке в реанимации после сильного сотрясения мозга, полученного от отца Осаму, Сюдзи Дазая, Осаму буквально не отходил от него. Его кресло-каталку, нельзя было отогнать от кровати Фёдора, хотя самому Дазаю долгое нахождение в нём пускай и не на спине, на боку, да даже процесс переползания в него из своей койки, грозил опасностью разорвать свежие швы, и получить новые травмы, если упадёт, когда будет переползать. Не говоря уже о том, насколько это для Дазая было дьявольски больно и дико тяжело, особенно с загипсованными руками. Но даже Огай удивлялся, как это Дазай с упрямо горящими глазами умудрялся переползать без посторонней помощи, доезжал до палаты интенсивной терапии, и в процессе этого всего ни разу не упал, и не ушибся, и даже трубку не сдвинул. Когда Мори вздумал отставить кресло подальше от кровати Дазая, тот поднял такой скандал, что даже Фёдор, пролежавший к тому времени без сознания двое суток, пришёл в себя от донёсшихся к нему звуков его голоса. И Мори сдался. Какой же всё-таки невероятный Осаму человек. Другого такого точно нет, и не было у Фёдора никогда. Достоевский проверил соцсети. За всё это время ни одного сообщения. Диалог с Николаем заканчивался сообщением от восьмого сентября. Фёдор вздохнул. Что ж, может быть, так даже и лучше. Тогда, в суматохе подготовки к началу учёбы, он совсем забыл о том, что ему могут писать и не обратил внимание, на отсутствие сообщений от Гоголя. Потом вообще выпал из жизни на почти полтора месяца, находясь у койки Дазая и всё время его утешая, помогая ухаживать за ним, как только сам встал на ноги, а теперь... Он сунул телефон обратно в карман. Чёрт с ним, с Гоголем, хотя и обидно. Чёрт, они же с детства дружили! А теперь от него полтора месяца ни слуху ни духу, а тому похрен. Ну и ладно. В конце концов, они теперь вряд ли вообще пересекутся. Фёдор навсегда останется здесь с Осаму и... отцом. Неприятно было признавать это, но Огай всё ещё являлся его отцом и отказываться от новообретённого сына явно не собирался. В метро Фёдор сидел в одиночестве, где-то в самом конце вагона. Вообще-то, можно было согласиться на предложение Мори взять его машину, но это означало, что Достоевский согласился бы с фактом их родства, а до такого опускаться не хотелось. Ему вспомнился когда-то виденный старый российский полукомедийный фильм, где мафиозный пахан вот так же резко обнаруживается в судьбе простого пацанёнка, задрота и очкарика из российской глубинки. Там мафиозо отказался от бандитской «короны» ради своего сына. Фёдор. Задрота тоже звали Фёдором. А фильм назывался «Next». Достоевский криво ухмыльнулся. Этот не откажется. Да и не русский он, чтобы отказываться. Федю всю жизнь узкоглазым татарчонком дразнили, а бывало ржали, от какого китайца его мать нагуляла. Китайца... Он до боли в пальцах сжал кулаки. Не жить тебе, китаёза! Вот только... отца попрошу, чтоб показал где, и дал чем, а там уж я сам. И если вдруг не даст, так я его зубами порешу! Глотку перегрызу! Правда после такой падали зубы долго вычищать прийдётся, но это уже не ваше собачье дело! В наушниках звучала какая-то песня на английском, названия которой Фёдор уже и не помнил толком, только слова, которые он понимал, хорошо врезались в мозг. Фёдор не воспринимал её целиком, только какие-то отрывки. «Глотаю хлор...». «...Яд на моём языке». «Можешь ли ты восстановить меня по кусочкам? Ведь я так ничтожен». Эти слова прочно ассоциировались с Осаму. Фёдор очень переживал насчёт того, что оставил его одного. Осаму, вроде бы, уже не вёл себя как сломанная игрушка, но тот скандал с дракой с участием его отца, и особенно то, что Фёдор при этом пострадал, это очень сильно подкосило его. Даже сильнее, чем то, что позволил себе один из главарей китайской триады. Фёдор видел, что Дазай пытался справиться, вот только так или иначе, за этот месяц с небольшим было, по меньшей мере, три рецидива, во время которых он пытался убить себя. Дважды Фёдор снимал его с подоконника, когда юноша, преодолевая боль в повреждённых конечностях и глотая слёзы, всё же добирался до окна и открывал его, надеясь разбиться об асфальт с такой высоты. Ещё однажды он украл у Огая скальпель и пытался вскрыть себе бедренные вены. Стоило ли считать те случаи, когда Осаму спотыкался или чуть не падал с лестницы, тоже намеренными попытками, или же это были лишь последствия травм, Фёдор не знал. Но искренне переживал о том, уследят ли за его парнем медработники. От метро идти было противно. Промозглый ветер пробирал до костей, снова начинал моросить мелкий дождик, и было гораздо холоднее, чем в начале сентября, а тёплой одежды у Достоевского не было. Просить людей Огая привезти ему куртку означало сдаться, так что делать этого он тоже не стал. Да и не было у него тут тёплых вещей. Их у него нигде не было просто по факту. А ту рваную куртёшку, выброшенную в московский мусорник, можно было уже не считать, поскольку старенькая шмотка, когда-то сброшенная с барского плеча Николая, полегла смертью храбрых в неравной борьбе с московским смогом. Думал заработать и купить здесь новьё, даже устроился официантом в ночной бар, а потом не вышел на первую же смену, угодив в больницу. Замечательно, Фёдор Михайлович! Точнее не Михайлович... Парень призадумался. Как вообще по-русски звучало бы имя Огай? Или его собственное имя на японском? Ну и бред же лезет ему в голову! Да и вообще, если посмотреть на себя прежнего, до Йокогамы, то у него теперь везде бред, и не только в голове. Ключи из рук выпадали несколько раз. Окоченевшие пальцы не хотели сгибаться, а согреть их возможности пока не было. «Снова простужусь», — подумал Фёдор, всё же справляясь с замком и заскакивая в квартиру, в которой, кстати, было не теплее, чем на улице (чёртова японская система отопления, отсутствующая по факту), но хотя бы сверху не капало. Дома его встретил бардак. Оно и не удивительно, если ты не был дома сорок дней. То, как он в спешке разбросал вещи, когда искал возможность связаться с Огаем, теперь выглядело ужасно. Чёрная одежда валялась по всей квартире, одеяло свисало с подоконника, подушка громоздилась на столике. Или это всё же не он устроил всё это? Быть может, его обокрали? Да нет, пыль вся в наличии, на своих местах, лежит толстым ковром, и никем не стёрта. Он вдруг вспомнил, что не оплачивал жильё всё это время, но ни вороха писем уведомляющих о задолженностях, ни сменённых замков, ни тем более, новых жильцов он здесь не обнаружил. Значит кто-то за эту квартиру платил. Думать над этим вопросом было не нужно. Понятное дело, отец постарался. Он бы Фёдора вообще к себе перевёз, да только вот сам Достоевский был против. Но вот кто устроил здесь этот погром? Достоевскому подумалось, что это всё тоже сделали люди Мори. Он настолько часто отправлял их за какими-то вещами парней, что у тех в лазарете целый склад образовался. Правда забрать они это всё должны были вечером, тогда уж отказаться от машины босса точно не выйдет. Дазай всё ещё перемещался с трудом. Он уже мог сидеть, даже ровно, и не вскрикивал от боли при ходьбе, и кажется, даже перестал быть таким болезненно бледным. Только вот на длительные расстояния ходить ему было тяжело, поднимать тяжести — тем более категорически запрещалось, а все их вещи, ещё и Осаму впридачу Фёдор просто не дотащил бы. Даже крокодил Гена не смог, а он не мультяшный герой. Они решили точно, что от своего отца Дазай съедет. Тот и не возражал. Лишь посмотрел на сына грустным взглядом, будто и не он когда-то избил его чуть ли не до полусмерти, так, что сын побежал топиться, был спасён, попал в больницу и лежал там в коме. Дазай злился. Он даже не скрывал того, что обижен на отца, но и говорить на эту тему не хотел. Мори хотел. Он всё это сыну и рассказал. Сам Дазай бы не стал. Фёдор, конечно, и не настаивал, но его это очень беспокоило. Его вообще очень беспокоило состояние Дазая, пускай тот и пытался приклеить на лицо фальшивую улыбку и делать вид, что всё у него хорошо. Он видел, что Осаму всё время переживает из-за того, что сделал с ним китаец. Не мог не переживать. Каждый миг каждое его движение, сопровождаемое болью, не давало Осаму забыть об этом, и Фёдору самому было больно смотреть, как мучается родное существо. И стискивались челюсти, не выпуская наружу крик, обида прорывалась только злыми слезами, которые Достоевский старательно ото всех прятал. Ладно, он виноват в том, что не согласился сразу на предложение Мори, но он исправит это тем, что отомстит за унижение любимого этому козлу. Он уже и фотки китаёзины видел. Мори показывал. Вот ещё бы на тренировки походить... Он и хотел, но Осаму нельзя было одного оставить. Даже когда Фёдор ходил в душ или туалет, выйдя оттуда он находил Осаму в слезах. Дазай всё время боялся, что кто-нибудь прийдёт и обидит его, пока Фёдора рядом не будет, но вот странность, обмывать и обтирать себя Фёдору он не давал. Устроил страшную истерику, и Мори счёл разумным поручить банные процедуры пожилому санитару, раз парень так сильно не хочет подпускать к этому Достоевского. Фёдор не понимал, в чём дело, пока однажды Дазай не пробормотал давясь слезами, что не хочет, чтобы Фёдор видел его увечья. Хочет, чтобы тот помнил его ещё более-менее красивым. У Фёдора тогда слова застряли в горле, и он постеснялся спросить, а как же он собирается потом с Фёдором это... делать всё? Без света, что ли? Или... совсем никак? Сука китайская! Чтоб ты сдох! Свершить свою вендетту Достоевский планировал после того, как сдаст сессию. До неё оставалось не так много, а за это время он придумает несколько идеальных способов и обретёт необходимые для их свершения навыки. А пока... Он вошёл на кухню. Грязная посуда в раковине порадовала его своим отсутствием. Он не помнил, мыл он её сам или Дазай, или они оставили её грязной тогда, а помыл кто-то неизвестный, но это было уже не важно. Нужно было всего лишь сделать уборку и купить продукты. Вроде бы, не так и много, но от одной мысли об этом болела голова. Студента беспокоило ещё и спальное место. Класть Дазая на футон было бы неправильно. И пол холодный, и на футоне для Осаму будет слишком жёстко. Но возможности купить кровать у Фёдора не было. Да и есть ли смысл её покупать на съёмной квартире? Достоевский опустился на стул. Хотелось дать себе пощёчину за то, что не способен решить эту проблему сам, но он лишь втянул ноздрями воздух, глубоко вдыхая, а выдохнув, вытащил из кармана телефон и набрал номер Огая. В журнале вызовов он был последним. И если для себя Фёдор мог и не просить, то вот оставить страдать того, кого ценой таких огромных усилий спас, он не мог. Парень нервно кусал губы, ожидая ответа, наверное, секунд пятнадцать, пока в трубке послышалось бархатное: — Алло. — Мори-сан, — неуверенно начал юноша, — я понимаю, что слова мои прозвучат странно, но... Не могли бы вы одолжить мне немного денег? Тысяч двадцать. Мужчина присвистнул. — Ты что, проиграл кому-то в карты по дороге домой, что тебе понадобилось аж столько? — Нет, — Фёдор фыркнул, — мне нужна кровать. Я не могу уложить Осаму на футон, в том состоянии в котором он... Апчхи... Находится. Чёрт, снова... — на последней фразе он чуть не заплакал. Если он снова простынет, псу под хвост полетит весь его план вендетты. На том конце провода задумчиво молчали. Достоевский не торопил. Он понимал, что Мори не тот человек, с которым можно разговаривать слишком панибратски, даже если ты его родственник. Особенно, если этого не признаёшь. — Хорошо, я решу этот вопрос, — наконец ответил Огай, — это всё? — Да, — ответил Фёдор, пытаясь припомнить сколько денег оставалось на его карте, и подсчитать, хватит ли этого, чтобы купить продуктов на полноценный обед для Дазая, — расписку писать? В трубке послышалось только короткое хмыканье и укоризненно сказав: — До свидания, Фёдор, — Мори отсоединился. Достоевский убрал руку с телефоном от уха, бессильно роняя голову на стол. Чёрт, как же это всё тяжело! Денег на карте оказалось неожиданно много и Фёдор уже даже этому не был удивлён. Отказываться от них сейчас было бы глупо, так что, затарившись под завязку едой, Фёдор решительно приступил к уборке. С этим он управился быстрее, чем думал, а вот с готовкой возникли проблемы. Рецептов он знал мало, и то почти все они ограничивались примитивным «разбейте яйца на сковороду» или «залейте содержимое кипятком на пять минут», а Дазаю сейчас такое было нельзя после такой операции. Он бы просто не смог в туалет сходить не порвав от напряжения швы, которые кстати, быстро снять не получилось. То ли китаец что-то занёс, то ли Дазай подцепил на скотомогильнике, пока валялся там, Мори не говорил, но обмолвился, что из-за какой-то инфекции зашитое никак не хотело быстро заживать. В конце концов, там всё зажило, и даже, по мнению Мори, удачно, так что не потребуется последующих операций по коррекции рубца, но всё время, проведённое в лазарете, Осаму питался только жидкой пищей, где-то через неделю с бульонов перейдя на супчики, пюрешки и жиденькие кашки. Так предписывал Мори, как доктор, а за время лежания в мафиозном госпитале, Достоевский не услышал от Мори, как от врача, ни одного бестолкового распоряжения, и в этом плане ему доверял. Но проблема была ещё и в том, что каши Осаму ненавидел ещё больше, чем супы, категорически отказываясь их есть, и Фёдор из двух зол решил выбрать меньшее. С супчиками Достоевский враждовал ещё со времён старшей школы. Его мать — он отказывался называть её иначе — только ласково гладила его и говорила, что наверное ещё не время, да и мужчина не умеющий готовить, это нормально, но сейчас Фёдор на своей шкуре ощутил, насколько это дерьмово. Час ушёл на поиск более-менее сносного блюда, ещё час на попытки понять как это готовить. Вышло в итоге хуже, чем предполагал Достоевский, но хотя бы ничего не сгорело, значит суп уже удался. К вечеру у Достоевского, не привыкшего к такому, не было сил, казалось, даже на то, чтобы дышать. Он просто лежал на футоне и смотрел в потолок, наблюдая за тем, как постепенно он сереет из-за наступавшей вечерней темноты, а затем и совсем чернеет. Тёмная пустота, по мнению студента, выглядела неинтересно, и глаза как-то сами постепенно закрылись. Когда за ним приехали, он уже почти уснул. Только какие-то обрывки мыслей не давали покоя. Он слышал шаги, чей-то голос, ощущал, как в комнате включили свет, но глаза открываться не желали. Когда его осторожно тряхнули за плечо, он не отреагировал, когда позвали по-имени — попытался всё же поднять веки. — Фёдор-сама, с вами всё хорошо? — донёсся до ушей знакомый голос. Он уже слышал его, очень часто. Этот человек, вроде бы командир какого-то там отряда. Мори часто оставлял его присматривать за «своими детьми», аргументируя это тем, что мужчина должен заменить им дедушку в силу своего возраста. Считал ли он так на самом деле, или просто подкалывал немолодого подчинённого — неясно. С ним Фёдор не очень часто разговаривал, так, перекинулся парой фраз. Но Хироцу, так звали старика, показался ему довольно умным человеком. По крайней мере, на первый взгляд. — Всё нормально, — с трудом произнёс непослушным языком юноша, всё же разлепив веки, — вы за мной приехали, Хироцу-сан? Он за это время постарался подтянуть свой разговорный японский, и надеялся, что говорит достаточно понятно. Тот лишь кивнул, помогая ему подняться. От дорогого чёрного пальто пахло не менее дорогим парфюмом и горьким табаком. Приятно. От Огая пахло почти так же, когда он впервые посетил этот дом. Интересно, у всех мафиози такой запах? Или какие-то пахнут иначе? Странно, что после чуть больше месяца, проведённого в сердце логова Портовой мафии, Достоевский задаётся такими вопросами. Почему раньше не изучил, пока ещё был на излечении, если так интересно, балбес?***
Мори и Дазай сидели в палате на кроватях друг напротив друга, каждый у своей стены. Дазай был в бежевом джемпере и чёрных джинсах, рядом на кровати лежала куртка, кроссовки валялись на полу. Он сидел с ногами на постели, и играл в игру в своём новом телефоне в ожидании, пока его заберёт Фёдор, и Мори смотрел на него, не говоря ни слова, и пытаясь оценить его в новом качестве. В качестве своего родственника. Он уже месяц как оформил опекунство над парнем, как и давно этого хотел, но до сего дня Дазаю не говорил об этом. Так было легче наблюдать за ним. И лечить. Мори, как врач, был в курсе диагноза психики парня, он же сам и настоял на том, чтобы его обследовать, едва заметил в его поведении что-то не то, и только тогда поставить диагноз, когда ему стукнет восемнадцать, поскольку в более раннем возрасте такие диагнозы, какой был у Дазая, не ставятся. Мори хорошо изучил специфику вопроса, и узнал, что эта, в общем-то неизлечимая болезнь психики, часто врождённая, имеет, как и многие психические заболевания, один-единственный, крошечный шанс на длительную ремиссию. Этим шансом могло стать обретение твёрдой почвы под ногами в виде семьи, как тыла, и надёжного любимого и близкого человека рядом, который сыграл бы роль буфера между ним и болезнью, но Мори и думать не смел, что роль этого буфера будет играть его собственный сын. Мда, вот уж хитросплетения судьбы, тут уже ничего не скажешь. А парень, похоже, увлёкся Дазаем всерьёз, стараясь ни на шаг от него не отходить, как только сам смог встать на ноги. И эта их странная мистическая связь в прошлом, через сновидения, очень сильно занимала и тревожила Огая. Тоже можно было бы назвать какой-нибудь психопатологией, жизнь у его мальчика не была гладкой, и предотвращению таких заболеваний не способствовала. Но такому, пожалуй, и названия не подобрать, хотя... это он ещё не искал! Надо будет посоветоваться со специалистами, что бы это значило. Лечить, так уж обоих сразу. Хотя, очень может быть, что лекарство от их болезней одно и то же, и хорошо бы, если так. Тогда Мори точно поверит в Судьбу, карму, и прочую ересь. Это было бы поистине идеальное сочетание. Сын родной и сын приёмный в качестве семейного тандема... Мечта для любого мафиозо, прямое воплощение в жизнь принципа — мафия это семья. Тем более, что своей нормальной семьи Мори был лишён, и никогда не имел права её заводить, и дети были не виноваты в том, что он даже не всех их имел возможность держать изначально при себе. Нет, красавица-блондинка, англичанка Агата, оставившая ему после себя Элизу, как плод любви бурной, но недолгой, а сама потом выскочившая замуж за какого-то ничем не примечательного француза, уже могла бы стать его законной половиной, но она просто испугалась выходить за босса мафии. И теперь по дому Огая с королевским величием, под стать имени, расхаживало прелестное белокурое голубоглазое создание одиннадцати лет от роду, капризное и деспотичное, избалованное донельзя, разнаряженное с головы до ног в оборочки и бантики, и с завитыми волосами, словно большая кукла баснословной стоимости. И эта «кукла» власть над отцом показывать даже не стеснялась. Например, могла ворваться на заседание комитета и потребовать, чтобы с ней срочно начали играть. Мори шёл у неё на поводу, ни в чём не отказывая, и она давно уже вылезла ему на голову, о чём он даже не жалел. Ведь, по сути, в чём была её вина, если родители не сошлись характерами из-за работы отца, с которой он мог уволиться разве что на тот свет. Мори прочистил горло и нарушил неловкое молчание: — Осаму, я оформил бумаги, и теперь я официально твой опекун до совершеннолетия, так что по поводу своего отца можешь не волноваться, он больше не причинит тебе вреда. Дазай поднял глаза от игры, посмотрев исподлобья: — Ну и к чему мне опекун в девятнадцать лет? Ты раньше не мог? — Я хотел это сделать, как только ты выйдешь из больницы после комы, — Мори опять положил ногу на ногу, сцепив пальцы на колене, — но тут вдруг завертелась вся эта адская карусель с этим китайцем, и пришлось срочно тебя лечить. Вас обоих, — поправился он, и продолжил, — зато теперь твой родной отец больше не будет тебе вредить. Дазай хмыкнул. — Ну да, когда уже успел навредить дальше некуда. Мори вздохнул, помолчал и сказал: — На прошлой неделе звонил детектив, — Мори задумался, вспоминая, — Эдогава. Дазай побледнел, поднял голову, телефон упал из задрожавших пальцев на кровать. — Звонил?... Мори кивнул: — Да, хотел побеседовать с тобой. Ну, ты догадываешься по поводу кого и чего. Я сказал... — Мори сделал паузу, — что ты в тот день ушёл пораньше из университета на сеанс психотерапии к доктору. Я отправил тебя туда, как опекун. Дазай опять хмыкнул: — Но ты же ещё не был тогда моим опекуном, Мори-сан. Мори решил поменять позу, сняв ногу с колена, и поставив на пол, руками взялся за край койки, и чуть склонился вперёд: — А кто об этом знает? В бумагах написано, что уже был, значит так оно и есть. И только я за тебя в тот день был ответственен. Он распрямил спину. — Он всё же хочет побеседовать с тобой лично, и я удерживал его от этого, сколько мог, хотя бы, пока ты не выпишешься, но... — Ясно, — перебил Дазай, — я выписываюсь, и ты меня больше не отмажешь, дорогой мой опекун. — Он злобно вперился в Мори, и выдал, — только где же были твои отеческие чувства, когда мне было четырнадцать? Тебе бы хотелось тогда не только опекать меня, да, Мори-сан? Огай покачал головой с отрешённым лицом: — Я не понимаю, о чём ты, дорогой мой подопечный, ты что-то путаешь, если я чего-то и хотел, так это только защитить тебя от того, что творил с тобой твой отец, но ты же не соглашался переехать от него туда, куда я предлагал, видимо тебе казалось лучшим терпеть его издевательства, чем мою опеку. — Ага, и жить в одном доме с племянником Коё-сан?! — взвился Дазай, — Ну уж нет, спасибо! Он мне и так чуть глотку не перерезал, когда устроил сцену ревности, а потом признался, что ты ему не дядя! И кстати, какого чёрта ты плакал над фоткой Феди? Он тоже твой племянник? — Кто? Я? — Мори с выражением крайнего искреннего изумления на лице, приложил руку к груди. — С какой стати мне над ней плакать? — Ага, а меня зачем ему помогать просил? — прищурился Дазай. — То-то ты ему помог, — ядовито ухмыльнулся Мори, — выкупа за него захотел! — Мне нужны были деньги! — взвился парень. — Настолько, что ты хотел получить их любой ценой? Не мог мне сказать? Лучше его было подставить? Хорошо ещё, что он умеет защититься, только жаль, что меры не знает! А теперь вот ещё с этим легавым разбирайся, который не поверил в сказочку про двух наркоманов, из-за дозы грохнувших друг друга, да ещё и на лапу не берёт, чтобы эта сказка стала былью! Дазай поёрзал на кровати: — Как ты говоришь, зовут ту ищейку? — Эдогава Рампо, — машинально отозвался Мори, а потом спохватился, — а тебе зачем? — Может, лично познакомиться хочу, — усмехнулся Дазай. — Я тебе познакомлюсь! — поджал губы Мори. — Лучше не лезь в это дело, я сам разберусь. Твоя задача — говорить что был в тот день на лечении у доктора Ёсано, тем более, что тебе и правда лечить это надо, ты понимаешь о чём я говорю. — А смысл? — оттопырил губу Дазай, — Оно всё равно не лечится. Мори покачал головой: — Вот здесь ты неправ, Осаму. Я читал, что согласно новейшим наблюдениям, шанс есть. И если применить это средство вместе с приёмом тщательно подобранных препаратов, то можно добиться успеха. — Надолго? — скептически скривился Дазай. Мори вздёрнул голову и тихо произнёс: — Навсегда, — подумав, что этими словами он кладёт начало важнейшему научному эксперименту, результат которого вряд ли сможет опубликовать, и тем более, обсудить в научных кругах, но чего стоят научные степени в сравнении со счастьем его детей! Он готов рискнуть, тем более, если оба участника эксперимента не против. Он до последнего надеялся, что этого можно будет избежать, ведь никогда он бы не пошёл на такую сделку с совестью, не стал бы делать это с собственными детьми. Да, он поначалу не высказывал возражений против их связи, надеясь выбрать для этих возражений удобный случай, и не желая, чтобы эта влюблённость заходила так далеко, но... Судьба рассудила иначе. Впрочем, как и всегда. Что ж, ладно, он пойдёт на это. Всё же пойдёт. Но только потому, что обстоятельства выкрутили ему руки! — Какое ещё средство? Уколы? Таблетки? Полоскание мозгов у мозгоправа? Может гипноз? Что? Дазай смотрел с вызовом, ожидая, что Мори будет ему ещё навязывать что-нибудь типа новых таблеток. — Скажи мне, Осаму, — издалека начал Мори, — ты действительно любишь Фёдора? Тот подобрался, явно насторожившись от заданного вопроса. — Это к чему ты сейчас спросил? Мори помедлил с ответом, понимая, что сейчас на доске у Судьбы разыгрывается важнейшая из партий, в которой фигуры и он сам, и его дети, и его личное счастье, и один из результатов этой партии — будущее организации, которой он руководит, но всё дело в том, что исход её зависит от того, как он проведёт её сейчас. И он произнёс, стараясь быть максимально жёстким, отбросив разом всю предыдущую дипломатию, но сейчас именно это было необходимо. — Просто, если кого-то любят, то не пытаются всё время от него уйти. А ты постоянно норовишь причинить себе вред, а то и вообще покинуть этот мир. Когда любят, так не поступают, потому что тем, кто тебя любит, больно за тебя. Да и когда бы ты успел его полюбить, вы и знакомы-то всего ничего. Если он тебе не нужен, просто скажи ему, и не морочь парню голову, он толковый малый, и такого отношения к себе не заслуживает. В то время, как Мори говорил, Дазай всё ниже опускал голову, но когда Мори дошёл до этой точки разговора, он её поднял, и лицо его было бледным и злым, а глаза были на мокром месте. — Вот именно, не заслуживает! Он не заслуживает, чтобы рядом с ним была такая падаль, как я! Меня оттрахали, порвали и выбросили, как сломанную куклу на вонючую свалку! А он хочет со мной... Голос его сорвался на шёпот, Дазай всхлипнул. Потом помотал головой: — Лучше бы я умер, он бы нашёл себе другого, и перестал бы пачкаться об меня. Ему нужен другой, чистый, а не... Он внезапно бурно зарыдал, закрыв руками лицо. Мори встал, и подойдя к нему, обнял, и прижал к себе, гладя его по голове, как маленького. То, что он услышал, было ожидаемо, и если бы Дазай и дальше молчал, то это молчание грозило бы завалить весь благополучный исход этой партии. Но Мори, как опытный хирург, и отчасти психолог, точно знавший обо всех причинах срывов Дазая за время нахождения здесь, своими словами вынудил вскрыться этот нарыв, и теперь надеялся, что парню станет легче. Надо будет ещё и с Фёдором побеседовать на эту тему. Он дал Осаму достаточно выплакаться, затем достал платок, вытер ему глаза, и сказал: — Всё дело в том, мальчик мой, что для любви не бывает чистых и грязных. Есть только нужные и любимые, без которых не можешь жить. И не тебе решать, кто Фёдору нужен. Любовь, понимание и поддержка — лучшее лекарство при твоём заболевании, так писалось в той научной статье. И если он тебя не бросил после всего, значит ты нужен ему всякий, просто потому что это — ты...***
В машине у Хироцу и его людей тепло и уютно, царит приятный полумрак, играет лёгкая расслабляющая музыка. Какой-то джаз. Вообще-то Фёдор такое не слушал, но вкупе с обстановкой это создавало непередаваемую атмосферу, покидать которую не хотелось. Парень надеялся, что Дазаю будет удобно ехать здесь, может он даже поспит немного... Он посмотрел в окно. Огни города ярко освещали дорогу, создавая впечатление того, что ночь на город и не опускалась вовсе. «Урбанизация», — вздохнул про себя Фёдор, вспоминая Москву и мысленно отмечая, что там дела обстоят точно так же. Никуда от этого в современном мире не деться. А надо ли? Ехали медленно, будто растягивая удовольствие. Фёдор не торопил. Водителю виднее, а раз ему ничего не говорят о Дазае, значит всё хорошо. Если бы он сделал что-то с собой, ему бы сообщили ещё на квартире. Фёдор не знал, что рядом с Дазаем находится лучшая из нянек. Серые в ночи, высотки «Mori Сorporation» в ночной тьме выглядели зловеще. Комплекс из пяти небоскрёбов и днём сильно выделялся на фоне остальных зданий, а теперь и вовсе напоминал картину из фильмов ужасов. Достоевский представил, что это огромная рука подземного монстра, наподобие легендарного духа сибирской тайги Как-заму, Каменного Человека, высовывающая свои каменные пальцы из-под земли, и поёжился. Этого ему ещё не хватало! Он должен думать о Дазае, а в голову всякие ужастики лезут. — Вам холодно? — участливо поинтересовался Хироцу, заметив, как тот дрожит. — Не волнуйтесь, всё в порядке, — и Достоевский стиснув зубы, чтобы унять дрожь, шагнул к стеклянной двери, служившей входом в известную на весь город компанию «Mori Corporation». Лифт тянулся слишком медленно для готового чуть ли не по стенам бежать Достоевского. Сердце его билось быстро-быстро, предвкушая долгожданную встречу. Впрочем, настолько ли долгожданную? Они не виделись меньше полусуток, а Фёдор уже готов на стену лезть. Когда лифт, тихо звякнув остановился, а двери медленно раздвинулись, Фёдор буквально вылетел в коридор, быстрым шагом направляясь в сторону уже хорошо знакомой палаты. Сердце отбивало бешеный ритм, отдаваясь в ушах, перед глазами от волнения всё плыло. Когда он оказался перед дверью с уже въевшимся в память номером, то сделал несколько вдохов, прежде чем резко распахнуть её. Дазай сидел на застеленной кровати, свесив ноги и подперев щёку рукой. Он был одет уже не в больничное, а в свои привычные узкие джинсы и какой-то бежевый джемпер с высоким воротом и жгутами. Взгляд покрасневших, словно от простуды, карих глаз, блуждал по стенам, каштановые волосы встрёпаны, будто он спал перед этим весь день и только минут двадцать назад проснулся. На койке напротив сидел сам Мори и, судя по его лицу, он скорее всего, отчитывал Дазая перед приходом Достоевского. Сейчас же он просто хмурился. Взгляд аметистовых глаз скользнул по высокой фигуре в дверном проёме, Мори явно был озабочен его внешним видом. — Почему ты снова в этой кофте? — строго спросил он. Фёдор закатил глаза и цокнул языком. Началось. Не хватало ещё, чтобы он тут, при Дазае, папочку включил. — Где твоя верхняя одежда? Снял в вестибюле? Дазай нервно хихикнул. — Не начинай, — Достоевский прошёл в палату, — Дазай, ты готов? Или нужно ещё время? Он намеренно назвал возлюбленного по фамилии, а не по имени. В последнее время они оба избегали при Мори излишне выказывать нежность друг к другу. Ладно ещё сразу после того как попали сюда, оба больные, на эмоциях, температурящие, и от этого плохо соображавшие, и действовавшие не умом, а сердцем, они могли себе позволять целоваться при Мори, обниматься, лихорадочно объясняясь друг другу в любви, поскольку им было наплевать, даже если бы они находились тогда не в больничной палате, а на людной площади, но теперь... — Не нужно, — Дазай смущённо, как-то по-детски улыбнулся, — я уже готов, только... — он закусил губу и опустил взгляд, не решаясь говорить. По спине Фёдора пробежал холодок. Не дай бог с ним что-то случилось за это время... — Что «только»? — опасливо спросил он, вытягивая шею. Дазай внезапно встал как-то даже слишком резко и, крепко обняв Достоевского за шею, прошептал: — Я люблю тебя и ужасно соскучился, — и отстранился, склоняя голову к плечу и светло улыбаясь. Как давно он так не улыбался... Фёдор поймал себя на том, что и сам улыбается в ответ, поддерживая Осаму за талию. Тот сильно похудел за эти сорок дней без нормальной пищи и во время объятий это ощущалось особенно остро. Где-то сбоку раздалось деликатное покашливание, заставившее Фёдора встрепенуться и посмотреть на нагло ухмылявшегося Мори. Он закинул ногу на ногу и теперь тоже подпирал щёку рукой, как Дазай до этого. Фёдор невольно залился негодующим румянцем. Соблюли приличия, называется... — Так что насчёт одежды, Фёдор? Ты же говорил, что тебе привозили, — произнёс Огай. Не успел парень возразить, как ощутил несильный, но чувствительный щелчок по носу. — Нельзя не беречь себя, — укоризненно произнёс Дазай, опять его щёлкая. Достоевский раздражённо отмахнулся: — Да куплю я одежду, куплю, пускай только на это заработаю. Тут в разговор снова вклинился Мори: — Если не ошибаюсь, на улице сейчас всего десять градусов тепла, а заработать ты собираешься неизвестно когда. В груди русского начала медленно закипать злость. Он не любил, когда его поучали. Ещё больше не любил, когда это делали посторонние люди. И если Дазаю он это простить ещё мог, хотя тот, предатель, и встал на сторону Мори, то вот Огаю позволять указывать совсем не хотелось. Хотя у него и было на это право. — И что же Вы мне предлагаете? — поинтересовался он подчёркнуто вежливо, будто не обращался пять минут назад к отцу на «ты». — Заняться этим завтра. С самого утра, — босс Портовой мафии выглядел как человек, не принимающий возражений. Собственно, так оно и было, только вот и Фёдор был упрямой задницей, видимо, у них это было семейное, так что сдаваться просто так отцу не собирался. Мори усмехнулся. Фёдор сжал зубы. Мда-а, видимо не соврал результат теста, который Мори сунул Достоевскому под нос, спустя несколько недель, проведённых в лазарете. Упрямства им обоим было не занимать, только у Мори было преимущество в виде того, что для Фёдора он был не только родителем, но и начальником, а значит мог просто приказать. И Достоевский вынужден был бы послушаться, потому что знал — его неповиновение может стоить его Дазаю как минимум пальца на руке. Конечно, если Огай не хочет испортить отношения с сыном, он этого не сделает. Но кто сказал, что босс не захочет просто сломать его, используя это как наиболее эффективный способ завладеть им в качестве сотрудника? — Разве у меня есть выбор? — поинтересовался студент, всё ещё поддерживая Дазая. — Совершенно нет, — с самым милым лицом ответил мужчина. Фёдор поморщился. Ему было неприятно от всей этой ситуации, а ещё, казалось, что Осаму снова плохо. Он не выглядел как человек, который прямо сейчас хочет разворотить себе ножом руку до кости, но Достоевский чувствовал, что это желание у Дазая не пропало. Он буквально излучал энергию селфхарма и желания умереть. И Фёдору это не нравилось. — Хорошо. Но нам не надо тянуть, Дазаю нужен отдых. Да, манипулировать самочувствием Дазая было последним делом, но другого выхода Достоевский не видел. Сам Осаму был этим явно недоволен. Он громко цокнул языком и воскликнул: — Да я кросс пробежать могу, прямо сейчас, не надо мне никакого отдыха! На что Огай лишь издал тихий смешок и насмешливым тоном отдал приказ. Это был именно приказ, обращение к подчинённым и ничто иное. — Можете быть свободны. Спускайтесь и ждите в машине, вещи принесут, — и поднялся, походкой монарха направляясь к двери. Дазай расслабленно выдохнул и уткнулся Фёдору в плечо. — Хочу домой, — прошептал он, — я правда соскучился, Фёдор. Достоевский прижал его к себе покрепче, и сказал по-русски: — Ничего, Осаму, всё будет о'кей!***
Кровать привезли, пока Фёдор забирал Дазая. Она была очень широкая, так что еле пролезла в дверь боком, и с толстым матрасом. Осаму покупке очень обрадовался и, еле дождавшись пока Достоевский застелит бельё, запрыгнул на неё с целью «проверить на мягкость». Вообще-то, Фёдор понимал, что всё это Мори предоставил бы и не будь тот его сыном. Чуя как-то обронил, что босс Портовой мафии ищет себе преемника, и кандидатурой на эту роль выбрал вроде бы Дазая. Они познакомились, когда Осаму было четырнадцать. Мальчишка занимался распространением наркотиков, пытаясь хоть как-то выжить после того, как в очередной раз сбежал из дому. Он был тогда на побегушках у Рэйдена, и сначала даже делал всё как надо, но потом... Потом он начал подменять наркотики кое-чем другим, дилеру отдавал деньги за ту фигню, которую мешал, а настоящие наркотики продавал на стороне. И всё бы было ничего, покупателям то, что он им втюхивал, нравилось даже больше, если бы в один прекрасный момент Дазай не решил продать настоящую дурь полицейским под прикрытием. О том, кем они являются, он конечно не знал. И естественно, огрёб сполна. Тогда-то всё и вскрылось. Говорить о том, что делал на улице, Дазай не хотел, но рассказать всё же пришлось. Правда, не полиции, а боссу Портовой мафии, которого он, собственно, и пытался наебать. И хотя Дазая вернули домой, к отцу, Огай оценил его смелость и старания, даже взял юного махинатора на неофициальное попечение. Сначала Осаму его откровенно боялся. И не то, что он может быть убитым пугало его, а то, что за проступок люди Мори могут избить его или покалечить, потому что больше всего на свете он боялся и не любил физическую боль. Но со временем, он усвоил, что боссу он нужен живым и здоровым, поэтому ему ничего не угрожает. Кроме него самого. Когда Осаму было семнадцать, он сильно накосячил перед отцом. Тот нечаянно сломал ему руку, и перепугавшись, начал утешать и просить прощения. Но когда Дазай оттолкнул его и разорался, послав по матери, запер сына в подвале, надеясь таким образом усмирить его. О его болезни он и понятия тогда не имел, да и впоследствии верить в неё не хотел, так просто было удобнее. Дрожащими пальцами Осаму набрал тогда номер Мори, но услышал лишь противный писк и женский голос, просящий оставить сообщение на автоответчике. Сообщение Дазай оставил, а телефон расхреначил о стену. Его тогда ещё негласный опекун приехал к тому моменту, когда Дазай попытался повеситься на цепи, которую его отец держал для удержания двигателя на своей старой лодке. Тогда-то Мори и заставил его пройти обследование. Точного диагноза поставить не удалось, но доктор высказал подозрения на антисоциальное расстройство личности. По его словам, совпадали почти все признаки, кроме обязательного фактора — восемнадцатилетия. Мори не настаивал на повторном обследовании при наступлении восемнадцати, но то, как «мягко» он намекал на это, заставило Дазая психануть и согласиться на эту грёбаную процедуру. Диагноз подтвердился, а Осаму впал в депрессию. В самом прямом смысле этого слова. Его настроение скакало словно ополоумевший заяц. Он то был жизнерадостным и весёлым, старался выглядеть так везде и всегда, чтобы никто не понял, какие монстры грызут его изнутри, то пытался убить себя, мог часами сидеть в одиночестве в том самом подвале. Начал пить, срываться на однокурсниках, чаще уединялся с Акио, даже употреблял иногда «для ощущений». И вот однажды, на праздник Ханами, Акио ради прикола напичкал его таблетками экстази, нагородив о том, что они помогут избавиться от душевных терзаний. А потом, обдолбанного, оттрахал на глазах у дружков, с которыми они тогда пьянствовали, запретив им его трогать и включать на видео звук, а разрешая только смотреть. Хорошо, что Дазай был в таком состоянии, что даже не помнил этого, но дружки, оставшиеся только зрителями, не удержали язык за зубами, и внесли про отношения с Акио новость в уши отца Дазая, и показали ему видео. Они не сказали ему, что это было сделано нарочно на их глазах, представив всё как тайную съёмку, но и этого было достаточно. Отец разъярился, отлупил его за то, что он спит с парнем, и Осаму решил утопиться, прыгнув в реку с моста. Мори пытался его удержать, но ему не удалось. Он ударился о воду, потерял сознание и не захлебнулся в ледяной мартовской воде лишь потому, что Огай прыгнул следом, и выволок его на берег, доставив самоубийцу в одну из своих клиник. Дазай чудом не сломал при этом себе шею, но после этого провалялся полтора месяца в больнице между жизнью и смертью, а потом ещё долго восстанавливал здоровье, до самой осени... Дазай не знал, насколько сильно опекал его Мори, пока он лежал в коме, но был уверен, что достаточно. И Фёдор тоже так думал. Поэтому не понимал причин, по которым Огай не согласился помочь сразу, когда узнал, что Дазая проиграли, и допустил то, что китаец сделал с Осаму. Конечно, Достоевский не снимал вины с себя. Более того, он винил себя в этой ситуации больше всех. Даже больше, чем Акио. Но с Дазаем на эту тему они не говорили за все сорок дней ни разу. Они вообще говорили на отвлечённые темы. Обсуждали писателей, музыку (Фёдор играл на виолончели и очень прилично рисовал этюды), творчество в принципе, теории психологии, которые должны были учить в этом семестре, и ни слова об их отношениях. Будто оба знали, что будет дальше, либо наоборот, не хотели разрушать то хрупкое ощущение теплоты и счастья, возникавшее между ними, когда они были рядом, напрасным препарированием своих отношений, и причин их породивших. Тем более, что если Фёдор ещё мог бы как-то объяснить Дазаю про свои сны, если бы зашла речь, то Дазай из того, что приснилось ему в коме и после неё не помнил ничего, как не помнит эмбрион о своём пребывании в лоне матери, утрачивая эту память при рождении. Лишь какие-то смутные образы порой навещали его больную память, тут же прогоняемые трезвыми размышлениями о бредовости этих мыслей. Достоевский не знал о диагнозе Дазая, и Мори ему не сказал. На всякий случай. Просто объяснил эти попытки суицида посттравматическим расстройством, чтобы у Фёдора не возникало вопросов насчёт того, почему социопат Осаму учится на факультете клинической психологии. Ну и чтобы не отпугнуть. Диагноз антисоциальное расстройство личности звучит не так уж и страшно, но если бы Фёдор, учащийся на психолога, услышал его, быстро бы понял, к чему это может привести, если запустить это. Хотя Огай знал, что рано или поздно парень проведёт определённую параллель между симптомами Дазая и известными ему болезнями из списка МКБ-11, туда дальше, на последних курсах, когда будущие клинические психологи должны будут учиться распознавать душевные болезни, чтобы понять, их ли это пациент, и уж тогда им всем станет ничуть не смешно. Дазай улыбнулся, почувствовав себя почти счастливым. Он раскинул руки на кровати и тихонько засмеялся. — Фёдор, иди сюда, — голос его был тихим, мягким, чарующе красивым. Впрочем, как и всегда. Достоевский только тихо вздохнул и, прикрыв глаза, лёг рядом, чувствуя, как его тут же сгребают в объятия. Он на большее и не надеялся. Они не касались темы секса после того случая. Фёдор был не уверен, хочется ли Дазаю вообще чего-то, а Дазай был не уверен хочет ли Фёдор теперь иметь дело с таким грязным, опороченным человеком. В своей опороченности Дазай винил ни кого иного, как Акио. А ещё одного из мелких боссов Триады. Ну и Мори, конечно же, как без этого. Порой, он задумывался даже над тем, сколько вины Фёдора в этой ситуации, но быстро отбрасывал эти мысли, возвращаясь к назойливо бившемуся в голове осознанию, что эти проклятые капли можно было бы и не покупать, а дотерпеть до дома, где он их, скорее всего, забыл в суматохе сборов в универ, а не потерял, как думал тогда. Он ещё поищет, может те, старые капли, ещё где-то здесь. О роли Чуи в том, насколько он сам хотел быть пойманным китайцами, Осаму благополучно забыл. Тем более, что всех прочих попыток причинить себе вред, спровоцированных Чуиными беседами, после того раза было столько, что когда и как Накахара настраивал его на такие действия, уже было и не упомнить. Все слова его сбились в один сплошной колючий клубок. И с каждым посещением Накахары, с каждым разговором, сопротивление Дазая всё сильнее угасало. То грубым напором, то вкрадчивыми и подкреплёнными вескими аргументами речами, рыжий демон так или иначе добивался своей цели — подчинить Осаму, заставить его творить то, чего хочет Чуя. И Дазай ощущал, что не может противостоять этому напору. Слова Накахары умело подавляли его собственное «я», затрагивая в душе такие тайные уголки, о которых знали только Чуя и Мори. Но если босс наоборот, старался не навредить Дазаю, то ревнивец Накахара, по-прежнему видящий в Дазае соперника, упорно пытался всеми средствами устранить его, и как видим, не гнушался в этом стремлении ничем. Только в последнее время Чую и Дазая перестали оставлять вместе, но как же Дазай устал бояться и ждать его визитов! — Я так устал, — прошептал он, касаясь искусанными губами тёплого виска, — я не мог без тебя находиться там. Фёдор усмехнулся, обняв Осаму и тихо прошептал: — Я тоже скучал, — и уткнулся носом в его ключицы, — пойдём есть? Глазки суицидника загорелись: — А что у нас есть? — Суп, — ответил с улыбкой Достоевский, уже зная, что Дазай сейчас начнёт вредничать. И точно. Парень надулся, как маленький ребёнок, которому не дали конфетку, выпятил нижнюю губу и прохныкал: — Не хочу су-у-уп, он уже надое-е-ел! Фёдор поднял голову и погладил его по кудрявым волосам. Дазай тут же подался на ласку, как котёнок, прикрывая глаза и потираясь головой об руку. — Ты же знаешь, что тебе нельзя пока что чего-то другого. Очень жаль, что ты не хочешь, я так старался, чтобы тебе понравилось... — парень горестно вздохнул, делая вид, что очень сильно расстроен. Хотя, всё же, некуда правды девать, на душе у него противно заскребло от этих капризов. Осаму встрепенулся: — Ты что, сам приготовил? Фёдор смущённо улыбнулся, опуская глаза, и кивнул. Дазай издал что-то похожее на девчачий писк и крепко прижал к себе парня: — Какой же ты ми-и-илый! — воскликнул он, продолжая тискать Достоевского, — теперь я просто обязан съесть этот суп! — и, резко вскочив, коротко охнул от боли, и умчался на кухню. Русский только вздохнул, провожая его взглядом, и покачал головой — всё же Осаму ещё такой ребёнок!***
Был вечер пятницы. В главном управлении полиции Йокогамы всегда было шумно и душно, а воздух прокурен настолько, что любому вошедшему казалось, будто сам выкурил как минимум пачку сигарет. Инспектор детективного отдела припортового отделения полиции Эдогава Рампо никогда не любил ходить туда, но так или иначе того требовала работа. А вот к работе своей он относился с особым трепетом, словно она была его детищем, единственным и любимым. Хотя, кроме работы у него и не было в жизни ничего. Только дядя Юкичи. С детства Эдогава обладал особым даром — замечать то, чего в упор не видели другие. И пускай многие из-за этого ему завидовали, с такими способностями ему больше нигде не было места. В местах, где он был на подработках до того, как его приняли на заочное в полицейскую академию, он особым рвением к работе не отличался, навыками, так и подавно, а держать его там за красивые глаза никто бы не стал. То ли дело полиция! Здесь его статистика раскрываемости позволяла ему хоть с ногами на столе у комиссара отдела сидеть, никто и слова не говорил. И Рампо этим беззастенчиво пользовался. Сейчас же, энергично жуя шоколадный батончик, купленный по дороге сержантом, направленным Эдогаву сопровождать, молодой детектив с полпинка открыл дверь в кабинет того самого комиссара и громко выкрикнул что-то вроде: «А вот и я!», оповещая сидящих там о своём присутствии. Кроме самого комиссара отдела, Фукудзавы Юкичи, которого за увлечение древним искусством фехтования подчинённые тайком прозвали Комиссар Катана, в кабинете сидел ещё один человек. Грузный мужчина, на вид не младше самого Фукудзавы, безусый, с гладкой как колено головой, аккуратной бородкой, и в круглых очках в тонкой металлической оправе. Рампо видел его пару раз, но запоминанием его имени и статуса себя не утруждал. Он знал, что этот человек вроде бы какой-то друг дяди Юкичи, и ему этого вполне хватало. О том, что мужчины тесно «дружили», красноречиво вещал и сосуд с сакэ, который комиссар поспешил убрать куда-то в стол, и Рампо лишь мысленно похвалил себя за то, что успел подметить эту деталь. Человек в очках окинул его странным взглядом, в котором было любопытство, смешанное с недоумённым презрением. Этот взгляд Эдогаве не понравился и он ещё сильнее сощурил узкие глаза цвета молодых листьев, продолжая смотреть на гостя. Вообще-то, настроения играть в гляделки после посещения главка, где искал вызвавшего его генерального суперинтенданта Сантоку Танэду, у него не было никакого, но вот так просто сдаваться какому-то неизвестному, Рампо тоже не желал. Мужчина на этот обмен взглядами только хмыкнул и повернулся к Фукудзаве: — В общем, ты понял меня. Надеюсь, в ближайшее время я получу хоть какой-то результат, — и, получив утвердительный кивок, поднялся, ловко огибая, несмотря на свою комплекцию, молодого детектива и поспешно удаляясь, будто у него действительно было много дел. Фукудзава кашлянул, стараясь избавиться от неловкости, возникшей, когда его молодой подопечный так бесцеремонно опозорил его перед начальством, и приглашающе кивнул на освободившийся стул. — Рассказывай. — А что рассказывать? — парень плюхнулся на стул и сунул в рот остатки батончика. — Пришёл, главного не застал, получил бумажки какие-то, вот принёс, — он бросил на стол какую-то папку и возмущённо взмахнул руками, — они решили использовать меня как курьера, представляете?! Фукудзава представлял. Он благодарил всех богов за то, что парень не понял, с кем он только что разминулся в этом кабинете, и что его намеренно вызывали в главк, чтобы удалить из участка, пока этот самый Сантока будет бражничать с Фукудзавой здесь, наплевав на свой статус начальника, и не пожелав вызывать Фукудзаву к себе, и усиленно делая вид, что прибыл с личной проверкой. Скулы Фукудзавы покраснели, мужчина молча кивнул, опустив глаза, и взяв в руки папку, открыл её на первой странице. В прозрачном файлике лежала фотография юноши и листки с кратким очерком его биографии. С фото на комиссара смотрел красивый молодой человек, имевший явно азиатскую внешность. В принципе, ничем не примечательный, среднестатистический японец. Кудрявые каштановые волосы, золотисто-карие глаза, бледная кожа. Только одна-единственная деталь бросалась в глаза сразу же, как только посмотришь на него. Бинты. Фото избражало его только по грудь, но расстёгнутая, видимо из-за жары, рубашка открывала вид на белоснежные бинты, скрывавшие все открытые участки кожи, кроме лица. На бумаге рядом большими иероглифами, а пониже мелкими буквами ромадзи, дважды было написано имя: «Осаму Дазай». И отпечатки его пальцев на белом листе. Комиссар просил предоставить ему информацию обо всех друзьях двоих убитых в университете парней. Дело было очень серьёзным и не из-за того, что смерть их выглядела странной, а из-за того, что произошло всё это в солидном учебном заведении. Такие дела всегда были очень важны, так как руководство высших учебных заведений часто имело хорошие связи, и в их интересах было как можно скорее либо «замять» это дело, либо раскрыть и показательно наказать виновных исключением. Будто это имело смысл в случае с убийцами! — А ещё, у меня, кажется завтра, наконец-то встреча с этим... Как его... Подозреваемым, — качая ногой сообщил Эдогава. — Свидетелем, — поправил его комиссар Фукудзава, — называть подозреваемым сына, пусть и приёмного, босса Портовой мафии очень рискованно. Только когда ты соберёшь улики против него, ты сможешь назвать его подозреваемым, но до суда никогда не сможешь назвать его обвиняемым. — Э-эй! — возмутился Рампо, — Я только выучил, как эти правила работают относительно всех преступников, а тут какая-то высшая цепь эволюции, которая им неподвластна! Я так не играю! Фукудзава покачал головой: — Увы, это не игра. И даже я не могу возражать такому влиятельному человеку, как Мори Огай. Я даже подумываю над тем, чтобы закрыть это дело... — Нечестно! — снова воскликнул Рампо, — я уверен, что раскрою это дело несмотря на влиятельного папочку этого Дазая! — В тебе я не сомневаюсь, — комиссар потёр переносицу двумя пальцами, — тем более, что сам Танэда-сан хочет, чтобы мы прижали к ногтю Мори Огая, пускай даже через такую мелочь, как убийство его приёмным сыном своих друзей. Если это, конечно, вообще его рук дело. — А кого ещё? — инспектор по-птичьи склонил голову набок, — Он единственный, кто почти сразу же после убийства слёг в больницу. Не считая иностранного студента, конечно. — Насколько мне известно, — Фукудзава отложил папку, — он до этого провёл полгода в больнице, из них больше месяца в коме, а это может быть серьёзным поводом для госпитализации, поскольку у него и правда могли продолжаться проблемы со здоровьем. Но Танэда-сан считает, что кроме него никто больше не мог этого сделать, так что... Рампо всё силился вспомнить, как же выглядит этот Танэда, но всё никак не получалось связать имя этого человека с его внешностью. Поэтому он решил не занимать мысли ненужной информацией, а поразмышлять над тем, насколько верны его предположения. — Дело белыми нитками шито, — заявил он наконец, — так что поимка преступника — вопрос времени. А уж там я и на вашего Мори что-то найду. Вот! Эдогава вынул из кармана полиэтиленовый пакетик, в котором был маленький початый флакончик с назальными каплями. — Я нашёл это в том институте, в туалете на полу, рядом с осколками зеркала, которое разбили в тот день, как раз перед моим приходом. Мне повезло, что его не убрали с ними вместе. И там, на этом пузырёчке, есть отпечатки! — Мори Огая? — задрал бровь Катана. — Нет, — Рампо помотал головой, — не перебивай, дядя Юки! Я уже носил это к Куникиде-сану, и он после обследования написал вот это! Из внутреннего кармана он вынул и подал комиссару ещё один листок в файлике, на котором была распечатка заключения судмедэксперта Куникиды Доппо о том, что отпечатки на пузырьке с каплями для носа идентифицированы как принадлежащие Дазаю Осаму, пятна на нём же являются кровью и семенной жидкостью неизвестной принадлежности. — И что это доказывает? — бровь Фукудзавы скептически выгнулась. — То, что Дазай был в университетском туалете, куда ходило получрежедения, и выронил там капли от насморка, и там же неизвестные потрахались так, что даже зеркало раскокали, и брызги крови и спермы угодили на пузырёк с лекарством, который был весь в отпечатках Дазая? И это абсолютно не доказывало вину парня. Тем более, что это был уже совсем другой туалет, не тот, где было совершено двойное убийство. И он так и сказал инспектору Эдогаве. Но тот, ухмыляясь, вынул ещё один пакетик, побольше и поплотнее. В нём был нож. Обычный, каким пользуются на кухне, со старенькой, пожелтевшего пластика когда-то голубой рукояткой, и не очень длинным лезвием. Но даже сквозь прозрачный целлофан было видно, насколько он остро заточен. На лезвии были тёмные засохшие пятна. В заключении экспертизы по этому ножу было сказано, что пара плохо стёртых отпечатков на нём принадлежала Дазаю Осаму. — А вот это уже улика, не так ли, дядя Юки? Комиссар поёжился под ликующим взглядом подчинённого. Да, это действительно была улика, но то, что нож держал в руке какое-то время Дазай, тоже ничего не доказывало. Его могли у него выбить, вырвать, кто знает, что там происходило между этими тремя в туалете. Камер наблюдения даже с ним рядом установлено не было, и только дружные заверения всего университета, о том что Дазай и один из убитых были неразлучны, могли наводить на предположение, что он тоже был там, а потом сбежал с места преступления. Тем более, что вообще становился неясным мотив убийства Акио Мориты Дазаем Осаму. Если молва говорит о том, что они были любовниками, то... Ну, скорее всего, банальная ревность, как оно там у геев бывает. Точно так же, как и у обычных пар, где мужчины и женщины ревнуют друга, Отелло и кто там ещё... Может быть Акио и тот, второй, имя которого Фукудзава запамятовал, и уже даже протянул свою руку, чтобы посмотреть в деле, как звали того, второго, с окровавленным запястьем, может быть они подрались из-за того, что не поделили Дазая, ведь всё может быть, мало ли. Но тогда, при чём здесь найденный на месте преступления пакетик героина? Нет, нет, далеко не всё однозначно в этом случае, мальчик прав, но... Фукудзава Юкичи когда-то дал клятву никогда не преследовать Мори Огая, какие бы преступления тот ни творил. Когда доктор Мори спас жизнь самому дорогому человечку в жизни Юкичи Фукудзавы, в тот день когда полуторагодовалый Рампо неудачно вывалился из окна второго этажа, получив очень серьёзные травмы, а потом из доктора превратился в главу Портовой мафии, комиссар не нарушил клятву, данную самому себе много лет назад. Он смотрел во все глаза на текст заключения, сделанного их судмедэкспертом, страшно дотошным во всех смыслах Куникидой Доппо, и чувствовал, как волосы начинают шевелиться на затылке. Ибо он не знал теперь, как удержать своего глупого и честного мальчика от дальнейшего копания в этом грязном деле, действительно шитом белыми, красными, любых несуразных оттенков нитками. Коротко говоря, написанное резюме в заключении экспертизы по поводу ножа, найденного в руке Акио Мориты гласило, что нож этот, кухонный, с коротким, но очень острым лезвием, был произведён в Советском Союзе много лет назад, каким-то образом попал в Японию, и пройдя через руки Дазая, оказался у Акио Мориты, который полоснул им по руке своего сокурсника. А потом они оба оказываются убитыми, причём у обоих перелом основания черепа от удара головой о твёрдые поверхности. Понятно, что друг друга таким образом убить они не могли, хотя и не слишком далеко друг от друга лежали. Позы этому не соответствовали. Значит, был кто-то третий, скорее всего, срочно и внезапно заболевший Дазай, находящийся под крылышком у приёмного отца, и поэтому пока недосягаемый. Одно только противоречило этому — то, что на следующий день и Дазай, и тот иностранный студент, досье на которого Фукудзава тайно вытребовал у Нацумэ-сенсэя, и не показал Танэде, пришли на пары как ни в чём не бывало, словно убийства их и не касались. Если бы виновным был Дазай, то, насколько знал его комиссар, он бы не стал расхаживать по университету с невинным видом. Он бы в этом заведении вообще после такого не появлялся. Да и Мори сказал, что его приёмный сын во время убийства был у доктора-мозгоправа, которая лечила его от посткоматозного расстройства там какого-то, или как-то так, он не особо в это вникал. В любом случае, даму-доктора, названную Мори, Фукудзава знал, и Огаю не то чтобы верил, но её показания приложить к делу было можно. Выходило, что Дазай с утра в универе был, потом ушёл к врачу, а ножик опять же-таки, оказался у Акио без участия Дазая. В общем, всё бы ничего, но... в заключении судмедэксперта говорилось, что были на этом старом русском ноже ещё и отпечатки того русского студента, с которым Дазая на другой день видел весь ВУЗ. Стёртые весьма небрежно, они были представлены фрагментарно, но всё же чётко определялась их принадлежность этому самому иностранцу, взглянув на фото которого в досье, комиссар впал в ступор. С фото на него смотрел молодой, но вполне узнаваемый Мори, только в другой одежде, с другим именем и подданством. Фукудзава был обескуражен подобным открытием. Так значит, всесильный Мори Огай имеет на совести ещё и этот грех... Неожиданно. И от этого стало даже спокойнее на душе. Что ж, многие в молодости заводили романы, и даже с последствиями. Да что там говорить, Фукудзава и сам не без греха, и этот грех молодости до сих пор не догадывается кто его отец, и ни за что на свете храбрый Комиссар Катана, в глаза подобострастно называемый Серебряным Волком, не осмелится признаться этому «греху» кто он на самом деле ему такой. В голове по этому поводу возникла мысль — интересно, а сын Мори хоть знает, кто он такой? Почему именно сын, Фукудзава не сомневался, поскольку по возрасту он и мог бы быть Огаю младшим братом с огромной разницей в возрасте, но к моменту появления парня на свет родители Мори давно уже были мертвы, а других родственников у Огая не было, комиссару это было доподлинно известно. Со времени спасения маленького Рампо Мори и Фукудзава подружились, и как-то незаметно Мори сумел выпытать у сыщика его главную тайну, а вот сам про свою и словом не обмолвился. До сегодняшнего дня, когда полицейский комиссар сам увидел очевидное, и собирался с автором этого очевидного невероятного побеседовать на эту щекотливую тему. Но тут вот как раз Рампо притащил свои улики. Улики весьма любопытные, что и говорить. Тем более, что на рукоятке злополучного ножа, по заключению Куникиды, были ещё и отпечатки второго убитого в том туалете (комиссару было откровенно лень искать это имя в деле), и получалось, что это оружие держали в руках четыре человека, и отпрыск Мори тоже там был. Что вообще там творилось? Неужто за пакетик дури передрались, да так его там и оставили? К чему тогда драку учинять? Рампо прав — фигня, шитая белыми нитками. Хотя, возможно, не стоит усложнять. В драках редко всё бывает предельно ясно, скорее наоборот. И их задача — распутать этот клубок без конца и начала. — Рампо, мальчик мой, мне кажется ты преувеличиваешь, — осторожно начал Фукудзава, не отводя глаз от бумаг, — этот нож, скорее всего, отобрали у этого э-э-э... русского, и потом он так у них и остался, как и этот пакетик наркоты. Они просто не захотели мараться ещё и с наркотиками, вот их с собой и не взяли. Эдогава посмотрел на патрона и дядю в одном лице с удивлением и превосходством. Что он несёт? Судя по тому, что он знал о прошлом Дазая, тот бы даже очень захотел «мараться». Но даже если допустить такую грешную мысль о праведном перерождении Дазая, то пускай дядя Юки объяснит что на месте преступления делало вот это. И после этих слов, инспектор словно фокусник, вытащил из-под полы ещё пакетик с чем-то, Фукудзава сразу даже не понял с чем. И только приблизив пакет к своему лицу, и вчитавшись в сопровождающую вещдок бумагу, он понял, что это раскладной охотничий нож, в сложенном состоянии, с одного бока весь залитый кровью того безымянного, недалеко от которого он и лежал, видимо его не заметили оставшиеся в живых соучастники этого преступления. Либо свидетели, всё будет зависеть от дальнейшего выяснения обстоятельств этого дела. А с другого бока на этом ноже были отпечатки безымянного, видимо нож был его, потому что других отпечатков на ноже не было. И спрашивается, на хрена ему два ножа? Особенно первый, такой небольшой, совершенно не впечатляющий по сравнению со вторым, охотничьим, с роговой рукояткой и кровостоком, острым, как бритва. Фукудзава вспомнил отпечатки на пузырьке с лекарством. Этот флакончик и не нашли бы, да вот как раз Рампо, явившийся на другой день после убийства для опроса возможных свидетелей, зашёл в другой туалет по естественной надобности, и застал там ругавшуюся уборщицу, выметавшую осколки зеркала, ну и упал его взгляд на этот пузырёк. Он всегда замечал всякие мелочи, казалось бы совсем не имеющие отношения к делу, но на поверку оказывавшиеся очень важными. Кто знает как, может интуитивно, но он чувствовал, а потом и доказывал причастность таких предметов к данному расследованию, и оказывался всегда прав. Но здесь инспектору показалось весьма логичным связать два разных происшествия, случившиеся в два следующих друг за другом дня в одном и том же университете. Тут и там были туалеты, и в этом разбили зеркало вполне возможно из-за разборок по поводу вчерашнего преступления. Кто-то был недоволен этими убийствами, скорее всего, и поэтому устроил драку. И в драке и выронили этот флакончик, ну или как-то так. И он осторожно, салфеткой, подобрал с пола найденное, и положил в пакетик для улик, который носил с собой. И тут и там замешан Дазай, и тут и там его отпечатки. Он везде и всюду в этом учебном заведении, и всё, как ни крути, сходится на нём же! — А как ты сам думаешь, Рампо, — произнёс комиссар, вертя нож, и разглядывая его через целлофан со всех сторон, — как он оказался возле этого парня? Выбили из руки? — Нет, дядя, — покачал головой молодой детектив, — скорее сам выронил. — Почему так думаешь? — Да и вы так подумаете, комиссар-сан, — усмехнулся Эдогава, — на фалангах пальцев и ребре ладони никаких следов. Ни синяков, ни ссадин, ни грязи с обуви, а ведь был дождь! Кисти рук целые, но лежал он под телом. Сам выронил, потому что по запястью полоснули, а потом схватили, да и об пол башкой шваркнули. И их же двигали, тела, ты что, заключение не читал, что ли? Это же очевидно, дядя! Фукудзава посмотрел на него одобрительно, подавив желание сгрести его в охапку, и прижав к себе, выпустить пару скупых слезинок, охватывавшее его каждый раз, когда хотелось бы похвалить парня. Молодец, мальчишка, видно, что его рода кровь! Очевидно ему! Вот только очевидно тут и другое. Никогда люди, обладающие подобной наблюдательностью, не заканчивали свой жизненный путь без проблем, если не умели становиться слепоглухонемыми в нужные моменты, выражая полное непонимание сути того, что видят. А его мальчик как раз и был таким, которые кривить душой не умеют, равно как и закрывать глаза на то, на что надо бы закрыть, и тут никакие доводы не действовали. Ещё и дядю Юки обзывал подлизой, наплевав на субординацию. Не было случая, чтобы этого младенца можно было бы уговорить промолчать, и Фукудзава подозревал, что Танэда намеренно велел дать это дело в разработку именно такому принципиальному молодому сыщику. Но никогда Фукудзава не мог припомнить случая, когда овцы съели бы волка, а тем более, такого матёрого, как бывший хирург Мори Огай.***
Дазай резво запихивал в себя суп. Фёдор видел, что делает он это через силу, но упрямства Осаму было не занимать, поэтому он продолжал, игнорируя взгляд Достоевского. На самом деле, еда Дазаю нравилась, особенно после диетической, как он её окрестил, «баланды». Желания есть особо не было, но он знал, что ему придётся принимать лекарства, а на голодный желудок этого делать ни в коем случае было нельзя. Всё это время он радовался, что хотя бы Мори не отправил его в какую-то клинику. Необходимую помощь ему и в госпитале могли предоставить, а вот такие же условия обеспечить вряд ли. Он помнил, как после того, когда очнулся после комы, провёл в больнице ещё половину мая, и почти целое лето на восстанавливающем курсе. Но хотя «Тоцука Киорицу» была элитной клиникой, и её спонсировал Мори, там и близко не было такой приватности, как в тайном лазарете Портовой мафии. — Так невкусно? — тихо спросил русский, совершенно не расстраиваясь. В конце концов, первый блин комом, это нормально. Дазай тут же замахал руками: — Нет! Он бесподобен! Даже в ресторанах я такого не ел, просто... У меня не совсем есть аппетит. Фёдор опустил голову. Он заметил, что с желанием принимать пищу у Дазая мягко говоря проблемы. Он то ли нарочно не желал есть, то ли действительно в еде не нуждался, но любую пищу он запихивал в себя с огромным трудом и это было заметно. — Тогда не доедай, если тебе тяжело, — произнёс Достоевский, — я не хочу, чтобы ты страдал. — Нет, — упрямо качнул головой Дазай, — я съем всё до последней рисинки. Тем более, ты добавил туда крабовые консервы, а я жить без них не могу. Фёдор улыбнулся: — Я знаю. Потому и приготовил именно это. — Я знал, что ты знаешь, — махнул рукой Осаму, — но всё равно был приятно удивлён, когда почувствовал знакомый вкус. Мори злой, он мне запрещал! — он картинно надулся, на что русский улыбнулся шире и потрепал его по волосам. Дазай вернулся к еде, когда в дверь позвонили. Парни застыли, дружно переглянувшись. — Ты кого-то приглашал? — осторожно спросил Достоевский. Дазай отрицательно мотнул головой. — А ты? — Тоже нет, — Фёдор поднялся, — на всякий случай не высовывайся, я открою. Дазай на это только кивнул, а Достоевский, вооружившись кухонным тесаком, медленно направился к двери. В такое время прийти мог только какой-то явно нежеланный гость, а с такими у Фёдора разговор был коротким. Он беззвучно подошёл к двери и, медленно, чтобы не было слышно щелчка, открыл замок, резко распахивая двери и застывая. Уж кого-кого, но этого человека здесь он точно увидеть не ожидал.