Этот тип чрезвычайно успешно действует мне на нервы... Сейчас в моей жизни осталась одна цель: пережить его... Он настроился пережить меня, маленькое дерьмо. Не нравится, как я колю ему глаза. Стивен Кинг «Долгая прогулка.»
Чуя, стоявший на пороге квартиры Достоевского, только бровь изогнул, увидев в руке хозяина нож. — Я конечно знаю, что мне здесь не рады, но чтобы настолько... — и, глядя ошарашенному Фёдору в глаза, произнёс, — ты саблю-то свою недоделанную убери, самурай, блять! И сказано это было с таким лицом и таким тоном, что Достоевский моргнул и машинально убрал руку с ножом за спину и только открыл рот, намереваясь ответить, как Накахара фыркнул и, бесцеремонно отодвинув хозяина, прошёл в квартиру, буквально заткнув, проходя мимо рот Фёдору, воткнув ему в руки какой-то пакет. Тот снова ошарашенно моргнул, затем нахмурился, недовольный наглостью гостя, но смолчал и запер дверь. — Ты бы хоть тапочки дал, — брезгливо произнёс Накахара, снимая свои дорогие чёрные кожаные туфли. Вообще, его стиль в одежде всегда был чем-то средним между готикой и глэм-роком, поэтому содержал очень много деталей гардероба из кожи. Чёрные кожаные брючки, белая рубашка, всегда накинутая на плечи чёрная куртка, чокер на шее и куча всяких цепочек и ремешков. И шляпа. Точно, как у готов из восьмидесятых. Как ни странно, на Чуе всё это никогда не выглядело безвкусно или вызывающе. Наоборот, в такой одежде он выглядел, как ходячая икона стиля. Фёдор был уверен, что половина девушек в универе сохли по Накахаре. Вторая половина сохла по Осаму. Тот одевался не так эпатажно, как Чуя, предпочитая всегда полуделовой стиль, с рубашкой и светлыми брюками, но выглядел ничуть не хуже красавчика Чуи, пускай и бледнее на его фоне. Достоевский подумал, что надо бы и Дазаю прикупить новых вещей. Правда, денег на это пока не было, но унывать он не торопился. На стипендию рассчитывать не приходилось. Стипендия, которую ему назначили, как иностранному студенту, составляла немаленькую сумму, но при этом только на оплату обучения и аренду квартиры ушло больше половины этих денег, на еду и лекарства для Осаму оставалось всего ничего. Единственным вариантом были подработки, но и их он лишился, а когда Мори заплатит, да и когда саму работу даст, было неясно, а просто так брать у него деньги... Блять! Фёдор мысленно выматерился, не желая пачкать язык при этом гламурном подонке столь непафосными словами. Юноши его возраста из тех, кого он хоть немного знал в России, учась, старались не зависеть от родительских денег. Даже Гоголь был в стадии раскрутки в шоу-бизнесе, и прыгал на сцене в качестве поп-певца под псевдонимом НоГа. Дурацкое прозвище, видоизменённая производная от первых букв его имени и фамилии, взятое по настоянию имиджмейкера, сработало неплохо, и при первоначальной поддержке нефтяных отцовских капиталов, у НоГи получалось неплохо зарабатывать, развлекая публику незатейливыми мелодиями с простым юмористичным текстом. Так что он не зависел теперь от денег отца и МГУшной стипендии, которой у него, впрочем, и не было по причине прогулов из-за постоянных концертов. Вот хотя бы в мае, не успел Достоевский приехать из Йокогамы, Николай укатил на гастроли. И плевать, что «чёс» по провинциям, но бабло-то капает, и его Гоголь там заколачивал всё лето, потому и Фёдору с переводом и переездом помочь не смог, хотя отцу своему вроде и звонил, просил «за Федьку». Знал бы Фёдор, что звонки от Гоголя отцу действительно были, но противоположного содержания. Он просил отца как можно дольше тормозить бюрократическую машину, чтоб задержать его в России до конца гастролей. И эти задержки были успешными только до определённого момента, а потом что-то незаметно изменилось, и Фёдора больше задерживать в стране не смогли, так что возвращения друга в столицу он так и не дождался, уехал и без того через неделю после начала семестра. Дазаю стипендия тем более не полагалась после сорокадневного больничного, так что рассчитывать ему и Дазаю приходилось только на самих себя. Фёдор прикрыл глаза тыльной стороной руки, глубоко вдохнул, и шумно выдохнул, пытаясь успокоиться, и не думать о неприятном. Накахара всегда необъяснимо раздражал его. Даже воспоминания об этом субъекте вызывали у него глухую неприязнь, а уж при встрече... Фёдор старался избегать его, что к сожалению не всегда получалось. — Нет у меня тапочек, — ответил парень тихим, но твёрдым голосом и не спеша проследовал мимо Чуи на кухню. Дазай, слышавший их голоса из кухни, сидел выпрямившись, натянутый, как струна и нервно теребил край бинта на запястье. Фёдор ободряюще улыбнулся ему и парень выдавил из себя неловкую улыбку в ответ. Врученный ему пакет Достоевский положил на стол, а сам включил чайник. Вообще-то, надо было бы по-хорошему спросить Накахару, зачем он явился, но он настолько устал за сегодня, что не хотелось уже спрашивать ничего. Когда Чуя вошёл на кухню, Дазай напрягся сильнее. Память об инцидентах в туалете и не только там, была ещё свежа, и пока Дазай будет ощущать, как ноет шрам на ухе, она не потускнеет. После этого они вроде помирились, но Дазай знает Чую слишком хорошо, чтобы поверить, что это навсегда. Они были знакомы не первый год, причём ещё задолго до универа. И буквально с первой минуты знакомства с Накахарой, Дазая обожгло такой волной ненависти, что он вынужден был перед ней отступить. Причины этой ненависти Осаму тогда не понимал, и ему никто ничего не собирался объяснять, постоянно выпуская наружу агрессию. Так что сказать, что их взаимная нелюбовь была сиюминутной, никак было нельзя, а другие шрамы от Чуи... Ну, кто их различать будет среди всех прочих шрамов, не хватало ещё историю каждого шрама запоминать. Да и то, что причина у Чуи была, скорее, надуманной, Дазай доказать не сможет, так что и стараться не будет. А вот то, что он каждый раз ведётся на Чуины провокации, хотя и обещал себе на них не реагировать, вот это Дазаю не нравилось. Хотя, в этом виновен только Мори. Скрывает даже то, что ни к чему скрывать, а если бы не делал так, то очень многое из той хрени, которая случилась, могла бы и не произойти. И если станет совсем уж невмоготу, то Дазай Фёдору кое о чём всё-таки расскажет. Хотя бы и о том, чем так успешно шантажирует его этот мелкий пипец. Задолбал... Накахара уселся на свободный стул, развалившись по-хозяйски, попытался выдавить миролюбивую улыбку. — Ну привет, Дазай, — выдавил он сквозь зубы, произнеся его имя, словно выплюнув. — Не могу сказать, что рад встрече, — поджал губы тот, — ты мне ещё в госпитале надоел. Чуя нахмурился, но отвечать не стал. Мори часто приказывал ему в госпитале находиться рядом с Дазаем, чтобы не оставлять того одного, когда Фёдор отлучался по неотложной надобности. Но ему не хотелось об этом вспоминать. И не нравилось, что Дазай будет об этом помнить. И больше всего не нравилось, что то, зачем он на эти бдения соглашался, так и не возымело результата, которого Чуя добивался. Фёдор присел на стул рядом с Дазаем и ободряюще пожал ему руку под столом. — Зачем пожаловал, Накахара? — произнёс Достоевский на японском, надеясь, что расставил слова в предложении правильно, и его поняли. Вообще, за это время японский он здорово подтянул, даже почти выучил кандзи, но как теперь применять эти знания на практике, толком ещё не знал. Чуя, кажется, понял, потому что в ответ фыркнул, сложив руки на груди: — Мириться пришёл. Дружба и все дела... Печенье вон принёс, — он кивнул на пакет. При упоминании о печенье Дазай оживился, и проворно юркнул рукой в пакет, выуживая на свет божий коробку. Обычную белую коробку, похоже купленную в кондитерском магазине, специально для того, чтобы положить в неё сладости. У Осаму глаза засветились щенячьей радостью, когда он открыл коробку и увидел круглые печеньки, посыпанные коричневатым тростниковым сахаром. — Мисo! — радостно воскликнул он, примеряясь как бы побыстрее схватить печенюшку и сунуть в рот, чтобы Достоевский не успел помешать. Фёдор же недоумённо нахмурился. Он всегда думал, что мисо это суп, а сейчас Дазай этим словом называет сладости. И либо это он, Фёдор, ничего не понимает, либо у японцев странный язык и не менее странная кухня. Потом в мозгу всплыли воспоминания о том, что мисо это не суп, а соевая паста, которую в него добавляют и стало ещё более непонятно, как можно приготовить печенье с этим? За этими мыслями он не заметил, как Дазай сунул в рот уже вторую печенюшку и резво зажевал, жмурясь от удовольствия, как дорвавшийся до лакомства кот. Достоевский опомнился и шлёпнул его по руке. — Выплюнь, тебе нельзя! Осаму отрицательно мотнул головой и проглотил полупрожёванное печенье. Фёдор сокрушённо вздохнул, Чуя ядовито хихикнул. — Он всегда таким был, не думай, что заставишь его плясать под свою дудку. — В роли Гамельнского Крысолова у нас, скорее, Дазай выступает, — парировал Фёдор по-английски, кусая свой палец, — но я не думаю, Накахара, что тебя это должно волновать. Чуя скривился. Тон русского был слишком холодным и не терпящим возражений. Точно, сказал — как отрезал. Так же ведь у них говорят? Наверняка эта суицидная скумбрия что-то растрепала, потому он такой и злой. А ведь был договор — чтобы ни одна душа не узнала, о чём говорили в мафиозной больничке он и это Суицидище. Откуда было знать Накахаре, что камера наблюдения в палате Дазая была получше любого болтуна. Жаль только, что просмотреть с неё записи Мори догадался лишь после третьей попытки Дазая, когда он к своим венам на бёдрах полез. И просматривать пришлось вместе с Фёдором, потому что он же сам внимание Мори на это и обратил, и дал подсказку — проверить записи, после того, как случайно обнаружил наличие замаскированной камеры в больничной палате, но Дазаю о ней не рассказал. Да не только просматривать, но и прослушать то, что говорилось в палате до этого, и схватиться за голову от того, что КАЖДАЯ попытка самоубийства Дазая после того, как он побывал в лапах китайца, происходила после его общения с Чуей. И кто ещё знает, после чего бывали все предыдущие, лично Фёдор уже в причинах сомневался. После просмотра этих видеокадров, Мори с трудом удалось уговорить Фёдора сделать вид перед Чуей, что он ни о чём не знает, и не говорить Дазаю о том, что они узнали. Вот только на вопрос, из-за чего Чуя так ненавидит Дазая, Мори отвёл глаза, и пробормотав что-то невнятное, перевёл тему. А после Фёдор обнаружил, что об этом уже как-то неловко спрашивать, и стал пытаться сам понять, почему Его Рыжее Высочество Накахара готов закопать живьём его Осаму, и стараться всеми силами больше не допускать их общения наедине. Накахара перевёл взгляд на Дазая, жующего печенье, зацепил взглядом недоеденный суп в тарелке на столе, и лениво процедил: — Ты и правда не жри столько, нельзя ведь. Или обратно в лазарет захотел? Дазай на это лишь обиженно фыркнул и отвернулся, показав Накахаре средний палец. Старинные ходики, привезённые Достоевским из московской квартиры, мерно тикали, отмеряя минуты. Фёдор заварил чай, кухня наполнилась уютным ароматом бергамота, но разговор решительно не клеился. Чуя знал, о том, что скрывал Дазай от Фёдора, знал, как он думал, и обо всём, что скрывал Фёдор от Дазая, но на разговоры об этом ему Мори наложил табу. Нейтральных тем подобрать он тоже не мог. Было трудно даже вообразить, что можно сказать этим двоим, не задев Дазая в очередной раз. А все темы так или иначе можно было свести к секретам парней друг от друга, и невольно их выдать, и тогда они разойдутся. А по мнению Чуи, лучше бы это бинтованное чучело мутило со своей русской шпалой. И пускай хоть бинтами к ней прибинтуется, так и от Мори будет подальше. И на хрена Огаю вздумалось тут все эти шпионские тайны разводить? Тем более, что к этой ходячей мумии у Чуи были такие чувства, что он бы не задумываясь сдал её с потрохами Фёдору, но нельзя. Но как же Чуя хотел бы, чтобы этой бинтованной мрази совсем не стало на этой земле! И будь его воля, так бы и было. Чтобы его возлюбленный больше никогда не смотрел в сторону этой Мумии с глазами цвета чая. Чтоб этот чай весь ворóны выпили! Он и про китайца ему тогда нарочно сказал, чтоб Мумия попсиховал. Более того, это он когда-то подбросил Акио мысль сыграть с китайцем на Дазая. Ну не мог он выносить, когда Мори, его Мори, бросал неравнодушные взгляды на эту Скумбрию. Любые взгляды. Ненавидел. Ещё с той поры, когда Чуя кое-что подсмотрел и подслушал, он желал бы удавить это бинтованное уёбище на месте, но не получалось. Уёбище было слишком хитрым, а мозги, кипящие от ревности, не хотели выдавать адекватное решение, как избавиться от этой дохлой рыбины насовсем. Третьих лиц, в качестве советчиков, Чуе вовлекать в это дело гордость не позволяла. А про то, чтобы молчать о том, что Мори отец русского, так Чуя и сам понял, что лучше этой Мумии такого не говорить. Иначе можно и самому потерять рычаги давления на бинтованную рыбу, и Мори такие рычаги на своего отпрыска утратит, а это было уже совсем невыгодно. Оно же втрескалось, как кошка, в сына босса, и готово было само подохнуть, чтобы только Федечке было лучше. Ну как кому лучше, тут уже Чуя сам решит. А для Чуи лучше было бы, если б эта бинтованная хрень вообще не рождалась на свет. Своего Мори он никому не отдаст! — Хорошо сидим, — внезапно подал голос Дазай, подпирая щёку рукой, и скучающе наблюдая за болтающимся туда-сюда маятником. — Что правда, то правда, — отозвался Достоевский, — и разговор такой интересный... — Ага, аж за душу берёт, — фыркнул Чуя и откинулся на спинку стула, — Мори просил передать, что заедет завтра утром. А ещё преподы запарили тыкать мне темы для рефератов и прочей хуйни, которую вы не сделали, но сделать должны. Передай, мол, вы ж друзья! Заебало... Накахара знал, что началом хорошего дружеского разговора его монолог быть не может, но после того, как он сказал это, ему стало немного легче. Осаму противно захихикал: — Так Чуя теперь не просто собачка, а собачка-почтальон? Похвально, похвально! Накахара фыркнул и, покопавшись в карманах, вынул дорогой бумажник чёрной кожи, и выцарапав оттуда, швырнул на стол флешку: — Завтра чтобы вернули. Тут лекции. За долги сами с преподами пиздеть будете. — А ты за это время, я вижу, уже много с кем попиздел, — отметил с ядовитой улыбочкой Осаму, сгребая флешку со стола в кулак. — Например? — непонимающе изогнул бровь Чуя. — Например, с детективами всякими, — Дазай недружелюбно смерил взглядом Чую из-под каштановой чёлки. — Это тут причём? — нахмурился тот. — Ну как же, — Осаму сделал ехидное лицо, — небось, обо всех наших секретиках поболтали? Чуя закатил глаза: — Если ты об этом переживаешь, то я тебя как раз не сдал. А вот Накаджима... — Чуя помолчал, потом продолжил, — он вообще сильно изменился, пока тебя в этот раз не было. Дазай уронил голову на стол. Было тяжело думать о сказанном Накахарой, но не думать тоже не получалось. Фёдор ободряюще сжал его руку под столом и тот, вздохнув, снова сел ровно. — Так значит, милый мальчик решил из просто ничтожества сделаться крысой? — решил уточнить парень. Чуя фыркнул: — Хуже. Брови Дазая изогнулись: — М? Что же так? — Сам увидишь, — Накахара хмуро отпил из чашки, поморщился, — бурда какая-то! А сахара нет? Тут уже Достоевский вздохнув, поставил чашку, которую до этого держал в руке, на стол и медленно, чеканя каждое слово, произнёс: — Сахар в чай, который пьют со сладким печеньем, не кладут. Или по сахарному диабету соскучился? — он, недобро сощурившись, склонил по-птичьи голову набок. Чуя отвернулся. Тяжело сидеть за одним столом с теми, кто тебя ненавидит. И почему Мори вздумалось мирить всех своих «малышей» именно сейчас? Разговор снова не клеился, и Чуя уже подумывал над тем, чтобы пойти домой. Да и о чём говорить, если общие темы все сводились к тому, о чём нужно было молчать? Не радовало даже то, что Чуя, как он считал, знал сейчас об этих двоих и о том, что их связывало больше них обоих. Всё равно ничего рассказать нельзя. Даже намекнуть. Он угрюмо отхлебнул невкусного чая без сахара, поморщился и взял печенье, чтобы заесть терпкий привкус. «Тупые русские!» — пронеслось в голове, но после он вдруг вспомнил, что Фёдора и русским назвать-то нельзя, а характер у него такой, скорее всего, в отца. Тот бы тоже так сказал, слово в слово, и головой бы вот так же сделал. И знает же, что ничего ему от Чуи за такие слова не будет. Его размышления прервал Дазай, проскрипевший тошнотворно-противным голосом: — Хэ-эй, Накахара-кун, а ты куда это вылупился? Чуя хлопнул глазами и понял, что завороженно смотрит прямо на Достоевского, причём скорее всего, с таким выражением лица, с которым обычно смотрел на своего Огая, о котором он и задумался. Вот же блин! — Да я... — отмазка почему-то не придумывалась, слова застревали в горле, а в штанах отчего-то стало тесно. Накахара почувствовал, как против воли вспыхнули уши, и нервно сжал пальцами край стола. Да что ж они, гады, так похожи? И как только Дазай не видит очевидного, в глаза же бросается! Да он слепой, что ли, или полный идиот?! — Знаешь что Чуя, тебе кажется, пора, — Дазай резко поднялся, и не сдержавшись, скривился от боли, мгновенно пронзившей его спину от копчика вверх по позвоночнику. Чуя тоже вскочил, обрадовавшись тому, что не нужно больше мучительно пытаться подобрать слова и темы для разговора. — Ты прав. Мне ещё практичку писать, — пробормотал он, сунув руки в карманы, — ну, я пошёл. Провожать не надо, — и выскочил в коридор, словно ошпаренный. Ну он ещё выскажет дома своему Мори-сану за то, что устроил ему такой квест с собственным сыночком. И вот как теперь вместе учиться, и вообще... Они же ещё и одна семья теперь, грёбаная в душу мать семейка! Более молодой вариант его Огай-куна, чужой мужик. Грёбаный русский ёкай! Демон с глазами! Колдун! И как с этим жить?! И с дрожью, пробежавшей по позвоночнику, вдруг пришла мысль — в который уже раз он ловит себя на том, что сын его любимого похож на отца до такой степени, что Чуя начинает бояться, как однажды больше не сможет провести грань между ними. В каком же возрасте у Мори появился сын, если этот сын был ровесником самого Чуи? Да, Мори выглядел много моложе своих лет, и на многодетного папашу не смахивал. Зато смахивал на Фёдора, как на клона самого себя. И вообще, надо бы у тётки Коё спросить, сколько ему. Она должна бы знать. С этими мыслями Чуя, всё ещё чувствуя как пылают его щёки, быстренько влез в обувь, и покинул квартиру. Дазай проводил его тяжёлым взглядом и медленно опустился на стул. Что себе позволяет эта рыжая субстанция? Сначала он Дазая чуть ли не убивает из-за ревности к своему Мори, а сейчас уже на Фёдора пялится! Это как вообще понимать? Он посмотрел на Фёдора, тот, поймав его взгляд, закатил глаза, издав замученный вздох. Из прихожей долетел хлопок двери, Фёдор поднялся, погладил Осаму по голове, и пошёл запираться на внутренний замок. По позвоночнику Дазая от этого прикосновения пробежала приятная дрожь, но он не стал говорить об этом вслух. Какой же всё-таки Фёдор замечательный...***
Ночью Дазай не мог уснуть. Хотя казалось бы, почему? Он же уже не в больничной обстановке, стены палаты не давят на него, как все те сорок дней, когда он до зубовного скрежета ненавидя то место, вынужден был там оставаться до тех пор, пока не смог более-менее нормально передвигаться. Он ворочался, смотрел в стену, пытаясь в темноте различить очертания предметов, считал барашков, но сон не шёл. Из головы не выходил разговор с Накахарой. Мори сказал им всем мириться... Зачем ему это? Чего он ждёт? Почему хочет достичь мира между приёмным сыном и своим любовником? И сколько ещё раз он будет говорить о том, что Дазай нарушил его приказ, когда «присматривал» за Фёдором? А знает ли Фёдор об этом «надзоре»? И при чём он здесь вообще? Начерта он нужен Мори, чтобы его ещё и опекать в универе? Кто он ему? Он посмотрел на Фёдора, мирно сопевшего под боком, сражённого наповал снотворным, которое тайком подсыпал ему в чай Дазай, просто из желания, чтобы любимый наконец-то нормально выспался. Он много раз, пока лечился, хотел спросить босса о причинах, вынудивших его поручить Дазаю такое задание! Останавливало только то, что он может сам огрести пенделей за то, как он своеобразно решил это задание выполнять, и он в очередной раз заталкивал вглубь себя невысказанный вопрос. Только сегодня под вечер в разговоре с боссом он решился обиняком намекнуть на то, что его интересовало. Впервые за сорок дней, и плюс за те три месяца реабилитации в больнице. Ну, и что из этого вышло? Вот то-то! Юноша вздохнул, поднялся, немного покопался на полках, присвечивая телефоном, несколько раз ударяясь обо что-то ногой, и шёпотом матерясь. В конце концов нашёл книгу, которую подарил ему Одасаку-сенсэй, перед тем, как Осаму угодил в больницу, и, продвигаясь наощупь, чтобы не зажигать света, пошёл на кухню. Там он плотно прикрыл дверь, зажёг свет, включил чайник. Улицу за окном поливало дождём, барабаня крупными каплями по стеклу, и нервируя этими звуками. Блин, зашибись погодка! Хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, хорошо хоть у них с Фёдором крыша есть. Дазай открыл книгу, думая за чтением успокоиться, как бывало всегда, но не смог прочесть ни слова, текст плыл перед глазами. У него вообще были проблемы со сном и до этого происшествия, но после стало просто невыносимо. Он не мог сомкнуть глаз даже на пятнадцать минут. Воображение рисовало какие-то образы, демонстрируя картины прошлого, и варианты альтернативной реальности, в которых его не спасали. Каждый раз просыпаться в холодном поту он просто устал, а засыпать уже боялся, даже объятия Фёдора не помогали, тем более, что тот рядом с ним и сам не мог уснуть. На вопросы отговаривался тем, что тоже видит кошмары во сне. Но ни один, ни другой не рассказывали, какие именно. Когда-то (вспомнить бы ещё, когда!) ему снились какие-то другие сны. Там был Фёдор и им было хорошо вместе, они там были счастливы. Или это он что-то выдумывает, чтобы выстроить защиту от неприятных воспоминаний? Так что же он на самом деле помнит? Такое ощущение, что что-то забыл, и оно настолько важное, что Дазай чувствует настоятельную необходимость это вспомнить, но воспоминания змеёй ускользают из пальцев, не ухватишь, и даже чешуек не остаётся. Змея... Какая змея? Почему змея? Что заставляет его делать такое сравнение? Откуда, откуда у него ощущение, что он при первой встрече с Фёдором не просто смотрел на человека со страниц досье босса Портовой мафии, но этого юношу он видел и знал откуда-то раньше, и не просто знал, а... Он, собственно, и глядя на то досье, тоже испытал какое-то дежавю, хотя до этого никогда вживую не встречал этого парня, и даже фотографий его не видел. Кто же ты такой, Фёдор Достоевский? Любимый, кто? Не обидишь ли меня? Или я тебя? И сколько ни старайся, невозможно понять, невозможно вспомнить, будто заглушка в голове сидит, да так, что не вытащишь, а если вытащишь, то есть опасения, что с мозгом вместе. Раздался щелчок выключающегося чайника. Осаму поднялся, залил кипяток в чашку с заваркой и сел обратно, с трудом удерживаясь от того, чтобы не закрыть глаза. Уже зажившие рёбра заныли на погоду, не давая забыть о том, что с ним сделал тот нелюдь в том проклятом месте, названия которому Осаму не знал. Сидеть тоже всё ещё было больно, но эта боль была уже терпимой, ведь трубки там давно уже не было, и больно было просто сидеть подолгу, разве что если сидеть на мягком. Печенье соблазнительно лежало в вазочке на столе и Осаму, воровато оглянувшись на дверь, быстро цапнул печенюшку, мгновенно запихав её в рот и энергично прожёвывая, словно боясь что отберут. Хотя кому бы? Федя спит, а больше некому. Зелёный чай с ароматом ванили, как ни странно, к печенью подходил идеально. Вообще-то можно было взять более благородный Эрл Грей, который Фёдор любит даже больше, чем нежный и утончённый жасминовый Фэн Янь, но ни на первый, ни на второй настроения у Дазая сейчас не было. Он обещал снимать маски перед Фёдором, но сейчас не получалось снимать их даже наедине с собой. В груди противно заныло, как у сердечников перед началом приступа, и Осаму начал делать дыхательную гимнастику. Затем, сделав последний выдох, начал упражнения по расслаблению мышц лица, корча гримасы, изображая различные эмоции на вдохе, и делая холодное лицо на выдохе. Стало немного легче. Мори говорил, что в его случае даже такие незначительные мелочи, как дыхательная гимнастика или упражнения по контролю эмоций, могут помочь справиться с депрессивными мыслями. А Дазаю не повезло. Вследствие своего расстройства он «подхватил», как сам это называл, депрессию. Да, именно подхватил. Как простуду. Смех, да и только... Только почему-то ему ни грамма не смешно. Взгляд снова упал на глянцевую обложку книги, где каллиграфическими иероглифами было выведено название «Десять ночей грёз», авторства Нацумэ Сосэки, любимого писателя Оды-сэнсея. Осаму любил читать. А Одасаку говорил ему, что плохая литература, словно ржавчина для мозга, она его разъедает, превращая в труху, и человек уже не мыслит, а лишь повторяет за другими. Странно, что он пожертвовал что-то столь ценное кому-то вроде Дазая. Может быть думал, что для Осаму ещё не всё потеряно? Хорошо, что он в тот день благополучно забыл эту книгу здесь, в этой квартире, вместе с записной книжкой. Они хотя бы уцелели, не пропав вместе с остальными вещами, бывшими тогда в его рюкзаке. Хотя, может быть, Осаму был важен для Оды? Кстати, завтра, насколько Дазай знал, у Оды будет день рождения. Как бы было хорошо ему что-нибудь тоже подарить! Только неясно, почему он ни разу за это время не явился навестить парня? Да, конечно, в эту клинику просто так не пробраться, это не та, где он лежал в коме, а потом после неё восстанавливался, и Ода туда частенько заходил. Несколько раз даже Мори заставал его там. Но он мог хотя бы попытаться, либо передать ему, какие-нибудь слова ободрения. Или Дазай просто никому не нужен, и Ода был даже рад, что его нет в универе? Не ходит, не бузит, не надоедает... Осаму вздохнул, закрыл глаза, устало потёр виски. В его навеки сгинувшем где-то на свалках Триады рюкзаке, был телефон с номером Оды. У Фёдора этого номера не было и быть не могло. У Накахары... У этой рыжей гадюки он вообще просить что-либо боялся и брезговал. Так пялиться на Фёдора, да он охренел совсем, этот Накахара?! Есть у тебя свой Огай, так и сиди возле его штанов, и на чужих мужиков не пялься! Пока Дазай лечил последствия своего похищения тем мерзким китайцем, он как-то спросил у Чуи, про которого раньше знал, что он не только племянник Мори, но и Коё-сан, точно ли хотя бы она его тётя, если Мори совсем не дядя. И Чуя усмехнувшись ответил, что вот она-то как раз да, тётка по матери, а с Мори у неё всё в прошлом, и приказал Дазаю об этом заткнуться и больше не пиздеть. Осаму открыл глаза и уставился на подарок, поняв, что на самом деле до этого пытался читать закрытую книгу, и нервно хихикнул. Желание что-либо делать пропало. Захотелось вернуться в кровать и уснуть, но смысла в этом не было. Он знал, что его снова ждёт очередной отвратительный кошмарный сон, который наутро не запомнится, но ощущение кошмара и жути останется. И это ощущение захочется тут же забыть, но не выйдет. В мозгу всплыли воспоминания, которые тоже просто так не уберёшь. Как он, лёжа спиной вверх на больничной койке и глотая слёзы от боли и стыда, прятал своё лицо в подушке, в то время как Мори, подложив ему несколько подушек под живот, внимательно осматривал рассечённую до мяса кожу спины и... не только спины. Это неизменно повторялось ежедневно дважды в день, утром и вечером. Он смотрел, что-то обрабатывал, менял везде повязки, потом осторожно укладывал Осаму на бочок. Фёдора же в это время всегда старались куда-то отослать. Дазай был уверен, что все те анализы, которые якобы срочно нужно было брать у Достоевского именно во время осмотров Осаму, были только предлогом для Мори побыть с Дазаем наедине. У самого Осаму их брали прямо в палате, могли бы и у Фёдора там же брать. Почему Мори так действовал, было неясно. То ли не хотел вызвать у Фёдора ревность, то ли не хотел заставлять Осаму стыдиться ещё больше, производя перевязки при Фёдоре, но парень был ему за это даже благодарен. И благодарен Достоевскому за то, что тот не стремился во что бы то ни стало заглянуть под больничную рубашку, чтобы рассмотреть повреждения. Хотя... может он брезгует? Осаму передёрнуло от омерзения, когда он вспомнил, как затянутые в латекс перчаток руки Огая осторожно гладили его ягодицы и бёдра, смазывая синяки какими-то кремами и обрабатывая царапины и раны на спине, как раздвигали ему ноги, чтобы было лучше видно, трогали его там. Эти швы... Да, понятно, без них при такой травме никак нельзя, Осаму гуглил. Но... Как же стыдно, что твой приёмный отец видел тебя в такой унизительной позе, ещё и ту операцию провёл сам, больше было некому. И кстати, почему они так долго не заживали? Может у него теперь ВИЧ, кто его знает, что было у этого козла? О, Боже, нет! Только не думать о самом худшем. Тем более всё равно на таких сроках никакой анализ не покажет наличия, он гуглил. Слишком рано. Хотя нет, как раз полтора месяца и есть тот самый меньший срок инкубации вируса. И если бы что-то было... Так может, Мори потому их там столько держал?! Нет, нет, не накручивать себя, не додумывать то, чего может быть ещё и нету. У Мори просто такой долг, как у любого добросовестного врача, после таких... происшествий перепроверять пациента. У нормального доктора проверка лишней не бывает. Надо думать только о том, что ничего лишнего Мори не хотел, и давно прошло то время, когда он всерьёз рассматривал Дазая, как сексуальный объект, выбирая между Осаму и Чуей, но всё равно от воспоминаний было гадко. Он даже Фёдору не давал после изнасилования гладить себя ниже пояса. Тот китаец... Он сделал то, что вызывало в воображении жуткие картинки, как его бьёт и насилует Мори, и... Нет, нет, нет! Не думать, не думать! Выбросить глупости из головы! Его Фёдор не смог бы никогда себя так с ним вести. Да и Мори бы не смог. Хотел бы, так давно бы уже... Но нет, Огай себе никогда не позволял с ним такого, как тот китаец. И Фёдор не позволил. Он на своего Федю сам полез, потому что хотел его, как помешанный. Никто другой, кроме этого старого наркомана никогда такого с ним не делал, даже Акио. Тут Осаму передернуло. Акио. Сволочь. Был бы он жив, сам бы его убил, нашёл бы как. Ему Чуя ещё в госпитале открыл, что с ним сотворил Акио на глазах у других. Ещё и видео показал. Кусок. На большее Осаму не хватило, тошнило смотреть, но зато теперь он знал, из-за чего его так избил родной отец. Вот, оказывается, в чём было дело... Он после этого утянул скальпель у Мори, и попытался вскрыть себе вены на бёдрах. Почему он это сделал, он никому не сказал, и все подумали, что это из-за китайца. Осаму был уверен, что Накахара это ему нарочно показал и рассказал, рыжий давно его ненавидел, ещё до того китайца. До китайца. Как до новой эры, промелькнуло в голове. А в эту эру жизни что с ним будет, как он будет жить? Как будет смотреть в глаза Ему? Если Накахара и Ему тоже скажет? И покажет? Откуда было знать Осаму, что Фёдору и его отцу об этом уже было известно. Но ни он, ни Чуя об этом не знали. Сердце больно сжала невидимая рука, когда опять подумалось о том, что то время, когда они с Федей были близки, скорее всего ушло без возврата. Как он сможет позволить ему прикоснуться к себе после всего? Да и Федя не пытается даже в губы поцеловать, противно наверное. А ведь как раз в губы этот старый козёл его и не целовал, ни к чему видно было. Побыстрее оттрахать, избить до живого мяса, разорвать всё на свете... На хрена ему нежность к вещи, которую он выиграл, Дазай же не человек, чтобы ещё и ласкать, любить его, гладить! Выживет — в бордель его! Пускай пользу приносит, ну а сдохнет, туда ему и дорога. Он первое время в госпитале жадно тянулся к Фёдору именно за этими ласками, но тот не мог просто погладить его тело, где буквально не было живого места, не вызвав боли. Так что потом уже Осаму и сам стал избегать давать ему гладить его там, где были синяки и раны, даже когда всё зажило. На душе не заживёт. Никогда. Он сделал глоток чая, поёжился, снова вспоминая слова Чуи. Вспомнил, как держал в страхе весь университет... Сейчас получится ли? Да и надо ли ему это? Тогда депрессия, как побочка антисоциального, не была такой сильной, и характер Дазая был жёстче в силу основного заболевания, но сейчас не хотелось вообще ничего, не то чтобы соответствовать прежнему себе. Только чтобы оставили в покое. Не трогали, забыли, кем он раньше был. Дали забиться в ракушку, и оттуда не выковыривали. Прежний Дазай скончался в постели с Линь Му. Скоропостижно и бесповоротно. Приглашённая Огаем доктор Акико Ёсано говорила, что это нормально и как-то там связано с ПТСР. В разговоре она не боялась сыпать терминами, зная, на кого учится Дазай и думая, что он всё поймёт, но тот её и не слушал почти. Да, понимал, но желания слушать и принимать информацию не было. Они проводили с Ёсано несколько психологических занятий, но результатов Дазай не почувствовал и виноват был в этом сам. Он не желал идти на контакт, он продолжал закрываться, надевать маски, выстраивал защиту, продолжал делать вид, что не понимает врача и та лишь терпеливо продолжала попытки до него достучаться. То, что говорил Мори о статье, показалось интересным. Тем более, сам Дазай, пока они ехали домой, нашёл и прочитал, что у определённого процента больных, страдающих тем же, что и он, наступала длительная ремиссия после вступления в брак. Только вот каков был шанс, что Фёдор не чувствует к Осаму отвращения и сможет помочь ему? Да и захочет ли помогать? Нужен ли ему Дазай, или это только так, чтобы легче было адаптироваться в чужой стране, с ним до сих пор не порвал этот русский? А не навредит ли Достоевскому сам Дазай? До последнего курса, на котором они должны будут изучать такие расстройства, было ещё далеко, но не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что если социопатия имеет свойство перерастать в психопатию, то так называемое посттравматическое стрессовое расстройство, которое диагностировала ему Акико, может спровоцировать приближение его антисоциального расстройства к грани психопатического. Другими словами, он боялся, что Фёдор может не суметь помочь, если процесс этого самого приближения уже начался. И Мори с Ёсано наверняка тоже этого боялись. Боялись, поскольку если такое состояние Осаму накроет, то кроме психдиспансера и лекарств никого и ничего другого уже не будет в его жизни. Только, ни он не шёл им навстречу, ни они ему. Такой вот парадокс. Люди хотят помочь кому-то только на словах, на самом же деле они хотят соблюсти собственный шкурный интерес, он был уверен, что это именно так. Интересно, Фёдор такой же? Или он думает не только о себе? Может ли быть так, что он один из немногих, кто хочет спасти Осаму? По крайней мере хотелось, чтобы это так и было. Если думать логически, то он сделал всё, чтобы спасти Осаму. Почти. Изначально-то он отказался от условий Мори. Но ведь только потому, что Осаму ему не велел их принимать. Хотя Мори тоже хорош. Говорил ведь, что Дазай нужен ему, так почему не сделал ничего, чтобы предотвратить опасность? Неужто так и не простил ему того давнего отказа, ещё когда Дазай только попался к нему в руки? Но Осаму тогда не мог, никак не мог. Мори и так сумел взять с него кое-что, хотя далеко не то, что босс тогда хотел. И Чуя пригрозил ему, что прирежет, если Осаму, шлюха такая, вздумает снова лечь под его дядю. Не то, чтобы Осаму тогда испугался, нет, ему просто не хотелось. Да и Мори не слишком настаивал. Дазай вымученно усмехнулся этим воспоминаниям. Ему не улыбалось постоянно ощущать за спиной рыжую тень с ножом в кармане, и Акио, с которым они мутили ещё со школы, пришёлся здесь как нельзя более кстати. Теперь-то Осаму понимал, отчего Чуя не хотел подпускать его к очень горячо любимому дядюшке Мори. Дазай криво ухмыльнулся. Да, годы идут, методы у рыжего не меняются! Он этот нож, видимо из кармана совсем не вынимает. Чуя ему недавно признался, что у них уже тогда с Мори всё начиналось. Накахара знал Мори сколько себя помнил, живя рядом с ним вместе с тёткой Коё, и сам не заметил как влюбился в зрелого красавца-мафиозо. А тот, похоже, долго не замечал хрупкого рыжика, вечно вертящегося под рукой. Он захотел попробовать другой «фрукт», и собственное мнение «фрукта» при этом учитывалось только до той степени, чтобы не доходить до прямого насилия. А тот несчастный минет, который ему сделал Мори, был почти добровольным. Дазай его позволил себе сделать скорее из подросткового любопытства, и стыдно вспоминать, но ему понравилось. Дальше они не зашли. Огай хотел, чтобы всё было по согласию. Если бы не Чуя с его ножиком, кто знает, с кем бы жил теперь Дазай. И не встречался бы с Акио. Но не встретил бы и Фёдора. А Мори, значит, ревнует задним числом, поэтому и помогать не спешил? И если Федя узнает... Но Чуя же не скажет, это не в его интересах! А сам Огай? Дазай вдруг физически ощутил, что его мысли испуганно задёргавшись, словно замерли в его голове, как будто вместо мозга туда ему налили смолу или клей. Перед глазами всё поплыло, в горле встал ком, а во рту появился противный горький привкус. И правда что ли, это от переедания? Дазай зажал рот рукой, начиная дышать глубже в попытках унять приступ тошноты. Дышать не получалось совсем, горло словно передавило. Комната стала узкой-узкой, как тоннель, и стены вместе с потолком готовы были вот-вот обрушиться на него. Дазай зажмурился, попытался сделать вдох. Почти получилось. В глазах потемнело, ком в горле стал словно ещё больше, он уже не помещался внутри, всё разрастался, и казалось сейчас, чтобы выбраться наружу, разорвёт его плоть, прямо как те чудовища в фильме «Чужой». И тогда станет легче, можно будет вдохнуть. Дазай начал царапать шею, в неосознанных попытках помочь вязкому комку высвободиться. В ушах зазвенело, в голове стало пусто и горячо, словно там был кипяток. Откуда-то издалека донёсся мерзкий пьяный смех и приказ: «Кури!». Дазай вздрогнул, попытался зажать уши руками, но смех становился только громче. Постепенно он сменился звуками стонов и свистом плети, толстая витая рукоять которой... Дазай всхлипнул, втягивая ртом воздух. Наконец, он судорожно выдохнул и вдохнул снова, ком пропал, стены перестали напирать. Дышать получалось рвано, но глубоко. Дазай моргнул, до него дошло вдруг, что он лежит на полу, а ресницы отчего-то мокрые. Он коснулся пальцами щёк. Те тоже были мокрыми, и на пальцах ощущалось что-то влажное. Он поморгал ещё, прогоняя с глаз пелену, поднёс руку к глазам и шарахнулся от неё, когда увидел, что вся она перепачкана кровью. Откуда?! По шее что-то текло, он потрогал её, почувствовав, как саднит кожа, словно от царапин, бинты размотались. Ах да... Он поднялся, на дрожащих ногах пошёл в ванную и начал быстро умываться и смывать с шеи кровь. Раньше такого с Осаму не происходило, поэтому названия произошедшему он дать не мог, но мысленно взял на заметку «посмотреть в учебнике или сходить в университетскую библиотеку». Сайтам в гугле он доверял с трудом — знал, что там любят приврать, — так что искал в интернете что-либо лишь в крайних случаях, и обязательно перечитывал несколько разных статей, чтобы сравнить, насколько правдивыми могут быть те или иные факты. Кровь остановилась довольно быстро. Дазай поискал глазами полотенце, не нашёл, вытер шею рукавом домашней кофты и тихо, чтобы не разбудить своего Федечку, отправился на поиски аптечки. Поиски заняли не менее четверти часа. Искомый предмет оказался не в ванной, как предполагал парень, а на кухне. Причём плашки с таблетками, бинты, вата и пузырьки с антисептиками были сложены не в специальную коробку, а в пакет. Обычный белый полиэтиленовый пакет из супермаркета. А коробка для средств первой помощи лежала рядом. Видимо Фёдор, безотлучно находившийся при нём, попав наконец в дом и готовясь к выписке Осаму, накупил лекарств, да и не успел их переложить, куда положено. Опять всё из-за него. Дазай вздохнул, вытащил бинт и, встав напротив зеркальной дверцы шкафчика, в которой он отражался, стал наматывать его на шею, предварительно её вымыв с мылом и щедро набрызгав на неё антисептика. Щипало страшно, но заражение крови от микробов из-под собственных ногтей ему сейчас было абсолютно ни к чему. Монотонные движения успокаивали, помогали привести мысли в порядок. Наблюдая за тем, как бледная кожа постепенно скрывается под белоснежными лентами бинта, он задумался о своём психотерапевте. Она не нравилась Дазаю, скорее всего из-за имени. Оно звучало похоже на имя его покойного бывшего. И от этого, абсолютно не похожая ни внешностью, ни характером с Моритой, миловидная брюнетка Ёсано Акико каждый раз отважно принимала на себя удар выплёскиваемой Дазаем ненависти к умершему мерзавцу Акио. Если бы он знал тогда, какой сюрприз ему тот приготовил, сам бы его грохнул, и ничерта бы не было жалко. И Осаму не жалел ни смолы ни серы, мысленно плюясь огнём, как разбуженный вулкан, и не было силы, способной унять все его обиды на своего отца, на своего бывшего, на своего босса, вывернувшего ему душу наизнанку, на китайца, испоганившего его тело, на абьюзера Чую, на капли Фёдора, из-за которых всё вот так вышло, и опять на Мори, который не запретил им в тот день идти в университет. Ну или мог хотя бы охрану им дать, пока что-то решилось бы с тем китайцем! И эта манера Мори дожимать человека, чтобы он сам дал согласие на сотрудничество... Чтобы потом ткнуть в лицо если что — ну ты же сам захотел! Старый хитрый змей. Так называл его отец, который больше не отец. Человек, породивший Осаму, так будет правильнее. Молодым змеем он обозвал Федю, однажды, когда пришёл в госпиталь по вызову босса. Осаму тогда его сам едва не поколотил за такие слова. Какой он змей?! Хотя... Змея в Японии, как известно, символ соединения красоты и ума в одном существе, и относительно Феди так оно и есть. Змея. Опять змея. Змей Осаму никогда не боялся, и даже разговаривал с ними в террариуме, когда их класс туда водили на экскурсию. Он был ещё младшим школьником. Он даже одну погладил, и она его не кусала. Такая тёплая и шершавая из-за чешуек на коже. Федя тоже тёплый, но на ощупь гораздо приятнее змей. Вот если бы Федя сделал ему минет... Или он Феде. Осаму при этих мыслях мечтательно улыбнулся, подперев голову рукой и бездумно глядя на семейство бурых медведей, оккупировавших обломанный древесный ствол в лесу на картинке, украшавшей старинные часы с круглым плоским маятником и двумя гирями в виде чешуйчатых шишек, висящих на цепочке пониже маятника. Они так интересно тикали, эти часы — цок-цок, цок-цок, цок-цок... Маятник с выпуклым рисунком, напоминавшим цветок хризантемы, ходил по дуге туда-сюда, туда-сюда. Хотелось смотреть и смотреть, и думать о чём-нибудь приятном. О возможном минете с Фёдором, например. И какая разница кто кому. Уж кто-нибудь, они сами решат. И не зажигать света. Чтобы Федя не видел его шрамов, швов, пусть они не мешают ему наслаждаться. Осаму правда сам не знает, как с ним об этом заговорить, но может быть... Если не будет назойливых гостей. А если припрутся, то просто не пускать их в дом, где такой уютный и красивый старинный маятник, и цилиндр гири на цепочке, и красивые оловянные шишки-противовесы. Чешуйчатые, как кожа змей. Федя столько рассказывал об этих часах в госпитале, что Осаму уже и сам хотел увидеть это чудо старинной техники воочию, и оценить. Но когда они попали домой, то за другими заботами не до часов было. Он только теперь, в тишине ночи смог их как следует рассмотреть. Издалека. Вставать не хотелось. Ноги не несли после того странного приступообразного состояния (как оно хоть называется-то?), в голове загудело, глаза начали слипаться, и Осаму сам не заметил, как провалился в сон без сновидений, повалившись головой прямо на «Десять ночей грёз» вместо подушки на кухонном столе при невыключенном свете.***
Мороженое... Фруктовое в шоколаде, самое любимое им с детства. Федечка всегда его просил покупать, и сейчас попросил. Мороженое, фиолетовый воздушный шарик на белом держателе и беленькая мышка с розовыми ушками и забавной усатой мордочкой из бархата с чёрненькими пластмассовыми глазками — для всего этого надо три руки, а не две, да ещё и папину руку надо не выпустить, а то затеряешься в толчее городского луна-парка чего доброго, и потом папу не найдёшь. Папа у Феди большой и умный. У него чёрные гладкие волосы до плеч и фиолетовые глаза. Он очень меткий — выиграл Феде в тире приз, вот эту игрушечную мышку, такую симпатичную и мягкую, с испуганной мордочкой и фиолетовой ленточкой на шее. Плевать, что не танк или машинку. Мышка такая мягкая, а мороженое просто невероятной вкусноты. И они с папой идут вместе по дорожке между зелёных деревьев, и Федя лизнув кисло-сладкую коричнево-розовую вкуснятину, дёргает папу за руку, сжав длинные тонкие взрослые пальцы. И тот повернулся, наклоняясь к малышу, и улыбнулся ему своими аметистовыми глазами: — Что-то хотел, сынок? — Папа, почему ты раньше не приходил? Я так ждал... И отец с той же улыбкой начинает вдруг петь ему почему-то на английском, и почему-то женским голосом: «...Безусловно и безоговорочно я буду любить тебя несмотря ни на что!...» Фёдор дёрнулся, просыпаясь от резко ударившей по ушам мелодии. Сильный красивый голос Кэти Перри громко пел припев «Unconditionally», его рингтон на телефоне. Бля! Утро начинается с рингтона. Кому не спится в... Фёдор выглянул в окно, сощурился, увидев там яркое солнце, поднявшееся довольно высоко. Да, на улице уже давно не глухая ночь. А который же час, ё-моё? Голова какая-то тяжёлая, вообще спросонья не варит. Он потянулся к аппарату, чтобы посмотреть на время и заодно, кто ж это так настоятельно наяривает в... ого! Уже 10:35?! Ох и ни хрена се он заснул! Такой классный сон видел, про папу, пока его нагло не разбудил... всё тот же папа. Блин! Вообще Фёдор уже замотался, всё забыл напрочь. Они же вчера договаривались! Фёдор быстро нажал «ответить» и, потирая глаза, пробормотал полусонно в трубку: — Привет, пап, спасибо что разбудил. Сказал, и прикусил губу, осознав, ЧТО он сказал. Боже, да если б не этот грёбаный сон, первый нормальный за долгое время, он бы не ляпнул то, что ляпнул. А если вдруг Осаму услышал? Кстати, где он? И не отнимая от уха ошеломлённо молчащей трубки, Фёдор, одновременно удивляясь и злясь на такой неожиданно сморивший его вчера какой-то прямо каменный сон, пошагал в сторону кухни по беззвучно замершей квартире, сильно надеясь на то, что Осаму за время его богатырского сна ничего с собой не сделал. Он предполагал найти Осаму где угодно, и уже пока шёл, перебирал в уме, как будет открывать все двери и дверки в поисках парня, и мысленно заранее паникуя, что его нигде не будет, либо будет, но... это будет уже не Осаму, а только его мёртвая телесная оболочка, уже начинающая коченеть. Фёдор сделал глубокий вдох, затем с силой выдохнул. Так, без паники! Он задержался на пару секунд перед закрытой дверью на кухню, открыл её, и... Он судорожно вздохнул — за столом, головой на книге лежал Осаму. Глаза его были закрыты, рот приоткрыт, из уголка на обложку книги тянулась тонкая ниточка слюны. Свет он так и не выключил, и светильник так и продолжал гореть под потолком, светом соперничая с солнцем, заливавшем своими лучами кухню сквозь оконные стёкла со следами капель снаружи. Надо же, а вчера дождь лил. Словно под гипнозом, Фёдор протянул руку, выключая свет, а телефон всё молчал. Он собирался уже подойти к столу и тронуть Дазая за плечо, но вдруг из телефона донеслось: — Я вообще-то ещё десять минут назад звонил, никто не брал трубку. Я уже подымаюсь на этаж. Там что-то случилось? У вас всё хорошо? Хороший вопрос, подумал Фёдор, подходя к сидящему за столом Осаму. Если бы ещё и ответ на него знать! Он тронул парня за плечо, уже боясь, что нарушит хрупкий баланс равновесия мёртвого тела, и оно может свалиться от этого прикосновения. Но тот зашевелился и открыл сонные глаза. Фёдор облегчённо вздохнул — чёртов Осаму! Как же он умеет посеять в нём панику! Жив... И, похоже, ничего не слышал. И как только Достоевский мог так проколоться? Сны эти чёртовы, мать бы их... Он опять судорожно, но уже с облегчением вздохнул, и сказал: — Да, конечно, я Вам открою, Мори-сан, и нет, у нас всё в порядке, я просто устал вчера, и заснул слишком крепко. Он не заметил виноватого взгляда Дазая, который немедленно потупился, услышав про крепкий сон. Какой там сон, блин, если тот рассказывал, что уже год как нормально не мог спать, а тут вдруг так сморило. А Фёдор об этом и не думал, тихо радуясь тому, что этот грёбаный звонок не разбудил Осаму, и он не услышал того, что Фёдор сказал... отцу под влиянием своего сна. Но и сменить мелодию он не хотел. «Unconditionally», иными словами, безо всяких сомнений. Он любит без колебаний, потому что никак по-другому полюбить оказался неспособен, и он хотел, чтобы Осаму это знал. К чёрту расчётливые чувства, да здравствует нелогичность и безумие, потому что он не в состоянии контролировать это, и жить без Осаму не в состоянии. Пусть он погряз словно в дерьме, в этих убийствах. Он — среди греха и грязи, но не демон, а Бог! И что бы он ни совершил, отвечать он за это будет только перед своим единственным Судьёй, которым является он сам, и это не подлежит обсуждению. И то, что он способен любить убогого и страждущего, и не нуждается в идеальном спутнике, он Дазаю докажет. Уже доказывал на протяжении сорока дней в госпитале, и до того, докажет и сейчас, сколько понадобится, хоть всю жизнь доказывать будет! Потому что лучше него всё равно нигде и никого нет. И быть не может. И то, что грохнул тех двух тупых ублюдков, не жалеет. Жалеет, что не в первый же день их замочил. В дверь коротко позвонили, и Достоевский пошёл открывать, оставив Дазая за кухонным столом. Всё как тогда, когда в первый раз Мори входил в эту квартиру, вполне отдавая себе отчёт, к кому он пришёл. Вот только Фёдор тогда не знал, кого он в дом впускает. Мори знал, что из кухни не видно входной двери, но не знал причины того порыва, побудившего сына назвать его папой. И поэтому, как бы ему ни хотелось, но он не прикоснулся к парню, хотя сильно, просто до дрожи в руках, хотелось погладить его по щеке, но не хотелось спугнуть, прогнать то настроение, и Мори ограничился тем, что лишь светло улыбнулся ему, зная, что Дазай не увидит. И в ответ, как ни странно, не увидел хмурой мины на лице. Фёдор, собиравшийся скорчить самое неприветливое лицо, чтобы дать понять, что Мори здесь только нагло напросившийся гость, вдруг почувствовал, как его щёки залила предательская краснота. С изумлением понимая, что собственное тело играет против него, выдавая на лице все эмоции, пережитые им во сне, когда маленьким мальчиком держался за отцовскую руку, он только сделал судорожный глоток воздуха, и опустив ресницы, сглотнул, погоняв кадыком, вязкий комок неловкости в горле. А Мори с удовольствием отметил про себя, что пустота и мертвенность из глаз сына за то время, сколько они с Дазаем лечились, исчезли, уступив место какому-то мерцающему свечению.***
Мори Огай не мог не признаться самому себе, что это дитя улицы, розу помойки, больную антисоциальным расстройством, он никогда бы не хотел видеть даже рядом со своим сыном, а не то что в его постели. Но то как он влиял на Фёдора, заставляло его скрепя сердце терпеть этот дуэт. Да, он усыновил Дазая, но лишь потому, что тот был выгоден рядом. Не лично ему, организации. Парадоксальный ум Дазая ранее мог и подкидывать, и решать задачки любой сложности, и это качество в мафии было необходимо как воздух, но после всего пережитого им за последние месяцы, нельзя было не заметить насколько он изменился. И физические травмы и моральные потрясения словно катком прошлись по парню, выбивая из него всю его человеческую сущность, и чисто по-человечески боссу мафии было его даже жаль. Уж слишком много выпало дерьма на долю этого юноши. Сначала родной отец убивает мать на его глазах, потом, чудом избежав правосудия, годами издевается над своим сыном, вынуждая того сбегать из дома, и скитаться по улицам, ввязываясь в дела с сомнительными заработками, из-за чего парень, да ещё такой красавчик, вынужден был влипать в такое, что врагу не пожелаешь. А то, что с ним потом происходило... У Огая невольно сжалось сердце, когда он представил, что такое же могло произойти и с его Фёдором, нет, с Син-чаном. Синсэй — так звучало имя «Фёдор» в японском варианте. Огай давно дал ему это имя, и мысленно не называл мальчика иначе. И давно были изготовлены его японские документы, поскольку Мори в любой момент был готов забрать сына сюда. Он не спускал с него глаз, пока тот жил в России, и знал о нём и его жизни больше, чем знал об этом сам Фёдор-Синсэй, и если бы не Мори, никогда бы не получить ему визу в Японию. Юность мальчика, благодаря тому его дружку, нефтяному принцу, протекала довольно бурно, и он несколько раз засветился в полицейских сводках о происшествиях. И не всегда эти происшествия были сравнительно невинными. Когда его мальчик посещал курсы рукопашного боя и отрабатывал технику удара, то несколько раз срывался на драку в ночных клубах, и однажды последствия для того, кто спровоцировал его на драку, были настолько же серьёзными, как и для тех горе-киднепперов в Национальном университете. Мори пришлось подключить своего доверенного человека в московской полиции, чтобы уничтожить бумаги по этому делу, и такого же доверенного айтишника, чтобы тот подчистил данные в полицейской базе. Нефтепринц видимо подумал, что это его очень дорогой батюшка постарался сделать так, чтобы ничего нигде не осталось от того дела, в которое вляпался его друг. Но этот самый батюшка и пальцем, испачканым в крови и нефти не успел пошевелить, как уже всё было сделано. Его Фёдор был теперь чист перед российским Законом, и никто даже не догадывался, кто насчёт этого на самом деле постарался. У якудзы очень длинные руки, тот нефтяной королёк даже не догадывался насколько. Тем более, что речь шла о сыне мафиозного главаря Йокогамы, и с этим шутить никто из втянутых в это лиц не хотел. Они даже прогнулись перед Мори настолько, что разузнали причину, по которой Фёдор настолько сильно сорвался.И когда Мори её узнал... Он всеми силами тогда захотел как можно скорее сделать так, чтобы его сын оказался подле него, в Йокогаме, где никто и никогда бы не посмел оскорбить его сына, и мать его сына, из-за которой собственно и случилась та драка. Бедный мальчик! Сколько же раз в той стране, где он рос, он вынужден был страдать из-за вот таких грязных расистских речей всяких ублюдков, обзывавших его «чуркой» и «чучмеком», узкоглазым, и ещё разными обидными для парня кличками. И единственное, что ему удалось добиться на тот момент, так это то, что Фёдор не узнал о том, что того грязноязыкого он не просто покалечил. Даже его дружок-принц не узнал об этом, и они оба до сих пор свято пребывают в неведении относительно последствий той драки. Мори распорядился скрыть от них, что своего обидчика Фёдор убил. Свои люди у Огая были везде, даже там, где нельзя, чтобы они у него были. Тем более, что драка была в клубе, где было шумно, гремела музыка, все были нетрезвыми, и у самих виновников происшествия хватило ума немедленно смыться, так что даже то, что в клубе труп, заметили далеко не сразу, когда Фёдора и Николая уже и след простыл, ну а с камер информацию подчистили. Это здесь избежать не получилось, и мальчик увидел, что последствия его удара небезобидны. Камер здесь не было. И хорошо что не было. Да и Син-чан постарался, запутал это дело так, что копы уже больше месяца не могут понять, что же там на самом деле было, а визит к Мори этого милого и весьма любознательного мальчугана, которого он с детства знал, ничего нового к расследованию не добавил. Он, бедненький, уж так пыжился, старательно делая вид, что когда при исполнении, то с дядей Огаем незнаком, что Мори едва сдерживался, чтобы его любезная улыбка, не переросла в гомерический хохот. Он был так забавен, этот милый малыш, и так похож на своего отца в молодости вот этим своим служебным рвением! Внешне нет, он отца никак не напоминал, а как выглядела та, которая родила его и бросила на руки того, от кого родила, Мори не знал. Они познакомились уже когда мальчику было полтора года, и Мори заштопывал после несчастного случая эту малолетнюю жертву собственного любопытства. А теперь, надо же! Инспектор-сыскарь, который занимается расследованием дела о двойном убийстве в старом мужском туалете Национального университета Йокогамы. Убийства, которое совершил его Син-чан, защищая себя и к которому его ни за что причастным нельзя было делать. И вот как это провернуть, он и должен был обсудить с комиссаром Фукудзавой чуть позднее, а сейчас сидел на мягком пуфе, наблюдая, как Синсэй вертится перед зеркалом в примерочной бутика с одеждой, а Дазай то же самое делает в примерочной рядом. Он выбрал им то, чего в их гардеробе не хватало. И не для полноты коллекции, а в объёме необходимых и достаточных вещей. Дазая он давно одевал и обувал, поскольку родной отец его не мог делать этого, проворачивая это так, что у Осаму не возникало вопросов, и он не чувствовал себя в долгу. Хотя, похоже, давно умершее чувство быть обязанным кому бы то ни было, было перманентным состоянием Дазая. Ни для кого он не делал исключения, разве что для Фёдора Достоевского, любимого Фёдора-куна. Только перед ним Дазай ощущал себя связанным обязательствами. У Син-чана вообще было только то, что на нём, и Мори это не удивило. Он знал, что тех денег, которые лежали на счету сына, хватило бы лишь на билеты туда-обратно, и что парень их берёг, как последний скряга, надеясь использовать в чёрный день. А потом вдруг сорвался и приехал вне плана в ту больницу, и Мори охватила тихая паника. У парня же больше ничего нет! Огаю пришлось спешно придумывать бонусные бесплатные билеты на проезд до Йокогамы, точно так же, как ранее был поспешно выхлопотан ему грант на обучение. В принципе, его сын был далеко не дурак, и грант был дан справедливо, так что с этим было всё предельно ясно. Как только он умудрялся ещё и учиться успевать с таким-то дружком, это было непонятно. Они часто зависали если не на репетициях (на концерты Фёдор принципиально отказался ходить после того как его чуть не прибила какая-то обдолбанная фанатка), то в подпольных казино, то в ночных клубах, то на каких-то вечеринках непонятных знакомых и полузнакомых. Гоголь был на пике популярности благодаря статусу селебрити, и плюс сынка своего папы, и везде его ждали в качестве желанного гостя. А Фёдора все терпели в качестве досадного, но вынужденного приложения к именитому гостю, поскольку один тот нигде не показывался. Мори и сам грешным делом подумал, что Гоголь таскает его сына за собой не просто так. Мало ли, что там между ними такое было в этой Москве. Он и сюда не успел приехать, сразу связал себя с Осаму теснее, чем Мори хотел бы. Жаль, что у него не было возможности увидеть непоказываемое, и узнать неузнаваемое, а у сына спросить о Николае он не мог. С того вечера, как Мори признался ему кто он ему такой, парень не подпускал его к себе для откровенного разговора, и сегодняшнее приветствие повергло Огая в замешательство, если не сказать больше. Он не мог понять, почему его ребёнок, ещё вчера вечером шипевший на него, словно вода попавшая на раскалённую сковородку, выдал ему спросонок вот такое приветствие. Неужели он на самом деле хочет признать его отцом, впустить в свою жизнь, только сразу не может, мешает прошлая обида?***
А Фёдор, уже очнувшийся от дурацкого сна, вовсю ругал себя за вырвавшиеся спросонок слова. И как его угораздило вот такое ляпнуть? Папа! Да какой он на хрен папа, он ничегошеньки о нём не знал все эти годы. Не знал, и знать не хотел. И это всё получилось нечаянно, и больше так не будет. Фёдор перелопатил кучу статей по реабилитации после изнасилований и тому подобных стрессов. И в одной из прочитанных им статей говорилось, что разнообразные развлечения и общение помогут минимизировать нагрузку на психику. Лишь поэтому он думал, в основном о том, что всё это — нормальное общение между людьми в окружении Дазая, затеваемый Мори поход по магазинам, блеск солнечных бликов в брызгах, создаваемых купающимися в лужах воробьями, возможный заход в кафешку, много новых красивых вещей, ни о чём плохом не напоминающих, и как можно меньше скандалов и раздражений вокруг — только это должно окружать Осаму сейчас. И именно из-за этого, а не из-за сна было то, что он не стал откусывать Мори голову прямо там и в ту минуту. Осаму вредны такие сцены. Ему нужны максимальный покой, гармония и положительные эмоции, и Фёдор готов был грудью заслонить своего любимого от вредных внешних воздействий. И именно поэтому, до тех пор пока Мори не будет вредить Осаму, надо стараться с ним не ссориться. А то, что ему приснилось, это всё ерунда. Да мало ли что кому снится. Увлекающий под обломки здания за собой Дазай, например, или он Дазая под поезд. Мда-а... Хорошо, что Николай тогда его буквально выпихнул сюда. Он бы всё равно рано или поздно здесь оказался, а Осаму... Да хрен же знает, как бы он смог без него жить. Как он вообще жил без него? Таскался за Гоголем по инерции как хвостик, особенно когда тётю... маму сбило машиной. Нелюдимый и саркастичный, ранимый как улитка без панциря, он тяжело сходился с людьми и у него не было больше друзей кроме друга детства. ...Он тогда пошёл искать свою настоящую маму. Ему было пять лет и он никак не мог смириться с тем, что её нигде нет. Как же, у всех есть, а у него нет! Будем искать. Он пошёл куда глаза глядят с маленькой чёрно-белой фотографией, зажатой в потном кулачке, засунутом в карман шортиков, с намерением обойти «весь свет», но найти женщину с фотографии. Пошёл и потерялся. И когда забрёл в песочницу в одном незнакомом дворе, и сел на бортик, спустив ноги в мягкий песок, то просто не знал, куда ему дальше идти. Он целый день ходил и ходил, маленькие детские ножки болели от усталости. Кроме того, хотелось пить, так что на губах запеклись корочки, болел живот, и кружилась голова. А ещё больше было обидно, что он столько уже обошёл, стольких увидел женщин. Чужих. А мамы не было. И белый свет всё не кончался! Он присел на эту песочницу, чтобы передохнуть, и съесть последний из четырёх прихваченных дома с утра пирожков, которые напекла тётя Варя вчера, и только собрался откусить, как рядом раздался писклявый голос: — Эй, слышь, татарин, а пирожок у тебя с чем? Татарин? Это где тут ещё татарин? Чего доброго, ещё отнимет последний пирожок, как они там раньше всех повсюду грабили. Федя куснул пирожок, начиная быстро жевать, чтобы успеть съесть до прихода разбойного татарина, как вдруг перед ним возник, словно из летнего жаркого марева нарисовался, какой-то пацан, белобрысый как сметана, по виду не старше него. И этот пришелец протянул с обидой: — У-у-у ты жадина, я пирожок попросить хотел, а ты уже его укусил! Федя недовольно засопел, прожёвывая вкусный сладкий пирожок с яблоками, и проглотив, произнёс: — А чего это я тебе буду пирожки давать? Я тебя не знаю. И где здесь татарин? Я его боюсь, он пирожки отнимает, и маленьких детей ворует. Я в кино видел, и тётя мне читала. Блондинчик неожиданно рассмеялся: — Так ты ж татарин! Ты на них и похож, ты чёрный и узкоглазый, — заявил он с детской прямотой, — а я просто пирожки люблю, всякие, и сладкие, и с мясом, и с рыбой люблю! А у тебя папа татарин, да? Он тогда надулся, что-то грубое ответил, и хотел убежать, но в последний момент решил спросить у наглого мальчишки, не встречал ли он случайно такую женщину. И показал ту маленькую фотку, не очень надеясь на ответ, потому что подумал, что этот мальчишка рассердился на него за его грубые слова, но он сам виноват, нечего было татарином обзывать! Пацанёнок, как ни странно, не разозлился и сказал, что сам не видел, может нянька видела, но позвать её согласился только за оставшуюся половину пирожка. Так и началась их дружба. Тот мальчишка, назвавшийся Колькой, тогда вместе с нянькой, уговорившей его поискать маму завтра с утра, потому что скоро стемнеет, и какая у других тёть внешность, просто не видно будет, привезли его по адресу, который тётя его заставила запомнить, на красивой большой машине. Семья Гоголя и тогда уже не бедствовала. И Колька сказал, что обязательно поможет искать ему маму завтра. И правда, назавтра он пришёл, но маму они уже искать не пошли. Он уже её нашёл, с этого дня решив так называть свою тётю, которая никогда не скрывала от него, что она ему не мать, но она и сама не знала толком, кто его отец, только сказала, что точно не татарин, но видать какой-то узкоглазый, и что мама его умерла. А их с Николаем странная дружба продолжалась до сих пор, и Гоголь в шутку бывало называл Достоевского Татарином. Но только ему Фёдор позволял так называть себя, никому больше. И он даже подписан был у Гоголя как Татарин в телефоне. И они продолжали общаться, несмотря на концертный график Николая, пока Фёдор не обнаружил отсутствие сообщений от него. А потом наткнулся в сети на фотки Гоголя с каким-то парнем с эпатажно выкрашенными волосами, и неожиданно для себя почувствовал облегчение. Ну что ж... Вольному воля, а творческой птице — свободный полёт. Раз он Николаю не нужен, так и Николай ему тоже. А Осаму он здесь не оставит одного на растерзание всяким там Чуям или китайцам.***
Мори не без оснований полагал, что знает о том, что думал и хотел друг детства его сына, он видел не только внешнюю сторону. Видел, что они были неразлучны, но не знал насколько. И ему было невыгодно, чтобы они были вместе и дальше, что бы там ни было. Здесь он был согласен даже на Дазая, только бы сына хоть что-то держало в Йокогаме, поскольку сам по себе он удержать его не мог, и понимал, что пока Осаму жив, Синсэй с места не сорвётся. А Фёдор не знал, что Николай, по жизни ведущий себя как паяц, не признающий ничего серьёзного, золотой мальчик, про которого какой-то остряк съязвил, обозвав его певуном, который писает бензином, намекая на нефтяной концерн отца (и Гоголь решил не корчить обиженого, потому что дебильная шутка ему самому понравилась, и сам себя обозвал Писающим Мальчиком), он, казалось не умевший ничего другого, кроме как развлекать толпу со сцены и плевать на всё с высокой горы, волновался, выспрашивая у Мори по скайпу, что с Фёдором, когда увидел, что тот долго не выходит на связь. Как он узнал у кого надо выспрашивать? У российских мафиози тоже были и свои каналы связи, и руки ничуть не короче, чем у якудза. Николай не стал называть имя того, кто сказал ему о том, где сейчас Фёдор, потому что знал — эта информация боссу Йокогамских якудза сильно не понравится. А Мори не захотел ему ничего сообщать, прикинувшись, что не понимает по-русски, хотя по-русски-то он как раз отлично понимал... Ему было не нужно, чтобы они продолжали общение. Друзьями они были или нет, но для организации это было лишнее. И если бы Мори рассказал сыну кое-что о его московском друге, и какое отношение он имел к смерти его тёти, то Фёдор, Мори был уверен, задушил бы этого дружка собственными руками. И если будет надо, Мори об этом молчать не станет. Он любовался Фёдором в чёрном кашемировом тренче поверх гольфа цвета красного вина, и такого же, винного цвета шарфе обёрнутом вокруг шеи с концами, свисающими поверх распахнутого пальто взамен его вечных сплошных чёрных тряпок. Мори уговорил его надеть синие, а не чёрные джинсы, и лишь тяжёлые шипованные ботинки чёрной кожи, купленные ещё весной, парень наотрез отказался заменять. И Мори подумал, что они пожалуй ещё неплохи, и в принципе, лук Фёдора не портят. К этому образу они подходили, и Достоевский и сам не мог не признать этого. Он откровенно любовался собой в зеркале, насколько его изменили дорогие брендовые шмотки. Он так увлёкся разглядыванием себя в зеркале, что не замечал, как его в новой одежде, которая очень ему шла, буквально пожирали ещё две пары глаз. Одна принадлежала Дазаю, тоже облачённому в новый бежевый дафлкот по колено и белый свитер-гольф, вторым был Чуя. Он с приоткрытым ртом и горящими глазами ловил каждое мимолётное движение Фёдора, и даже не думал, что то, что он откровенно залип на Достоевского, уже заметил Мори, ему это не нравится, и он собирался уже отреагировать на это, но отвлёкся на телефонный звонок. — Ну что, Огай-кун, ты скоро освободишься? — прозвучало из трубки, когда босс Портовой мафии принял вызов. — Да, да, где-то через полчаса мы будем свободны, Фукудзава-доно, — поспешил заверить Мори своего собеседника, — через сорок минут в «Мэй Хуа» в Чайнатауне. Тебе подойдёт?