Пророчество, как тайная тёмная вода в колодце, всегда здесь, всегда рядом... Это встроенный в меня механизм. Харуки Мураками «Кафка на пляже»
— Скажи, если он не оставит эти попытки, ты что-то с ним сделаешь? — серо-стальные глаза пристально вглядывались в другие напротив себя, тёмно-аметистовые, в сеточке мелких усталых морщинок, с тёмными полукружьями под нижними веками, напряжённо выискивая в них ответ. — Учти, я тебе его не дам, он всё-таки мне... — хозяин серых глаз проглотил в горле комок, прежде чем продолжить, — родной сын, а не уличный бродяга. Ты же ведь и сам не бездетный, должен меня понять. Рука комиссара полиции подвинула по столешнице синюю пластиковую папку. Когда Мори открыл эту папку, и увидел то, что там было, то почувствовал, как ему резко стало не хватать воздуха. В непрозрачной папке был прозрачный файл с бумагами и фото, с которого на Мори смотрел Фёдор. Он постарался не измениться в лице, быстро захлопнув папку, но его выдали глаза, изменившие цвет до оттенка спелой вишни. Фукудзава молча ждал ответа. Но Мори, казалось, всё внимание переключил на узорчатую салфетку, лежавшую перед ним на столике китайского ресторана, где они с Фукудзавой договорились о встрече, после того, как Огай свозит своих детей за одеждой в магазины, и которые обедали за соседним столиком, оживлённо что-то обсуждая. Чуя по дороге благополучно успел куда-то испариться, и они все сидели в «Мэй Хуа» относительно рядом, но не все вместе, поскольку у Мори и Фукудзавы были свои дела, да и босс считал, что молодёжи неплохо было бы пообщаться друг с другом и в такой обстановке, отдохнув от надоевшей больницы. Он ещё не спрашивал у парней, как прошёл их вчерашний разговор с Чуей, но ему это было интересно, поскольку сам Чуя не хотел говорить об этом. И вообще, после возвращения вчера вечером от них Чуя вёл себя как-то странно, избегал встречаться с ним взглядом, отказал Мори в постели, а на вопрос, что случилось, буркнул что устал, и сразу же лёг спать, отделавшись фразой о том, что расскажет о визите завтра. Ну, вот это самое завтра уже наступило, и то, как Чуя смотрел на его сына в бутике, заставило Мори задуматься о том, что надо бы за Чуей понаблюдать. Но он быстро прогнал эту мысль, поскольку не она в даный момент была задачей, требующей немедленного решения. Из-за гомона посетителей и приятной ненавязчивой музыки не было чётко слышно, о чём переговаривались его подопечные, и Мори искренне надеялся, что и парням не будет слышно, о чём они с Фукудзавой беседуют. Он назначил встречу именно здесь, потому что в этом ресторанчике готовили восхитительный суп цзячантан с креветками, который можно было есть Дазаю, и который больше нигде так не подавали, как это делали здесь. Мори заказал его, попросив не класть перцу, и поменьше чеснока, но вкуса блюда это не испортило, и Дазай его с удовольствием уписывал за обе щёки. Надо же, и аппетит появился, отметил Мори машинально. Неудивительно. Даже румянец заиграл. Здесь действительно очень хорошо готовили. Они поздно легли, объяснил ему Фёдор, и поэтому проснулись только от его звонка. А поскольку так вышло, то они даже толком не позавтракав, все вместе быстро перехватили чаю с печеньками, и Мори, махнув рукой на вчерашний суп, разрешил Осаму его не есть, авансом посулив ему свежий в китайском ресторане, но только после похода по магазинам и уже в новой одежде. Фёдору он заказал то же самое, но острый вариант, и теперь тот отбивался от приставаний Осаму дать попробовать ему хоть ложечку. Фёдор категорически возражал. Нельзя, значит нельзя, ему же хуже будет, но когда это Дазая останавливало какое-то там «нельзя»! Мори какое-то время понаблюдал за ними, улыбнувшись одними уголками губ, когда прислушался, и услышал о чём они спорят. Он уже немного успокоился и его глаза вновь приняли нормальный оттенок. Фукудзава пил простой зелёный чай, отказавшись от еды, сам же Огай заказал себе свинину в кисло-сладком соусе, жасминовый чай и юэ бин, «лунные прянички» с предсказаниями. Не то, чтобы он им верил, но и нельзя сказать, что нет. В прошлый раз они предсказали ему, что его труды не будут напрасными. Он приходил сюда, когда парни находились на излечении в Портовой мафии, и Синсэй в очередной раз больно уколол его своими словами. Похоже, эти юэ бин врать не умеют и Мори теперь сознательно тянул, не решаясь откусить и вскрыть послание Судьбы. А вдруг оно будет неблагоприятным и испортит ему настроение? Он всё равно будет делать то, что задумал, но... Может быть, чуточку поменяет способы. Ему стоило некоего труда уговорить Осаму поехать именно сюда, в Китайский квартал, по совершенно понятной причине. Осаму, как только услышал слово «Чайнатаун», сначала схватил ртом воздух, растерянно распахнув янтарно-карие глаза, и весь как-то сжался. Но потом перевёл взгляд на Фёдора, напряжённо застывшего с хищным выражением лица, сжатыми кулаками и глазами, кинжально блеснувшими от предвкушения мести, и робко кивнул, соглашаясь. Всё же, его приёмыш никогда не был глупым, и понимал, что это сделать необходимо, и оставлять всё просто так, без возмездия нельзя. Тем более, что его самого к этому даже близко не подпустят, они же понимают его состояние, так что не его это дело, здесь есть кому этим заняться. А Достоевского прямо распирало от радостного возбуждения. Вот оно! — Наконец-то! — процедил он сквозь зубы, сжимая кулаки до побеления костяшек, и подумал — только бы вышло! Он же не тренировался совсем. И Мори тонко улыбнулся, кротко заметив, что они просто едут в мирный уютный ресторанчик (он намеренно упустил слово «китайский»), потому что в японских или фастфудных не бывает такой еды, которая Осаму подойдёт. И подчеркнул, что после больничного затворничества ему уже пора бы выходить на люди, ведь он отвык там от людей, а это нехорошо, и Достоевский был в этом с ним полностью согласен. Они пришли в «Мэй Хуа» из-за Дазая. И не только потому, что здесь готовили еду, которая Осаму не навредит, но и затем, чтобы засветить его перед китайцами, показав, что он выжил. Это была вторая часть плана Мори. Он знал, что его визиты Триадой всегда отслеживаются, и никогда не делал их необдуманно. И сейчас, сидя здесь с Фукудзавой и мальчиками, он был уверен, что как только они здесь появились, Мухуну тут же об этом доложили. А к тому времени, когда им принесли готовые заказы, Мори был уверен, что тот уже наблюдает за ними, может быть даже из какой-нибудь подсобки, и прикидывает свои дальнейшие действия. Огай и так долго ждал, пока Дазай поправится, и теперь сознательно шёл на провокацию, потому что тянуть дальше было некуда. Чудовище надо было выманить из логова как можно быстрее, и заставить напасть, либо напасть первыми, и не потому что руки чешутся. Парням послезавтра в универ, и он не хотел, чтобы его приёмного сына опять украли, но уже прямо с пар, и уже для того, чтобы наверняка не выжил. Огай знал, что Линь Му имел привычку считать такие «выигрыши» навечно своей собственностью, распоряжаясь ими, как неодушевлёнными предметами. И для них же было лучше, если они после таких садистских процедур, которой Мухун подверг Осаму, сразу умирали. Им всё равно было не выжить там, где они после этого оказывались, если вдруг всё же выживали, только муки продлевались. А живым из этого ада ещё никто не уходил. Осаму был первым. — Что ты хочешь услышать, Юки-кун? Мори поднял глаза на лицо Фукудзавы, устало и как-то обречённо глядя на старого друга, который захотел поговорить об их детях и том, что их связывало, в таком не совсем удобном месте. Мори был уверен, что это заведение, старательно поддерживающее имидж приличного ресторана, а не припортовой забегаловки, сплошь напичкано камерами слежения, и класть на стол то, что так неосмотрительно перед ним положил комиссар, было пожалуй, опрометчиво. Именно поэтому он поспешил захлопнуть папку, в душе надеясь, что содержание тех бумаг рассмотреть на мониторах никто не успеет. — Правду, — Фукудзава взволнованно поджал губы, — или ты думаешь, что только ТВОЙ сын заслуживает того, чтобы с ним считались? Мори криво усмехнулся и покачал головой. Да уж! Что у Юки есть сын, он узнал когда ещё и с Марией был не знаком. Повезло, так сказать, мда... — Сколько ему, я прости, запамятовал? — Двадцать шесть, — стиснул зубы Фукудзава, словно упрямый конь удила закусил, — и я хочу, чтобы этот год жизни у него был не последний. Мори смотрит на комиссара, взгляд его из разряда тех, которые принято называть «нечитаемыми». Абсолютно непроницаемые глаза, без выражения, без искры, словно у мёртвого. Снова потемневшие, то ли вишня, то ли слива, не поймёшь. Хрен что прочитаешь в таких глазах, и Фукудзава даже не пытается, знает, что попусту. — Даже не буду спрашивать, откуда у тебя это, — роняет Мори нарочно небрежным тоном. — Правильно, — кивает ему в ответ Фукудзава, — ответ ты и сам знаешь. Лицо Огая как маска Будды, только вживую, такое же прекрасное и холодное, со слабым подобием улыбки, обозначенным приподнятыми уголками губ. Холодные гипнотические глаза, в которые невозможно смотреть, и от которых невозможно оторвать взгляд, потухшие и тёмные. Сколько раз в них вглядывался Фукудзава? Столько, сколько они друг друга знают. И научился с грехом пополам разгадывать эти взгляды за все прошедшие годы. Прекрасные глаза на прекрасном лице, прекрасные чувственные губы, гладкая сливочная кожа, не у каждой женщины найдётся такая. Мори всегда умел достойно ухаживать за тем, чем одарили его Небеса... Фукудзава непроизвольно потёр пальцами глаза, словно стряхивая наваждение. Блин, вот засада! У него судьба родного сына на кону, а он сидит и как дурак на босса Портовой мафии пялится, будто между ними до сих пор что-то есть. Ну, было и было, всё давно в прошлом. Но ведь красив же, чертяка, тут уж не отнять. Даже он, ещё молодой тогда полицейский, не смог устоять перед чарами молодого красавца-хирурга, и как-то по пьяной лавочке... Э, да что там говорить! Сказано же, было и было, перегорело уже. С тех пор кроме дружбы между ними больше ничего такого. Вроде бы. Если не считать общих тайн, и тайн лично каждого. Особенно вот таких тайн, которые так и прут наружу, словно шило из мешка, потому что их пугающее очевидное сходство не заметит лишь тупой либо слепой. — Интересно, твой Дазай знает, что он твой сын? И где ты его всё это время прятал? Мори отводит взгляд, и улыбается, касаясь губ пальцами, смотрит в никуда, и произносит, будто говоря с самим собой: — Ну где можно спрятать русского, как не в России? Там родина его матери, ты же и сам знаешь, откуда он приехал, — он смотрит на комиссара с лёгкой насмешкой, — Юки, только не говори мне, что у тебя на него неполное досье. Нацумэ-сенсэй не может настолько лажать, для него это непозволительно. Он отпивает из чашки: — Ты зачем все материалы сюда припёр? Здесь же камеры! — Оу! — Фукудзава поднял бровь. — А Огай-кун у нас настолько стеснительный? Не хочешь светить своё чадо перед нашими КИТАЙСКИМИ ДРУЗЬЯМИ? Тот поморщился, ещё отпив чаю: — Да не хотелось бы, мой дорогой Юки-кун. Они и так в последнее время хорошо осведомлены, даже слишком. Нет, я конечно не собирался его вечно скрывать, но... Не сейчас, не в этот момент. Комиссар улыбнулся, посмотрев на босса мафии так, будто они до сих пор ещё были просто сержантом полиции и врачом-стажёром. Во взгляде Фукудзавы вдруг ясно промелькнула ностальгическая влюблённость в него. Давняя, бог знает когда себя исчерпавшая, но внезапно обнаружившаяся, как старое письмо в ящике при разборке бумаг. Оно давно прочитано, и ответ отправлен, и даже адресат успел скончаться, и уже конверт изрядно потрёпан, но почему-то нету сил его выкинуть, и ты хранишь его и хранишь, будто это самый важный в мире документ. У Мори неожиданно зарозовели скулы, и он смущённо покашлял в кулак. Как школьник на первом свидании... Что за ерунда? Он совсем не за этим сюда пришёл, и со стороны Юки было абсолютно непозволительно на него так смотреть. Он даже поёрзал на мягком красном стуле от резко вдруг нахлынувших воспоминаний. ...Сильные пальцы, до боли сжавшие бёдра, обветренные губы с запахом сливового вина, наконец-то дорвавшиеся до его губ и теперь властно вторгающиеся в его рот; абсолютно бесстыдно раздвигающий его губы язык в пьяном и страстном поцелуе, и чужая нога, столь же бесстыдно раздвигающая его ноги, и проникновения в него чужих пальцев, предваряющих другое проникновение, сильное и нежное одновременно. Стоны, внезапно вырвавшиеся из собственного горла и сначала показавшиеся чужими, и собственный хрип: «Ещё!», и сумасшедшее желание, туманящее разум, заставившее собственное тело бесстыдно раскрыться перед чужим напором, и то сводящее с ума чувство заполненности, полноты внутри себя, и желание отдаться полностью этому чувству и этому человеку, а потом выносящее из реальности ощущение наслаждения, которого у Огая с тех пор ни с кем не было, да и до того тоже. Молодой полицейский сержант и новоиспечённый босс Портовой мафии, решившие обмыть это назначение, и закрепляющие таким образом союз о сотрудничестве друг с другом... А потом Мори долго лежал, отходя от звона в ушах, и сухости в саднящем от крика горле, смаргивая с ресниц невольные слёзы удовольствия и сжимая в своих объятиях тёплое, тяжёлое, абсолютно реальное мускулистое тело, и отчаянно желая продолжения... И этот запах сливы, с тех пор преследующий его везде и всюду, и исчезающий только когда он был рядом с Чуей, за которым тянулась шлейфом смесь пачули и спелого персика. Да ещё возле Марии. Давно. В другой жизни. Ни подле кого другого не пропадала эта проклятая навязчивая сливовая струя, поэтому Мори уцепился за племянника Коё, словно за круг спасения. И если бы не дело, с Фукудзавой абсолютно не связанное, никогда бы он не позвал бывшего любовника сюда, в место с таким названием («Мэй Хуа» — сливовый цветок), звучавшим для него словно издевательство. Ни до ни после он никогда и ни с кем не был в постели снизу, никому не позволяя брать себя. Только ради Юки отступил он однажды от этого правила, но больше ни разу не позволил ему с собой этого сделать, не говоря уже о том, что никогда больше не напивался при нём до такого состояния. И не сказать, что ему было плохо от того, что его взяли, нет, это было... более чем прекрасно! Но его нынешний статус не позволял ему разрешать такое делать и дальше ещё с кем-то. Да и с тем же Юки тоже. Никогда больше не повторилось то, что было между ними в ту сумасшедшую ночь, когда они поняли, что они друг для друга не просто и не только друзья. А вернее, совсем не друзья. Не сходить с ума ни при каких обстоятельствах, как бы ни сносило крышу! Превратить в лезвие катаны собственный здравый смысл, и с ходу рубануть по всем этим сопливым чувствам! Не было никакой ночи. Ничего не было. И не будет. Он босс, и точка. И никто никогда больше не сможет его отыметь, даже если... Если он сам будет думать об этом. Интересно, с кем Юки спит сейчас? Он ведь так и остался один. Да и мальчишка наверное мешает, лезет везде, как и всякий нормальный родственник, которому не безразлично семейное положение дяди. Мда, попали они с Катаной, как кур в ощип. В смысле наличия мальчишек, от бдительного взгляда которых ничего не ускользает, ни одна мелочь. Это ещё похлеще камер слежения. — А скажи мне, будь так добр, Фукудзава-доно, — после паузы вкрадчиво произнёс Мори Огай, — твой сын до сих пор так и называет тебя дядей, или ты наконец осмелел и сделал ему признание, что ты его родной папочка? И увидев, как тот меняется в лице, поспешил добавить: — Я не имел в виду ничего такого! Просто фамилии у вас до сих пор всё ещё разные. Такое впечатление, что ты стыдишься его, или себя... ну как-то так! Фукудзава скривил губы, остро глянув на него. — Когда надо, тогда и признаюсь, — проворчал он, — а ты-то сам признался своему, мудрец? Мори тяжело вздохнул, отведя взгляд, и махнул рукой: — Лучше бы я этого не делал, — и тут же добавил, не давая сорваться с языка Фукудзавы вполне резонным упрёкам, — и не говори мне, что боишься того, что и твой такое тяжело воспримет! Твой не мой, он так не будет себя вести, и он постарше, плюс он всё же с тобой рос, а не где-то. Комиссар только фыркнул: — Ками-сама! Ты давно его видел? Мори закатил глаза к потолку, вспоминая: — Ну-у-у, — протянул он, пытаясь вспомнить. — Не трудись, — махнул рукой Фукудзава, — он всё такой же. Трескает шоколадки и чипсы, и обожает смотреть детективные аниме, как дитё малое. Я, наверное, внуков никогда не дождусь... Мори посмотрел, как пригорюнился Фукудзава, и хмыкнул, покосившись на соседний столик. Он-то обо внуках точно не должен беспокоиться. И вот же, не вздыхает! — И кстати, о сладостях, — сощурился комиссар, — ты-то уж точно пришёл сюда сам, и пацанов притащил не просто так? Да? Мори опять принялся активно изучать вытканные на салфетке перед собой цветущие ветки сливы, и пробормотал себе под нос: — Не понимаю, о чём ты говоришь, Фукудзава-доно... Тот только тихо и лукаво засмеялся. Затем взял один из круглых пряников с глазированного киноварной глазурью небольшого квадратного блюда, и подал его Огаю со словами: — Ну я же помню, как ты на этом зациклен, так давай уже, смотри чего там тебе выпало. Мори смутился. Неужели он был настолько предсказуем, что Юки заметил эту его маленькую слабость? Хотя, за столько лет знакомства... Тут всё может быть, и удивляться здесь нечему, особенно учитывая профессию Фукудзавы. За эти годы он мог вдоль и поперёк изучить и Мори, и его привычки. Всё ещё продолжая сохранять недовольную мину на лице, он с подчёркнутым раздражением от того, что за него решили, какой пряник он должен разломить, а в душе сильно радуясь за то, что был хоть на этот раз избавлен от выбора, он попытался взять выпечку из руки Фукудзавы, но не тут-то было. Тот, всё ещё усмехаясь, держал юэ бин крепко, чем заставил Мори схватиться за него снова, уже дальше, поместив свои пальцы почти между пальцами полицейского комиссара, державшими пряник, и прикоснувшись к ним, попытался проигнорировать ту искру, которая проскочила при этом прикосновении. Он с усилием выдернул, буквально выцарапывая несчастный пряник из державших его пальцев, подарив их обладателю злобный взгляд и прошипев при этом: — Ведите себя прилично, Фукудзава-доно! А затем разломил пряник, и вытащив, развернул бумажку. На ней было написано: Задуманное может осуществиться И оба не заметили, что у их баттла появились ещё и зрители.***
Стоит ли говорить, что и Мори и его собеседник, давно углядев где камеры, старались не подставлять на обозрение их любопытных глазков свои губы, чтобы их слова потом не смогли прочесть по губам. Но опасения Мори насчёт содержимого синей папки имели под собой почву. Как и предположение, что Линь Му довольно давно наблюдает за всей четвёркой посетителей не через мониторы камер, а прямо из-за ближайшего угла. Мухун весь извёлся со времени прихода сюда этих посетителей. Одно то, что его заведение в очередной раз посетил босс местных якудза уже было событием. А впридачу ещё и пришёл сюда не один, да ещё и сидят тут в компании с этим ментом и болтают как старые друзья. Хотя, по сведениям, они таковыми и были. Но больше всего напряг его один из спутников мафиозного босса. В груди неприятно заныло, когда он увидел того, кого считал мёртвым уже больше месяца. Сперва не очень-то обратив внимание на мальчишку, главарь местного игорного бизнеса, курируемого китайской мафией, принялся всматриваться повнимательнее в другого, того, что сидел с ним за одним столом, и ужасно кого-то напоминал. Если бы Мори сидел к нему не в профиль, то Линь Му сразу бы понял кого именно, ведь Фёдор был копией отца, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что это сходство случайным быть не может. Но о его спутнике он даже подумал, что обознался, когда принял этого лощёного юного красавчика за ту мелкую проститутку, выигранную в карты у таких же молодых идиотов-япошек полтора месяца назад. Он бы и забыл об этом, но мальчонка был настолько красивым, что смог вызвать в том, что заменяло ему душу, приятные воспоминания. Мухун даже причмокнул, когда в его насквозь пронаркоманенном мозгу всколыхнулись картины того, как он истязал этого парнишку, намеренно портя такую идеальную красоту, потому что руки чесались её испоганить, настолько она была идеальна. Редко встретишь подобное совершенство. Яшмовое совершенство. Идеальная полосатая яшма. Полосатая от шрамов на теле. Они прекрасны, эти линии, сделанные скорее всего либо самим мальчишкой, либо его любовником, этим дебилом, желавшим избавиться от такого сокровища. Неудивительно, что он был недостоин им обладать, такое в своих руках кто попало не удержит! В этом мире не должно быть столь идеально прекрасного существа. Такие должны жить не здесь, а где-нибудь на горе Пэнлай*, но не в этом говне! Именно поэтому такие существа необходимо немедленно туда отправлять. Как можно скорее. Он поморщился, и решил перейти в операторскую, поскольку отсюда было плохо видно, и совсем ничего не слышно. Даже по губам не разобрать что говорят, а он умел смолоду читать разговоры по губам. Он раздражённо вытолкнул охранника, наблюдающего через камеры за залом, со стула на котором тот сидел и из самого помещения, и сам угнездился возле пульта, влипнув глазами в экраны мониторов, коих было аж целых шестнадцать. Мори недаром подозревал, что камер в этом не очень большом заведении было, как на собаке блох. Линь Му, сцепив руки в замок перед собой, положил на них голову, приготовясь к долгому наблюдению за теми, за кем хотел. Он смотрел на того, которого признал в красавчике, как куколку для постельных игр, проигранную ему, и не понимал, как и почему тот выжил? Он же сделал всё для того, чтобы отправить эту куколку в мир мёртвых, а теперь она сидит здесь, у него в заведении, улыбается как ни в чём не бывало, ест суп, и флиртует с парнем за одним столиком, с которым сюда и пришла. Но как так?! Разве он не велел отправить эту сломанную игрушку в Зелёный дом*? Он и мысли допустить не мог, что кто-то мог ослушаться его. А тот, кому он поручил разобраться с дальнейшей судьбой сломанной куколки, сопроводив её до врат Пэнлая, лежащих прямиком через Ченду*, насколько он знал, сложил свою голову на том задании, куда его послали. Линь закурил сигарету с травкой, пытаясь наркотическим дымом успокоить себя, хотя и знал, что начинка этой сигареты ему, давно и плотно сидящему на веществах потяжелее, будет как слону дробина. Он надеялся найти успокоение скорее в самих привычных действиях, сопровождавших процесс курения. Обознался? Есть вторая такая же игрушка только ещё целая? Ну что ж... Мухун алчно блеснул глазами и у него опять зашевелилось между ног. Значит ещё не всё доделано в этом мире, ему есть ещё что находить, и ни в коем случае не терять! Он нажал на клавишу «Стоп» камеры, направленной на стол Мори и этого мерзкого мента и остановил запись, потом отмотал назад. Он сделал стоп-кадр, приближая изображение на максимально выставленной чёткости. Всего пара мгновений, когда перед камерой промелькнуло содержимое первого листа этой папки, но их с лихвой хватило на то, чтобы Линь Му мог увидеть изображение парня из-за соседнего столика, и смазанную подпись, которую с трудом, но можно было разобрать. И когда Му разобрал иероглифы, то ощутил, как воздух в его груди резко покинул её. Но оформиться мысли не дал какой-то шум за дверью, а потом осторожный стук в неё, сопровождаемый почтительным голосом охранника: — Господин Линь, к вам пришли, сказали, что им назначено.***
— Ну надо же! — раздалось у Мори над ухом. — А что было задумано? Он слегка отстранился от спросившего, косясь на него взглядом, в котором сквозило лукавое недовольство, смешанное ещё с чем-то, Чуя не мог понять с чем: — Чуя-кун, разве можно вот так подкрадываться? Я человек немолодой, у меня и инфаркт случиться может, зачем же так пугать своего любимого дядюшку? И кстати, где ты был? — В сортир ходил, — насупился парень, — а что, без меня тут голубки передрались? Так вроде незаметно. Накахара метнул на сидящих за соседним столиком колючий взгляд, и поймав недоумённый взгляд Достоевского, поджал губы и отвернулся, и потому не мог видеть, как в его сторону повернулся Дазай, и на его лице недоумения не было. Были напряжение и ненависть, а ещё какое-то злобное торжество. Осаму внутренне ликовал — хрен тебе, мелкий сталкер! Ревнуй, хоть и лопни, коротыш, здесь не помогут ни твои ножи, ни пистолет, ни граната, ничто не поможет, хоть с автоматом ходи, но Фёдор — мой, и не пялься на него, рыжая морда! Хватит уже и того, что ты шантажом и угрозами заставил Дазая отказаться от Мори. Правда следует заметить, что бороться за него Осаму не то, чтобы очень хотелось, но просто было обидно, что такое мелкое худое рыжее существо, строящее глазки казалось даже холодным статуям, и казалось бы, не имеющее никакого постоянства в своей душе, смогло заставить Дазая отступить и сдаться, в то время как Мори он тогда явно нравился больше Чуи. Да и Осаму будучи подростком ловил себя на мысли, что мафиозный босс чрезвычайно привлекательный мужчина, как раз в его вкусе, но... Если бы не его возраст. Осаму не раз задумывался и о его мелких, и пока ещё не очень заметных морщинках на лице, которых становилось год от году всё больше, и о начинающей провисать кое-где коже и седеющих волосках, о посторонних пятнышках, то появляющихся, то пропадающих (видимо, Огай замечал их появление и выводил со своей кожи) и о том, как Мори смотрит на мир, и Осаму чётко мог сказать, что ему это не подходило. Да, он и сам когда-то станет таким же, если повезёт дожить хотя бы до такого возраста, но когда это случится, Мори станет совсем стареньким, а Федя... С ним можно стареть вместе, в шутку подмечая появление друг у друга всего того, что у Мори так раздражает. Вместе. И не теперь. Потом, позже. И эта очаровательная Федина неопытность, не оставляющая между ними ни миллиметра для неискренности. Опять всплыла в памяти та сцена в туалете, когда между ними летали искры, граничащие с безумием. Хорошо хоть пол там был чистым, за этим ректор заставлял следить особенно строго, проверяя полы во всём универе белой перчаткой, на это у него был отдельный пунктик. Если б не это... Гигиеной, конечно, в том что и как они делали и не пахло, но страсть затмевала всё, а здравый смысл, обиженно пискнув, стучал им в дверь, но они его не впустили. И не пожалели. Дазаю ни с кем никогда не было так хорошо. Даже и с многоопытным Мори. Но он наблюдал за тем, как Чуя смотрит на Огая, и поражался. Поражался тому, что мелкое рыжее создание оказалось способно столь сильно и искренне восторгаться тем, кого Осаму считал стариком, и ещё тем, что этот флиртующий направо и налево для маскировки отношений с боссом мафии субъект, прилагал на самом деле титанические усилия, чтобы дальше флирта все эти игры не заходили. Он хотел оставаться верным этому своему старикашке несмотря ни на что. Раньше Дазай никак не мог понять такого... Да, он не изменял своему Акио, но не потому что любил, а просто из элементарной привязанности к знакомому с детства ровеснику, способному дать ему сексуальную разрядку. Дазай и не скрывал, что хотел бы иметь стабильные отношения, чтобы хоть на что-то опереться в этом нестабильном мире, плюс ко всему примешивалась с детства присущая ему брезгливость и избирательность в отношениях. Он в любовь не то чтобы совсем не верил, но считал все эти розовые сопли сказками для идиотов, пока... Пока не увидел то самое фото в досье, показанное Мори Огаем с приказом курировать этого человека. Его тогда как током шибануло, скручивая мозги в тугой узел, и заставляя думать, что это какая-то паранойя и прочая посткоматозная фигня. Ну не мог он, да и до сих пор не может, отделаться от ощущения, что уже когда-то встречал Фёдора до того, как ему показали его фото, слышал его голос, прикасался к нему сам, и помнил его прикосновения к себе. Не мог только вспомнить, где. Где, блин, где это было?! Или когда? Он, конечно, довольно сильно головой об воду ударился. Врачи говорили, что тот факт, что при этом позвоночник сильно не пострадал, был счастливой случайностью, не говоря уже о том, что в мозгу не образовалось ни гематом, ни кровоизлияний, но... Думать о том, что он сумасшедший, не хотелось. Да, да, да! Такие травмы и для психики, вкупе с тем изнасилованием бесследно не проходят, он это и как будущий специалист-психолог прекрасно понимает! Но его внутреннее «я» не желало смиряться с сознанием психической ненормальности, оно усиленно бунтовало против этого. И это дежавю одним из её признаков признавать не хотелось, что-то внутри него яростно сопротивлялось этому, подсовывая какие-то странные картинки сцен, как будто пережитых когда-то, но ни места, ни эпохи Дазай не узнавал. В его памяти всплыл лес, странный, чёрный. И солнце. Тоже чёрное, как при полном затмении, когда всё отбрасывает такие тусклые и размытые тени в мире, где между Солнцем и Землёй будто натянули сетку от москитов, и поэтому солнечные лучи не дают нормального света и тепла для окружающей природы. Но вот вопрос — что он сам делал в этом лесу, и с какого бока там приплёлся Фёдор, если его там по определению не должно было быть? И если это всего лишь кошмары, порождённые больным воображением, то почему все прикосновения русского с самого начала показались привычными, правильными, как будто уже ощущались? И ведь это было ещё до того похищения, он это помнит, хотя бывали периоды, что он уже и сам был не уверен, что он действительно помнит, а что только додумывает в силу перенесённых за последнее время стрессов, и преследующих его странных путаных сновидений, большую часть которых он не помнил. Нет, как раз в этом он убеждён был твёрдо. Но откуда появилась у него такая привычка, он не припоминал. ...Музыка, нежная, колокольцами, завораживающе-красивая, и рывками поворачивающаяся по часовой стрелке под эту мелодию маленькая белая фигурка с кукольным фарфоровым личиком и устремлёнными в никуда глазами, одетая в балетную пачку. Строгий голос Фёдора. В нём затаился упрёк и всё же бьёт через край нежность. Руки... Ласковые, красивые пальцы, бледно-розовые ногти коротко подстрижены ножничками с золотыми ручками, и странная картина, где обнажённый человек внутри растрескавшейся скорлупы то ли спит, то ли мёртв, а лицо этого человека... ...— Осаму, с тобой всё хорошо? Голос Фёдора ворвался в мысли, пытаясь смешать их в кучу, и вороша словно карты отбоя на столе после конца партии, перед тем как их перетасовать и начать новую игру. Судьба продолжает свою партию, не обольщайся, бывший Спящий Красавец, разбуженный отнюдь не поцелуем. Ещё живы причинившие тебе зло и Тот, Наславший проклятье, и он опасен, а ты даже не подозреваешь, кто бы это мог быть... Оказалось, Дазай сидел, уставясь перед собой в одну точку и шевелил губами, словно беззвучно повторял молитву, и когда Достоевский задал вопрос, он вздрогнул и поднял испуганные глаза на Фёдора. Но перед тем, как их поднять, он вспомнил. Он вспомнил, что лицо того человека-зародыша с картины было его собственным.***
Он растерянно смотрел на Достоевского, пытаясь понять, что тот ему говорит. — Осаму, пошли, нас Мори-сан зовёт, — он не заметил, когда Фёдор успел подняться, и теперь, уже в верхней одежде, стоял возле стола, и Дазай не мог понять, зачем это он зовёт их обоих, и куда. Он оглянулся в сторону стола, где до этого сидели Мори и полицейский комиссар, и увидел, что последний всё так же сидит там, только лицо у него стало хмурое. А на месте босса теперь сидел красный и невероятно злой Рыжик, на плечо которого Мори, тоже уже в пальто, стоящий рядом, положил свою руку, словно пригвождая его к стулу, и у Дазая возникло навязчивое ощущение, что он туда уселся не по собственной воле. Мори улыбался. Он не смотрел на Чую, его взгляд был обращён на Дазая и Фёдора, и с улыбкой, которая шла ему настолько, что даже лицо выглядело моложе, он произнёс, словно подытожил: — Ну что, пойдём? И в его вопросе было меньше вопроса, чем утверждения. Он отпустил плечо Накахары, и так плавно и изящно развернулся в сторону подсобных помещений, словно увлекая за собой парней, шлейфом потянувшихся за ним, что и без того мрачный Фукудзава ещё больше помрачнел и сжал в кулаке пустую пиалку из-под чая так, что она треснула. Чуя удивлённо покосился на него, потом перевёл взгляд вослед уходящим, ещё больше нахмурился и проворчал: — Дыру протрёте. Глаза Фукудзавы вспыхнули злым огнём. Он заиграл желваками, и его первой мыслью было не ввязываться в полемику со вздорным юнцом, но потом, не сдержавшись, буркнул: — Не волнуйся, тебе ещё останется. Тот насупился и промолчал. Если он и был дерзкой малолетней булкой, то безмозглым точно не был. Он понимал, зачем они все сюда пришли и волновался за своего мужчину, но разозлился, что его не взяли с собой, а оставили сидеть, как малолетку, под присмотром полицейской няньки. И, к слову сказать, весьма странной няньки, раз она настолько сильно переживает за босса Портовой мафии, словно он... Чуя вдруг новыми глазами посмотрел на комиссара. Догадка пронзила его, как палочка для еды пронзает горку риса на блюде. Коё однажды случайно сделала обмолвку по поводу давней привязанности Фукудзавы к Огаю, но Чуя не поверил. Теперь ему верилось уже во всё, что можно и что нельзя. Он был натянут, как струна, он волновался за него... за них, и умолял мысленно всех богов, чтобы они благополучно сделали то, зачем сюда пришли, и чтобы с... ними ничего плохого не произошло. Ну и потом, они же защищают и его тоже. Этот китаец может быть опасен и для самого Чуи, раз так любит молоденьких красивых мальчиков, а Чуя не имел привычки недооценивать свою внешность. И если надо устранить угрозу, то... Мори объяснил ему необходимость оставаться здесь именно тем, что не хочет подвергать его опасности нападения. Хотя Чуя и подозревал, что это была отговорка, но его мнение здесь абсолютно не учитывалось. Эти слова Мори были равносильны приказу, и если Чуя и мог злиться, то Мори считал этому причиной его чисто мальчишье любопытство и любовь к зрелищам, одно из которых ему не дадут посмотреть. Пришлось Огаю, чтобы задержать его в зале, пообещать, что главное зрелище ещё впереди, и пропустить он его Чуе ни в коем случае не даст. Просто лишние люди ему не нужны там, куда он сейчас пошёл, а Чуя должен терпеливо дожидаться, хотя «терпеливо» и Чуя, это было не совсем то, что можно было ставить рядом. Накахара всегда предпочитал действовать, а не ждать, но сейчас идти рядом с этой бинтованной тварью он не хотел, а рядом с молодой копией любимого банально боялся. Он ещё в первое утро прихода новичка в универ подумал, что этот новенький на кого-то до странности похож. Но потом отмахнулся от этого ощущения, списывая всё на подобие фенотипов, и когда заметил странную заботу Огая об этом парне, почувствовал неприятный укол ревности в сердце. И это чувство, пригасшее после признания Мори, разгорелось с новой силой, но уже из-за Дазая, когда Осаму сказал Чуе, будучи на лечении в лазарете, что Мори приставил его к русскому в качестве куратора в чужой стране. Чуя психанул, и прибежал к Мори с выяснениями, правда ли это. Лучше б не прибегал. То, что он услышал, его неприятно удивило. А уж то, почему Мори хотел свести сына и Дазая вместе, так и вообще взбесило, хоть он этого внешне и не показал. Почему он должен быть вечно на вторых ролях, как пешка, как... жена в гареме, почему?! Мори считает его безмозглым? Недостойным быть его помощником? А вчера вечером, в гостях у этих двоих, он вдруг увидел, насколько же сын напоминает своего отца со старых фотографий. Особенно на той, где между двумя мужчинами, обнимая их за шеи, довольно улыбался маленький мальчик. Чуя знал этого чёртового мальчика. Не далее, как вчера утром он припёрся в универ и приколебался к Чуе по поводу тех двух жмуров в вузовском сортире, о кончине которых Чуя, к слову, ни капельки не сожалел. Идиотам и смерть идиотская. Заслужили. Чуя мысленно ухмыльнулся. Если бы тот «мальчик» узнал, что он сам когда-то сфотографировался с отцом этого самого убийцы, вот интересно, что бы он сказал? А второй мужик... второй с той фотки сидит сейчас перед ним и смотрит на Чую с таким видом, словно хочет взглядом насквозь проесть. Как кислота. Чуя поёжился. И не скажешь же ничего, как же — мент! Эх, знал бы ты, мент, какой сундучок с тайнами с тобой рядом сидит! Ты бы от радости обделался. Только хрен тебе! И племянничку твоему тоже хрен. Хотя, по легенде, ведь и Чуя Огаев племянник. А может... может и тот пацанчик, Рампо, который теперь коп, тоже этому Фукудзаве такой же племянник, как и Чуя для Огая? Стоооп! С малых лет растить, чтобы потом трахнуть? Поздравляю, Накахара-сан, ну ты уже и додумался! Такого в башке нагородил! Это от безделья всё, пусть оно и вынужденное. Ну где же они так долго? Завибрировал телефон, Чуя встрепенулся — Огай! Наконец-то! Он кинулся открывать сообщение, и прочитав, сжал губы, и глаза его вспыхнули предвкушением. Он посмотрел на комиссара, в свою очередь оторвавшего взгляд от пришедшего ему сообщения от Мори. Затем оба, как на автомате, поднялись со своих мест, Чуя вынул бумажник с деньгами, и повинуясь приказу, оставил плату за то, что было заказано Мори и парнями, вместе с чаевыми, а Фукудзава заплатил за себя, оставив ровно столько, сколько стоил его чай. Не сговариваясь, и не произнося ни слова, они пошли к выходу. А выйдя, сели в машину Мори, и подкатили к чёрному входу, где босс и его сыновья ждали их, поддерживая бессильно висящего у них на руках человека, который по всей видимости, был мертвецки пьян.