— Гори, гори прежняя жизнь! — Гори, страдание! Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»
Открыв в диком вое рот, с остановившимся взглядом упавший на колени Фёдор смотрел вниз, в долину, полную вонючего дыма, заливаемую косыми сильными струями ливня, отчаянно старавшегося прибить к земле ядовитый дым, смотрел и не видел. Слёзы застилали глаза, а сердце казалось расколотым на части этим взрывом. Отец! Только недавно обретённый, которого только сегодня он решился назвать этим словом, единственная последняя близкая душа, пускай даже такая грешная, какой она является в этом мире, но всё же родная, погибает на его глазах! И как теперь смотреть на этот мир?! Он сжал кулаки, зажмурившись от нестерпимого звона в ушах. Несправедливо! Чудовищно несправедливо! Как могла Хозяйка Судьба, вселенская злодейка, сделать так, чтобы отец, которого он столько лет не знал, вдруг нашёлся, для того, чтобы погибнуть на его глазах в клубящемся внизу ядовитом тумане, который затянул почти всю долину, и подбирался уже и сюда, к подножию холма, где все они втроём рядом с машиной ожидали тех, кто исполнял скорбное и неприятное дело — уничтожение одного из самых гадких созданий современности. Ожидали, да похоже, так и не дождутся. С губ сорвалась смесь рычания и воя. Цена. Вот она какова, цена его простых и одновременно нескромных желаний! За всё в этом мире надо платить — так гласит Закон сохранения энергии и массы веществ. Самый главный Закон этого мира, никакой другой здесь не работает. Он всего лишь хотел обрести рядом близких людей, семью, любимую, родственную душу, ради которой стоило бы жить. Но он забыл, что платить приходится всегда. Всегда и за всё, и тем дороже плата, чем больше первоначальные желания. Он хотел семью — но сам же отвергал единственного родного по крови человека, своего родителя, и не принимая самого факта их родства, сам у себя воровал время, такое драгоценное время для возможностей пообщаться! А теперь... Что толку корить себя теперь, если ничего уже не вернуть обратно. Папа, прости дурака, он не ведал, что творил, и если бы было можно, он бы отмотал временную плёнку на сорок дней обратно, туда, где этого всего ещё не было!.. Дождь и гудевшее где-то внизу пламя, с треском пожиравшее деревья и кусты, багрово подсвечивавшее изнутри ядовитое облако кислотных паров, шум катящихся камней и надрывный болезненный грай судорожно мечущихся под струями дождя обезумевших обожжённых ворон над головами троих зрителей этой катастрофы, ворон, которые не могли долго летать под дождём, и камнем падали в жаркое чрево внизу, когда намокали остатки перьев, смешались вместе в адскую какофонию, сопровождающую каждый взрыв на этой планете. Фёдор даже не задумывался об этих умирающих птицах, он едва ли их слышал, и совсем не видел. Его глаза не видели ничего, кроме мутной пелены нескончаемых слёз. Он не плакал сорок дней. Сегодня он опять плакал, ничего не видя, кроме оболочки кокона своего горя, не замечая дождя, не отмечая сколько времени он вот так плачет. Чьи-то руки встряхнули его за плечи, чьи-то губы заорали «Уходи!», нет — «Уходим!». Проклятый японский, когда ж он его выучит? Чей это голос вообще? Чей?! Не... Не может быть! Парень повернул на звук голоса своё лицо, словно чашу радара на звукораздражитель. С торопливой злостью отёр слёзы тыльной стороной кисти. И сам себе не веря, уставился, пожирая глазами лицо Мори в каких-то красных точках, уже без защитного скафандра, с мокрыми прилипшими от дождя ко лбу волосами. Слёзы застыли в горле горькими каплями, а грудь, лёгкие, само сердце, разрывало невыпущенным воплем. Живой! Он не замечал, как сильный ветер сорвался сверху с плакавших осенними слезами туч, относя ядовитые испарения назад в долину, прочь от застывшей на холме машины и людей рядом с ней. Он не замечал суетившегося рядом Фукудзаву, руками в толстых резиновых перчатках помогавшего Чуе снимать защитный костюм, столь похожий на скафандр астронавта. Он не видел Дазая, одинокой сломанной куклой скорчившегося в машине, он не видел ничего. Только лицо отца перед собой, к которому сами собой тянулись пальцы пощупать — а вдруг ненастоящий? Он дотронулся, ощущая мокрые пряди волос, и провёл по ним пальцами, помял, убеждаясь, что трогает живого человека, и сам не осознавал, что шепчет прыгающими от холода и стресса губами, повторяя только одно, и по-русски: — Папа... Папа, это ты... Без конца и без остановки, с непроизвольно катящимися по лицу безудержными слезами, которые смывал проливной дождь, и которые невозможно было остановить, но и невозможно было заметить. Мори заметил. Он поднёс руку к лицу сына, и провёл по мокрой щеке. Пробормотал на японском: — Ну чего ты? Самураи не плачут. — Я т-тоже не п-плачу... — всхлипнул Фёдор, — эт-то дождь! — Ладно, пускай дождь, — покладисто согласился Мори, — но нам надо быстро уезжать, а то сюда достанет, нам некогда рассиживаться, поехали! Фёдор схватил его за руку, лишний раз убеждаясь в её материальности, и на секунду прижав к щеке, тут же отпустил, поднимаясь, и немедленно поскользнулся на мокрой почве. Отец не дал ему упасть, и потащил в машину, возле которой Фукудзава и Чуя в одинаковых перчатках плотной резины запихивали в прорезиненный же мешок использованные защитные костюмы. Их отвезут во владения Линь Му, теперь уже бывшие владения, и выбросят в самую сердцевину того самого скотомогильника, смердящей язвой раскинувшегося на теле города. Никаких улик. Даже в надвигающийся огонь нельзя выбрасывать — вдруг не сгорят, а если и сгорят, всё равно какие-то несгораемые части могут остаться. И уж тем более не стоит полагаться на то, что кислота успела бы уничтожить защитную ткань — скоро сюда прибудут пожарные, Мори сам их вызвал с одноразового дешёвого телефона, который без колебаний разбил камнем сразу же после звонка. Но это было, когда они уже отъехали от гудящего и трещащего пожара туда, где было безопасно. — Как ты собираешься оправдать останки двух трупов? — задал вопрос Фёдор, когда они уже подъезжали к городу, при этом плечи Дазая под его пальцами вздрогнули.— Или... нечего будет оправдывать? Чуя за рулём бросил на него острый взгляд, синей молнией полыхнувший в зеркале заднего вида, но ничего не сказал, только вывернул руль на повороте и крепче сжал челюсти. Он чувствовал, что Мори ещё спросит его о том, сам ли Сюдзи поскользнулся на мокром парапете и упал в кислоту поверх Мухуна, уже захлебнувшегося и жидкостью, и криками. Ну и пусть! Пускай спрашивает. Чуя ответит, а что такого! Он оскорбил босса, и не в первый раз, так что оставлять такое безнаказанным... не-е-ет! Только не это! Да и машина не резиновая, куда его было сажать? И к тому же, он и без этого мешал всем. В первую очередь, его эта мерзкая шлюха должна благодарить за то, что Чуя избавил его от такого папочки. Уж лучше никакого, чем такой, который едва не убил, а потом ещё спасателя из себя корчил, тоже ещё — Рескью Рейнджер намба уан! И Чуя решительно развернул джип в сторону издалека видимых «пальцев» «Mori corporation», державших в цепкой хватке весь город, но Мори попросил его высадить Фукудзаву на наиболее неприметной улочке, извинившись, что не может его подвезти, либо пригласить к себе, потому что комиссар полиции, выходящий из машины криминального босса напротив зданий мафиозной корпорации... Такого нельзя было допустить, поскольку карьере и репутации Фукудзавы Юкичи был бы нанесён непоправимый урон. Да и о Рампо следовало помнить. Таким образом, Мори в очередной раз попытался дать понять Катане, что на их личных отношениях давно стоит жирная точка, и никакие запятые здесь не допускаются. Но Фукудзава, выйдя из авто, взял руку Мори в свою, как для прощального пожатия, но после, глядя Огаю в глаза, стремительно поднёс её почти к своему лицу, как подносят ручки дам для поцелуя, и резко остановив её, не донеся до губ около пятнадцати сантиметров, всё же пожал и выпустил, прежде чем Мори успел выдернуть кисть. Пальцы Чуи при этом с хрустом сжали руль. Да что же себе позволяет этот сраный мусоришка?! Как только задняя дверца захлопнулась, он рванул по лужам с места так, что обрызгал мента с головы до ног, с мстительной радостью наблюдая за грязным Фукудзавой в зеркальце заднего вида. Огай его, и только его, что бы у них там ни было в прошлом, и он никогда и никому не позволит его отобрать! И... и его сына тоже. Наверное. На минуту вспомнились молодые черты Огая с давней фотографии, где он был одно лицо со своим сыном. Если Огай был вот таким, тогда понятно, почему так ведёт себя этот ментяра. До сих пор, небось, по нему сохнет. Странно, что его сынок до сих пор здесь гаремом не обзавёлся. Сидит сиднем, не отлипает от штанов этой шлюхи, которая ещё подростком позволила Огаю то самое, непозволительное, что Чуя видел. А потом сколько лет его покойный Морита имел на всех углах, и впридачу он прыгнул на член сына, мало ему отца оказалось, да ещё и чуть ли не над трупом убитого Мориты. А может, и над трупом? Чую от этой мысли передёрнуло, и внедорожник вильнул. Накахара покосился на Мори рядом с собой, и пробормотал извинения. На заднем сидении была такая тишина, словно все умерли. Он украдкой бросил туда взгляд, и чуть не врезался во впереди стоящий грузовик. Сын босса с закрытыми глазами прижимался губами к волосам Дазая, самого его прижав к себе. А тот нагло уложил голову ему на плечо, и тупо дрых, будто они ехали с весёлого бала, а не с процедуры экзекуции. Вот же, прости Господи, какое бесстыдство! Нет, надо будет с этим вопросом разобраться. Попозже, когда они выбросят улики, и приедут домой, то есть, в мафиозную клинику. На кожу Мори всё же попало чуть этого адского коктейля, когда с него снимали костюм. На Чую столько не попало. Можно сказать, не задело совсем, поэтому он и за рулём. Что это там делает эта блядская шлюха, когда думает, что Чуя и босс её не видят, неужели целует шею хозяйского сына? Вот же гнида бесстыжая! Хотя, чего возьмёшь с уличной потаскушки, у которой ни семьи нормальной не было, ни воспитания? Чуя фыркнул, и отвёл взгляд, когда его отвлёк Фёдор, попросивший Мори: — Отец, а можно подбросить меня и Осаму до универа? Нам очень нужно, я потом объясню!***
То, что в полутьме автомобильного салона показалось Чуе поцелуем в шею, на самом деле было просьбой на ушко заехать в университет, потому что сегодня день рождения у Оды Сакуноскэ, и он должен быть ещё в универе, он обычно так рано никогда не уходил. Фёдор много раз слышал, с какой теплотой говорил об этом преподавателе Осаму, и сколько раз он спасал парня от суицида, Дазай тоже ему говорил. Поэтому он попросил Мори завезти их в ВУЗ, попутно купив подарок. Фёдор теперь открыто называл Мори отцом, начиная с того самого раза, когда нечаянно проболтался ещё в комнате наблюдения китайского ресторана, и тот, наконец-то слыша давно ожидаемое к себе обращение, готов был с неба луну снять, только чтобы сын не прекращал его так называть, и поэтому тут же согласился. Тем более, что ему бы не хотелось везти Дазая туда, куда они с Накахарой ехали. Не хотелось опять привозить его в то место, где мальчик едва не умер, и Мори отпустил их туда, куда они хотели, предварительно заехав в антикварный магазинчик, и купив там в подарок старинную китайскую картину-свиток — бабочку на бамбуковом стебле; и в кондитерскую за печеньем и конфетами. Мори сделал звонок, и они беспрепятственно прошли в нужный корпус, перед этим выяснив, что преподаватель Ода ещё университета не покидал. Смущаясь, Дазай постучался в дверь той самой подсобки, где не был уже более сорока дней, и услышав приглашение войти, открыл дверь и чуть не выронил подарки — Одасаку, его любимый преподаватель и добрый друг собирал в коробку свои вещи! — Одасаку! — Дазай ринулся к преподавателю, опешив от удивления. — Вы что, куда-то уходите? Ода, до этого стоявший к двери спиной, распрямился от звуков этого голоса, и когда повернулся с явной миной радостного недоверия на лице, которую не смог скрыть, то был сильно изумлён. Во-первых, тем, что это всё-таки живой и здоровый Дазай, которого ему так долго не позволяли видеть, а во-вторых тем, насколько он похудел и побледнел, но одет был с иголочки. Точно так же как и его щеголеватый спутник, в котором он, обладавший фотографической памятью на лица, не без удивления признал всего пару раз мельком увиденного русского новичка, с именем которого связывали двойное убийство в туалете на втором этаже. — Осаму! Глазам своим не верю! Это ты?— он подошёл к ученику и остановился перед ним, и взяв его за плечи, стал внимательно разглядывать. — Какой ты стал!.. — Какой? Худой и бледный? Так это ничего, отъемся! Вы сами как, Одасаку-сенсэй? — Я... Я ничего, неплохо, — кивнул головой Ода, но его наигранно бодрый кивок не обманул Дазая, слишком скорбной была складка у губ, слишком неуверенным тон, и у парня тревожно забилось сердце. Ведь если всё хорошо, зачем вещи собирать? Куда это он? Уходит в другой ВУЗ? Ладно, сначала то, зачем он сюда пришёл. — Одасаку-сенсэй, позвольте поздравить вас с днём рождения, и вот, примите от нас пожалуйста! — он согнулся в полупоклоне, подавая ему пакеты с подарком и со сладостями. Тот неловко кивнул, видимо от неожиданности, слегка побледнев, и взял в руки пакеты. — Это... — Подарок, Одасаку-сенсэй! Я думаю, вам понравится, и... — Дазай помялся немного, и проговорил, — я хотел с вами выпить вашего чаю, и для этого принёс печенье и конфеты. Если это возможно. Он посмотрел на учителя, который растерянным взглядом окинул не очень большую коробку со своими вещами, но Дазай заметил, насколько без них в крохотном помещении стало пусто. Скулы преподавателя предательски зарозовели, выдавая его внутреннее смущение, а глаза забегали по помещению, в напрасной надежде на благополучный исход. Ведь у него не то что чаю выпить, не было возможности даже усадить нежданных гостей — некуда. В подсобке был только один стул, а на затоптанный пол он даже кошке не разрешил бы присесть. Достоевский увидел, как замялся преподаватель, и понял чем это вызвано. Он не знал, по какой причине Ода собрал свои вещи, явно собираясь покинуть университет, но мысль о том, что это происходит с ним в день рождения, была для Фёдора чересчур обидной, чтобы оставить его внутренне равнодушным. Это кому же так досадил любимый препод Осаму (а Фёдор знал, что они приятели, они с Дазаем об этом много говорили), чтобы заставлять человека промозглым осенним вечером собирать манатки, и это явно не для перехода на другую должность, уж слишком надолго Ода задержался, да ещё в день, когда ему положено принимать поздравления и подарки? — Так, послушайте меня! — Фёдор взял Осаму за руку, при этом глядя на Оду. — Я предлагаю день рождения Оды-сана отметить не здесь, а в другом, более уютном месте. Заодно расскажете, что с вами случилось. И прошу простить за корявый японский, и за то, что не могли связаться с вами, но Осаму переживал за вас всё это время. Никто не говорил нам о том, что происходит здесь. — Да, Одасаку-сенсэй, — горячо поддержал его Дазай, хватаясь за рукава рубашки преподавателя, — извините, но мы оба не могли покинуть больницу, мы долго лечились, так вышло. Ода почувствовал, как у него начинают чесаться глаза. Вот это да! Он уже было подумал, что любимого ученика и в живых-то нет, а он мало того, что заявился сюда живёхонек, так ещё и с этим русским, о котором болтали всякое. И оба разодеты так, словно сошли с картинки модного журнала. И Осаму помнил о его дне рождения! ПОМНИЛ! Ода почувствовал, что на глаза наворачиваются слёзы, тем более, что день был откровенно паршивый. Его накануне обвинили в домогательстве к доченьке американского торгового магната — Люси Монтгомери, и деньги и связи её папаши помогли сделать так, что ей поверили. Да и сама девчонка была такова, что в ней явно погибла великая актриса. И этот её подельничек помог, чтоб его... А ведь такой был скромняжка, застенчивый, тихий, ровно до тех пор, пока в универе существовал Дазай и его банда. После исчезновения Осаму Накаджиму словно подменили. Робкий и запуганный, он постепенно начал подавать голос. А уж когда он попал в поле зрения этой рыжей мажорки, льнувшей к нему как смола, то стал стремительно меняться, становясь с каждым днём всё более наглым и вызывающим, распускаясь, как ядовитый цветок. Рыжая бестия своими ловкими ручонками высвободила из него внутреннего зверя, и весьма быстро робкий и забитый Ацуши, поверивший в заступничество своей богатой покровительницы, превратился в Тигра Накаджиму, новую грозу и ужас университета. К ним не преминули примкнуть те, кто был заинтересован в этом новом тандеме (а ходили слухи, что они теперь любовники), образовав ядро новых возмутителей спокойствия. И эти возмутители были гораздо хуже старых. Те коварно заставляли плясать под свою дудку весь преподавательский состав под угрозой увольнения, а эти угрожали полностью лишить ВУЗ всякой спонсорской помощи. А Мори, надолго погрязшему в семейных, и не только, делах, просто было не до Универа и его проблем. Его дети временно не посещали учебное заведение, и ректор, видя, что он отошёл от этих дел, не говорил ему, что там творится. Чуя же пользуясь тем, что его трогать опасались, зная о его родстве с Мори, и о том, что он постоянно таскает с собой нож, просто молчал обо всём том, что его не касалось, каждый вечер ревниво отмечая, что его возлюбленному не то что не до Универа, а даже часто бывает и не до него. И не веря, что Мори постоянно пропадает в клинике мафии из-за сына, ревниво думал, что виновата в этом бинтованная шлюха, когда-то соблазнившая Мори. И быть того не может, чтобы Огай хоть раз да этим снова не воспользовался! Ослеплённый своей ревностью, Чуя считал, что ТАКОЙ мужчина, как Мори, жертв своего обаяния и мужской притягательности вынужден отгребать даже не лопатой, а щитом экскаватора. Поэтому ревновал его ко всему, что движется. Да и, в конце концов, ведь купилась же тётка Коё когда-то на прелести мафиозного босса, да и ментяра этот по сию пору неровно к нему дышит. Вот ещё и сынок этот нежданный нарисовался... невозможно красивый. И всё вот это тощей бинтованной шлюхе?! И это в то время, как у самого Чуи за последние два месяца накопился жуткий недотрах, от которого уже едет крыша! Пускай весь мир думал раньше, что они с Дазаем друзья, но это было не так. Ему просто легче было держать Дазая рядом, потому что так удобнее следить, чтобы он не подбирался слишком близко к Мори, его Мори, мать бы их всех! И Чуя давно хотел показать этой шлюхе её место. Обо всём, что происходило с Накахарой, Ода конечно же не знал, но то, что Чуя не рассказал об этом Дазаю, с которым они вроде бы дружили, сильно его удивило. Он не знал, насколько близкой была эта дружба, и дружбой ли это было, но вместе эти двое были постоянно, толклись буквально на каждом углу университета, и пожалуй не выглядели врагами, хотя все сходились на том, что дружба эта была какая-то странная. Со стороны это выглядело так, словно они не могли что-то, или кого-то поделить. — ... в «Плазу» лучше не надо, там неуютно, — донеслось до Оды словно сквозь вату, заставляя собраться и вынырнуть из собственных мыслей. Он поднял взгляд на говорившего, а тот уже взял его коробку с личными вещами, и держа её на весу впереди себя, смотрел на преподавателя. — Простите, Ода-сенсэй, но Вы не сказали, что любите на ужин, поэтому я набрался смелости предложить Вам одно небольшое уютное заведение, где мы могли бы нормально отметить Ваш праздник, тем более, что Осаму так давно Вас не видел, вам наверное захочется пообщаться. Фёдор после этих слов мысленно перевёл дух. Фух! Хорошо, что вовремя взял себя в руки, и кажется, все японские слова произнёс правильно. Хотя, в таком состоянии ему не до правильности, а добиться того, чтобы его хотя бы поняли, и то уже будет хорошо. — Ну, вот и хорошо! Ваш праздник надо отметить как следует, а не как попало. Так что давайте пойдём уже туда, и там спокойно поговорим о том, что произошло, пока нас здесь не было, — произнёс Дазай, а Фёдор подхватил: — Да! И я так понял, они все даже и не думали, что мы собираемся возвращаться? Или я неправ? Ода посмотрел на парня, до странности похожего на кого-то знакомого, но Ода никак не мог понять, кого ему этот парень напоминал, и кивнув, пробормотал: — Да... Наверное... Вы правы. Я не собиратель сплетен, но о том, что кое-кто обрадовался вашему общему отсутствию слишком громко и откровенно, не слышал только глухой или тупой. При этих словах русский студент кивнул, и на его лице появилась ухмылка, при виде которой Ода ощутил мороз, пробежавший по спине. Паззл в его голове сложился в одно мгновение, ибо не узнать это выражение лица было невозможно. Весь город знал его, и Ода тоже знал. Знал слишком хорошо, и уже не было сомнений по поводу вопроса — что делает именно этот парень в этой стране, в этом городе, и рядом с Дазаем. Ни к чему задавать очевидные вопросы, сходство слишком явное, чтобы не бросаться в глаза, а за то время, которое Ода не видел иностранца, это сходство стало ещё более очевидным, и оттого пугающим. Поэтому он не стал больше ничего говорить, а лишь произнёс обязательную формулу благодарности за приглашение, и проследовал за своими, уже бывшими, учениками.