Зависть — это готовность поменяться судьбой, страстное желание махнуться своей личностью, способностью отдать своё прошлое за чужое будущее... Ты готов на такой чейндж? Г. Вайнер, «Умножающий печаль»
Чуть более полугода назад до этого. На дворе стоял холодный промозглый март, и хотя снега не было, ещё сильно подмораживало по утрам, и кое-где, в местах куда не заглядывало солнце, ещё лежали наледи и сугробы. На круглом, словно половинка мяча, холме в окрестностях села Медвин под Киевом снега не было давно, и доступ для туристов и паломников туда был открытым. Чем и не преминул воспользоваться человек, стоявший на собственной, индивидуально найденной для себя, персональной точке силы, как ему и советовали. Он огляделся вокруг, поднял глаза на белеющую в утреннем тумане ротонду над серым гранитным валуном, прочистил внезапно сжавшееся спазмом горло, и заговорил: — Дух горы Тотóха, мéста древней силы и прародины моих предков! Послушай моё желание... — человек возле белоколонной ротонды, окружающей гранитный валун с будто вплавленными в его структуру ярко-малиновыми точками, обрамлявшими по бокам две буквы латиницы «М» и «R» того же цвета, соединённые вместе, нервно сглотнул. — Я не желаю никому болезни или смерти, не желаю делать привязку, потому что этого нельзя, но... — он опять проглотил ком в пересыхающем от волнения горле. — Я хочу попросить сделать так, чтобы человек, которого я люблю, наконец понял, кому он до зарезу нужен, и оказался рядом с тем, кто в нём нуждается. Чтобы он не сомневался, кому по жизни предназначен... Чтобы наверняка... Блин, да что ж горло-то так сохнет?! Внезапно прозвучавший над самым ухом резкий сердитый старушечий окрик причинил почти физическую боль, прервав его полубессвязное бормотание, и словно ножом отсекая все мысли и слова разом: — А нэ казали тоби, що тут матюкатыся нэ можна? Блын, кажеш? Будэ блын! Комом. Знайдэ той, що ты хочеш, свою правдыву любов. Та нэ здумай про цэ пожалиты! Всэ, йды. Будэ по слову твоему! Всэ як сказав. Аминь. Внезапная тишина, наступившая после этих слов, сказанных на родном языке жителей тех мест, где стоял камень, но от этого для него ещё более понятных, стала жутко давящей, словно выталкивала из пространства этого места человека, который только что проговаривал здесь своё самое жгучее желание. Человек в кашемировом тренче в чёрно-белую клетку, с капюшоном на голове, непроизвольно огляделся по сторонам, надеясь увидеть старуху, сказавшую ему это, но глыба, освещаемая первым светом холодного дня, безмолвно и равнодушно блестела в рассветных мартовских лучах, с трудом пробивающихся сквозь ледяной туман, на этих самых буквах. Ему на мгновение показалось, что четыре столба колонн вокруг, соединённые вверху крест-накрест двумя полукруглыми арками, словно половинками обруча, как-то угрожающе накренились в тумане, сходясь, словно сердито нахмуренные брови, и словно грозясь быстро сдвинуться, и прижать собой просителя к серому камню, раздавливая в лепёшку мягкую плоть и перемалывая в крошку кости. Человек испуганно вскрикнул, и бегом бросился вон из этого места, провожаемый пристальным взглядом сидящей на дереве сороки, которая поведя вслед беглецу клювом, вытянула иссиня-чёрную шею, и взмахнув крыльями, резко и пронзительно застрекотала. Человек, бегущий с горы, от этого стрёкота, брошенного ему пулемётной очередью в спину, дёрнулся, от чего с головы слетел капюшон, открывая длинную белую косу, словно у девушки, и побежал ещё быстрее, не оглядываясь назад, пока не добежал до белого внедорожника, стоявшего в отдалении. Он пулей заскочил в открытую дверцу, придерживаемую водителем, и когда тот сел за руль, спрашивая: — Теперь куда, Николай Василич? — парень повернул к нему позеленевшее лицо, и судорожно сжимая дрожащие кулаки, осипшим голосом проговорил: — На Киев, а там в аэропорт. Тот кивнул, и резко взял с места по промёрзлой земле. Пассажир внедорожника покосился в зеркало заднего вида на охранников на заднем сидении, и наконец решился бросить беглый взгляд за окно автомобиля. Март в этом году не был тёплым. Но в машине было тепло, и это было хорошо, так же как и то, что хотя бы в это колдовское место он съездил, похоже, не зря. Он много разных мест объездил, надеясь хотя бы на магическую помощь, потому что уже устал так жить. Устал ждать. Он устал, что рядом с ним находятся полтора десятка лет, но его самого словно не замечают. Он хочет, чтобы его любимый наконец обратил на него внимание не просто как на богатого друга, а как на мужчину. Он очень этого хочет, и это единственное, чего ему отчаянно не хватает. Он был и возле знаменитого источника желаний в Монрепó, и на Воробьёвых горах, и на Урал, на знаменитую Железную Шапку взбирался, и на Алтай катался, и даже на Тибет добрался, но нигде не получил ни ответа, ни знака. A тибетские монахи вообще не пустили его в монастырь. И разговаривать не стали. Только мoльфáр из Карпат, местный колдун, обмолвился, что сам он не сможет ничего сделать, но Николаю следует отправиться на гору Тотóха, под Киевом, где исполняются заветные желания. Только там браниться нельзя не то, чтобы вслух, но даже мысленно матерные слова условными заменителями нельзя заменять. Иначе желание может сбыться, но не так, как ты хочешь. Николай только усмехнулся на эти слова. Ведуна этого после своего ухода он приказал ликвидировать. Чтоб не болтал, кто был его клиентом. Но эта гора, похожая скорее на большой круглый холм, была единственным местом, где он смог добиться от потусторонних сил хоть какого-то ответа. И ответ был дан вполне ясный, хотя и крайне язвительный. И голос у бабки был скрипучий, словно сорочий крик. Сорока... Что-то пророческое было в появлении этой чёрно-белой птицы. И что-то ужасно знакомое, и как будто связанное и с его предками тоже. Мысли закружились в голове, поднимая ассоциации. Сорока... Сорочинцы! Городок, о котором писал его далёкий предок, в честь которого назвали его самого. Ну надо же... Такая промозглая погода на улице, а этой птице всё нипочём! И о чём это толковала бабка? О чём он не должен жалеть? Ему ответили, на него отреагировали, значит начнутся какие-то подвижки. Не могут не начаться. Николай зябко поёжился, устраиваясь в пассажирском кресле поудобнее, не расстёгивая пальто поправил сбившуюся косу, потом постепенно пригрелся, и задремал в тепле салона автомобиля, уносящего его в столицу страны, где родились и жили его предки, и откуда вообще пошёл род Гоголей. И он не знал, что в далёкой-далёкой Стране Цветущих Хризантем этот март тоже был точно таким же — слишком холодным для Японии. И что в этой самой Японии как раз вздумал сводить счёты с жизнью один японский юноша. Да и на кой она ему сдалась, эта Япония, если подумать? Ему, сыну главы нефтяного концерна и потомственному дворянину, вообще на неё было с высокой горы наплевать. И растереть...***
Выйдя из здания Универа, они все втроём, вместе с Одой, поехали в одно уютное небольшое кафе, где за чашкой кофе с изрядной долей коньяка, Ода расслабился и рассказал о том, что произошло за время отсутствия парней. После этого прошли две довольно бурных недели. Всё это время оба парня исправно посещали университет, где Мори, вновь натянувший вожжи, сделал всё, чтобы восстановить Оду и обелить честное имя преподавателя, за что весь Универ воспылал к Фёдору, неожиданно выступившему главным защитником Сакуноскэ, жгучей благодарностью. Буквально из-за каждого угла он ловил на себе восторженно блестящие девичьи взгляды, до которых ему было абсолютно всё равно. Человек, который единственно для него был важен, девушкой не был.***
Любви к Фёдору и Дазаю, бывшему криминальному королю, всё произошедшее с ними со стороны Накаджимы и его рыжей подружки не прибавило. Но пара инцидентов, закончившихся для этой парочки нелицеприятно, указали новоиспечённому криминальному светилу, что оно должно притухнуть и не отсвечивать, если не хочет загреметь за решётку. Мори ясно дал понять, что того, кто обидит Дазая и этого русского рядом с ним, он щадить не будет, и амбиции Ацуши как-то быстро сдулись и почти сошли на нет, хотя к прежнему зашуганному существованию он уже не мог вернуться. Слишком отвык. Да и поддержка шебутной американки тоже много для него значила. Возле него осталась лишь небольшая кучка прихлебателей, которым вести себя нормально казалось скучным и пресным, но они все остались в меньшинстве. Понятное дело, избалованная рыжая красотка пыталась пакостить Дазаю и Фёдору, но безуспешно. Её попытки привлечь своего папочку неожиданно потерпели фиаско. Отец со всей серьёзностью ей заявил, что с Мори он ссориться не будет, и если она будет продолжать строить козни и якшаться с малолетним хулиганом, то он просто переведёт её в другой ВУЗ. И плевать, по какую сторону океана этот ВУЗ будет находиться. Так что волей-неволей девице пришлось приумерить амбиции криминальной королевы Универа, но загореться жгучим любопытством, отчего Мори так заинтересован в этом бинтованном и этом русском. Ответов на эти вопросы она пока найти не могла, хотя и чувствовала, что разгадка где-то рядом. Да ещё и этот симпатичный следачок, пару раз притащившийся в Универ после возвращения сладкой парочки, за время отсутствия весьма крепко спевшейся между собой, наводил на кое-какие грешные мысли, хотя и смотрел на неё точно так же, как смотрел бы на стену или дверь, когда оценивают возраст изделия и количество краски, которой она покрашена. А однажды Люси подслушала, как этот следачок переговаривался по телефону с какой-то бабой, которую он называл доктором, и улыбался при этом так, словно она ему сестра или мамочка. Хотя, может и сестра. Неважно. Ей бы очень хотелось напакостить той сладкой русско-японской парочке как можно сильнее, но она не знала как. Так унизить и её саму, и того, кого она избрала себе на роль партнёра — за это они должны будут поплатиться! Американских женщин не для того Господь создавал, чтобы их могли унизить разные там, кто попало! Она чего-то хочет, значит имеет право! И вот эти самые мысли и не давали ей покоя, когда она сидела одна на лавочке во внутреннем дворике Универа, мрачно медитируя на тему мести, смерти и Преисподней для тех, из-за кого её папочка урезал ей карманные деньги. Потому что, видите ли, Мори его, блин, бизнес-партнёр! — Прошу простить меня, но не могли бы вы мне помочь? Английская речь с лёгким акцентом прервала мрачные размышления рыжей американки, она подняла взгляд на говорящего, и тут же взвизгнула. Перед ней собственной персоной стоял не кто иной, как кумир её американской подружки Марго Митчелл, русский рэпер со смешным каким-то ником, Люси не помнила с каким. Но подружка от его песен буквально пищала, хотя оставалось загадкой века, что она вообще умудрялась понимать в русских текстах? Или её так заводили прикольные клипы и разухабистые мелодии, под которые этот парень по сцене едва не колесом ходил? И хотя он здесь был отнюдь не в сценическом костюме, наоборот, в одежде обычного покроя, хотя и от весьма дорогих брендов, но уж больно он Люси глаза намозолил, когда Марго с восторженным придыханием показывала ей его фото и видео с концертов. Ей мечущийся по сцене человек в чёрно-белых одеждах, похожих на клоунские тряпки, абсолютно не нравился, но тот, что стоял перед нею сейчас, отличался от него как Луна отличается от дневного светила. И цвета вроде те же, да не в таких диких сочетаниях узоров. Да и манерами больше был похож на лондонского аристократа, но это несомненно был он. Люси тряхнула огненными локонами, и процедила: — Ну надо же! А на сцене ты, парень, на Арлекина похож! И в ответ на удивлённый взгляд пояснила: — Подруга моя от тебя фанатеет, и мне весь мозг вынесла. Ну, давай уже, выкладывай, чего тебе надо? Того, видимо, столь неласковое обращение абсолютно не смутило, и он присев с ней рядом, достал свой телефон, и открыв на нём галерею, задал вопрос: — Могла бы настолько симпатичная молодая девушка помочь мне найти вот этого человека? Насколько я знаю, он здесь учится... Люси всмотрелась в фото, и удовлетворённо хмыкнула. С экрана на неё с постной рожей таращился тот самый русский, мысли о котором не давали ей покоя. Да это просто совпадение какое-то, не иначе! Похоже, жизнь готова заиграть перед ней новыми красками, и они отнюдь не будут мрачными! И она к такому подарку Судьбы равнодушной не останется!***
Дазай сидел на кровати, скрестив ноги по-турецки, и не отрываясь смотрел в экран ноутбука, стоящего на столе напротив, с аппетитом уплетая китайскую лапшу в картонной коробке, с копчёной свининой, корнем имбиря и редькой. Смесь гремучая, но, как утверждал Дазай, очень вкусная. На экране ноутбука какой-то мужчина в возрасте, заключённый в большой полупрозрачный синий резиновый шар, откуда виднелась лишь голова, пытался поймать укатывающийся от него по траве мяч. Осаму хихикал, глядя на это, иногда чуть не давясь едой от смеха. Он решил устроить себе разгрузочный вечер, в то время, как его парень зарылся в горы учебников и бумажек, готовясь к декабрьской сессии. Она должна была начинаться уже через полторы недели, и если Дазай знал, что лично у него проблем не будет, так как всё содержание учебника он знал наизусть ещё с шестнадцати лет, то вот Фёдор был уверен лишь в том, что весь материал, который он пропустил, ему придётся учить самостоятельно. Дазаю не нравилось, что любимый не рядом, но он молчал, вспоминая как сам говорил Достоевскому о размере влияния Мори на руководство Универа, и что если тот захочет, Фёдор не вылетит, даже если завалит все экзамены. Получит даже не «удовлетворительно», а «отлично» и никто не прикопается. Но, что ж... Каждый волен делать то, что нравится. Нравится Фёдору зубрить, да кто бы был против! Его же всё равно не переубедишь! Очередной манёвр не удался, мужчина покатился по траве, шар начал сдуваться, а Дазай залился смехом. Таким детским и искренним, что даже Достоевский отвлёкся, и, улыбаясь, посмотрел на него через плечо. Вообще-то он никогда не понимал сути японских шоу, но пока Дазай смеялся, они нравились и Фёдору. Улыбка на лице Осаму присутствовала часто, и даже то, что с ним сделал главарь триады, не смогло уничтожить эту маску, но вот такой искренний смех был явлением редким, поэтому Достоевский старался не упускать ни одного. Немного полюбовавшись на Дазая, он снова уткнулся носом в учебник по психоанализу, а Осаму, расправившись с лапшой, вскрыл банку мугитя и взялся за хосомаки. Шоу с катающимся по траве, казалось бы, солидным человеком, ему надоело. Ну да, показывает старикашка то, насколько он жадный и на что готов ради денег, но что в этом интересного? Дазай глотнул холодного чая и выключил видео. — Федя, — позвал он едва слышно, — Федь, мне скучно. Достоевский вздохнул. Ну и вот, что делать с этим дитятей? Оставалось ещё три параграфа, но Фёдор не был уверен, поймёт ли его Дазай, если он продолжит заниматься. Осаму был важнее учебников, а его состояние важнее даже жизни Фёдора. Русский вздохнул, бросая ручку на тетрадь и поднялся. — Тогда, может, посмотрим фильм? Просто фильм о какой-то ерунде... Осаму просиял. На его лице появилась невинно-детская улыбка, а в карих глазах засияли искорки. Он быстро разгрёб на постели рядом с собой место для Фёдора, и взял в руки тарелку с хосомаки, водрузив на них сосуд с терияки. Ну точно, ребёнок! Фёдор не проводил лекций на тему того, как вредно Дазаю есть такую пищу, Осаму и сам это знал. Он, как и любой японец, с детства изучал основы здорового питания, и знал, как вреден фастфуд, но сегодня можно. Тем более, он ведь уже не на диете. Фёдору подумалось, что можно было бы на Новый Год приготовить что-нибудь такое, что мама Варя готовила. Что-то, что он любил. Проблема была только в том, что то, что он любил, приготовить бы как раз, наверное, и не получилось. Сложно, долго, но вкусно..! Пипец как вкусно. Пипец-пипец, приходи на холодец! О! А можно было бы! Он подумал, что блюдо, название которого рифмуется со словом «пипец» он бы посмотрел как готовить в интернете, и попробовал бы приготовить. Ведь у него же получались все эти крабовые супчики, и другое, что он варил, научившись там, и было неплохо, Фёдор и сам пробовал, вкусно. Ну так может, выйдет и это? Сколько Осаму будет уже этими консервами давиться? Хотя, они хороши уже тем, что время экономят. Да и на вкус вполне ничего себе, хотя полноценная домашняя пища безусловно лучше. Фёдор опустился рядом, и Осаму сразу же подсунул ему ролл под нос, молча требуя открыть рот. Достоевский закатил глаза, но послушно съел, неотрывно глядя на Дазая. — Что смотреть будем? — поинтересовался тот, опять улыбаясь. Фёдора редко можно было заставить есть. Голода он не чувствовал, а питаться по расписанию забывал, или просто был слишком занят. Поэтому вид жующего Достоевского приводил Осаму чуть ли не в щенячий восторг. — «Чёрный лебедь»? — задумчиво предложил Фёдор, прожевав. Дазай скривился: — А что-то менее кровавое? — «Игра Джеральда»? — он склонил голову набок. — Менее, а не более, — Осаму скрестил руки на груди. — «Сердце ангела»... — А без копов? Мне их и в жизни хватает. — Мм... — Фёдор снова задумывается, — «Отвращение»? — Тебе в Универе этого мало? — Дазай недовольно зажевал ролл. — Меня скорее удивляет то, что ты смотрел все эти фильмы, — парировал Достоевский, вскрывая банку с лимонадом, коих тут было штук десять. К этому вечеру Дазай явно основательно подготовился. — Существует не так много фильмов, которые я не смотрел. Но если так сильно хочешь ужастик, — Дазай отпил из своей банки, — давай посмотрим «Головокружение». — Мне не нравится конец, — скривился Фёдор. — Тогда я не знаю, — скис Осаму, — у нас ничего не получается. — Ладно, последнее предложение, и если оно тебе не понравится, то смотрим «Головокружение», — вздохнул Фёдор, и посмотрев на жалобное лицо Осаму, продолжил, — может быть, «Никто не узнает»? Дазай засиял как рождественская ёлка, и у Фёдора появилось подозрение, что всё это время его плавно подводили к этому решению и по спине на мгновение пробежал холодок. Может ли Осаму, его Осаму, быть манипулятором? Фёдор без раздумий мог ответить, что конечно же, да. Но ему на это было глубоко наплевать. И откуда ему было знать, что в своё время Мори пережил по отношению к Дазаю точно такое же чувство, и тоже сдался. — Я согласен! — Дазай вскакивает с постели и хватает ноутбук, начиная что-то быстро печатать. Фёдор залип на то, как быстро порхают длинные тонкие пальчики по клавиатуре. Чёрная футболка, которую Осаму отнял у своего парня, скрывала тощие руки чуть ниже локтя, поэтому все шрамы парня, которые при Фёдоре он под бинтами не прятал, были отчётливо видны на бледной коже. Достоевскому понадобилось немало времени, чтобы уговорить Осаму не носить бинты хотя бы дома, ведь перед Фёдором скрывать эти отметины не было смысла. Он всё видел. Там. На зловонном скотомогильнике. В преддверии ада. А может и не в преддверии. И всё-таки даже и не думал Дазая отталкивать. Невероятно счастливый Осаму запустил видео и уселся поудобнее, возвращаясь к хосомаки, и порой даже забывая макать их в соус. Фёдор смотрел на него, пока шли субтитры и тоже улыбался. И как он не подумал сразу предложить именно этот фильм? Он же знал, что японцы обожают отечественное кино, логично было предположить, что Дазаю не понравятся все те американские фильмы, которые предлагал до этого русский. Правда странно было подумать, что его парню понравится такой жанр, но, судя по реакции Осаму, пока что ему действительно нравилось. История на экране разворачивалась в типичной японской квартире того времени, и Достоевский подумал о том, что очень хорошо, что здесь, в Японии, у него есть своё жильё. В России его больше ничего не держало, даже единственный друг нашёл ему замену, так что возвращение после окончания университета, над которым он подумывал сначала, откладывалось, если не отменялось вовсе. Что его ждёт там, в России? Диплом, с которым скорее всего, даже не везде устроишься; пустая квартира, где всё напоминает о тёте, заменившей мать, и где от этого больно даже дышать порой? А ещё отсутствие перспектив, одиночество, отшельничество... Даже Николай о нём позабыл. А тут у него любимый человек, внезапно возникший из ниоткуда отец, в перспективе работа, возможность устроиться по профилю, и никаких напоминаний о прошлом, разве что о совместном. С Дазаем. Да даже рядом с Мори, при всём том, что Фёдор о нём узнал, он всё равно чувствовал себя уютнее, чем там, в пустой московской квартире. Они оба влипли взглядами в экран, где повествовалась грустная история об исчезнувшей матери, и о её детях, вынужденных выживать в одиночку, словно бездомные котята, медленно опускаясь на дно жизни... — А ты же знаешь о Садако Сасаки? — вдруг спросил Дазай, глядя куда-то сквозь экран. Фёдор призадумался, вспоминая, откуда ему знакомо это имя и вспомнив, вздохнул. — Это которая с тысячей бумажных журавликов? Да-а, припоминаю. О ней знает весь мир, а во времена совка... Советского Союза, — поправился он, на случай, если Дазай не понял о чём речь, — о ней очень любили говорить, снимать фильмы, даже песня была. Так что, можешь спросить любого из моих соотечественников, наверняка получишь утвердительный ответ. Дазай помолчал немного, выслушав эти слова, а затем произнёс: — Как думаешь, в каком отчаянии должен быть человек, чтобы поверить в заведомую легенду? Какие расстройства ты, как будущий психолог, мог бы ей диагностировать? Фёдор усмехнулся: — Как будущий психолог, я бы сказал, что нельзя ставить диагнозы кому-либо, не пообщавшись с человеком лично. Она умирала, Осаму. Думаю, это просто помогало ей пережить боль. Почему ты заговорил об этом? Дазай двинул плечами: — Просто подумал. Было бы неплохо, если бы на экзамене был такой вопрос. И тех, кто на самом деле начинал бы ставить диагнозы по истории почти семидесятилетней давности, сразу бы отчисляли. Ха-ха! Какой бы это был коварный ход! — Это не всё, — нахмурился Достоевский, — ты же думаешь ещё о чём-то, верно? Дазай вздохнул, проглотив стоявший в горле вязкий комок, и в очередной раз подумал, насколько же тесно они с Фёдором связаны, раз он так хорошо чувствует настроение Осаму. — Думаю, что таким больным, как она, нужны доноры, а я вот, даже после смерти, донором быть не хотел бы, — пробормотал он, прикрывая глаза. — Почему? — спросил Достоевский. Лицо Дазая стало непроницаемым, он отвернулся и произнёс: — Будет очень неловко, если они вскроют меня и не найдут ни мозга, ни сердца, а вместо внутренностей только чёрная жижа, — проговорил он сквозь зубы дрожащим голосом, явно сдерживая слёзы. Фёдор прекрасно понял, что Осаму не шутит. Что-то гложет его, не даёт расслабиться. Это не маска, и не поза, несмотря на жуткий пафос этих слов, и он только молча сгрёб Дазая в объятия. Тот не стал вырываться, напротив, крепче прижался к возлюбленному, утыкаясь носом в острые ключицы. Желание смотреть фильм пропало. А Дазай вспоминал своего отца. Мори был не намного лучше него, он тоже был жёстким, но хотя бы не бил. А вот к Фёдору он относился более трепетно, чем к нему, хотя тот тоже считался его приёмным сыном, но... Он-то не был приёмным на самом деле, и Осаму это знал. Они все эти две недели кружили вокруг да около, ни словом ни намёком не приближаясь к обсуждению того, что Осаму увидел и услышал в подсобке китайского ресторана. О том, что он понял и узнал там, а позже ещё и на холме над бывшей старинной купальней. Потому что если всё это было правдой... Он попробовал расспросить Мори, но тот отговорился плохим самочувствием, и Дазай отстал. Да и злобные взгляды Чуи не располагали расспрашивать дальше. А сегодня Чуя вообще заставил его пожалеть, что он полез спросить. И вот эта еда, и кино, имитирующие мирный семейный вечер, как раз были направлены на то, чтобы забыть о разговоре с Рыжим. Дазай только что был на грани того, чтобы признаться любимому в своём давнишнем диагнозе, и чуть было не сделал это, но... Что-то остановило его. Вернее даже не что-то, а конкретная зависть и непонимание ситуации. В самом деле, если Мори так относится к его Феде, если он назначил его курировать ещё в самом начале, и дал позволить Осаму услышать кто они друг другу, то почему он не даёт прямого ответа на его вопросы? Он прекрасно понимал, почему Фёдор там, на заливаемом потоками ливня холме, упал на колени, крича и рыдая, словно отца родного потерял, пока не появился Мори. А вот Дазай по своему реально погибшему отцу не проронил ни слезинки. Почему сам Мори плакал над фотографией Феди, тоже как раз было предельно ясно. Мори сам тогда в разговоре ушёл от ответа, но Судьба подсунула Дазаю ответ на следующий же день, и Дазай видел, что у его возлюбленного со своим отцом совсем не такие отношения, какие были у него, пока Сюдзи был жив. И с болью в сердце приходилось признавать, что останься он в живых, они бы всё равно другими не стали. Мори порой так тепло на сына смотрит, когда думает, что этого никто не видит, что у Осаму в груди начинало неприятно сжиматься. Он понимал, что это всё ревность и зависть, но ничего не мог с собой поделать. И ещё одно беспокоило Осаму — почему у него всё время, при взгляде на Фёдора, такое чувство, словно он его когда-то знал? Именно знал, и это не выдумки, а уже вполне укоренившаяся уверенность? И почему Мори молчит о том, откуда Осаму мог его знать? Сам не знает, или не хочет ему больную психику травмировать? Ведь явно что-то знает, но не хочет говорить. Или это Осаму себе всё-таки надумал? И Федя раньше рычал на Мори, а тот и позволял. После той страшной акции казни в купальне, Федя к нему переменился и больше не рычит и не язвит. Когда Огай остался жив и почти невредим после того взрыва, между ними проявилось такое тепло в отношениях, что даже Чуя на это начал как-то странно смотреть. Кстати, с Рыжим они сегодня поцапались в стопятисотый раз. Чуя загнал его за угол Универа, и высказал по новой всё, что о Дазае думает. И заявил, что Дазай ему должен. А на вопрос, в чём его долг, ответил с кривой улыбочкой, что во-первых, он знает, что Дазай псих, но пока молчит. А вот Фёдор об этом не знает, но узнает от Чуи, если Дазай будет и дальше Огаю надоедать. А во-вторых, это он, Чуя, отправил в вечное купание того, кто посмел неуважительно отнестись к Мори, да и его, Дазая, до попыток убиться доводил. И на вопрос, кого Чуя имеет в виду, небрежно обронил, что мол, дазаевского папашу, который был таким же психом, как и сынок, и Дазай ему теперь должен за избавление от семейного тирана. Если бы не Фёдор, подошедший как раз в этот момент, могла бы случиться очередная драка. Но увидев его, Накахара замолчал, смерил русского взглядом с ног до головы, ухмыльнулся, сунул руки в карманы, и ушёл, лениво насвистывая что-то развязное. А Дазай остался. С огромной раной в развороченной душе, которую он неумело постарался залечить, прикрыть вкусной едой, просмотром фильма, и присутствием любимого рядом. Да, он не любил и боялся своего отца, но он никогда не хотел его убить. Он и не надеялся, что между ними что-то изменится. Там изначально было всё не так, как у Фёдора с... его отцом. Дазай не слепой. После того, как Фёдор обмолвился, случайно, или намеренно, в той комнате с экранами, у Дазая внутри всё словно анестезировалось. А уж сцена на холме, когда все боялись, что Мори и Чуя не выжили, и воссоединение с чудесно спасшимся отцом, так и вовсе не нуждались в комментариях. Дазай не бросился с вопросами о том, что увидел и услышал, он замкнулся в себе. А Фёдор, видимо погружённый в собственные переживания, тоже не стал ничего объяснять. Ведь проще же сделать вид, что ничего не было. Закутать, забинтовать проблему, не давая ей вырваться наружу и разрушить хрупкое равновесие. Но всё дело в том, что проблемой любой проблемы является как раз то, что рано или поздно, но она всегда вскрывается. Бинты рвутся под напором обстоятельств и фактов, капает последняя капля, перо ломает хребет верблюду, и монстр вырывается наружу. Всё это время оба, и Дазай, и Фёдор, старательно избегали этой темы, и Чуя тоже по умолчанию её не касался. Но то, что Фёдор наконец понял и признал, насколько важен для него собственный отец, и что он до дрожи боится его потерять, сквозило теперь в каждом его поступке, в каждом движении. И Мори Огай из грозного босса мафии превращаясь в просто отца, отвечал сыну взаимностью. Почему между ними это происходит, а у Дазая и не было, и никогда уже не будет?! Кто в этом виноват?! Он всхлипнул, сжал чужую серую кофту так, что ткань затрещала. Фёдор нежно и осторожно убрал его руку со своей одежды, и переплёл их пальцы, надеясь таким образом успокоить парня. — Ну, вот, почему я? — тихо прошептал Дазай. — Почему не Акио, не Чуя, а именно я? — Что «ты»? — Фёдор перебирал каштановые кудри. — Я... Я... — он снова всхлипнул. — Почему именно я должен страдать от ненависти окружающих? Почему мой отец никогда не любил меня? Почему мой приёмный отец тоже не любит меня? Почему именно со мной это произошло? Он видит во мне лишь куклу, которой можно легко указать на своё место, но мне нужно не это! — его голос сорвался на крик. — Я не хочу этого! Я хочу хоть немного, хоть каплю родительской любви! Он задохнулся всхлипом, а Фёдор опешил. Он-то думал, что Дазай смирился с тем, как к нему относился при жизни родной отец, и теперь не знал, как реагировать на такие его слова, потому что сам от отсутствия родительской любви не страдал. Нет, в отце он, конечно, нуждался, но не так остро. Отсутствие родителей ему как могла компенсировала тётя, пока была жива. Ну, и начальник охраны Николая, Родион. Он возился с сыном босса больше чем родной отец, которому на семью катастрофически не хватало времени. Ну, а поскольку Фёдор постояно находился рядом, то и ему доля подобия отцовской заботы перепадала. Теперь появился и родной отец, которого он смог в полной мере принять как отца, хоть и старался не выпячивать это, а вот Осаму... С ним всё было гораздо сложнее. Но Фёдор боялся с ним говорить об этом. Боялся причинить ему боль. Отец убил мать Осаму, когда мальчику было ещё восемь, Мори рассказал Фёдору об этом. Сам папаша к сыну никаких особо тёплых чувств не испытывал, братьев и сестёр у Дазая не было, бабушек-дедушек — тоже. Были у него только Фёдор и Мори, но ни первый, ни тем более, второй, компенсировать недостаток именно родительской любви не могли. Фёдор замечал, что отношение Мори к приёмному сыну вообще было странным. Он смотрел на него не как на родного сына, но и не так, как на Чую. Накахару он буквально раздевал глазами, явно представляя как трахнет за ближайшим углом, а на Осаму смотрел тепло и ласково, будто действительно считал своим детищем, однако от взглядов, которые на себе ощущал Достоевский, этот взгляд тоже отличался, и Фёдор терялся в догадках, что может скрываться за этим взглядом. — Осаму... — он осторожно коснулся каштановых волос, пытаясь подобрать слова, но от растерянности никак не мог их найти, понимая, что говорить что-то надо, и пытаясь лихорадочно сообразить, что же ему ответить, — это очень сложный вопрос... Ты сам понимаешь, что это скорее педагогический аспект, нацеленный на то, чтобы заставить родителей проводить больше времени с ребёнком. Родители любят своего ребёнка в любом случае, просто не все умеют выражать это правильно и... — Не говори блядскими словами из блядских учебников! — взорвался Дазай, отталкивая Фёдора от себя. — Ты знаешь, что лжёшь и себе и мне! Достоевский судорожно глотнул воздух. Конечно же он знал, как иначе! Только вот, его личные наблюдения говорили о том, что проблемой отношений Осаму и его родного отца было не отсутствие любви, а определённое психическое расстройство у Сюдзи. Фёдор не брался ставить диагнозы, но вновь и вновь представляя лицо мужчины, наполняющего каменную ванну старинной купальни серной кислотой для процедуры «искупительного омовения», он всё больше убеждался, что тот психически здоровым не был. — Я в первый чёртов раз решил тебе открыться, — продолжал кричать Дазай, толкнув Фёдора в грудь, и продолжая толкать даже после того, как тот упал на диван, — а ты твердишь мне зазубренные тексты! На меня не действуют эти психологические штучки, Фёдор! Он замахнулся, сжимая руку в кулак, и, прежде, чем Достоевский успел отреагировать, ударил его, рассекая кожу на скуле. Фёдор зажмурился от резкой боли, пронзившей голову. В ушах зашумело, от того, как сильно он сжал веки, перед глазами вспышками огней рассыпались фейерверки. Дазай тяжело дышал где-то над ухом, словно собираясь с силами, а Фёдор лежал, сжавшись в комок, и пытался сообразить что же только что произошло. Он боялся даже дохнуть. Дазай ударил его? Тот самый Дазай, который в своё время трясся над ним, как над фарфоровой вазой, лечил, носил на руках, целовал и говорил, что его нужно беречь? Впрочем... Чего он ожидал? Осаму столько пережил, что едва на тот свет не отправился. Да тут любой бы нормальным не остался! Столько времени Осаму молчал, и только сжимался, словно резиновый мячик в сильной руке, а теперь его в душу впустил, а он не нашёлся что ответить и стал повторять, как попугай, недавнюю лекцию, только своими словами. Буквально плюнул в святая святых, отбрыкнулся от любимого человека казённым текстом... Мудак он после этого! — Прости, — тихо прошелестел он одеревеневшими губами. Открыть глаза Достоевский всё ещё не решался, опасаясь, что этим извинением мог разозлить Дазая только сильнее. Но к его удивлению, тот снова всхлипнул и уткнулся Фёдору куда-то в шею, начиная что-то неразборчиво шептать. Тонкая бледная кисть Фёдора машинально опустилась на каштановую макушку. Дазай опять вцепился в мягкую серую ткань, сжимая её до боли в пальцах, и зарыдал уже не сдерживаясь, ещё более горько. — Прости, прости, я должен учитывать, что тебе должно быть непонятно моё состояние, — сбивчиво бормотал он, — я не хотел... Мы сейчас лёд приложим, — он всхлипнул, не поднимая головы, — я не хотел. Фёдор прикоснулся пальцами второй руки к месту удара. По щеке тонкой струйкой стекала кровь, пачкая чёрные волосы, разметавшиеся по кровати, и покрывало. Неприятно... Он моргнул пару раз, стараясь отогнать от себя мысли о том, что Осаму возненавидит его за это, и вздохнул. — Я... я понимаю тебя, Осаму. Просто... Похоже, я утешал теми словами не тебя, а себя. — Он помолчал, собираясь с духом, и продолжил: — Ты прав, это просто статья, в основе которой лишь личные наблюдения какого-то идиота, ничего не понимающего в синдроме недолюбленности. Ты... Я не смогу дать тебе то, чего не дал твой отец. И никто не сможет. И с этим нужно п-просто научиться жить. Так же, как люди живут со слишком большим размером ноги или чувствительной кожей. Дазай вздрогнул от этих слов, и поднял на Фёдора недоумённый взгляд. Да, кажется он понял то, о чём говорил ему Фёдор, но принять это любому было бы тяжело, а человеку с ПТСР так и подавно. Он попытался натянуть на запястье коротковатый рукав футболки, но не сумел, поэтому решил воспользоваться её подолом, чтобы стереть кровь с лица того, кому меньше всего хотел бы навредить. Не этих слов он ждал от Фёдора. Он бы хотел услышать, что тот готов заменить для Осаму и отца и мать, и весь белый свет в одном флаконе, только это его бы успокоило. Как в дурацких слезливых мелодрамах, приторно-сладеньких и розово-сопливых, но... Жизнь, увы, на кино не похожа. — Из тебя получится ужасный специалист, если ты всем своим пациентам будешь советовать научиться с этим жить, — стараясь скрыть дрожь в голосе, произнёс Дазай и попытался рассмеяться, но из горла вырвалось только хриплое клокотание, меньше всего похожее на смех. Не хотелось верить в то, что он только что действительно ударил Фёдора. Да, тот разозлил его, вместо того, чтобы успокоить, но Дазай продолжал надеяться, что он ещё услышит то, что хочет. Тем более, что в его настроении Фёдор напрямую не был виноват. Захотелось обнять его за худые плечи и крепко прижать к себе, бесконечно извиняясь. Руки дрожали, в квартире резко словно морозом потянуло. Не о том он хотел поговорить, и не так. На колкость Дазая Достоевский не ответил колкостью, и от этого на душе стало ещё противнее. — Нужно обработать... — Осаму осторожно усадил парня, придерживая за плечи. Тот отвернулся, опустив голову и спрятав лицо за завесой волос. — Я сам, не переживай, — родной голос, с таким уже привычным акцентом, был совсем тихим, а Фёдор казался таким хрупким, что Дазаю снова стало невероятно стыдно. Посмотрели, блять, кино!***
Остаток вечера Фёдор всё время молчал, и от этого тишина в квартире становилась гнетущей. Дазай пытался вывести его на разговор, но Достоевский отделывался лишь кратким «угу» и снова утыкался в учебник. Некрасивую ссадину они заклеили пластырем, к которому всё время тянулся взгляд Дазая, и он каждый раз спешил пристыженно его отводить. Ну не мог он смотреть на страдания Фёдора, даже если сам стал их причиной. Так было всегда, с тех пор, как они познакомились, независимо от того, в каком состоянии был каждый из них. На душе у Осаму было откровенно дерьмово. Мысли о том, что он может сорваться вновь, настойчиво лезли в его голову. Он и без того всегда боялся, что из-за вернувшихся приступов неконтролируемой ярости, сорвётся на своём парне. И если сейчас хватило лишь одного удара, чтобы прийти в себя и понять кого он бьёт, то в следующий раз может понадобиться не один и не два, и даже не десять ударов. Да что говорить, Фёдор и одного не заслужил! Он наверняка просто растерялся, сам-то Дазай в такой ситуации реагировал бы точно так же. Он поёрзал, нервно кусая губы, затем придвинулся к Фёдору и осторожно положил руки на худые плечи. Тот вздрогнул, словно от удара, но после выдохнул и откинулся назад, укладываясь у Осаму на груди. Тот просиял, обнял парня за талию и привычно уткнулся носом в приятно пахнущую шампунем макушку. Всё же шампунь у Фёдора был замечательный! Только Дазаю не подходил, увы. После него и без того кудрявые волосы становилось просто нереально даже расчесать, не то, что ещё и в божеский вид привести, чтобы не напоминали гнездо молодых змеек. — Болит? — едва слышно прошептал Дазай, прикрывая глаза. Фёдор отрицательно качнул головой и прижался к парню ещё крепче, словно это было гарантией того, что тот не полезет его бить. «Видимо, — подумал Дазай, — он всё же не сердится на меня за это, хотя я и сделал ему больно». Мысли снова завертелись водоворотом, утаскивая сознание Дазая на дно тёмного омута. Если такое повторится, смогут ли его простить снова? Как долго его вообще смогут прощать? — Не голоден? — искусанные губы Дазая коснулись чёрных волос на виске. Фёдор поднял взгляд на Дазая и улыбнулся, совсем как раньше, в тот день, когда Дазай был ещё не опорочен тем старым мерзавцем. — Голоден. Немного. — Тогда идём на кухню? — Дазай и сам заулыбался как ребёнок. — Нет, — качнул головой Фёдор, — я не настолько голоден, чтобы разрывать наши объятия. У Дазая сердце зашлось после таких слов. Он посмотрел в аметистовые глаза, сиявшие чистым светом, и только для него, и подумал, что сейчас не может найти в себе силы для такого признания. Он не переживёт, если Фёдор с ним расстанется из-за этого. Одно дело изучать психические расстройства, и совсем другое — жить с человеком с таким заболеванием. Правда, была опасность рано или поздно быть раскрытым, и не обязательно Фёдору скажет об этом Мори, но Дазай о таком предпочитал не думать. А вот если об этом скажет Чуя? Если выполнит свою угрозу, что тогда? По позвоночнику прошёл озноб от внезапно пришедшей мысли, и... он решился. В конце концов, может хотя бы Фёдор наверняка ответит на эти грёбаные вопросы, раз больше некому. — Федя... — он закусил губу, вдруг нерешительно замолчав. Тот поднял на него глаза. — Да? — Я хотел... — он помолчал, собираясь с духом, а потом, зажмурившись, как перед прыжком, сделал глубокий судорожный вдох, и наконец, выдохнув, выпустил из себя то, что так долго мучило его, — Федь, мне Чуя сказал, что видел, как Мори-сан плакал над твоей фотографией. Он... — Дазай сглотнул, — он не мог солгать в тот момент, он... — Он спит с Мори? — безжалостно прервал Фёдор эти несчастные потуги. Дазай рвано выдохнул от внезапности этого вопроса, изумлённо открыв глаза, и робко выдохнул: — Как ты догадался? — Я не слепой, — Фёдор пожал плечами, криво ухмыльнувшись, — хоть они и пытаются играть в дядю и племянника, но артисты из них хреновые. Это же видно, Осаму! Дазай только закусил губу. Видно ему! А он-то не видел столько лет, пока сам Чуя ему не сказал... Накахара вёл себя слишком раскованно, и о нём по Универу ходили неоднозначные слухи, но что Чуя действительно спит с Мори, Дазай не знал до той разборки с Накахарой в туалете. И ведь в самом деле, как можно было раньше не замечать, что Накахара своим поведением только дразнит всех желающих быть с ним? Он лишь вертел приманкой у них перед носом, пóходя раздавая напрасные надежды, но не доходя до того, чтобы дать обещанное, отдаваясь только одному, и оставаясь верным только ему. Да ведь очевидно, что он помешан на своём Огае настолько, что готов был весь мир вокруг них двоих уничтожить, только бы глаза Мори не смотрели больше ни на кого, кроме него одного, Накахары Чуи! Да и вообще, Дазай раньше думал, что Коё постоянно находится рядом с боссом не просто так, он скорее её был готов связать мысленно с ним, так часто они появлялись повсюду вместе. Но после того рокового дня, когда столько всего произошло, и Чуя бросил ему в лицо это признание, Осаму больше не думал связывать его с Озаки-сан. Проходя лечение в госпитале «Mori corporation», он перебирал в мыслях произошедшее, мысленно выделяя всё то, что сразу не бросалось в глаза, но если знаешь, куда смотреть, то прямо кричало о том, что Чуя и босс Портовой мафии близки не только по духу. Он нервно сглотнул, и снова подал голос: — Ты не ответил на мой вопрос. В ответ на него посмотрели слишком честными глазами, и спросили: — На какой? Как я догадался, что Чуя не племянник Мори? Или тебя волнует, как давно я это понял? Дазай с усилием кивнул: — На этот тоже, но потом. А сейчас скажи мне, почему над твоим портретом плакал Мори? И почему он на тебя так странно смотрит? — Странно? — Фёдор повёл бровью. — Не замечал. А если Мори над чем-то там плачет, то мне он не рассказывает, я об этом от тебя впервые слышу. Дазай опустил глаза, и опять тонкие пальцы резко сжали ткань серой кофты Достоевского, так сильно её потянув, что она врезалась в тело русского так, что Фёдор вскрикнул и прошипел: — Больно, Осаму, что ты делаешь?! В ответ янтарно-карие глаза вскинулись на него, и в них плескалась боль вперемешку со злостью. — А мне, по-твоему, не больно от того, что ты мне врёшь? Достоевский вывернулся из объятий Дазая и сел напротив него на диване по-турецки. — А ну-ка, ну-ка, Дазай-сан, с этого места давай поподробнее! Мне даже интересно, о чём же я тебе вру? Ты мне сказал, что Мори плакал над моей фотографией, а я даже не знаю, когда он это делал. Глаза Дазая гневно сверкнули, и Фёдор понял, что ещё секунда, и он опять огребёт. У Осаму сегодня явно было испорчено настроение, и под горячую руку не хотелось попадать. Неважно, какая мразь его ему испортила, да он и догадывался какая рыжая ревнивая мразь могла. И если Осаму и пытался держаться весь вечер, явно стараясь отвлечь себя от того, дневного разговора, то хватило его ненадолго. Если Чуя и Мори спят вместе, тогда всё становится на свои места. На прошлой неделе они с Дазаем были приглашены в дом Мори, на семейный обед. Настал момент, когда Фёдору потребовалось в уборную, но когда он вышел, его снаружи поджидала маленькая рыжая бестия, сначала пожиравшая Фёдора глазами, а потом ухватив его за шею, притянувшая к себе для поцелуя. На поцелуй Достоевский не ответил, но сам факт поставил его в тупик. Он тогда поспешил уйти вместе с Дазаем домой. Но всю дорогу он ощущал вкус чужого поцелуя на своих губах. И только потом, проанализировав ситуацию, он понял. Тот внезапный поцелуй Рыжего многое объяснил, но в то же время и запутал. Ведь Фёдор похож на своего отца, только помоложе. Вот только за что Чуя так ненавидит Дазая, непонятно. Может быть, Накахара настолько чёртов извращенец, что одного Мори ему мало, и он мечтает завязать отношения ещё и с его молодой копией, а Дазай здесь четвёртый лишний? Ну тогда он как раз угадал! Станет ещё Фёдор размениваться на всякую рыжую мелочь, которая бесила его с первого взгляда на неё! Тем более, если эта мелочь уже занята, да не кем-нибудь, а его отцом. Достоевский невесело усмехнулся, и опустил взгляд. У него самого положение было таково, что по отношению к нему Чуя был фактически кем-то вроде мачехи, и о том поцелуе, сорванном Чуей с губ Достоевского он не расскажет ни Дазаю, ни тем более Мори. С тех пор, как Фёдор начал подозревать, что происходит между рыжим сокурсником и мафиозным боссом, он всё время думал, знает ли Дазай об этом, и если да, то как давно он об этом знает. Тот чуин поцелуй был для него громом с ясного неба, и вполне понятно, что Накахара теперь будет пытаться обелить себя, наводя окружающих на мысли, что он, Чуя, на такое не способен. И отвлекать от себя внимание Мори, чтобы он даже думать не смел, что его милый мальчик мог мечтать о потрахе с его сыном. Он давно ловил на себе взгляды горевших желанием глаз Накахары, которые, как ни странно, притухли после того украденного поцелуя, не загораясь больше на Достоевского так сильно, а светясь лишь ровным, но жарким блеском. Его взгляды теперь стали настолько непроницаемыми, что в них почти ничего невозможно было прочитать. Но судя по той сцене, которую он застал днём, истерика, устроенная ему Дазаем, который к слову, только-только начал успокаиваться, вела свои корни именно оттуда. Дазая снова накрутили, и накрутили так умело и незаметно, явно зная куда давить, что тот завёлся, и результат бы, пожалуй, того кто его завёл, порадовал, если б тот об этом узнал. Фёдор ощутил прикосновение пальцев к своему подбородку, и не успел отстраниться, как его лицо подняли и развернули, заставляя его сидеть с задранной шеей, и буквально прожигая мрачным взглядом. — Кто он тебе? — медленно и раздельно прошипел Дазай сквозь зубы.— Только не говори, что он твой босс, хватит с меня на сегодня расхожих шаблонов. Я знаю Мори достаточно, чтобы быть уверенным, что он не станет ронять слезу над простым подчинённым, тем более, что тогда ты у него в организации ещё не был, и даже меня толком не знал. Руками, исполосованными шрамами, он схватил Фёдора за плечи, и тряхнул со всей силой, на которую был способен. Фёдор сидел, словно язык проглотив от испуга. Он таким Дазая ещё не видел. Его глаза пылали злобой, ноздри раздулись, а лицо было искажено как у одержимого. Он, поджав губы, злобно уставился Фёдору в глаза, пальцы сжали плечи Достоевского так, что тому стало больно, и он поморщившись, повёл плечами, в попытке высвободиться, но Дазай держал его крепко. Фёдор взял его за запястья, рывком отрывая впившиеся пальцы от своих плеч. Он бы мог применить силу, если бы это был не Осаму, а кто-то другой, но его обидеть он не мог. Он нервно сглотнул, чувствуя, как глаза начинает резать, будто песок попал. Как бы ни коварен был Рыжий, но в этой ситуации не было полностью его вины. Осаму наверняка услышал, когда Фёдор называл Мори отцом, но через пару часов потеряв своего собственного, всё это время ни о чём Фёдора не спрашивал. А надо было. И Фёдор тоже молчал. — Осаму, — начал он, осторожно подбирая слова, словно по тонкому льду через реку пробирался, который в любой момент мог расползтись под ногами, разверзаясь холодной мокрой бездной, готовой как жадный рот смерти поглотить неосторожного. — Осаму, пожалуйста, не слушай ты этого Чую. Он говорит всякую всячину, несообразную с действительностью, он хочет просто тебе нервы трепать, не слушай его, не надо, он просто... Просто издевается над тобой! Нащупал у тебя слабину, и издевается. Он смотрел в родные глаза, и не узнавал их. Они горели такой злобой, что страшно было смотреть. И Достоевский судорожно рыскал взглядом по лицу парня, надеясь отыскать признаки того, что Дазай его услышал. Признаки его смягчения. Губы Дазая опять злобно сжались, и он дёрнул рукой, пытаясь выдернуть из захвата запястье для нового удара. А потом эти губы разжались, чтобы выплюнуть то, от чего Фёдора окатило вдоль позвоночника волной какого-то странного онемения, так что на секунду даже потемнело в глазах. — При чём тут Накахара? Мори не Накахаре, а мне приказал курировать тебя, как только ты попадёшь в Универ! Да что ж ты мне всё время врёшь?! Что?! Курировать?! Вот это поворот! Такое ни в одном сне не приснится! Бляаа... — А ты меня ради выкупа решил похитить, — истерично хихикнул Фёдор. — Это таким было твоё кураторство? Волна бессильной злобы и отчаяния, накатившая следом, словно оглушила, затопив весь мозг. Он зажмурился, чувствуя, как вместо песка в глазах становится мокро. Он очень не любил, когда едкие от соли капли расчерчивают на щеках влажные дорожки. Потом их ещё и вытирай, а то соль щиплется и печёт противно, да и руки сейчас заняты, вытереть нечем. Всё же, когда из глаз потекло, торопливо наклонившись мазнул по предплечьям сначала одной, потом другой щекой, вытирая противную солёную влагу. Глаза сами открылись от этих движений. Из-за мокрого, застилавшего взгляд, было видно плохо, размыто, как сквозь лобовуху в машине в дождь при невключённых дворниках. А губы сами против воли сказали то, чего не должны были. Они не должны были произнести те слова, которыми он мог ранить Осаму, но они произнесли: — Он мой отец, Осаму. Тебе приёмный, мне — родной. Так что имел право. А мама была русская, — он сглотнул слюну, — мне так сказали. Я её и не видел никогда... Он опять зажмурился, и наклонился к плечу, чтобы вытереть влагу, предательски наползавшую на глаза, застилая взгляд. И в какой-то момент даже упустил, когда к его лицу резко приблизилось другое лицо, и не дав сделать то, что Фёдор хотел, губы Осаму с неожиданной нежностью стали сцеловывать с его глаз вытекавшие слёзы. Руки Дазая опять дёрнулись, но уже мягче, и Достоевский не стал их больше удерживать, ощутив, как эти руки легли ему на спину, обнимая и прижимая к себе. Достоевский опешил от такой неожиданной и резкой перемены, и поэтому не сопротивлялся, лишь слабо удивившись такой резкой смене настроений Осаму, но думать на эту тему не хотелось. Поцелуи и объятия были именно тем, в чём он сейчас нуждался, и он тоже прижал его в ответном объятии, и не в состоянии больше контролировать свои рыдания, выпустил их наружу, крупно сотрясаясь на плече любимого, который гладил его по спине, пытаясь успокоить. А он только трясся от всхлипов, впервые за последний год выплакивая из себя при другом человеке то, что всё это время его душило. Он ревел в голос, как школьник, абсолютно не стесняясь этих слёз, зажмурив глаза и некрасиво распялив рот, но лица Дазай всё равно не видит, и от этого на душе Фёдора было не так противно. Слёзы мочили Дазаю футболку на плече, а внутри у Фёдора исподволь разрасталось чувство облегчения. И от того что его не ударили, и от того, что молчат сейчас, просто успокаивающе гладя его по спине. Фёдору всё и так ясно без слов. Осаму не сердится. А по поводу наличия такого отца, так ведь и так понятно, что ни завидовать нечему, ни гордиться нечем. Родительская любовь... Да сторицей ещё прийдётся отпахать за такую любовь. Причём, похоже, обоим. Это ж у них теперь всё равно что инцест какой-то получается, они же типа братья, правда, Осаму неродной, но... — Я хочу тебе кое-что сказать про Чую, — тихий-тихий голос, словно шелест слышится сзади, и до Фёдора даже не сразу доходит, что ему что-то сказали. А когда доходит смысл сказанного... Слёзы у Достоевского мгновенно высыхают, он отстраняется и напряжённо смотрит на Осаму. Чего ещё он не знает об этом рыжем ублюдке, регулярно портящем им жизнь? Ну спит он с его отцом, и хрен бы с ним. Или... тот спал не только с Мори? Ведь не зря же его Дазай обозвал университетской шлюхой ещё в первый же день. Или зря? Тогда к чему этот разговор? Он потёр руками покрасневшие щёки, стараясь не задеть воспалившиеся глаза. Веки противно жгло от недавних слёз, и если растереть ещё и руками, то можно заработать себе нехилый такой конъюктивит. Он знает, у него уже не раз бывало. Именно поэтому старается вообще как можно реже плакать. Не потому что мужик, нельзя, и т. д., а и потому, что нельзя лишний раз глаза потереть, чтобы потом не заболели. Такие вот они у него нежные. Он гуглил, это с его азиатскими генами связано, чёрт бы их побрал, эти гены! И со складками на веках. Форма складок такая, что чревата многими глазными болезнями, если не беречь эти самые глаза. Он шмыгнул носом, вытащил платок и высморкавшись спросил слегка гнусаво: — Так, и что там Чуя? Дазай в ответ потупился, сложил руки на коленях, его обычно бледные скулы зацвели розовыми пятнами. Он погонял кадыком и пробормотал: — Уж лучше я тебе скажу, чем ты от Чуи услышишь. Фёдор хмыкнул: — Очередная гадость мелкого гнома? Король сплетен решил снова развязать свой острый язычок? Мне в принципе неинтересно, чем может занимать свой мозг этот озабоченный кролик. Что бы он ни делал, меня это не касается. — Меня... касается, — обронил Дазай, ощутив, что его лоб внезапно вспотел, и почувствовал как опять к горлу подкатывает знакомая тошнота и его охватывает слабость от того, что перехватило горло, и стало нечем дышать. Он сглотнул ком в горле, уже коварно начавший разрастаться, но в этот раз он решил, что не поддастся паническому состоянию, тем более на глазах у Фёдора. Он признается, всё скажет, иначе скажет Чуя, который знает больше чем следовало, а тогда... Он даже глаза закрыл, собираясь с духом и до крови закусил губу. Рука непроизвольно уцепилась за руку Достоевского, так сжав его пальцы, что тот вскрикнул от боли, но увидев перекошенное лицо любимого, по-настоящему встревожился. — Осаму, что такое? Что случилось? Что он тебе сделал? Тебе плохо? Живот болит? Может приляжешь? Говорил же, не надо есть эту термоядерную херню, но ты такой упёртый! Осаму! Он говорил и говорил всё это, укладывая Дазая на постель, и укрывая пледом, а тот даже не совсем понимал, что с ним делают, только чувствовал, что ему становится легче от того, что расслаблена спина. Его дыхание всё ещё было прерывистым, но предательского кома в горле больше не было. Глаза он открывать не стал, ему казалось, что если он это сделает, то Фёдор всё прочитает по глазам. Он просто сделал глубокий вдох, потом выдохнул, и только собрался произнести роковое признание о своём психическом расстройстве, как в дверь крайне настойчиво позвонили. Фёдор побледнел, заиграв желваками, и процедил сквозь зубы: — Надеюсь, это не любовник моего отца, иначе я подумаю, что он самоубийца! — он шумно выдохнул, и погладил Дазая по щеке. — Я открою, а то ведь не угомонится. Тот только обречённо вздохнул. Кто бы это ни был, он вряд ли помог Дазаю, отсрочив то самое признание, и теперь вообще неизвестно, решится Дазай на него, или нет. Он лежал, не открывая глаз, когда услышал, как Фёдор отворяет дверь, а вслед за этим незнакомый мужской голос, произносящий слова на чужом языке.