...в любом случае вы увиливаете от ответа. Выражаясь точнее, подмена аналогий. По мнению Аристотеля, это один из наиболее эффективных приёмов в риторике. Такими умственными фокусами любили развлекаться граждане древних Афин. Харуки Мураками. «Кафка на пляже»
— Привет! Так вот ты куда от меня спрятался, и на мои сообщения не отвечаешь! От того, кого он увидел на пороге, когда открыл дверь, у Фёдора появилось ощущение, что вот прямо сейчас они с Дазаем сидят вдвоём в парке аттракционов на «Американских горках», и кабинка с ними обоими, набирая скорость, стремительно ухнула вниз. В чёрно-белом твидовом пальто ниже колен и со своей неизменной косой, перекинутой через плечо, там стоял его друг детства, по совместительству поп-звезда всея России, Николай Гоголь собственной персоной. Тот самый Колька, который сам перестал общаться с ним, а потом засветился перед объективами СМИ с каким-то парнем со странно и вызывающе окрашенными волосами — пурпурно-белым «сплитом». Он нервно сглотнул, соображая, как такое могло случиться, что это не сон и не галлюцинация, а вполне себе живой-здоровый Гоголь, который Николай, он же рэпер НоГа, стоит на пороге его йокогамской квартиры, и скалится во все тридцать два? Само собой, наружу запросился весьма естественный вопрос, и Фёдор его задал: — Ты как меня нашёл? Улыбка Николая стала ещё шире, хотя, казалось бы, шире уже некуда. — Ай-яй-яй, какой моветон! Ты на пороге меня будешь об этом расспрашивать? И внутрь не впустишь? Фёдор нахмурился, вспоминая, что вид у него сейчас, со свежим пластырем на скуле и красными глазами, не самый лучший для приёма гостей, но выбора у него, похоже, не было, и он отступил чуть в сторону, пропуская нежданного визитёра в квартиру. Он не хотел бы выяснять отношения с внезапно приехавшим другом на лестнице в подъезде. Нежданчик нежданчиком, но соседские глаза и уши никто и нигде не отменял. Ни в Москве, ни в Йокогаме. И пищу для этих самых ушей и глаз совсем не хотелось давать. Так что, если Николай здесь проездом, то Достоевский собирался здесь жить. И по возможности, подольше. Он мог бы попросить отца купить ему другое жильё, но напрягать его сейчас с переездом на другую квартиру не хотелось. Огай до сих пор лечился от последствий того случая, когда они с Чуей попали под кислотное облако после взрыва. Осколками камня в ткани комбинезона Мори сделало пару-тройку прорех на левой руке и ноге, и теперь ему приходилось долечивать мелкие, но многочисленные ожоги кислотными парами, которых всё-таки не удалось полностью избежать, и радоваться, что они не настолько серьёзны, чтобы ему была нужна пересадка кожи, и что пары кислоты не затронули лёгких. Но зажить за две недели эти раны не могли, и самого Мори, и Фёдора это не слишком-то радовало. Что ощущал Чуя, Фёдор не хотел даже думать. Ему за глаза хватило и того поцелуя. А уж то, как отец заставлял себя присутствовать за столом на семейном обеде, и даже вида не подавать, Фёдору и представить было страшно. Он отошёл так, чтобы пропустить Николая в кухню, и тот, любопытно стрельнув глазами и поведя бровью, криво ухмыльнулся и произнёс, начиная расстёгивать пуговицы: — Там дождь, я весь мокрый. Хочу снять пальто, чтобы подсушить. Где мне его развесить? Вещь недешёвая... Последние слова, видимо, были сказаны намеренно, и они хлестнули словно бичом. Внутри у Фёдора всё закипело от злости. Да, эта квартирка не королевский дворец, но можно было бы лишний раз и не подчёркивать, что у него своих денег нет на то, чтобы ходить сплошь в брендовых тряпках! Тем более, после того, как на три месяца пропал и не отвечал на сообщения. Фёдор бешеным усилием воли себя сдержал, попытавшись сделать вид, что ничего обидного в этом уточнении нет, и максимально спокойно ответил: — Вон плечики, на общей вешалке, туда и повесь. Николай хмыкнул, снял пальто, под которым обнаружился белый свитшот в каких-то, прорисованных чёрным контуром на белом, стилизованных ветках, цветах и листьях с загогулинами, в русском народном стиле, скопированном со старинных лубочных картинок, и вешая пальто сначала на плечики, затем зацепая крючок за верхнюю полочку настенной вешалки, поинтересовался: — Ты мне чаю сделаешь? Я что-то продрог. Осень в этой Японии, однако, прости Господи что! Фёдор до хруста сжал кулаки. Ах ты, шут гороховый, вернее, цветастый! Можно подумать, в Москве всегда только курортная погода стоит! Да уж, незваный гость точно хуже татарина. Тем более, если Татарином называл этот гость именно его, хозяина дома. Но в ответ он только пожал плечами и буркнул: — Осень как осень, нормальная, мокрая. Главное, чтобы шмотки влагу не пропускали, — всё же не удержался напоследок от шпильки, пропуская друга детства вперёд, и стараясь загородить собой дверь в комнату, где сейчас, он знал, Дазай чутко прислушивается к их разговору, и небось, бесится вовсю, ни слова не понимая. Он и сам начинал закипать от того, насколько прежде желанный друг дома сейчас был не вовремя. Осаму что-то хотел сказать, что-то явно важное, но этот неожиданный гость всё испортил, и кто знает, захочет ли он рассказать это потом? И ещё одно раздражало и пугало Фёдора в этот вечер, заставляя сжиматься все внутренности — внезапно пришедшее понимание того, что лично он никоим образом не может быть Богом и Творцом не только своей судьбы, но даже мира и покоя в своём доме. Судьба опять, холодно ухмыльнувшись, двинула по доске свою фигуру. Ну, или в данном случае, скорее даже выбросила из рукава козырного валета. И попробуй докажи, что его изначально не было в колоде, если партия ещё не закончена, а ему что-то подсказывало, что она продолжается, и то что вот этот человек сюда приехал, само по себе уже приравнивается к крутому виражу вот этой самой Хозяйки-Судьбы, которая вертит ими обоими с Дазаем как хочет. А Фёдор и хотел бы сопротивляться, да сам словно стреножен неведомыми путами, не дающими двигаться куда хочется, а только куда гонит невидимая рука. Какова только цель у этой руки-невидимки? Где и когда конец этой дороги? Одно радовало — те сны после того, как не стало старого китайца и чокнутого химика, наконец-то отпустили Фёдора, и вот уже две недели как не снились. Что снилось Дазаю, Фёдор не знал, хотя и пытался выспросить, когда тот просыпался ночами от собственного крика, дрожа и обливаясь холодным потом, и вжимаясь в него всем своим дрожащим телом. Бедный! Как же ему тяжело с его заболеванием! И молчит, как партизан, видимо боится, что Фёдор оттолкнёт его, когда узнает. Отец-то давно его уже предупредил. И навязывать свою помощь нельзя, ведь неизвестно какая будет реакция. И так сегодня вон что случилось! Достоевский подавил вздох, и поведя рукой в сторону кухни, произнёс: — Разувайся и проходи. Тапки вот... возьми, — он нагнулся, доставая из-под вешалки гостевые шлёпанцы, которые ему всё же пришлось завести. И в то же самое время Гоголь нагнулся, чтобы расшнуровать свои «найки», которые несколько разрушали образ пафосного джентльмена, но зато в образ рэпера НоГи вписывались идеально, и что самое главное, были удобными, поэтому он их носил везде, где можно и где нельзя. И они столкнулись лбами. Небольно, но ощутимо. Достоевский охнул, и разгибаясь, потёр ушибленное место, а Гоголь, тоже распрямившись, отчего-то легонько провёл большим пальцем по пластырю на скуле Фёдора. Взгляд его при этом был таким, какого никогда ещё Фёдор у него не видел — тёмный, горящий, со зрачками почти во всю радужку. Он недоумённо нахмурился, дёрнулся, отстраняясь, и проворчал: — Вот! Переобуйся, а то у меня и здесь в полу подогрева нет. Ещё простынешь, не хочу быть виноватым, когда Василь Сергеич мне будет за тебя предъяву делать. Ткнул гостю в руки тапки, и нахмурившись посмотрел, как тот машинально их берёт с застывшим безо всякого выражения лицом, а потом обувает, и бросив на Фёдора ещё один такой же странный взгляд пополам с кривой ухмылкой, направляется в кухню, и только затем собрался пошагать за ним, когда дверь в комнату приотворилась, и из неё показалось бледное лицо Осаму. Фёдор хотел не дать ему ничего сказать, жестом призывая к молчанию, но Осаму, похоже, был настроен решительно. Даже кофту и спортивки надел, чтобы гость не видел шрамов. Он вышел из комнаты, и встав перед Фёдором, сердито заявил на японском: — Я ел острое и солёное, а теперь хочу пить. И мне неинтересно, какого иностранца прислал сюда НАШ отец. Но я просто хочу чаю, и всё, — он пожал плечами. — Не носить же его для меня в комнату! Он поджал губы, проскользнул мимо опешившего Фёдора, и потопал вслед за вечерним гостем. На пороге кухни обернулся, и спросил: — А этот иностранец, он же из России, да? Он понимает по-японски? Достоевский пожал плечами, и замер, осенённый внезапно пришедшей на ум мыслью. НАШ отец? Так вот как Осаму воспринял эту новость... Обиделся. Эх и не вовремя же Гоголь припёрся! Ну, да ладно. Спасибо, Осаму, за хорошую идею. Надо ею воспользоваться. Отец? Ну, да, и не соврал ведь. — Не знаю, раньше не понимал, дорогой мой БРАТ, — максимально честно ответил Фёдор, и в несколько шагов преодолев расстояние между собой и Дазаем, остановился на пороге кухни, и положив ему руки на плечи, заставил развернуться в сторону гостя, уже успевшего не дожидаясь приглашения усесться за столом. — Ну, вот, Николай, — снова заговорил он по-русски, — хочу тебя познакомить, это Дазай Осаму, мой родственник по отцовской линии. Гоголь впился в Дазая взглядом, буквально прожигая его глазами. Он судорожно выдохнул, поджал губы, помолчал, не сводя глаз, потом заговорил: — Так это тот самый, который из твоего сна, что ли? Не знал, что вы ещё и родичи! Ну, это многое объясняет, а то я все мозги вывихнул, всё думал, к чему он тебе снится! — он нервно хихикнул, опять помолчал, переводя дыхание, а потом снова спросил: — А ты что-то узнал о твоём отце? Фёдор, всё ещё державший ладонями плечи Дазая, стоя за его спиной, ощутил, как тот дёрнулся, слегка нахмурился, и усаживая Осаму на один из свободных стульев, произнёс: — Давай это за чаем обсудим, а то и Осаму пить хочет, да и ты... — он сделал намеренную паузу, делая вид, что отвлёкся на включение чайника, — промок и замёрз. Так что ребята, я делаю нам всем чай, а потом и я тебя спрошу как ты меня нашёл, и почему три месяца молчал, как рыба, и ни отписки, ни дозвона — ничего! — он зазвенел чашками, доставая их из шкафчика. — И к тебе пробиться было нельзя, а тут вдруг нате вам, — он с грохотом поставил чашки на стол. — Оторвался от своих важных дел, и решил посетить нашу скромную обитель, причём, у чёрта на куличках. Всё это время Гоголь сидел, не сводя глаз с Дазая, а тот переводил взгляд с одного на другого. Он сразу узнал этого хлыща. Это же тот самый, из России, нефтяной принц, друг детства! Это же у него Дазай хотел требовать выкуп за Фёдора! Вот только далеко не каждый принц попрётся на другой конец мира искать просто друга детства. И Фёдор говорил, что они ПРОСТО ДРУЗЬЯ?! Жаль, Дазай не мог понимать, о чём они говорят, ведь говорили по-русски, но видел, что Фёдор сердится, и даже не считает нужным это скрывать. Ну что ж... Можно попробовать исправить это. — Бра-ат, — протянул Дазай приторно-слащавым тоном, — а ты печенья не хочешь достать? Может угостишь этого господина? Бешеный взгляд Фёдора был ему лучшим ответом, а вслух он раздражённо процедил, насыпая в чашки заварку, пахнущую цветочно-цитрусовым ароматом: — Этот господин выпьет чаю, и пускай выметается. Хотя нет, я его ещё перед этим немного послушаю, не виделся с ним давно. Но ночевать я его не оставлю, здесь не гостиница. Да и он без вещей, наверняка остановился где-нибудь. В это время раздался щелчок чайника, и он выключился, выпустив из носика плотную струю пара. Фёдор залил кипяток в чашки. Дазай улыбнулся. Он так и не научился заваривать чай по-японски, не в чашках и не крутым кипятком. Да и сорта в последнее время стал брать больше чёрные, с бергамотом, или вообще без посторонних ароматов. Зелёные, с фруктами, травами и другими добавками он брал намного реже, когда настроение было откровенно паршивое. Дома так привык, и Дазая успел приучить. Япония для него, похоже, так и не стала домом. Хотя... Слишком мало прошло времени, а три месяца не срок для того, чтобы полюбить целую страну. За три месяца и одного-то человека не полюбишь! Если только этот человек не Фёдор Достоевский. С ним у Дазая вообще ощущение, словно они уже были знакомы ещё до того, как вживую увиделись. И... не просто знакомы, а между ними что-то ещё было. Не зря же Осаму к нему сразу потянулся, как только увидел, словно старого знакомого повстречал. Если бы ещё не... всё то, что потом случилось! И ещё и этот тут свою задницу притащил. Дазай сглотнул, и решился: — Мистер понимает по-английски? — Yes, of course! — Гоголь расцветил на лице улыбку, ослепительную, но фальшивую и напряжённую, как и вся эта ситуация. Словно пластиковый цветок, мысленно отметил про себя Дазай. Николай изо всех сил призывал себя оставаться спокойным, хотя сердце при виде Фёдора заходилось как бешеное, и кровь так бухала в висках, что он даже начинал бояться, что голова лопнет, словно передутый воздушный шарик. Родственник! Брат по разуму? Отчего-то рыжему информатору, и второй рыжухе, той, которая сегодня была в Универе, он верил больше. И тот, и другая прямым текстом заявили, что Фёдор и этот Дазай любовники, и в Универе собой обтёрли все углы. И при взгляде на этого Дазая у Николая даже последние сомнения насчёт этого улетучились. Интересно, сколько кроватей в той комнате, куда Татарин его так старательно не впускал? Наверняка же одна! И они там... с его Федькой... Внутри тяжёлой удушливой волной поднималась ревность. — Мистер надолго к нам в страну? Гоголь не сдержав ухмылки, пожал плечами: — Как сложатся обстоятельства! — Лучше расскажи, какого ты молчал? Я ведь писал тебе, звонил, — пронизывая гостя тяжёлым взглядом, Достоевский подвинул к нему чашку. — Сахара не предлагаю, ты ж за фигурой следишь. — О! Да, я же тебе показать хотел! — Гоголь привстал, и неожиданно задрал свитшот и футболку под ним, показывая безупречные кубики пресса, покрытые загаром, судя по оттенку, явно из солярия. Дазай конвульсивно сжал в ладонях чашку, поджав губы, и невольно покрываясь пятнами. Во-первых, для него это неожиданное шоу было неприятным. В Японии всё же не было принято устраивать такие показы просто так, без повода — это было неприлично. А во-вторых... его бледному и тощему, да ещё и в шрамах, телу, до этого великолепия действительно было далеко, и этот русский гость это видел, понимал, и показывал себя намеренно, чтобы унизить и уязвить того, кого не без оснований считал соперником. Достоевский посмотрел на выражение лица любимого, не сумевшего скрыть по поводу этой демонстрации своих эмоций, и успокаивая положил ему на бедро ладонь под столом. Тот дёрнул ногой, но Фёдор только сжал его ногу крепче, и Дазай, опустив глаза в чашку, крупно, и как-то даже судорожно отхлебнул чай, обжигая язык и едва не подавившись, а Достоевский перевёл взгляд на Николая и процедил по-русски: — А ну, прикройся! Что это ты тут устроил? Ты не на концерте. Вот там и будешь фанатам свои телеса показывать! — и дождавшись, пока нахмурившийся от неласкового замечания Гоголь опустит одежду, добавил: — Никак у тебя совсем времени нету даже на море съездить, что искусственным загаром сверкаешь? А летать за тридевять земель время, значит, выискал? Гоголь прищурился и ухмыльнулся. Вот это новости! Всегда пофигистичный, словно примороженный, Татарин, вдруг вытащил на свет эмоции, и стал делать такие замечания?! С какого перепугу? Видать, у его «брата» такой красоты на животе точно нет, вон как тот надулся. А Федька смущать не хочет чужими прелестями своего ненаглядного? Значит, они точно не братья. Он отпил чая, потом сверкнув идеальными зубами, возвестил на оксфордском английском, которым щеголяли все богатые иностранцы, но услышав который презрительно фыркали английские аристократы: — Да я себе каникулы решил устроить, а то, знаешь ли, замотался совсем. Эти бесконечные концерты, интервью, фотосессии — это так тяжело! Вот недавно на кинопробах был, видели снимки? Я там с Сигмой, кандидатом на роль главного героя позирую! — Так это вы в кино сниматься будете? — вежливо заметил Дазай. — В кино! — усмехнулся Фёдор. — Уж не в порнушке ли? Это там нужны такие телесные данные, чтобы у зрителя слюнки потекли, да посильнее. — Ах, какого же ты низкого мнения о нашем кинематографе, мой дорогой! — закатил глаза Гоголь. — Сейчас ведь уже не девяностые, порнодейство отнюдь не в такой моде, как тогда. Теперь уже закатил глаза Фёдор. Вот эти игры в сноба у своего друга Кольки он никогда не переваривал. Хотя и знал, что Гоголь не будет на себя цеплять эту маску просто так, это значит, что его что-то выбесило. И не надо быть гадалкой, чтобы понять что именно. Он же Единственный и Великий, и что бы он ни вытворил, это не должно встречать ни возражений ни порицаний, а тут вдруг какой-то друг детства, да ещё и нищий как церковная крыса, вздумал проявить недовольство тем, что Великий и Неповторимый нефтяной принц решил перестать общаться, а потом возобновить общение по своей прихоти, ничего не объясняя. Да ещё и объяснений за это посмел потребовать. Вот он наглец-то, а? Гоголь никогда не подчёркивал социальную разницу между ними. Разве только по уговору они могли разыграть из себя нахального мажора и его телохранителя. Но это бывало редко, и только перед теми, кто их не знал, а поскольку знали их буквально все, то и случаев таких набиралось — практически на пальцах одной руки пересчитать. И вот это его «мой дорогой», оно к чему? Дорогой кто? Друг? Так почему бы так и не сказать? И вот этот его странный жест, когда он провёл большим пальцем по скуле Фёдора, будто погладил. Почему привычный с детства Колька стал вести себя как чужак, которого совсем не знаешь, и впервые видишь? Что происходит? И почему всё сильнее крепнет уверенность, что его поведение выходит за дружеские рамки? Может, хотя бы потому, что друзей вот так за лицо не лапают? — А в каком ещё месте можно свои телесные красоты показывать? В стрип-клубе? — Фёдор чувствовал, что его понесло, но он уже завёлся, и не мог остановиться. — Ты бы ещё свою задницу здесь показал, как тот знаменитый рок-певец со сцены, — выплюнул он в сердцах, зло выдыхая, и пылая праведным гневом. Николай какое-то время смотрел на него, изучающе наклонив голову, словно видел перед собой неразумное животное, потом рассмеялся, примирительно подняв руки: — Да ладно тебе, Татарин, я же просто так сказал-показал, для ради постебаться, а ты уже и в обидки! — сказал он опять перейдя на русский. — Ну вот что ты себе на ровном месте навыдумывал? Да это не я пропал на всё это время, это ты пропал! Не отвечал мне, не звонил. А потом оказалось, что я у тебя везде заблокирован. Я терпел-терпел, а потом взял и приехал. Был у тебя в универе, спросил, где живёшь, мне и сказали. — Даже догадываюсь кто, — с усталой ехидцей усмехнулся Достоевский, на которого слова друга подействовали успокаивающе, несмотря на то, что известие о блокировке этого контакта для Фёдора было внове, и пока ещё не было понятно, кто и зачем заблокировал связь между ними. — Небось, одно мелкое блондинистое недоразумение с чёрной прядкой в белых патлах? — Нет, — покачал головой Гоголь широко и лучезарно улыбнувшись, — одно рыжее недоразумение, с косичками и в юбке. Но то, что ты описал, тоже потом пришло, и что-то говорило, но я не понимаю японского, потому и не знаю, что мне хотели сказать. Я понял только её. — И она назвала адрес, — хмыкнул Фёдор, — есть ли хоть что-нибудь, чего она не знает? Тварь любопытная. — Я вижу, у вас с ней вселенская любовь, — заметил Николай. — Да уж, — крутанул головой Достоевский, и спохватившись, что Осаму не понимает, пояснил на японском: — Люси дала Николаю этот адрес. Интересно, чего она ещё ему наплела? — Да понятно чего, — фыркнул Дазай, — небось насвистела, что мы все углы обтрахали. Тем более, ей её белобрысое нечто порассказало о том, что слышало сквозь дверь туалета, так что там простора для фантазии сколько угодно. Тут он внезапно вспомнил, что с того раза у них с Фёдором ничего больше не было, и по какой причине, и резко помрачнел, словно на его лице выключили свет. Фёдор понял его состояние, и пожалел, что они не одни, и он не может обнять и успокоить любимого при Николае, но только нашёл и сжал под столом колено Дазая, и подавив вздох, сказал: — Ладно, почему мы не общались, мы уже выяснили. Ты приехал сюда навестить меня и узнать, как я здесь? У меня всё ОК, так что об этом не волнуйся. — Да, и об отце хотел спросить, — кивнул Гоголь, отпивая из чашки, — м-м-м, а вкусы не меняются у тебя. И здесь такой же чай пьёшь, когда тебе паршиво! Достоевский почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. Что же он наделал! Будучи на эмоциях от размолвки с Дазаем накануне прихода Николая, он на автомате заварил всем чай с жасмином и апельсиновой цедрой. Зелёный. Он его всегда успокаивал, и пился только тогда, когда у Фёдора происходило что-то особенно дерьмовое. И понятное дело, что старый друг был в курсе всех его чайных привычек... Он залпом выпил свою чашку, не чувствуя вкуса, и мысленно не переставая себя упрекать, за то что так прокололся, а ещё переживая за реакцию Осаму. Что он подумает на вот этот перформанс? Это он, Фёдор, знает, что Гоголь в своём репертуаре — вечный шут, обезьянничающий при первом удобном случае, да и без оного. В основном, он сам эти все случаи и создавал. Но Дазаю было в новинку такое поведение, и оно для него было явно неприятным, и неоднозначным. Кто его знает, как именно эту выходку истолковал любимый, и дай Боже, чтобы после такого визита он не пошёл с претензиями по второму кругу за вечер, только уже из-за надуманной ревности. Чего Колька добивается? Чтобы у него и здесь не было ни друзей, ни любви, как и в Москве? Только он один? Так там Фёдор и сам не хотел других друзей, а в любовь не верил, и над влюблёнными постоянно насмешничал. Похоже, досмеялся, только Гоголь этого не понимает, и надо бы ему это как-то объяснить. Дазай, тем временем, хмуро отпил из своей чашки, исподлобья разглядывая гостя. ПРОСТО ДРУЗЬЯ, значит? Угу, а он как раз поверил! Нет, ну со стороны Фёдора ничего такого он вроде не заметил, а вот этот гость к Достоевскому явно неровно дышит. И постоянно по-русски говорит, чтобы Дазаю было непонятно. Что он хочет спрятать, этот незваный гость? Ведь ревнует же, без перевода понятно. Лицо Николая было расслабленным и спокойным и лучилось обманчивым добродушием, хотя зрачки бегали настороженно и хищно под прищуренными веками. Он положил свою длинную белую косу на грудь, и поглаживал плетение пальцами, тонкими и подвижными, словно у иллюзиониста или карманника. И лишь Господь Всемогущий знал, что было у него в голове. Фёдор встал, чтобы вымыть чашку, и сделать себе снова чаю, так как в горле у него пересохло от волнения. Он уже выбрасывал использованную заварку в мусорный пакет, как услышал за спиной вопрос на английском: — А как вы познакомились? Дазай, да? Почему вы братья, если у вас разные фамилии? Папаша в молодости накуролесил, да? Я надеюсь ничего такого не спросил, нет? Мы же все живые люди, так что у каждого есть свои какие-то скелеты, да? Или как это у вас? Тон вопроса был явно издевательским, мастерски стилизованным под открытость и простодушие. Достоевский так сжал ручку чашки, что она едва не треснула. Но только собирался повернуться к московскому гостю, как услышал довольно спокойный ответ Дазая: — Нет, отцы у нас разные. Просто я сирота, и я приёмный, а Фёдор родной сын. — Оу! Так ты из приюта? После этого вопроса Фёдор молниеносно развернулся, сжимая кулаки, готовый запустить Николаю в голову своей чашкой, но не успел. Дазай, метнув на него предупреждающий взгляд, всё так же внешне спокойно, ответил: — Ну нет, я никогда там не был. Мой опекун давно опекает меня, мне с ним повезло. — Вот как, — усмехнулся Гоголь, — а с Фёдором вы давно знакомы? И этот твой опекун, это и есть его отец? Достоевский отвернулся к мойке, и пустил воду. Вымывая чашку, он пытался успокоиться, а сам чутко вслушивался в разговор за спиной. — Ну да, — ответ Осаму прозвучал так наивно и безыскусно, что не зная его, можно было обмануться, — он усыновил меня, а раз Федя его сын, то значит мы братья. — Братья, значит... — Гоголь подался к Дазаю, поставив допитую чашку на стол. — А ваш отец такой бедный, что у вас одна квартира на двоих? Или это из экономии? Я не в курсе, как у вас тут, в Японии, ты расскажи, мне интересно. Достоевский, не выдержав, грохнул пустой чашкой об стол. Прошипел по-русски: — Говори, зачем приехал? Допросы моему брату устраивать? Надо, так спроси меня. Глаза Николая по-змеиному блеснули: — А и спрош-шу, — русское шипение было намного выразительнее свистящего английского «asked», поэтому он перешёл на родной язык. — Что ты здесь забыл, мой дорогой, на этих задворках мира? Тебя достала отечественная нищета, так захотелось попробовать иноземную? Сравнить? Ну? Сравнил? И как тебе разница? — Да с какого перепугу я тебе стал «дорогой»?! — Достоевский зарычал в ответ, с трудом подавляя сдерживаемую ярость. Он не хотел назавтра объяснений с соседями. Ему и Мори говорил, да и он сам не любил привлекать к себе лишнего внимания, тем более что и Гоголь не повышал голос, наоборот, говорил тихо, но весьма насмешливо, и каждое его слово достигало цели и било без промаха. А Фёдор как-то ещё не привык, что теперь можно и самому ударить в ответ, потому что за спиной стоит реальная сила, способная защитить их обоих, пусть даже этот нападающий какает золотом и писает нефтью. —Действительно, — тонкие губы Гоголя сложились в презрительную усмешку, — разве ты дорогой? В этой, прости Господи, Йокогаме ты живёшь как какая-то дешёвка, в задрипанной квартирке в жопе мира, и в таких ебенях от твоего Универа! Как ты туда добираешься? — Нормально добираюсь. На машине моего отца, — побелевшие костяшки сжимали столешницу, губы сжались в нитку. Дазай тревожно посмотрел на него. Он не понимал ни слова, но сам характер беседы Фёдора с этим неприятным типом был вполне понятен, и заставлял волноваться. Дазай прекрасно понимал, что лишний раз упоминать о Мори перед кем попало не нужно, потому и не стал козырять его именем в ответ на столь грубо заданные явно провокативные вопросы, он не наивное дитя, чтобы вестись на такое. И поэтому Осаму понимал, что если будет нужда, Достоевский просветит этого нефтяного принца, что денег у Мори Огая вряд ли намного меньше, чем у Василия Гоголя. А может и побольше будет. Но он не знал, сколько хочет рассказать этому пришельцу его Фёдор, хотя сомнительно было, что он начнёт с ходу трепаться о своём отце. Фёдор сам по себе был очень скрытным, тем более что в мафиозных организациях всего мира всегда основой основ была и останется омéрта — священный закон неразглашения. И хоть ему и было больно от того, что он не может помочь своему любимому в словесной перепалке, но в то же время он понимал, что своим невмешательством наоборот может помочь, не сказав лишнего. Ещё и этот чёртов языковой барьер! Когда этот типчик уйдёт, надо будет начать учить русский. А то мало ли кого ещё принесут ёкаи из далёкой России, где у его Фёдора был дом. Как бы хотел Дазай, чтобы его дом теперь был здесь! Он молча наблюдал за набирающей обороты перебранкой. Что она уже перешла в эту стадию, красноречиво свидетельствовали напряжённые позы, отрывистый и резкий тон, и покрасневшие лица обоих участников. — Хм! — белесые, словно выкрашенные, брови русского поднялись вверх. — Так у тебя папа с машиной и личным водителем, а сыночка запихнул в такую конуру? Да ты врёшь мне, и никакого нету у тебя отца! — приём был грубым и слишком оскорбительным. Гоголь сегодня не изощрялся в методах, и это Фёдору было вдвойне обидно. Да за кого он его держит?! Он всерьёз рассчитывает на то, что этими неуклюжими провокациями заставит его открыть Николаю, кто его отец? Да хрен ему в грызло! Тот увидел, как мгновенно изменилось лицо друга, и тут же переменив тактику, заговорил совсем другим тоном: — Татарин... — он запнулся и поправил себя: — Федь, я же за тобой прилетел! Если тебе так дорог этот Универ, так наплюй на него, я скажу папе, тебя и дома в Универ сунут, а баблом я своим оплачу, ни копейкой от него зависеть не будешь. Что тебя тут держит? Этот кучерявый, что ли? Да кто он тебе такой, бляха, ну?! Вы друг друга знаете всего ничего, а со мной ты с детства знаком. Помнишь пирожки с яблоками, а? Ох, зря Николай об этом сейчас вспомнил. Достоевский невольно содрогнулся, почувствовав, что на его глаза наворачиваются слёзы. Мама Варя... Никогда уже он не поест её пирожков. Никогда не услышит ласкового голоса, не увидит доброго блеска золотисто-карих глаз. Всё это забрал в одно мгновение проклятый автомобиль, сбивший женщину, стоявшую около выхода из двора. Она замешкалась, копаясь в сумке, видимо что-то искала. А тот урод, мало того что сбил, так ещё и по ней потом проехался, да так что от лица осталась только кровавая каша. Опознание... Оно было слишком тяжёлым. После него и после похорон он надолго разучился жить, хотя и мыслей о суициде не возникало. Но те кошмары, с участием его и Осаму, Фёдор посчитал вполне логичным следствием его неизбывной тоски по ушедшему родному человеку, как он думал, единственному в этом мире. Об отце он в то время вообще не думал. Он даже не предполагал, что его отец не бросил его, что наблюдал и пытался помогать на расстоянии, и однажды решит возникнуть в его жизни, чтобы больше из неё не уходить. Но вот эти все слова и нападки Гоголя — это было и странно, и непонятно, и переходило все мыслимые границы. — Федь, ты хоть помнишь какое число сегодня? — голос друга детства был странно помягчевшим, и Фёдор отозвался на автомате: — Помню, десятое... — и запнулся. Вот же чё-ё-ёрт! Завтра его день рождения, а он об этом совершенно забыл! А этот, значит, помнит. Со дна души уже даже злость не поднималась — она крутилась где-то наверху, около поверхности, пока не выплёскиваясь через край, но в любой момент могла. Он крепко зажмурился и сжал челюсти до хруста в зубах. — Ну, что ты? Поехали, нечего тебе тут делать, — словно сквозь вату убеждал голос Николая, — там твоя родина, там твои корни, жилплощадь, там вся наша тусня мутит. Ну? Кто тебе этот пацан? И про какого опекуна он трепался? Мне тут говорили про Мори Огая.Так не может быть того, чтобы такой человек мог опекать его, и оставить жить в этом сарае. Был бы он и правда его подопечным, к нему и подойти было бы нельзя, кругом бы охраны было полно, а я свободно в квартиру вошёл. Федь! Я понимаю, что тебе хочется хоть кого-то назвать папашей, но не заливай мне в уши, что это и правда Мори. Фёдор сел. Ему надоело стоять перед хамом, без приглашения завалившимся в эту квартиру, оккупировавшим его кухню и нагло оскорбляющим и его, и Осаму, а теперь ещё и отца! Пылающая ярость сменилась ледяным холодом. Он посмотрел в глаза другу детства, и поразился, что перед ним теперь сидел абсолютно незнакомый человек. Грубый, наглый, самоуверенный хам. Когда он вёл так себя по отношению к другим, таким же борзеющим отморозкам, Фёдору было всё равно — они того заслуживали. Но вот, когда он стал так вести себя с ним, да ещё и ни за что, его это буквально наизнанку вывернуло. У него есть отец. И он не позволит в этом сомневаться. — Лучше было бы для тебя не вспоминать о тех яблочных пирогах, НоГа, — Фёдор намеренно заговорил, по-английски, и тон его был ледяным.— Ты даже не представляешь, как мне тяжело было жить во дворе, где убили мою маму. Пускай и приёмную. И отца моего трогать не смей. Это не он позволяет нам с Осаму так жить. Это мы с ним не позволили ему погрузить нас в шик и роскошь, и выставить на виду, чтобы стать лёгкой мишенью для врагов. У твоих охранников много работы. Родион до сих пор начальник охраны? Не отвечай, знаю, что да, видел фотки в сети. Моим работы нет совсем, хотя охрана у меня есть, просто я никому не нужен. Меня толком никто не знает, и не преследует. Живём мы скромно, нам хватает, зато никому глаза не мозолим. А там, ты говоришь, я был бы Василь Сергеичу не должен, а только тебе? И что же я был бы должным? Ты же знаешь, я этого не люблю. Быть. Должным. Гоголь всё это слушал, и старался удержать лицо. Вот! Вот он, его Фёдор, спокойный и отстранённый как всегда, невозмутимо повествующий о своём, о наболевшем. — Так это всё-таки Мори? — спросил Гоголь всё ещё по-русски, вспыхнув глазами, его крупный острый нос любопытно клюнул воздух. — Ты правда его сын?! Фёдор поставил локти на стол, соединив перед своим лицом подушечки растопыренных пальцев, и равнодушно пожал плечами. — Какая разница? — Достоевский тщательно подбирал английские слова. —Я не поеду отсюда никуда, но не только потому, что мне нравится этот город больше, чем Москва и родной двор. У меня здесь есть люди, которым я нужнее, чем тебе. И, кстати, в сетях я тебя не блокировал. Не знаю, кто и зачем это сделал, но ты бы мог сюда объявиться и гораздо раньше. Если бы сильно во мне нуждался. Я ведь прав? И не говори мне, что тебя сюда не впускали. — Люди? — спросил Гоголь по-русски, игнорируя последний вопрос. — Это кто? Вот этот? Думаешь, я не заметил, как ты ему под столом коленку лапаешь? Он же тебе не брат, он... ты с ним спишь, что ли? Тата-арин, ты ж вроде всегда по бабам был? Или ты уже здесь так объяпонился, что стал этот... Синий-синий иней? М? Фёдор поднялся, уперевшись в стол ладонями. С него было довольно. Он никого сюда сегодня не звал, а уж Николая так и подавно. — Так. Ты чаю выпил, я думаю, согрелся, а пальто твоё тебе в отеле прислуга высушит, главное на рецепшене скажи. Ты где остановился? Русский тоже поднялся, также помогая себе ладонями, встал, усмехнулся, не скрывая презрения, которое всё было направлено теперь на Дазая Осаму. — Мой отец имеет полезную привычку селить меня в домах, принадлежащих нашей семье, — проговорил он на английском. — Где бы я ни находился. Можешь меня не провожать, я знаю дорогу. Фёдор так и простоял всё время, пока его гость обувался и одевался в прихожей, а затем, легко открыл изнутри замок, и вышел, захлопывая за собой дверь. И только после этого звука его колени подогнулись, и он рухнул на табурет за столом, роняя голову на руки. Казалось, этот бесконечный вечер никогда не закончится.***
Гоголь подойдя к выходу из подьезда, набрал сначала Родиона, вызывая его с машиной из-за ближайшего угла, затем, завершив звонок, набрал другой номер. С этого номера ему ответили не сразу, и он пока ждал, успел сесть в машину, и как-то даже весь подобрался, но когда ответили, Николай буквально преобразился, живо и весело заговорив с человеком по ту сторону связи. — Да, пап, я в порядке. Тебе ещё интересны японцы? Да? Ну, вот и прекрасно. Дома мы обязательно поговорим об этом. Нет, я уже буду возвращаться. Один. Он? Он остаётся. Нет, он не один. Есть тут одно... недоразумение. Но, я думаю, с ним можно не считаться. Затем он предельно внимательно вслушивался в то, что ему говорили, и лицо его светлело на глазах. — Да, пап. — На лице блуждала ядовитая ухмылка. — Я понял. Спасибо, что ты меня понимаешь. Тогда я отсюда прямо в Питер, чтобы дом подготовить, а то там давно никто не показывался.