Истинное величие души, дающее человеку право уважать себя, больше всего заключается в его сознании того, что нет ничего другого, что ему принадлежало бы по большему праву, чем распоряжение своими собственными желаниями. Рене Декарт.
Каменно-тяжёлые веки наконец-то соизволили открыться, и взгляд упёрся в вычурно-дурацкий белый с золотой лепниной потолок, больше подходящий для какого-нибудь зала приёмов где-нибудь во дворце короля. Этот потолок просвечивал сквозь туманно-сиреневое прозрачное марево занавесей, окружавших то место, где Фёдор лежал, и сходившихся над ним спутанными фиолетовыми волнами, напоминающими грозовые облака. Балдахин какой-то? Он что, в борделе? А иначе на хрена развешивать такое? Или хозяева боятся, что вся позолота с потолка осыплется им на головы? Кстати, башка раскалывается и это так некстати. Хотя, когда боль бывает кстати? Ещё и тошнит, и горло всё горит, как если бы он чего-нибудь надышался ядовитого. Он поморщился, и хотел поднести руку к виску, чтобы потереть его, но обнаружил, что она привязана верёвками к столбикам, на которых держался весь этот бордельно-блядский полог. А через несколько мгновений понял, что и вторая рука его тоже несвободна, так же, как и обе ноги. Кроме того, он был нагим, как в день появления на свет. Ему было холодно, болели затёкшие мышцы рук и ног, и он абсолютно не помнил, как здесь оказался. Вот это новости! Его, сына Мори Огая, похоже, украли и держат в плену? Он попробовал освободить хотя бы одну руку, но только кожу ободрал. Сомнительно, чтобы это был бордель, потому что сам он вряд ли потащился бы в дом терпимости добровольно. Да и... не воняло в этом месте, где он оказался столь неожиданно распят на кровати, так приторно и сладко, как обычно воняет в подобных местах. Дешёвыми духами, не очень свежим бельём, приторными освежителями воздуха, не перебивающими и эти запахи, и запахи секса, витающие в воздухе, а ещё там постоянно воняло тем, сладковато-конопляным, чем Колька так любил баловаться, особенно в таких местах. Он-то знал, они с Колькой раньше частенько оказывались в таких заведениях, пусть даже и достаточно высокого уровня, но вонь была на удивление одинаковой. Достоевский был вынужден постоянно его сопровождать либо в клубы, либо туда в качестве эскорт-компаньона, или проще говоря, комнатной собачки. Фёдор был достаточно брезглив, чтобы не принимать предложений услуг от работников секс-индустрии, и пока Гоголь развлекался с теми, кого снимал в очередной раз, терпеливо ждал, постоянно отмахиваясь от жриц и жрецов продажной любви, сновавших там, и пытавшихся предложить ему себя. К слову сказать, ни разу никому из них не удалось добиться успеха, за что Фёдору в этих кругах приклеили обидное прозвище «Евнух». Знали бы они, что евнухом как раз он ни разу не был, просто почему-то желание стало появляться только при мыслях об одном-единственном человеке, когда он его увидел, узнал и сблизился с ним. А до того у него абсолютно не возникало никаких подобных мыслей о парнях, только изредка о девушках, да и то всё, что кроме мыслей, не заходило дальше, чем поболтать и за руку подержаться. И он уже и сам думал, что асексуален, поскольку никогда и ни от чьего вида не возбуждался, но тут появился Осаму, и всё, чем он жил до сих пор, пошло кувырком.***
После того, как Гоголь ушёл, Фёдор, запирая входную дверь на засов, почувствовал как сзади к нему прижалось родное тепло, и узкие ладони вдруг скользнули рыбками на его плечи, а затылка коснулось тёплое дыхание. Он замер, не веря тому, что чувствует, но поцелуй в выступающий позвонок в основании шеи подтвердил, что ему не кажется. Осаму, так долго не целовавший его, и не позволявший целовать себя дальше пальцев рук, наконец решился на ласку, и Фёдору так отчаянно, до боли захотелось удержать этот порыв своего любимого, продлить его, что он перехватил руки на плечах, спеша поцеловать каждую из них, и отпустив, повернулся к Дазаю лицом. Руки сами потянулись обнять Осаму за талию, и Фёдор с замиранием сердца увидел, что тот не отстранился, как бывало с той поры, когда у него стали затягиваться раны телесные. Душевные раны, надо было понимать, становились ещё глубже, потому что после посещений Чуи и новых попыток суицида, Дазай содрогался от любых прикосновений к себе, даже от нечаянных, и Фёдор прекратил даже пытаться, чтобы не напугать, не вызвать боль или отвращение. Только если Осаму жался к нему сам, и не был против прикосновений, только тогда он позволял себе его гладить, обнимать, прижимать к себе. Но даже эти прикосновения были невинны, без сексуального подтекста. Сейчас Дазай смотрел на него без страха или неприятия, в его янтарных глазах Достоевский, к немалому своему изумлению, увидел только бесконечное обожание, и... кое-что ещё, чего он там так давно не видел, но видеть хотел настолько отчаянно, что готов был ради этого на любые жертвы. И в голове Фёдора зародилась вдруг отчаянная мысль, которой немедленно надо было получить подтверждение. Он потянулся к Дазаю, и поцеловал его. Не в скулу, не в щёку, не в лоб. И Дазай ему ответил. Фёдор целовал его губы сначала так нежно, словно они были цветочными лепестками, постепенно становясь всё жарче и напористей. Руки блуждали по спине, оглаживая её через одежду, и Дазай делал то же самое, не отстраняясь, наоборот, только больше прижимаясь к возлюбленному, и Фёдор повторял за ним, повинуясь внезапно возникшему желанию Осаму. Он буквально упивался той связью между ними, когда не только губы, языки, плечи, руки рассказывают о том, что ты чувствуешь, и чего от партнёра хочешь, но и что-то внутри подсказывает тебе, чего хочет он от тебя. И ты до смерти боишься прервать эту связь, потому что так сладко, живительно-чисто и феерически крышесносно ощущать внутри своей души другую, душу другого человека так, словно она это ты, и сам ты в нём растворён, и не хочется думать ни о чём постороннем. И чувствуешь, что настолько изголодался по прикосновениям к нему, единственному, любимому, которого не заменить никем, что сейчас ты словно пируешь душой, отдавая всего себя, и забирая столько же взамен. Ни больше, ни меньше, так работает этот баланс. Дазай оторвался, наконец, от любимых губ, и тяжело дыша, пьяными глазами посмотрел на Достоевского, а потом произнёс заплетающимся языком: — Федь, я разве не грязный? И в ответ на изумлённый взгляд Фёдора продолжил: — Тебе разве не противно меня целовать? После всего? — После чего, Осаму? — ошарашенно спросил Достоевский. — Почему мне должно быть противно? Я давно этого хотел, только боялся, что ты не хочешь. Дазай ответил таким же ошарашенным взглядом, потом решительно закусил губу, и потащил Фёдора за руку в комнату. Когда они уже были рядом с кроватью, он слегка притормозил, ухватив Дазая второй рукой за запястье, и заглянув в глаза, сказал: — Я не дам тебе передумать, Осаму, — и увидев плеснувший в глазах страх, тут же поспешил мягко успокоить: — Я же тебя люблю, разве ты в этом ещё не убедился? В ответ Дазай снова жадно прильнул к нему с поцелуем, запуская руки под его одежду. Фёдор, который после того, что произошло с китайцем, общался с любимым, словно по тонкому льду ходил, прощупывая каждый шаг, когда понял, что Дазай не против прикосновений, полез к нему в ответ под кофту и футболку, оглаживая спину и спускаясь к пояснице. Но когда он решил подобраться к ложбинке между ягодицами, тот увернулся, и перехватив руки Фёдора поменял их положение, положив на свои соски под одеждой, и сжав пальцы, дал понять, чего он от Фёдора хочет. И когда тот послушно стал ласкать их, то сжимая, то отпуская, то сминая и чуть прокручивая, полез сам под домашние брюки Достоевского, обхватывая его член, проводя по нему, и размазывая по стволу уже успевшую выступить на головке смазку. У Фёдора даже глаза прикрылись от удовольствия. Слегка запрокинув голову, он издал полувздох-полустон, шумно выдыхая сквозь зубы. Его уже давно так никто не касался, а ему самому как-то и не хотелось этого, ведь этого не хотел Осаму. Но с первыми же признаками желания у Дазая, его собственное желание нахлынуло с невиданной силой, порождая жар во всём теле, выплеснувшийся на лоб испариной. Тот единственный недораз, ещё в университетском туалете, где они, набросившись друг на друга, спарились как дикие обезумевшие звери, был так давно, что казалось, он случился в какой-то другой жизни. В этот раз у Фёдора всё было не так. Он хотел Дазая не меньше, даже больше в разы, потому что уже знал, как это бывает вообще, а тем более, с любимым. И если уж сам Дазай на это решился, то Фёдор тем более был готов. Он положил Дазая на кровать, как драгоценность в коробочку, выстланную бархатом — бережно, медленно, осторожно, в то время как сам Дазай, ухватившись за бёдра Фёдора, судорожно стягивал с него штаны, так, словно времени у них не оставалось совсем. Закончив «возложение на ложе», Фёдор и сам стал помогать снимать Осаму спортивки, буквально упиваясь запахом кожи своего любимого, и почувствовал, как он опьяняет его. Боже, как же давно он не приближал к Дазаю лицо на такое малое расстояние когда он сам в состоянии возбуждения. Как давно он не был возбуждён. Оказывается, когда ты распалён, тебе всё в партнере кажется совсем другим. Все взгляды — разжигающими страсть, касания — порождающими дрожь, каждый звук — увеличивающим желание, а все запахи — крышесносными. И он не смог сдержаться, буквально впившись губами в шею Дазая. Блин, он так хотел, чтобы это было нежно, но от близости возможного секса у него совершенно отказывал контроль. Тем более, у него не было секса так давно! Нет, это не случится как в тот, первый раз! Им теперь никто не помешает, никто не будет бегать под дверью и тарабанить в неё, как взбесившийся дятел, и времени у них сколько угодно — хоть всё время мира. Завтра была среда, но на учёбу можно было и не ехать. Были только лекции, да и те не у Оды, так что можно и пропустить. Тем более, что внутренняя логика подсказывала Фёдору — отец не оставит день его рождения без внимания, и захочет как-то отметить. Ведь это будет первый день рождения вместе, семьёй. Даже если придётся вытерпеть Чую. И если в Универе он день пропустит, то ничего страшного не случится. А Дазай, казалось, вообще не замечал боли от присосавшихся губ. Он стонал и извивался под ним, ёрзая по покрывалу спиной, тёрся об его тело отвердевшими изменившими цвет сосками и чувствительным от прилившей крови членом, обнимая Фёдора ногами, а пальцами одной руки вцепившись в его плечи, а второй в волосы. В какой-то момент он вскрикнул, и Фёдор усилием воли заставив себя оторваться, и глядя в тёмный янтарь глаз Осаму, смотрящего на него поплывшим влажным взглядом, пробормотал: — Прости, я сделал больно? Но я не кусал. И не буду, если ты не позволишь. Я вообще не сделаю больно, я... вроде знаю как надо. Он потёрся своим освободившимся от плена одежды туго напряжённым членом о такой же обнажённый член любимого, который давно истекал смазкой, пачкая ему кожу, но так и не решился прикоснуться к колечку мышц пониже мошонки. Дазай вдруг широко и обольстительно улыбнулся ему, а потом Фёдор почувствовал его длинные пальцы у себя на члене. Они пробежались по нему от основания до конца, словно по клавишам, и когда путешествие окончилось, на секунду застыли, а потом обхватили оба ствола кольцом, принимаясь быстро двигаться по ним туда-сюда, сжимая их вместе. Фёдор застонал от волной ударившего и продолжавшего нарастать удовольствия, а Дазай заткнул ему рот поцелуем, напористо вылизывая его внутри, и прикусывая губы. Достоевский, быть может, растерялся бы от такого напора, но необычный, никогда доселе не испытанный способ получить удовольствие, который никому не мог причинить боли, и который его возлюбленный, как более опытный партнёр, решил применить, не дожидаясь решения Фёдора, но и не раня его самолюбия, абсолютно не давал ни о чём подумать, выбивая из головы мысли, а из лёгких воздух. И когда уже почувствовалось приближение оргазма, Дазай разорвал свой поцелуй-укус, и с криком выплеснулся почти одновременно с Фёдором, начавшим это делать двумя секундами позже, и продолжавшим извергаться дольше Дазая, с громким и несдержанным рычанием...***
...Достоевский, лёжа привязанным к широченной чужой кровати, которую мысленно, уже окрестил траходромом, как обычно обзывают столь обширные спальные поверхности, вспомнил эту их ночь, их последнюю ночь вместе, перед отлётом Фёдора в Питер, и ощутил, как по скулам защекотали слёзы, стекая вниз, на белую атласную простыню, неприятно скользкую и холодную. Он мысленно проклял того идиота, который догадался её сюда постелить, и всё гадал, где же это он, и кто посмел его украсть прямо из ресторанного туалета. Этот туалет был последним, что Фёдор помнил, прежде чем очнуться здесь абсолютно голым, в одиночестве и ожидании неизвестно кого. Но, следует поблагодарить похитителя хотя бы за то, что его не в подвале приковали, и не к батарее. Не сыро, и не очень холодно. И что главное — предельно понятно, что от него хотят. Вряд ли выкупа деньгами, ибо хотел бы он посмотреть на того камикадзе, который решился на такую сумасшедшую авантюру — похитить его, Мори Синсэя, японского подданного, на территории России, и ожидать, что за это похитителю ничего не будет, кроме большой-пребольшой плюшки денег. И бизнеса отца это никак не касалось — контракт Василий Гоголь и Мори Огай подписали, придя к абсолютному согласию, то есть, шантажировать японца сыном для конкретно этого русского просто не было повода. Значит, это не шантаж, а только желание заполучить его в свою постель, но кто бы это мог быть, Фёдору даже в голову не лезло. И также было непонятно, к чему такой БДСМ? Что он всё ещё в России, он тоже легко определил. По запаху. Такой коктейль запахов мог быть только на маминой Родине. Несмотря на дорогую и пафосную окружающую обстановку, и декор с претензией на утончённость — всё та же вонь дешёвого турецкого стирального порошка, смешанная с запахами не очень тщательно вытертой пыли, подгоревшей капусты, лёгкого запаха затхлости и канализации. Такое впечатление, что это помещение убирали второпях, пораспихав пыль и грязь по углам, наскоро простирнув все ткани, и впопыхах забыв закрыть вытяжное отверстие, оставленное для обмена воздуха, и выходящее видимо, куда-то в смежный с кухней коридор. Он покрутил другой рукой в верёвочной петле, которая немедленно содрала ему кожу, напомнив болью о тщетности попыток освободиться, проглотил слёзы, и опять вспомнил, как Мори на следующий день поздравил его прямо с утра, и спросил как он хочет провести этот день. И когда Фёдор сказал как, то они с Дазаем, Мори и Чуей пошли в парк развлечений, в кино, на какой-то романтичный фильм, где они целовались в темноте зала, как и все нормальные влюблённые, и их поцелуи были с привкусом попкорна и карамели. После фильма, на выходе из зала, Фёдор неожиданно обнаружил, что Чуя и отец куда-то исчезли, но встретивший их там Хироцу объяснил, что босс и его спутник просили передать, что оставляют их вдвоём. Праздник хоть и семейный, но срочные дела оторвали босса от времяпровождения с сыном-именинником, потребовав его внимания, и он был вынужден удалиться вместе с господином Накахарой, оставив Хироцу и нескольких его людей охранять своих сыновей. Фёдор забеспокоился, спросил, насколько серьёзны эти дела, но Хироцу, с почтительной улыбкой, объяснил, что босс и господин Накахара просто решили побыть вместе, оставив их одних, чтобы не смущать присутствием. Но вечером их обоих ждут в особняке для торжественного ужина, поскольку ещё не был вручён подарок. Они прошлялись целый день по парку, словно дети катаясь на аттракционах, на которых Достоевский катался у себя дома, ещё в детстве, а Дазай, как выяснилось, не катался совсем. Они дурачились и хохотали, бросаясь друг в друга попкорном, и радуясь возможности ни о чём не думать. В эти минуты они абсолютно не были похожи на наследников жестокого босса Портовой мафии, они были собой. Просто юношами, пускай и побитыми жизнью, но они были счастливы друг с другом. И когда все развлечения себя исчерпали, они увидели, как незаметно подобрался вечер. Тогда Дазай предложил то, чего хотел бы и сам Фёдор, словно читая его мысли — прокатиться на Cosmo21, символе Йокогамы, и поглядеть на вечереющий город с высоты точки зенита гигантского колеса обозрения, что они и сделали, просидев в кабинке в обнимку, настолько усталые, что даже не целовались. Просто сидели рядом, обнимая друг друга, и наслаждаясь аурой бесконечной нежности, от которой становилось тепло внутри, и которую всеми способами хотелось не скрывать. Подарок, который подготовил Мори на девятнадцатилетие Фёдора, был для него неожиданным. Японские документы, подтверждающие гражданство (Фёдор даже думать боялся, каким образом отцу удалось его добиться для него, россиянина, да ещё так быстро) на имя Синсэя Мори. Отец сказал, что именно так звучит имя Фёдор на японском, а это значило, что отныне он истинный сын Мори Огая, восстановленный в своих правах. Элиза немедленно заявила, что если такое гражданство раздают в подарок на день рождения, то она себе тоже такое хочет на свой следующий. Мори ответил, что ей оно и так полагается, но только в двадцать, поскольку она росла в этой стране, притом с рождения, в отличие от её брата. А ему Мори выхлопотал это даже раньше японского совершеннолетия, чтобы его сын мог себя здесь чувствовать в своём доме, а не на птичьих правах. Девчонка после этих слов мгновенно вспыхнула, и ткнув пальцем в Дазая, прошипела, что насколько она знает, и этот вот, вроде, тоже теперь её брат, хоть и не сводный, а приёмный, да? Ну вот! А раз они братья, хотя и не по крови, так почему у этого Йокогамского прощелыги на шее синяк, похожий на синяки у вон того Рыжего, которые всегда появляются после того, как он закрывается в комнате с папой? И не надо ей говорить, что это всё нарисовано, и что это игра! Им в школе объясняли, что это не игры, и она в курсе про геев, так что не надо её обманывать и говорить, что она ужасный ребёнок, и творит кошмарные вещи. Она достаточно взрослая, и тоже хочет в другую страну, а папочка только этого русского брата туда берёт! Ну так пусть он и не возвращается оттуда! И выбежала, топнув ножкой в лаковой туфельке. Чуя сидел, бледный как мел, опустив глаза на свои руки, которыми он сжал край парадной скатерти и натянул его так, что ткань затрещала. Дазай и Фёдор не знали куда девать глаза, и больше всего Фёдор боялся, что у Осаму может начаться приступ, а они с отцом ничего не успеют сделать. Причём, Дазай проклинал себя за то, что не стал бинтовать себя сегодня, и маленькая стерва увидела то «украшение», которое Фёдор вчера ему оставил. Коё, оглядев всех присутствующих, встала и сказала, что пойдёт к девочке, Мори, сидящий с потемневшим лицом, только кивнул, и бросив салфетку на стол, позвал всех троих парней к себе в кабинет. Впустив их туда, он запер дверь, и пригласил всех рассаживаться на диване, но сам не сел. Когда они все расселись, он какое-то время продолжал мерить шагами кабинет, скрестив руки на груди, потом остановился, повернувшись к ним лицом. Он помолчал, оглядывая всех троих, потом прошёл к Чуе, присел рядом, и обняв паренька, без стеснения прижал к себе. Фёдор увидел, с какими заметными усилиями Чуя старался держать лицо, хотя, наверняка, и сам был смущён и растерян — его скулы порозовели. Мори никогда на людях не оказывал ему знаков нежности, и держал себя тепло, но отстранённо. Теперь же он поцеловал парня в макушку, да так и замер, не отстраняя губ. Фёдор и Осаму молча наблюдали за этим, ожидая, как продолжится эта сцена неожиданной нежности при свидетелях. Ну, не для того же отец позвал их в кабинет, чтобы позажиматься на их глазах с Накахарой, да ещё и за запертой дверью! Кроме того, поступать по примеру вздорной и ревнивой сестрицы, и устраивать отцу ещё один скандал, да ещё в свой день рождения, абсолютно не хотелось. Выяснять, в какую другую страну Мори собрался брать Фёдора, но ему пока не сказал, тоже успеется, отец и сам скажет. А по поводу пронырливости и чрезмерной болтливости капризной и избалованной младшей сестрички он не заморачивался. Достоевский ещё в Москве насмотрелся на вот таких младшеньких — и мальчишек, и девчонок. Не то, чтобы ему нравилось такое поведение сестры, он и сам факт её наличия усваивал с трудом, поскольку рос один, без сестёр и братьев, даже двоюродных, но вот такие ревнивые мелкие его не удивляли. И поведению отца он тоже не удивился, скорее, почувствовал облегчение. Если отец открыто признает перед ними свою с Чуей связь, так может тот хоть беситься перестанет. И лезть с поцелуями по углам. Вот только времени убедиться в этом никому не дали. Мори, отстранившись от волос Накахары, не выпуская его из объятий, посмотрел поверх его головы на двух, напряжённо замерших парней, и сказал: — Фёдор, я не успел тебе сказать, меня слегка опередили, но нам с тобой нужно улететь в Россию, на переговоры. Самолёт в 23:40, так что времени на сборы практически нет, поэтому... — он сделал паузу, и продолжил: — Я лечу туда только с тобой и одной девушкой, охранницей из отряда Хироцу. Поездка сугубо деловая, и поэтому всякое может случиться, — он отстранив от себя Чую, пристально поглядел ему в глаза. — Любимый, я не могу взять с собой ни тебя, ни Осаму. И поэтому искренне надеясь, что ты не причинишь вреда человеку, важному для моего сына, мог бы попросить Коё-сан и Хироцу проследить за этим в моё отсутствие, но я попрошу кое о чём тебя самого. Прости, дорогой, но твоё поведение ранее не оставило мне выбора. Я понимаю, что тоже виноват, я слишком долго скрывал ото всех и тебя, и то, насколько ты важен и дорог мне. Это была моя ошибка, я был недостаточно убедителен в том, что я... люблю тебя, мой мальчик. И я прошу тебя в этом не сомневаться, мне нужен только ты, и по возвращению из России я думал тебе кое-что предложить, но лучше сделаю это сейчас. Он поднялся, и подойдя к столу, открыл ящик, и достал оттуда небольшую коробочку, которую поднёс Чуе, а затем открыл, и Фёдору с Дазаем тоже стало прекрасно видно, что находится в ней. У всех присутствующих захватило дыхание от этого жеста, и от того, что было внутри, и они не могли проронить ни слова, пока Мори задавал Чуе вопрос: — Ты его примешь? Я понимаю, что тебе ещё нет двадцати, но это будет уже очень скоро, и я хочу спросить тебя... ты примешь партнёрство со мной? Воздух в кабинете стал густым и вязким от напряжённого ожидания, пока Чуя перестанет ошарашенно пялиться на перстень-печатку из белого металла, на зерцале которой были выгравированы две сплетенные, но чётко различимые буквы-ромадзи — «M» и «N». И не надо было быть Эйнштейном, чтобы догадаться, что они означают. Лицо Чуи стремительно покраснело, уподобившись по цвету с волосами. Без единого слова он опустил вниз неожиданно тёмные для таких волос ресницы, и протянув руку, взял кольцо, и надел его себе на палец правой руки, тем самым принимая предложение. Мори удовлетворённо кивнул, и взяв в руку кисть Чуи с кольцом, поднёс её к своим губам, запечатлевая на перстне поцелуй верности, как слуга своему господину. Это значило больше, чем поцелуй в губы. Да, босс мафии сделал это, фактически признавая Чую господином не над собой как босса над боссом, но над своей жизнью и своим сердцем. У Фёдора от странных ощущений, вызванных этой сценой, неожиданно встал ком в горле, а сердце пропустило удар. Почему отец это сделал? Они с Дазаем переглянулись, зеркаля друг другу взглядами тревогу и недоумение. Достоевский уже успел достаточно узнать отца за эту осень, чтобы понять, что просто так он ни за что своих эмоций ни перед кем не раскрывает, только если будет ОЧЕНЬ веская причина. Так что же на этот раз? Отчего он решился на этот разговор, на это признание? Ведь не потому же, что маленькая засранка устроила скандал, и это было для Мори последней каплей на пути к такому поступку. И что за поездка в Россию? Переговоры? С кем? А он-то там зачем? Вопросы только множились, и Фёдор решился сам задать вопрос: — Отец, а с кем будут переговоры? Мори кашлянул, прочищая горло, и закрыв пустую коробочку, поставил её на стол, обогнул его и сел в кресло, ставя локти на стол, и сцепляя пальцы в замок. Он пристально оглядел троих парней, и слегка понизив голос, произнёс: — Мы все теперь с вами одна семья, навсегда связанная плотью и кровью, и своей и чужой, слишком крепко, для того, чтобы допускать ссоры и разногласия. Поэтому я хочу, чтобы между вами всеми не было для них места, мы с вами все не в том положении, и я хочу, чтобы вы это понимали, вы все достаточно разумны для этого. Он помолчал, чтобы смысл и значимость этих слов лучше мог прочувствовать каждый из присутствовавших, затем продолжил: — Поездка в Россию будет сложной и тяжёлой, поэтому я хочу быть уверенным, что за моей спиной ничего плохого не произойдёт. Чуя, дорогой, прекрати изводить Осаму, он тебе не соперник. И не надо было так показательно целовать моего сына перед камерой, чтобы я заревновал, это совершенно напрасно. Мне нужен ты, и только ты, пойми это пожалуйста, и не трогай его, Осаму мне нужен живым и здоровым. Чуя вздрогнул от этих слов, и погладил кольцо пальцами левой руки, не отрывая взгляда от него. Дазай побледнел, Фёдор взял его пальцы в свои, и легонько пожал, успокаивая. В ответ получил брошенный на себя острый взгляд, и не придумал ничего лучше, чем взять его ладонь в обе своих, как в защитную шкатулочку, давая понять, что это не стоит беспокойства, хотя и сам уже привычно, но удивился тому, что там тоже была камера, причём Фёдор её не заметил. Эта милая привычка отца обвешивать камерами любой кусок неконтролируемого пространства наводила на мысль, что Мори, наверное, весьма неуютно чувствует себя там, где нет камер слежения, в лесу например. Тоже повод для работы с психологом. Может, мадам Йосано как раз и занимается этим с отцом? Фёдор не думал, что отец бы приставил к Дазаю психолога, которого сам бы не знал в качестве специалиста. — Отец, прости, что вмешиваюсь... — Фёдор почувствовал, что самое безопасное сейчас будет перевести тему, и поэтому решил спросить: — Мы летим в Москву? Он надеялся на то, что отец подтвердит эту гипотезу, но тот, сверкнув ультрафиолетом глаз, покачал головой, и тут же ответил: — Нет, в... другой город. Культурную столицу России. Там у нас деловые переговоры. Фёдор кивает и переспрашивает: — В Питер? — получая ещё один утвердительный кивок головой и добавление: — В качестве переводчика. Ты достаточно хорошо знаешь японский, чтобы сыграть эту роль. Чуя даже закашлялся, услышав это. Это кто тут знаток японского?! И пока ошарашенный Фёдор пытается успокоить сумбур в голове, потому что ни хрена он не хорошо знает японский, Мори обводит их всех глазами, и произносит: — Осаму, и ты, моё золото, вы оба можете быть свободны. Мы с сыном должны обсудить кое-какие детали будущей поездки. — И ещё раз, Чуе: — Любимый мой, я ненадолго. Ты и соскучиться не успеешь, как я вернусь! Поручаю тебе и Осаму разобрать вместе ту схему, что я тебе показывал, да чтобы оба были живы-здоровы, когда я вернусь, — и неожиданно — лёгкая искренняя улыбка. Чуя снова вспыхнул, словно ученик младшей школы, торопливо кивнул, и отперев замок, вышел из кабинета, утаскивая за собой и Дазая, который вышел, оглянувшись на Фёдора. Тот дёрнулся было остановить Осаму, но наткнулся на твёрдый взгляд отца, и сник, почувствовав, что внутри у него словно что-то оборвалось, и из оборванного места разлилась едкая горечь обиды и сожаления — даже попрощаться с ним не дали. Зачем было отцу рассказывать про тот недопоцелуй? Осаму теперь непонятно чего себе понавыдумывает, и кто знает что будет ждать его здесь, когда Фёдор вернётся! Зато «отцовское золото», надо надеяться, заткнёт наконец свой чёрный рот, и перестанет доводить Осаму. Как же хочется в это верить! Мори подошёл к двери, опять её запер, и сев рядом с сыном, обнял его за плечи заглядывая в глаза. — Фёдор, я понимаю, что поставил тебя в тупик, но просто прошу тебя, ничему не удивляйся. Эти слова были сказаны с довольно сильным акцентом, но по-русски. Если Достоевский думал, что удивить его нельзя уже ничем, то именно в этот момент он понял, насколько крупно ошибался, и его сердце сжалось, опять пропустив удар. Он бы спросил, зачем там отцу переводчик, но это-то теперь было понятно. Он не хотел, чтобы те, с кем он ехал на переговоры, узнали бы, что он знает русский язык, и... — Почему я? — Хочу представить тебя, как своего сына и наследника «Mori corporation», и если ты не в курсе каких-то деловых аспектов, то не волнуйся, ты со временем разберёшься, по дороге мы обсудим только самое основное, чтобы ты не плавал в этих вопросах. — Мори опять перешёл на японский. — Пойми, я бы не тащил тебя так далеко, если бы не обстоятельства. Тем более, ты там жил, и в тех реалиях разбираешься лучше меня. Так же как и в людях, не зря же ты у меня психолог. Будущий. Фёдор криво ухмыльнулся, и заметил по-русски: — С такими новостями мне самому скоро психолог понадобится, иначе мой бедный мозг не выдержит всего того, что на него так внезапно свалилось. Мори вдруг отвёл глаза, и убрав руку с плеч сына, произнёс: — Это ещё не всё. Синсэй, я буду называть тебя твоим японским именем. Там. Хотя бы там. Это тоже необходимо. Мои деловые партнёры не поверят, что ты мой законный сын, если я буду звать тебя иначе. Фёдор выгнул бровь: — А разве я законный? Ты мне сам сказал, что я твой бастард. У этой мелкой и то прав больше, чем у меня! — И она не хочет ими делиться, — кивнул Мори. — Она знать не знала ни о каком брате, и тут вдруг появляешься ты, и её эксклюзивность теряется в один момент. Я так хотел бы, чтобы вы поладили. — Ты даже не сможешь примирить свою рыжую мелочь и моего Осаму, — фыркает Фёдор, — вспоминаю, как ты появился на той квартире в первый раз, и предложил мне работать на тебя. На тебя! Смешно! На самом деле, Фёдор понимает, почему отец хочет звать его японским именем. Он нацелен постепенно приучить его к тому, что Фёдор не должен воспринимать Японию как чужую землю, раз он наследник Портовой мафии, и в этом есть своя логика, и это в конце концов, Фёдору даже льстит. Но! Он очень зол из-за того, что не предупредили, что ему с Дазаем уже не будет времени даже попрощаться как следует, ведь до отъезда они явно не увидятся, и взгляд, которым Фёдор одаривает отца, можно назвать по меньшей мере, недовольным. Мори видит это, и ощутимо мнётся, прежде, чем задать вопрос, но он его задаёт: — Скажи, сынок, между тобой и Гоголем и правда ничего не было? Ну, в любовном плане? Фёдору и больно и смешно от этого вопроса, и он язвит: — С которым из них? С Василь Сергеичем, или с Колькой? Мори поджимает губы, затем встаёт, проходится по кабинету, и поворачивается к сыну. На его лице непередаваемая смесь досады и смущения. — Этот Николай был у меня вчера. Он приехал, чтобы сообщить лично о предстоящих переговорах, и заодно проведать здесь тебя. Я не смог возразить. Тем более, что вы не общались так давно. Вы, вроде, дружили. — Кстати, по чьей вине, папа? — подхватывает тему Фёдор. — Кто заблокировал наше общение в сетях и по телефону? Это же не я. Так кто? — Я это сделал, — бросает Мори так легко, словно так и надо, — и я готов объяснить почему. Так что не торопись с выводами. Он подходит к стене, оклеенной дорогими обоями, за спинкой кресла возле стола. Его кабинет весь оформлен в европейском стиле, причём, под ретро на рубеже 19-20 веков. Босс нажимает там на завиток узора, за которым скрыта кнопка. Отведя часть декоративной панели на стене, обнажив фотодиодную пластину, Мори прислоняет свой палец к индикатору, горящему красным, и глазок становится зелёным, механизм щёлкает, открывая панель с цифровой клавиатурой. Затем он набирает комбинацию цифр, и открыв сейф, достаёт оттуда папку с бумагами, которую подаёт сыну со словами: — Изучи это внимательно, я тебя не тороплю. Фёдор даже теперь, лёжа распятым на чужой кровати, в напрасных попытках освободиться, не мог спокойно вспоминать то, что он увидел в этой папке. Он не может даже спокойно воспринимать то знание, которое получил из материалов, хранящихся в ней. Мори предпочитает это хранить по старинке — всё в бумажном варианте, и эти бумаги ужасают, вводят в ступор, и заливают вместо мозга в череп жидкую лаву, которая его взрывает, разнося на осколки. Он брал во внезапно начавшие дрожать руки то одно, то другое, и не мог поверить в то, что читает и видит в фотоматериалах, судя по всему изъятых из уголовного дела. И в мозгу билось только одно. Как?! Как он мог вчера упоминать маму Варю и её пирожки, если сам, лично год назад раздавил её колёсами одной из своих тачек, заляпав номера?! Как мог притворяться другом, сочувствовать, соболезновать ему, после того, как сделал это с ней сам?! И похоже, намеренно, да со злобой, иначе не проехался бы прямо по лицу... За что?!! Губы у него дрожат против воли, глаза наполняются злыми отчаянными слезами. Его прежний московский мир разбит и разрушен до основания, и как с этим жить он теперь не знает. Он поднял глаза от бумаг, отец стоял возле стола, опираясь на него бедром, и скрестив руки на груди, и слишком пристально вглядывался в лицо своего сына. У Фёдора, глядя на это, возникло одно подозрение, и он задал вопрос, который не мог не задать: — Скажи мне только одно — с кем мы едем договариваться? Мори плавно оторвался от стола, чтобы пройти и опять сесть в кресло. Спинка недостаточно высокая, и раскрытый зев сейфа зияет сзади него, словно пасть хищника, явившегося сюда по его голову. К чему это он так? Хочет показаться перед родным сыном беззащитным? Или просто не хочет лишний раз дёргать систему дактилоцензора, и ждёт, пока Фёдор прочитает документы, чтобы опять их сложить и закрыть? Тогда Фёдор себе всё выдумывает на ровном месте. Просто нервы. Лечиться надо. Но нельзя. И некогда. Так и вправду можно с ума сойти. Столько информации, что голова треснет. Хорош именинный подарок! Мори опять ставит локти на столешницу, сцепляя пальцы в замок, и кладёт на них подбородок. Он любит так сидеть, Фёдор знает. Босс молчит. Отец молчит. И наконец, произносит: — Василий Сергеевич Гоголь, поставка японского цифрового оборудования для нефтедобычи. Вот тема нашего контракта.***
Фёдор тогда подумал, что его парализует от злобы и накативших эмоций. Только услышав имя, он по-настоящему испугался. Испугался, что когда увидит, не сдержится, и опять выпустит наружу своего зверя. И тогда пощады никому ждать не стоит. Его смертельный удар, молниеносный и губительный, как бросок ядовитой змеи, уже отправил на тот свет, по крайней мере, нескольких человек. Двоих из них в туалете Универа. И если ему под руку попадётся эта белобрысая дрянь...! Фёдор опять попытался ослабить верёвки, но бесполезно. На переговорах Николая не было. Да и что там делать ему, рэперу, блядуну и клоуну, каких мир не видел? Актёрский талант у него и правда был немалый, это правда, и только благодаря этому он не был разоблачён раньше! Теперь Фёдор понимал, почему виновника трагедии никто не нашёл. Его, скорее всего, и не искали. Таких, как эти Гоголи, знаменитые нефтяные бароны, не ищут от слова совсем. «...а у меня всё схвачено, везде за всё заплачено... » Какого хрена вылезла из ниоткуда эта строчка? Какая-то песня. Кто её пел? Где он её слышал? Точно не в фильме «Next», который раньше так любил. А теперь этот грёбаный фильм стал его жизнью. Наверняка ведь Василий Сергеич знал, что сотворил его сынок, и отмазал драгоценное чадушко. Фёдор вспомнил то странное выражение на его лице, когда отец представил его ему как своего сына. Никак не мог понять, что оно означало, но оно точно не было тем, что ждал увидеть Мори Огай. Отец тогда нахмурился, а Фёдор потом удивлялся странной покладистости нефтяного магната, не оспорившего ни один из пунктов договора. Хотел поговорить об этом с отцом после банкета, но не успел. Когда стал мыть в туалете ресторана руки, воздух за его спиной едва ощутимо всколыхнулся, а затем забил лёгкие противным химозным запахом, вырубая сознание. Да уж, не думал Фёдор, что поездка в Питер будет настолько тяжёлой... ...Щёлкнув дверным замком, провернулась ручка, и когда Достоевский, который имел прекрасный обзор на вход в комнату с места, где он лежал, увидел, как открывается дверь, впуская на порог его друга детства, одетого в бледно-лиловый атласный халат, с бутылкой минералки в руках, и торжествующей ухмылкой на лице, то понял теперь, что значило сдерживаемое торжество на лице старшего Гоголя, и кто его похититель. И понял, почему крепко привязан за все конечности, иначе Николай уже валялся бы здесь мёртвым.