У человека два зрения: взор тела и взор души. Телесное зрение иногда забывает, но духовное помнит всегда. Александр Дюма «Граф Монте-Кристо»
Фёдор даже не дёрнулся, мгновенно напустив на себя безразличный вид, хотя один Господь лишь ведает, как же ему хотелось стереть эту кривенькую усмешечку с лица ненавистного блондина! Он не знает. Он ещё не знает о том, что узнал о нём Фёдор. А вот Фёдору очень хотелось бы узнать, за каким чёртом этому самодовольному мажору понадобилось убивать маму Варю, причём, лично, даже не напрягая своего Родиона, которому (Гоголь как-то проболтался) было настолько привычно убивать, что человеческие жизни он ценил не больше, чем надоедливых комаров. Начальник охраны нефтяного принца, Родион Раскольников, был бывшим ментом. А потом беглым зеком, которого приютил у себя и отмазал старший Гоголь ещё в девяностые. А после рождения наследника, приставил его охранять единственное чадо, поскольку лучше не было головореза, умеющего распознать опасность для объекта охраны, и лишить жизни нападающего всевозможными подходящими к ситуации способами, да так, что и глазом моргнуть не успеешь. Уже в Йокогаме Фёдор часто сравнивал его с начальником «Чёрных ящериц», охранительно-карательного отряда «Mori corporation» — Рюро Хироцу, ровесником Раскольникова. Он частенько перебирал в уме их профессиональное сходство и отличия. Как в детской игре «Найди десять отличий», он видел плюсы и минусы обоих, которые успел увидеть, и надеялся ещё рассмотреть. Николай, всё ещё улыбаясь, присел на край кровати, и Фёдор инстинктивно сжал кулаки, несмотря на отчаянно саднившие содранные запястья, тут же их разжав, когда сообразил, что нельзя показывать Гоголю своих эмоций, поскольку тот, скорее всего, только этого и хочет. Но было уже поздно — его жест заметили, и ухмылка превратилась в невыносимо ослепительный оскал во весь рот. У Фёдора даже в затылке заскребло, когда он представил, как он с ноги выбивает все эти идеально-белые, тщательно взлелеянные зубы. И плевать, что он и его папаша держали его, тварь неблагодарную, рядом с собой столько лет, изредка бросая денежные подачки. Он и сам, как выяснилось, не был последним нищебродом, отец говорил, что ему подкидывал денег постоянно, но, учитывая его окружение, не мог переводить большие суммы, чтобы те же Гоголи не разнюхали. А в Японии на его имя было заведено несколько счетов, где покоились уже очень нехилые денежки. Не говоря уже о том, что отец не просто так начал вводить его в дело. И вот вопрос, если отец знал, что они едут сюда на встречу с Гоголем, то не мог же он думать, что его не узнает человек, являвшийся ему чуть ли не вторым отцом с четырёх лет, поскольку то Колька постоянно околачивался возле Феди, то сам его утаскивал к себе домой. Маленькими они разлучались только на ночь, а когда стали постарше, то бывало и дрыхли в одной кровати, когда полудохлые приползали с тусы, или из того же борделя. Нет, ну всё-таки поразительно его напоминает вот этот пошлый интерьерчик, но запахи подсказывали, что это не такое место. Но где это всё находится, Фёдор не мог понять, он был уверен, что никогда раньше не бывал в этом месте, однако совершенно отчётливо представлял себе, что с ним здесь хочет сделать Николай. Тот достаточно ясно всё обозначил — кровать под пошло-фиолетовым прозрачным пологом, и он, распятый на ней, словно саб на Андреевском кресте; и вишенкой на торте Николай, развязно рассекающий в каком-то пошло-лиловом халате. Он даже во времена совместных ночёвок не позволял себе ничего кроме спортивок и футболок, и ни разу за всё это время к Фёдору не то, что не прикоснулся с каким-то двойным смыслом, но даже и намёка не давал на то, что ему такие прикосновения необходимы, из-за чего Достоевский и подумал, что Николай натуральнее всех натуралов, а какого пола были те с кем тот трахался, Фёдор естественно не проверял. Да и зачем бы? Да, Гоголь позволял парню, который был подле него на положении не то слуги, не то компаньона, ложиться в одну постель с собой, но они там могли максимум дурачиться, щекоткой доводя друг друга до истеричного смеха, или рубиться в игры, пожирая несметное количество фастфуда, который их юные желудки переваривали весьма хорошо. Никогда юный богач не лез к своему другу с поцелуями, не трогал его интимные зоны и не гладил. Нигде. Ну, мог за плечи приобнять, как это делают друзья, но — и всё. Ничего больше. А тут... Вон оно что! Фёдор отвернулся. Он не мог больше смотреть на эту довольную рожу человека, всё время притворявшегося всего лишь другом, но втайне думавшего совершенно о другом. Гоголь не дружбы хотел от своего друга, но ни разу ему об этом не намекал, и всё вот это, неожиданно обрушившееся на него, было абсолютно неожиданным, и страшно бесило. И хуже всего, что он не мог ничего с этим поделать — обнажённый и обездвиженный, он мог только смотреть и плеваться ядом. Ну, или не ядом, как вариант. Фёдор дёрнул головой, когда ледяные пальцы цепко ухватили его за подбородок и повернули голову к их хозяину. Лиловые глаза встретились с карими глазами нефтяного принца, на губах которого змеилась недобрая ухмылка, и она тоже Фёдора взбесила. Внутри поднялась волна холодной ярости, и он, постаравшись напустить во взгляд побольше презрения, нахальства, чего угодно, только не страха, процедил сквозь зубы: — О-о-о! Надо же! Наконец-то хоть кто-то пожаловал! Потрудись объяснить, какого ты творишь? — его тон можно было закачивать вместо фреона в морозильник. — С какой стати я здесь нахожусь? Что всё это значит? Гоголь прекратил ухмыляться, отпустил подбородок Фёдора, и открыв минералку, сделал крупный глоток, отчего у Фёдора, который просто адски хотел пить, заскребло в горле, и он судорожно сглотнул, но дать попить не попросил, даже не подозревая, что этим заставляет всё внутри Николая сжиматься и расширяться попеременно. Именно такой Фёдор заводил всегда Николая больше всего. Непокорённый, неукротимый, хозяин даже в положении пленника. Но... Николай закрутил крышечку, кладя бутылку на кровать. Он ему ещё покажет, кто здесь хозяин! Наклонившись, Гоголь опалил его полным голодной похоти взглядом, и негромко пробормотал понизив тембр почти до баса: — Ты думаешь, кто-то в этом мире может равняться с тобой? Ни в этом, и нигде. Я годами по тебе с ума сходил, а ты всё время крутился рядом, как слепая крыса, такой весь идеально красивый, с этой своей кожей и глазами, такой суперхолодный интеллектуал, такая умница и недотрога, в то время как мне до чёртиков хотелось потрогать твои волосы... Я в курсе, что тебя звали Евнухом, и до недавнего времени я в это и сам верил, ведь у тебя ни на кого никогда не вставало, но когда я увидел как твои бесстыжие татарские глаза смотрели на эту японскую бинтованную хрень... Гоголь стиснул кулаки и скрипнул зубами, шумно, с рычанием, выдыхая воздух через рот, и Фёдору на мгновение показалось, что глаза Николая вспыхнули красным, как у хищника. Он протянул руку и погладил Фёдора по бедру, мышцы которого тут же рефлекторно окаменели под чужими пальцами, хотя сам пленник даже не дёрнулся. Лицо нефтяного принца исказила злоба, он опять рыкнул, сопроводив своё рычание шлепком ладони по тому месту, которое прежде оглаживал. Он наклонился к Фёдору, и прошипел: — Вот! Мне ты до себя даже дотронуться не даёшь! Знаешь, Татарин, как я завидовал этой бинтованной мразине, когда узнал, что вы вместе? И это я узнал не от рыжей бестии и её глупого блóнди. — И поскольку Фёдор лежал, не издавая ни звука, Гоголь подождал реакции, и не дождавшись, хмыкнул, и продолжил: — Ну, просвети меня, чем он тебя купил, этот ничтожный япошка? Ах, простите, Фёдор-сан, ваш прекрасный чокнутый соотечественник! Вот знал же я, чувствовал, что у тебя с родословной не всё чисто! А когда тётка твоя велела тебе на курсы японского записаться, тут-то я и начал что-то понимать. Тогда я и заподозрил, что если ты выучишь этот грёбаный язык, то усвистишь в эту Японию, и только я тебя и видел! Я долго терпел, не вмешивался, но за этот совет я готов был её грохнуть! В глазах Фёдора после этих слов впервые от начала их разговора отобразились внутренние эмоции. — И ты... — вскипая внутри от сдерживаемой ярости тихо проговорил Фёдор, — ты так и сделал. Ты её убил именно за это, за то, что она хотела, чтобы я здесь не оставался, чтобы уехал к отцу, да? И не вздумай отпираться, я всё знаю, мне отец рассказал. Николай даже отшатнулся сначала от него, и на его лице смешался целый коктейль эмоций, но он довольно быстро справился с ними. Сжав губы в нитку, и упрямо вздёрнув подбородок, он с вызовом глянул на Фёдора, блеснув глазами. — Да! — внезапно выкрикнул он, так что Фёдор даже вздрогнул. — Вот за это тоже! Сколько себя помню, она всегда бухтела, что ты, весь такой из себя красавчик и суперталант, не должен хоронить себя в такой жопе, как Россия, и что тебе надо поскорее валить туда, где тебя не будут дразнить Татарином! — А ещё Чучмеком и Чуркой узкоглазой, братом Равшана и Джумшута, Желтком, Китаёзой, Корейской морковкой! — выпалил Фёдор зло, но всё так же негромко. Горло першило и он не мог кричать, хотя ему бы хотелось так заорать, чтобы этот самодовольный придурок оглох. — Твой «Татарин» это далеко не все клички, которыми меня здесь обзывали. Мои земляки по матери удивительно изобретательны! Лучше бы что-то полезное изобрели, чем прозвища придумывать. Мама Варя хотела для меня лучшей жизни, она знала кто мой отец, только мне не говорила, он не велел до поры. Только из-за тебя эта пора так и не наступила. И он может мне эту жизнь дать. Здесь я кем был? Пустым местом, твоей тенью, не более того. А там я стал сыном своего отца, и теперь я с тобой на равных, такой же наследник, как и ты. И ты прекрасно знаешь, что мой отец не только нефтью занимается. Другое дело, что меня видеть наравне с собой ты не хочешь, потому что не привык, и тебе легче думать, что я по-прежнему нищее безродное дерьмо! Глаза Гоголя, и без того какие-то шальные, за время произнесения этой тирады менялись, и под конец их словно маслом подёрнуло. — «Твой Татарин»! Ты даже не подозреваешь как двусмысленно это звучит, — мурлыкнул он, и Фёдора передернуло от отвращения. Он тут ему душу изливал, всё наболевшее выплеснул, а этот наглый извращенец только одно и услышал — то, за что было выгодно зацепиться. Ну да, как же! Он не ожидал, что Фёдор знает то, чего знать не должен, вот теперь и выкручивается. — Ты всегда слышишь только то, что хочешь слышать, — ощетинился он. — Тебе плевать, чего хочу я, и всегда было наплевать. Гоголь засмеялся низким тяжёлым смехом, раздувая ноздри и облизывая глазами обнажённого Фёдора. Он постоянно то стискивал, то разжимал кулаки, явно желая опустить руки на кожу Фёдора цвета благородной слоновой кости. — Я знаю чего ты хочешь! Тоже мне, секрет Полишинеля. Ты хочешь трахаться с этой японской кучерявой мордой, это и так понятно. Но я бы хотел услышать от тебя вот это: «Я твой Татарин», только в ином контексте, — сказал он наконец, оскалив зубы так, словно собирался в эту кожу ими впиться. Лицо его при этом запылало от едва удерживаемого вожделения, которое слишком откровенно бурлило в голодном хищном взгляде, чтобы можно было сомневаться в природе этого контекста. У Фёдора непроизвольно растянулись губы в презрительной улыбке. А больше он ничего не хочет? Только этого? Хотя, Николай давал ясно понять, что не только, а гораздо, гораздо больше, и не только услышать. Зрачки его жадных глаз были такими огромными, что расползлись почти на всю радужку, и у Фёдора промелькнула мысль, что это случилось не само по себе, скорее всего, тот что-то принял, и теперь у него посрывало последние стоп-краны. И Гоголь укрепил эту мысль, словно сгусток жара ему в лицо выдохнув: — И думай, что хочешь, но я наконец-то сделаю это. То, чего так давно хочу. И хотел бы я посмотреть на того, кто попробует мне помешать. — Не лезь ко мне, мокрушник! — процедил сквозь зубы Фёдор. — Для тебя моя мама Варя была всё равно что муха, и ты её прихлопнул не задумываясь. — Да кто бы говорил, — ядовито рассмеялся Николай, наклонившись поближе, — на тебе самом пара жмуриков висит. Из японского Универа, которые. Ну, и может, тут ещё столько же, если не больше. Ты же у нас мальчик несдержанный, удар твой козырный не дай боже кому узнать! Особенно, если обозвать как-нибудь, да пообиднее, м? Ледяной ты принц.... Тебя от этого мигом растапливает, прямо до кипения! — Он нагнулся к уху Достоевского и пробормотал таким тоном, словно дарил дорогой приз: — Не волнуйся, я всё это тебе обеспечу, у меня память хорошая. Если я каких-то оскорблений не знал, ты подсказал мне, а я запомнил... — он уставился прямо в глаза Фёдору диким взглядом, пытаясь выцепить эмоции на его лице, и снова оскалился: — И ты даже не представляешь, насколько в кайф мне будет говорить тебе всё это в лицо, а ты будешь психовать, но не сможешь ответить! Фёдор смотрел, и не мог отвести взгляд, жалея, что не может прожечь своего мучителя глазами насквозь. На то, что тот его освободит, не приходилось надеяться, разве ещё дополнительно привяжет. Покрепче. А Николай, ухмыльнувшись, юркнул с кровати куда-то под низ, и зашоркал, выдвигая что-то тяжёлое из-под неё, потом донеслись такие звуки словно что-то искали, сопровождаемые неясным, едва понятным бубнежом: «Что бы...? А! Нет... Вот это будет лучше... Или... Нет! Лучше вот это! О!» Вынырнул он оттуда в клочьях паутины, до которой, видимо, не добрались руки не слишком прилежной прислуги, матерясь сквозь зубы и держа в руке плётку, при виде которой у Фёдора неприятно заныло в груди. Она была в пять хвостов, плетёных из тонких ремешков, на концах которых блеснула сталь когтей. Он что, всерьёз собирается на Фёдоре применить вот это?! Но за что? Он что, совсем уже крышей поехал? А, ну да! Намерен живым отсюда не выпустить! Ведь Фёдор узнал ту страшную правду, которую не должен был знать... От этих мыслей спину словно обожгло морозом. Стараясь не измениться в лице, и не допустить дрожи в голосе, он облизнул пересохшие губы, и как можно небрежнее бросил: — М-м-м, какая интересная вещица! Судя по тому, сколько на тебе паутины, её тебе подарили пауки... — тут Фёдор тонко усмехнулся. Ну не мог он отказать себе в удовольствии поддеть Гоголя отсутствием чистоплотной прислуги. Да и по всему было видно, что в этом жилье, чем бы оно ни было, хозяева давно не жили, а слуги, по русской привычке, не убирались, следуя известному логическому постулату — зачем намывать то, что в срочном порядке в пользование не потребуют? Но когда потребовали, то это требование, видимо, настолько ограничило во времени, что во все углы просто не успели залезть. Если он хотел задеть Николая, то у него получилось даже сильнее, чем хотелось. Когти, хищно блеснув, словно маленькие серпы, взвились в воздух, и впечатались в белый атлас простыни рядом с бедром Фёдора хищной пятернёй, вспоров плотный и скользкий материал острыми концами, разрезая ткань в лапшу, и только чудом не задев кожу. А Николай, с лицом белее бумаги и совершенно невменяемым взглядом, прошипел: — Если тебе так хочется испытать этот девайс на себе, то ещё хоть слово в таком тоне, и эта чудесная пятихвостка пропорет твоё мясо до костей, и выпустит кишки, — он молча постоял, наслаждаясь произведённым эффектом, а затем торжествующе добавил: — Ну, и как тебе мои сюрпризы? Признайся, ты ведь многого обо мне не знал! — он похлопал по своей ладони сложенной плетью. — Я слишком долго ждал, и меня утомило это ожидание, мой прекрасный узкоглазый друг. Я бы хотел это всё сделать иначе, но твой языкастый папаша всю малину испортил. Больше я ждать не могу и не буду. Я привык добиваться своего, а ты — мой с тех пор, как я впервые тебя увидел. И хотя мне очень хочется посмотреть на кровавые полосы на этой прекрасной коже, но я всё же не хочу её портить. И я даже дам тебе попить перед тем, как попробую наладить конструктивный разговор. Ты же хочешь пить, я вижу. То, чего ты надышался, такая неприятная штука! После неё всегда хочется пить. Всем хочется. Да и я не совсем уже зверь. Не с тобой... Он открутил крышечку, и поднёс к губам пленника горлышко бутылки: — Пей... — но от горлышка, из которого перед этим только что отпил Николай, Фёдору в нос шибануло запахом слюны, и он инстинктивно отпрянул, хотя пить ему и хотелось. При виде такой реакции лицо Николая потемнело, ноздри гневно раздулись, губы поджались, и выплюнули: — Если ты не будешь пить сам, я заставлю тебя силой! — Я немного в курсе, — попытался вставить слово Фёдор, — перед такими... играми тем, кого бьют, не следует пить воду. Но Николай, вспыхнув лицом, поджал губы, и процедив о том, что Фёдор слишком много знает лишнего, изловчился вставить рукоять плётки ему в зубы, и влил в его рот немного воды из той же бутылки, из которой до этого пил сам, пленник рефлекторно её проглотил, едва не задохнувшись. А проглотив, почувствовал, как ему что-то мягко ударило в мозг, жаром расходясь по всему телу, зрение поплыло, и всё вокруг странным образом обрело раздвоившиеся очертания, словно он смотрел видео со сбитыми настройками чёткости. Чужая рука вдруг прошлась по его члену, и от этого прикосновения прострелило таким возбуждением, что Фёдора всего выгнуло над кроватью навстречу этой руке. Он ещё успел заметить, как Николай развязывает пояс своего халата и приближается к нему, но абсолютно не мог, да и не хотел сопротивляться ни этому, ни тому, что с ним делали дальше, ничего уже не слыша, кроме нарастающего в ушах оглушительного грохота колёс Адского поезда...***
— Кто ты? Неясная тень беззвучно возникла из тумана так близко, что захотелось потрогать, но когда он протянул руку, она столь же беззвучно пропала, а мимо него внезапно, едва не задев крылом по глазам, тяжело махая широкими крыльями в туманной взвеси, пролетела какая-то довольно крупная птица, от которой он инстинктивно отшатнулся, выбрасывая руку заградительным жестом. Птица была не мелкой, лишь чуть поменьше курицы, с длинным узким хвостом, и какого цвета были перья, в тумане было не разглядеть, вроде какие-то тёмные, но явно она была не из воробьиных. Она осязаемым наваждением промелькнула мимо, чиркнув перьями по его ладони, и исчезла в серо-белой мгле неопознанным живым объектом. — Ну и чого ты злякався? — сварливый старушечий голос выстрелил за спиной резко, как удар кнута, заставив Огая вздрогнуть, ощущая, как мурашки пробежались по спине от звуков этого вопроса. Старуха говорила не по-русски, это был ещё какой-то другой язык, но Мори Огай, японец по рождению и по крови, странным образом понимал значение слов. — Я тэбэ нэ зьйим. А сам сэбэ ты зьйисы, якшо ридну кров нэ найдэш. «— Она права, — подумал Мори, — точно сам себя съем, если не найду Син-чана.» И обернулся на источник звука, ожидая увидеть за спиной всё тот же туман, но неожиданно взгляд наткнулся на сухощавую, довольно высокую старуху, со странно белокожим но в морщинах лицом, с крупным острым носом и матово блестящими даже в дымке тумана круглыми, неазиатскими, чёрными глазами, которые впились в него так, словно дыры прожигали. Эти глаза и зацепили Мори настолько, что он сразу даже не обратил внимания на то, во что она одета, а одежда на бабке была тоже неазиатская, но и в Европе он такую не видел. Разве что на каких-то полотнах, где изображались сцены из прошедших эпох. Голова старухи была повязана чёрным, как ночь, атласно блестевшим платком, который был закручен на манер тюрбана, а концы завязаны над лбом, и торчали, словно заячьи уши. Мочки ушей старухи оттягивали фигурные золотые полумесяцы. Морщинистая шея, закрытая золотым монисто, уходила в белый ворот рубахи, с широкими, тоже чёрного атласа рукавами, а юбка, перетянутая чёрным поясом в золотых монетах, была тоже чёрной, в крупную клетку, прочерченную тонкими изумрудными полосками, блестевшими шёлком. Плавающие низко пряди тумана не давали рассмотреть обувь незнакомки, и можно было подумать, что она вырастает прямо из этого тумана, соткавшись из его белесых прядей, словно болотный дух, но в местных духах Огай не разбирался. Старуха усмехнулась тонкогубо, не открывая рта, и её слова зазвучали прямо у Огая в мозгу, повергая его в ступор: — Ты даже сомневаться не смей, кто украл твоего сына. Сам знаешь, только я подскажу где искать. — А вы знаете где он? — встрепенулся Мори, сказав это вслух, и когда старуха недовольно поджала и без того тонкие губы, испугался, что чем-то рассердил её, и она ему теперь ничего не скажет. В том, что ей известно, где его сын, он почему-то даже не сомневался, ведь она прежде говорила с ним на каком-то местном языке, а значит точно знала, что здесь творится. — Он у человека без царя в голове, и без бога в животе. Мнит себя пупом Земли, но на самом деле только шут, для которого нет ничего святого, — пронеслись у него в мозгу насмешливые слова, но при этом старуха губ так и не разжала. Чревовещательница, что ли? Но слова слышны абсолютно чётко, будто произнесённые вслух, а выглядит она при этом так, словно к императорской семье принадлежит — стоит, словно палку проглотила, женщина без привитого с малых лет воспитания не будет стоять с настолько прямой спиной. И поэтому, несмотря на не слишком богатую одежду, её не хотелось называть старухой, она скорее воспринималась как сильно пожилая высокородная дама. Неужели это телепатия?! Мори понял, кого она имела в виду, ведь Николай заезжал к нему перед тем как побывать дома у Синсэя — передавал Огаю на словах приглашение от своего отца приехать на переговоры в Россию, и о ком речь, Мори понял сразу. Оставалось только узнать, куда он утащил Синсэя. Огай согнулся в поклоне перед этой странной женщиной, наконец осознав, что ему всё время хотелось сделать, и произнёс, не разгибая спины: — Прошу меня простить, госпожа, не знаю, чем мой сын заслужил вашу благосклонность, но если можете, то укажите место, где этот... шут прячет моего сына? Морщинистое носатое лицо опять прорезала усмешка, и в голове Огая зазвучали слова: — Проверь его дом, который за городом, ты знаешь где это. Поезжай, но поспеши, а то у шута не только царь из головы сбежал, а и последние клёпки рассохлись, так что он что угодно может сотворить. Поспеши, а то себя не простишь! Старая дама подняла руку в широком чёрном рукаве, развернувшемся как птичье крыло, вытянув её по направлению к Мори, но не коснувшись его, растаяла, словно туман сожрал её, громко разразившись над ухом противным стрёкотом невидимой птицы, от которого Огай дёрнулся, судорожно хватая ртом воздух, и распахнул глаза. Оказалось, он задремал на заднем сидении арендованной им машины, и ему приснилась вся вот эта до странности реалистичная чертовщина. Странная бабка... На местную цыганку похожа, они в Японии не живут, но здесь Огай таких видел — вечно лезут, хватают прохожих за руки, предлагают им погадаться. Прорицательницы. Только у них нет такой каменно-прямой спины, словно у королевской особы, и такого дара телепатического общения тоже нет. И на японском они говорить не умеют... Стоп! Огай только что понял, что весь мысленный разговор с ним странно одетая старуха вела по-японски, безупречным языком, и тоном, преисполненным такого бесконечного осознания собственного достоинства и права силы, что это-то и вынудило его совершить поклон перед ней. Но откуда она язык-то узнала? И отчего первые фразы произнесла на другом языке? И почему Мори их понял?! Странный сон. И странное место для сна, ведь есть же номер в отеле, и удобная кровать, но в его ситуации это как раз и не странно. Он замотался в поисках неожиданно исчезнувшего сына, и уснул в машине, а Гин, охранница, скорее всего, просто не стала его тревожить, и видимо приказала охране не трогать босса, пускай спит, где уснул, ведь он третьи сутки не спал, вымотался в поисках. И в результате теперь сидит в салоне автомобиля, слушает колюче-настороженную тишину в салоне, бездумно пялясь в лобовое стекло на уличный фонарь, тускло-жёлтый из-за тонировки стёкол машины, и на голые ветки, трепаемые резким ноябрьским ветром над размытыми в лёгком тумане городскими огнями. За стенками машины — беспокойная ветреная питерская ночь, а до него не долетает ни звука, и вся панорама за стеклом, словно немое кино, только в цветах и красках. Плевать ему на краски! Как только ему в голову не пришла мысль о загородном доме Гоголей? Он же знал о существовании этого особняка, но почему-то за три дня ни разу об этом не вспомнил, если бы не этот сон, то не вспомнил бы и сейчас. Тем более, что именно во снах сублимируется то, что происходит наяву, и чаще всего и приходят на ум оптимальные решения именно во сне... Завибрировал телефон входящим звонком. Мори взглянул на экран, и у него сразу потеплело в солнечном сплетении, тёплым комком падая в пах — Чуя... Милый, родной мальчик, жаркий колючий лучик во тьме тошнотворных будней. Как же он рад будет услышать его! Он сдвинул иконку приёма вызова, и произнёс: — Да, моё солнышко? — Скорее, подсолнушек, — хмыкнули ему в ухо, и Мори улыбнулся этой ненавязчивой лести, намекающей, что Чуя всегда держит ориентир на Огая, как на солнце. Только тон обычно ехидного Рыжего был не ехидным, как всегда, а серьёзным и грустным, и Мори немедленно напрягся: — Что-то случилось? Трубка как-то странно и тяжело примолкла, и Огай уже не сдерживая эмоций крикнул: — Говори! — чувствуя, что задыхается от внезапно накатившей паники, и рванул воротничок рубашки, мгновенно брызнувший по сторонам пуговицами. — Д-да, случилось, — Чуя цедил из себя слова так, словно язык был памперсом, а воздух превратился в желе. — Говори! Опять Дазай?! Да?! Что на этот раз?! Он хоть жив?! — Мори судорожно схватил ртом воздух, словно вытащенный на берег карась. Трубка немного помолчала, а затем взорвалась: — Да жив, жив твой ублюдочный, ни черта с ним не случилось! И он ничего с собой не делал, и не собирался! Только о нём и думаешь! Если он тебе так нужен, то зачем ты мне кольцо дарил, зачем замуж звал?! Зачем хуета эта вся?! Мори не сдержал облегчённого вздоха, мысленно поблагодарив всех богов за то, что хоть одной проблемой меньше, а затем произнёс: — Затем, что я ТЕБЯ люблю, вот только за этим. Просто его поведение часто бывает богато сюрпризами, и не всегда приятными, такова природа его заболевания. А ты... Ты моя опора, ты моя стена, ты всегда одинаковый, надёжный, маленький мой, и если у тебя и бывают непредсказуемые поступки, значит тебя уже что-то очень сильно допекло. Ты так просто не ломаешься, родной мой. Вот только плохо, что со мной об этом не говоришь. Что-то случилось с тобой, да? И трубка опять затыкается, так что Мори приходится аллокнуть, подумав, что абонент мог отключиться. Но она отзывается чуиным голосом, только таким дрожащим, какого Огай никогда у него не слышал. — Огай... — произносит она, — Огай, я... это кольцо для меня слишком много значит, и я не хочу непоняток из-за этого. — Я тебя слушаю, — как можно мягче произносит Мори, уже догадываясь, о чём пойдёт речь. — Но скажу сразу, если ты о тех твоих разговорах с Осаму, когда он лечился в нашей клинике, то я о них знаю. Не знаю, с чего ты решил, что Дазай мне интересен, как сексуальный объект, но в этом плане я им не интересуюсь. Так что ты абсолютно зря внушал ему мысли о суициде. Ты в этом хотел признаться, ревнивый мой? Так можешь считать, что я тебе это простил. — Да... Нет! — в трубке опять засопело и вздохнуло. — Ты говорил, что твой сын пропал... Я думаю, его этот русский мог спереть, ну, который рэпер. Он давно мне мозги полоскал своими доёбками. — А вот с этого места поподробнее, мой дорогой, — Мори сделал знак Гин, засунувшей было голову в открывшуюся дверцу, впустив в салон автомобиля порыв холодного ветра, оставаться снаружи и она, кивнув, убрала голову и захлопнула дверцу. — Как давно ты с ним общаешься? Что-что? Что ты говоришь? — переспросил он, услышав лишь невнятное чуино бормотание. — Я говорю, что с того времени, когда я услышал, как ты приказывал этому бинтованному стать поводырём для твоего сына, когда он сюда приедет. И когда он приехал, я нашёл в сети его контакты, там был только этот рэпер, и всё. И я ему написал... — Погоди, мой родной! — Мори в первую минуту подумал, что ослышался, словно объятый жаром от этих слов, и на секунду даже забыл, что сам затеял этот разговор, ведь такого он не ожидал. — Что ты сделал? Что значит «нашёл в сети и написал»? Ты взломал его аккаунт? Без моего позволения? Я, конечно, старался не слишком ограничивать твою свободу и не давил на тебя чересчур сильно, и поэтому пропустил тот момент, когда ты полез туда, куда не надо было. — Мори гигантским усилием воли старался не повышать голос, хотя внутри уже просто кипел. — Ты что-то новое узнал про Син-чана? Нет? Он тогда для всех был просто рядовым человеком, русским Фёдором, а не моим единственным сыном. И что же ты написал этому рэперу? — Ну... — Чуя запнулся, — я... он попросил рассказывать, как тут себя чувствует... твой сын. Здоров, или болеет, как учится, с кем тусуется... Огай, я ему не рассказывал всего! Ни про этого... Дазая, ни про случай с китайцем, но когда он спросил, есть ли у него кто-нибудь, с кем он спит, я сказал, что он вроде... живёт вместе с кем-то. Я же не идиот, Огай! Мори ясно услышал в интонациях Чуи нотки испуга и фальши, и подумал, что даже если парень по глупой ревности растрепал Гоголю больше чем надо, сейчас это уже не имело значения. Имело значение только то, на что ему слишком ясно указывал сон, и эта странная пожилая дама в не менее странном наряде, больше всего похожая на ёкая, чем на живого человека. И эта птица... Тэнгу? У них тоже есть эти демоны? Или это что-то другое? И ведь её слова совпали с тем, что говорил Чуя, только он сказал более простым и понятным языком. Мори потёр пальцами переносицу. Голову после слов Чуи внезапно будто разломило болью. Скорее всего, из-за того, что долго не спал, нервничал, и уснул не в кровати, отлежал шею, да и сейчас причина его переживаний всё ещё никуда не делась. Он, не отнимая трубки от уха, приоткрыл стекло окошка, и махнул Гин и водителю, чтобы они садились в авто. И когда они уселись, водитель за руль, а охранница рядом с Мори, он сделал знак водителю трогаться с места, и машина медленно покатила со двора через подворотню. Огай ни слова не произносил, ожидая, что ещё скажет Накахара. Из трубки послышался тяжёлый сдавленный вздох, и Мори вдруг испугался, что если он сейчас ему сам ничего не скажет, то возможно уже от Чуи ничего и не услышит. Мало ли до чего тот додумается с перепугу. Да, может это и глупо, но Мори был в панике, хоть и старался этого не показывать. Его самообладание было на пределе. За эти двое с лишним суток он и его люди перешерстили все подворотни, пятачки, углы и притоны, связались даже кое с кем из местных, но результата не было никакого. — Чуя... — произнёс Мори максимально мягко. Он понимал, что парень проштрафился, натворил дел, но когда понял, что был неправ, то позвонил сам, и попытался хоть что-то исправить. Если бы Мори так хорошо не знал Накахару, он бы подумал, что тот провернул намеренную интригу, и пытается неуклюже уйти из-под наказания — вроде и накосячил, но сам же и с повинной пришёл. Но он знал Чую как облупленного, и понимал, что парня просто умело использовали, сыграв на его дурацкой ревности, и теперь, досадуя на себя за отсутствие в прошлом контроля над Накахарой, хотел задать ему парочку вопросов. — Чу-чан, не нужно переживать о том, что я подумаю, сделаю или скажу тебе. Моё мнение и отношение к тебе от этого не изменятся. Скажи мне только, а вы с этим рэпером общались в видеоконтакте? — Ну... Да... И это тоже было, — пробубнила трубка, и сердце Мори резко подпрыгнуло. — А на каком языке вы с ним говорили? — спросил он, желая проверить внезапную догадку. — Ну, как на каком? На инглише, — пробормотал Чуя, и Мори почувствовал, как на него обрушивается настолько сильное облегчение, когда догадка не подтвердилась, что оно уже граничило с непереносимостью. Вздох облегчения был таким громким, что Чуя испуганно пробубнил: — Огай, с тобой всё хорошо? — Да!.. — выдохнул Мори. — Теперь почти, да, — ему действительно было легче от того, что Николай Гоголь японского языка, похоже, всё-таки не знал, а то он уже и не знал, чего ожидать от этого нефтяного чудовища. — Пожелай мне удачи, мой Подсолнушек! — и сбросил вызов. Машина тормозит на выезде из подворотни, и Михаил, водитель из местных, полуоборачивается к боссу, как бы спрашивая: «Дальше куда?» Мори открывает рот, чтобы назвать один знакомый адрес, но тут на лобовое стекло шлёпается что-то, что в первую минуту кажется Мори то ли какой-то тряпкой, то ли веткой с листьями, брошенной ветром. Босс Йокогамской якудзы вздрагивает, словно нервная барышня, но в следующий момент он встречается взглядом с блестящей обсидиановой бусиной птичьего глаза, и весь сразу замирает от того, что этот глаз ему кажется странно знакомым. Птица, распластавшись по стеклу крылатым тотемом, посмотрела на него одним глазом, приоткрыв клюв, потом уперевшись лапами в стекло, словно отлепила себя от него, собираясь в кучку. Затем, встряхнув длинным хвостом, скакнула по капоту и вдруг, задрав хвост и расставив крылья, открыла клюв и неприятно затрещала, повернувшись головой к сидящим внутри машины. А затем, так же внезапно сорвалась и улетела не пойми куда, словно была только наваждением, растворившись в осеннем промозглом ветре. Вконец изумлённый Мори только и успел заметить, что голова, крылья и хвост этой птицы были аспидно-чёрными, тогда как туловище было белое, но хотя и крутилось у него в голове, что он когда-то знал название этого пернатого, да всё это никак не могло оформиться в чёткое слово. Махнув мысленно рукой, Мори велел ехать к загородной резиденции этих нефтемéров, по пути позвонив главе местного криминалитета Царю, по паспорту носившего громкую фамилию Пушкин, и попросил его о помощи, которую тот японскому гостю предоставил, как и было между ними раньше договорено. Затем достал из-под сидения пистолет, и принялся его проверять, пока было время, а его было немного. Михаил был умелым водителем, не зря же Царь направил в этом качестве к Мори именно его, и сумел, объехав дворами все питерские пробки, выскочить за пределы города, и весьма скоро на обочине Выборгского шоссе вырос указатель с названием посёлка, где и находился искомый дом.