Серийные самоубийцы

      Резкий звук будильника раздался где-то на уровне головы, отдаваясь звоном в ушах. Я пробормотал что-то злобное и явно нецензурное, не желая поддаваться и открывать глаза. В попытке отдалиться от раздражающего звука, натянул на голову одеяло и откатился подальше от орущего на тумбе будильника. С губ сорвалось болезненное « бля-я-ять», когда рукой треснулся о стену, попав прямо по локтевому нерву. Пришлось признать поражение и разлепить тяжелые веки. Кое-как справившись с закрывающимися глазами, протянул руку к будильнику и отключил.       Хм… мозг соображал туго. Настолько туго, что я несколько минут пролежал неподвижно, щуря глаза и пялясь в потолок, отмечая при этом новые желтые пятна и разводы, появившиеся от очередной протечки. Но смущали меня сейчас вовсе не они: куда страннее было само пробуждение, а точнее, обстоятельства этого самого пробуждения. До моего сонного мозга информация шла нарочито долго, но всё-таки я сумел это перебороть. В следующую секунду, шокирующая мысль заставила меня пропустить нервный вдох.       Я обычно просыпался задолго до звонка будильника, где-то на рассвете — именно в это время мой соулмейт обычно издевался над нами: себя калеча глубокими порезами, а меня цветами, болезненно разрывающими кожу. Конечно же, ни о каком сне в такие моменты и речи не шло. Но сейчас…       Осознание накрыло через секунд двадцать, заставляя резко вскочить с кровати, от чего перед глазами на миг потемнело. Я стал судорожно осматривать постельное бельё в поисках следов крови, и не найдя таковых, с неверием стал пересчитывать голубые бутоны на запястьях. Два, восемь, четырнадцать, двадцать один… Двадцать один цветок, как и вчера!       В первые секунды внутри что-то затрепетало, сладко заныло, затянуло. От какого-то неясного восторга и внутреннего ликования перехватило дыхание. Внутри всё плавилось, горело от осознания, что новых цветов нет…!       Казалось, от улыбки треснут скулы. Я откинулся обратно на кровать, и прикрыл ладонями полыхающее от избытка эмоций лицо, пытаясь справиться с бешено стучащим сердцем. А оно успокаиваться не желало — колотилось в груди так, словно хотело рёбра пробить.       В себя привёл осторожный стук в дверь и приглушенный голос матери: — Ларри, дорогой, у тебя всё в порядке? — Да, мам, я уже встаю! — ответил ей, поднимаясь с кровати и блаженно потягиваясь.       Отметил, что привычной напряженности в мышцах не ощущается, и тянущего комка в горле нет. Грудь в тисках не спирает от чужих переживаний, и дышится так легко… не через силу.        Поднявшись наконец с кровати, на секунду замер, почувствовав неприятный затхлый запах, смешанный с сигаретным дымом и живичным скипидаром. Принюхался и стыдливо подметил, что сея амброзия исходит от собственной футболки. И как я раньше не замечал? Неужели и вправду чувства притупляются?       Стянул несчастную футболку, чуть ёжась, когда влажный, холодный воздух коснулся обнаженной кожи. Целенаправленно направился к шкафу: я точно знал, что там лежит старая, затертая олимпийка, выданная на каком-то соревновании в качестве приза. Давно это было, ещё в средней школе. Благо организаторы не особо заморачивались и подарили всем победителям кофты одинакового размера — XXL. Что очень кстати, ведь это делало олимпийку весьма практичной и удобной, несмотря даже на то, что её ядерно-жёлтый цвет и салатовые вставки на рукавах резали глаз.       Отрыв вещицу в недрах шкафа, накинул её на обнажённое тело, нарочно одёргивая рукава и прикрывая цветы. Мама, конечно, знала о них — не могла не заметить голубые лепестки, которые то и дело попадались ей квартире. Я старался всегда убирать опавшие цветы, перепачканные кровью, но лепесточки были настолько мелкие, что порой я не замечал всех. А она находила. Иногда мне даже казалось, что она делает это нарочно, но поговорить с ней об этом откровенно я не мог — кишка тонка.       Моя весьма сдержанная мама реагировала очень остро: с истерикой, слезами, которые потом сменялись долгим и гнетущим молчанием. Объяснила она это одной фразой: «когда ты был маленький, эти голубые гадёныши знатно потрепали нервы». Что же такого случилось, я не знал — рассказывать она категорически отказывалась. Упоминала только вскользь, что эти цветочки чуть ли не лишили меня глаза. Я впечатлился и докапываться не стал. Скорее чтобы уберечь её от неприятных воспоминаний. На самом деле было пусть и страшно, но очень любопытно.       Поэтому однажды я сорвался. Сейчас мне трудно представить, как тогда в моей тупой башке смогла появиться идея показать ей открытую кожу, усеянную голубыми маргаритками. Вспоминаю, и у самого дрожь по спине — жуткий случай. До сих пор перед глазами стоит момент, как лицо её бледнеет, в глазах застывает ужас, а нижняя губа начинает дрожать — верный признак того, что она вот-вот расплачется. Мы тогда просидели с ней на кухне до самого рассвета, поглощая n-ное количество кофе и тихо разговаривая. Она пыталась меня успокоить, подбодрить, заверить, что всё будет хорошо… но, если честно, казалось, будто она пытается убедить в этом саму себя.       Я тогда долго корил себя за свой эгоизм и глупость. С того дня я всеми силами старался не показывать ей эти чёртовы цветы, да и вообще, не затрагивать тему моего соулмейта-суицидника. Она, впрочем, и не настаивала — так было легче нам обоим. Поэтому, подобные инциденты больше не случались.       Кухня встретила меня ароматом свежесваренного кофе и звуком скворчащей на сковородке яичницы. Я и сейчас ощущал всё ярче: запахи были отчётливее, вкуснее; звуки чётче. Да и настроение было возбуждёно-приподнятым, поэтому я приблизился к столу с блаженной ( и совершенно не свойственной) улыбкой на губах .       Мама вытерла руки полотенцем и обернулась ко мне, одарив тёплым взглядом. Она сегодня опять выглядела помятой: под глазами залегли темные круги, волосы спутаны и собраны в небрежный пучок, глаза тусклые и уставшие. В области сердца болезненно заныло, улыбка дрогнула. — Мам, ты же только с ночной пришла, — собственный голос звучал жалостливо. — Тебе стоит отдохнуть. — А ты опять в школу голодный уйдёшь? — женщина поставила на стол тарелку яичницы с помидорами. От одного только запаха живот скрутило голодным спазмом. — Сейчас накормлю своего сынишку и пойду отдохну.       От волнения чуть прикусил губу и плюхнулся на табуретку, стремясь как можно быстрее расправиться с завтраком и отпустить маму спать. Я пододвинул тарелку с ароматной глазуньей поближе к себе, мама поставила рядом кружку кофе и несколько кусочков поджаренного хлеба. Пока я с наслаждением уплетал завтрак, она рассказывала о своей работе: о том, что отопление в здание до сих пор не дали, и все сотрудники трясутся от холода; о старом пылесосе, который еле-еле фурычит, и начальнице-мегере, которая не желает закупать новое оборудование. Я слушал каждое её слово, каждое причитание, но почему-то не воспринимал это как жалобу. Мама и не подавала это так: ирония и лёгкий скептицизм чётко прослеживались в её манере речи, а лёгкая снисходительная улыбка давала понять — она справится, а эти слова — лишь повод утолить женское желание в болтовне. В какой-то момент мама отошла от темы работы и проговорила: — А еще я познакомилась с новыми жильцами из 402 — очень милые люди. Мужчина и его сын-подросток. Они совсем недавно сюда переехали.       От удивления я замешкался и неловко обжёг губы о горячий кофе. Правда, я быстро взял себя в руки. Я не настолько глуп и наивен, чтобы не догадаться, кого, скорее всего, имеет ввиду моя мама. Городок у нас небольшой, переезжают сюда редко. Поэтому было нетрудно сложить два плюс два и понять, что вчерашний знакомый и является новым соседом. Даже странно, что эта мысль не посетила меня ранее, ведь в столь отдаленном районе, где я впервые увидел парнишку-гитариста, расположены только апартаменты Эддисона. — Угу, мне уже довелось познакомиться с мальчишкой, — пробормотал я, делая большой глоток кофе — зажмурился, когда горячая, горькая жидкость обожгла язык и горло. — Он весьма чудной, но, в принципе, парень неплохой. На гитаре классно играет. — Ох, так здорово, что ты пообщался с ним! — мамины губы расплылись в улыбке, а тонкие брови взметнулись вверх. — Мальчик выглядел таким несчастным и зажатым…       Я хмыкнул, дожёвывая последний тост. Сложно, конечно, назвать нашу вчерашнюю встречу общением. Говорил, в основном, только я, а Сал же был угрюм и немногословен, и вытянуть из него хоть какой-то ответ было крайне тяжело. Почему же я, засунув свою гордость куда подальше, так напирал? Сложно ответить. Понимал одно — его замкнутость привлекает. Я не чувствую в нем напускной трагичности, драматизированных, показушных страданий. В его глазах невозможно увидеть эмоции. И не потому, что их нет. Просто они умело спрятаны за толстой ледяной коркой.        Не буду лукавить — я воспринял это как вызов. Желания во что бы то не стало пробить этот ледяной барьер взыграли внутри. Что движет этим желанием: обычная скука или нечто другое? Тут я уже терялся.       Невольно глянул на часы и понял, что уже безбожно опаздываю. Да-да, я совершаю невероятное — не прогуливаю уже второй день!       Составил грязную посуду в раковину, чмокнул маму в щёку и велел ей идти отдыхать. Она лукаво улыбнулась и потрепала меня тёплой, шершавой ладонью по щеке, пожелала удачного дня.       Ветер сегодня не свирепствовал. Это приятно удивило, и я, выйдя на улицу, капюшон накидывать не стал. От свежести и небывалой легкости внутри шла кругом голова. В воздухе морозного утра пар дыхания, вырываясь изо рта, клубился и почти сразу растворялся. Я даже на секунду замер, вдохнул поглубже, всё ещё наслаждаясь теплом и лёгкостью в груди.       По дороге к остановке забежал в ларёк, купив сигарет. Сегодня за кассой стояла молодая девушка лет двадцати пяти, которая без вопросов продала мне заветную пачку. До школы добрался быстро, даже не опоздав на первый урок. Да-а-а, удача явно сегодня на моей стороне.       Столовая встретила гулом и запахом варёной картошки, от которого я невольно скривился. Есть не очень хотелось, но вот глотнуть холодного чая с лимоном я бы сейчас не отказался. Поставив на поднос стакан, захватил еще яблоко, рассчитывая оставить его на потом. От халявной еды не отказываются.       Народу в столовой было немало: множество голосов, звон столовых приборов и стаканов раздавался от каждого стола. Разношёрстные компании подростков громко переговаривались, то и дело срываясь на оглушительный ржач. Было душно и жарко.       Я раздражённо повёл плечом. Терпеть не могу весь этот дурдом. Я стал выискивать свободный столик, чтобы поскорее сбежать из эпицентра всей вакханалии, воткнуть в уши наушники и расслабиться в компании Rammstein и холодного чая.       Продвигаясь сквозь толпы шумных школьников, я случайно наткнулся взглядом на светло-голубую макушку. Вначале я принял обладателя голубой шевелюры за Филиппа, но, подметив, что парень явно не фанат таких причёсок, я вспомнил о своём новом знакомом. Чуть замешкавшись, двинулся туда. Увы, Rammstein откладывается.       Фишер сидел в самом углу столовой за круглым столиком, который был притиснут вдоль обшарпанной колонны. Место это не особо пользовалось популярностью, ибо там было узко и влезть могло максимум человека три, да и лицезреть всю трапезу обмазанную какой-то засохшей едой стену не каждому нравилось. Зато недалеко было приоткрыто окно, да и сам столик просматривался из общего коридора плохо. Идеальное место для такого человека, как Фишер. Неудивительно, что он там заныкался.       Подойдя ближе, я негромко его окликнул: — Привет, Сал. Не против?       Парень дёрнулся и резко обернулся, ресницы испуганно дрогнули. Чего он такой дёрганый-то? Он прищурил глаза-ледышки, отчего я невольно вздрогнул и расправил плечи.       Он неуверенно кивнул, и я воспринял это, как знак согласия, поэтому, не мешкая, поставил свой поднос на стол и плюхнулся на соседний стул. Сал тут же отвел взгляд и вновь погрузился в свои мысли, явно давая понять, что общаться не желает. Перед Фишером стоял пакетик молока с длинной трубочкой и контейнер, наполненный мелко нарезанным яблоком. Хм, интересно, а как он с этой херовиной на лице ест?       Человек я любопытный и, порой, эта черта затмевает необходимую тактичность. И вот, грубый вопрос уже был готов сорваться с языка, но парень, будто мысли читая, решил сам продемонстрировать интересующий меня процесс.        Он дотянулся до затылка, после чего раздался щелчок, который я едва смог услышать сквозь столовский гул. Нижние ремешки протеза теперь болтались у его шеи. Наколов на вилку кусочек яблока и, приподняв другой рукой протез, протянул ко рту. Мне удалось заметить небольшой участок кожи на его подбородке — он был рассечен глубоким розоватым шрамом. Парень вдруг поймал мой взгляд — внутри всё похолодело. Стало неловко и стыдно, я поспешил отвести глаза. — Ловко ты, — пробормотал я, желая нарушить неловкое молчание. — О чём ты? — парень положил вилку и вернул протез на место, от чего его голос вновь звучал приглушенным. — А, ты о еде… Нет в этом ничего сложного.       Смятение не оставляло меня и, всё так же пряча взгляд, я отхлебнул холодного чая. Я чувствовал себя странно — лишь один взгляд на его шрам вызвал у меня то неприятное, тянущее ощущение в груди. Это чувство появилось из недр моего подсознания, было пугающе странным и каким-то привычным. Но почему, что в этом такого? Ну шрамы и шрамы, я и похуже видел.       Но, чёрт побери, почему этот рубец на подбородке казался до боли знакомым?        Я неловко потёр собственный подбородок. Мне вдруг показалось, что увидев остальную часть лица, я отвечу на свой вопрос. Плечи сковало от настойчивого желания схватить парня за грудки, потянуть на себя и сорвать треклятый протез.       Что со мной творится?       Спасение пришло, откуда не ждали, в лице высокого юноши с кудрявым рыжим беспорядком на голове. — Здоров, Джонсон! — Тодд стоял за моей спиной, и, услышав его голос, пришлось обернуться. Юноша, заметив, что я сижу не один, удивился, но не растерялся: — О, привет, ты новый друг этого оболтуса? Эй, к вам же можно присесть, да?       Моррисон, не дожидаясь ответа, свалился на третий стул. — Сал, знакомься — это Тодд Моррисон, гений-программист и пиздецки доставучий чел. Не удивляйся, если он начнет лезть к тебе под футболку, в целях убедиться, что ты не киборг. — Спасибо, Ларри, что в двух предложениях так точно охарактеризовал меня, — хохотнул Тодд, переключая своё внимание на попивающего из трубочки молоко (всё тем же странным способом, кстати) парня. — А тебя Сал зовут? Ты новенький, верно? Зачётная гитара!       Сал вначале посмотрел на меня, а затем перевёл полный скептицизма взгляд на рыжего. — А-ага… — всё что смог выдавить из себя Фишер.       Парнишка-гитарист прибывал в явном смятении от настойчивости Моррисона, ибо застыл, и, казалось, даже дышать перестал. Тодд не замечал реакции Салли и с удовольствием жевал сэндвич. Только сейчас я заметил, что рукав его кофты подкатан и на коже огромным пятном красуются жёлтые тюльпанчики. — Чувак, что у Нила случилось? — вопрос родился сам собой.       Парень оторвался от поглощения своего обеда и, тяжело вздохнув, ответил: — Мммм, ну так вышло, что он обварил себя кипятком вчера… — Тодд потупил взгляд и отложил недоеденный сэндвич. — Это я виноват. Мы повздорили, я захотел ему насолить, ну и пообжимался с Клаусом в раздевалке… А Нил… сорвался. — Тодд, у тебя совсем крыша поехала от всех этих микросхем? — осуждение отчётливо читалось в моем голосе. — Это реально чересчур, ты же сам мне затирал про измены соулмейтов.       Мне не верилось, что Моррисон смог так поступить. Это никак не укладывалось в моей голове. Тодд и Нил относились к разряду тех счастливчиков, которым повезло найти свою половинку ещё в детстве. То есть, от душевных метаний и недотраха жизнь их избавила. Да и к тому же, Тодд весьма рассудительный и ответственный парень, а Нил — чистый душка, и муху прихлопнуть боится. А тут — ссора, да ещё и с такими последствиями. — А как связаны измены с цветами?       Я вздрогнул, когда Фишер вдруг перестал изображать невидимку и подал голос. Тодд же ухватился за шанс избежать разговора со мной и переключился на парня: — Ты не в курсе? Если один из соулмейтов вступает в близкие, и весьма интимные контакты с кем-то, то второй буквально с ума сходит, начинает творить совершенно безумные вещи… Да и, в общем, чувствует себя не лучшим образом — это отчасти вызвано тем, что цветы начинают выделять яд, постепенно разрастаясь и отравляя организм. Если изменник вовремя не остановится, то его соулмейт либо покончит с собой, не справившись с болью, либо умрёт от выделяемого яда.       Даже я, давно знавший об этой ужасной стороне соулмейтов, вздрогнул, почувствовав, как по затылку пробежали колкие мурашки.       Сал уставился на Моррисона. Глаза его устрашающе блеснули. И пусть взгляд был адресован не мне, напряжение всё равно сковало грудную клетку. Давящее молчание повисло между нами, и первым его разрушил Сал: — Ты мудак.       Губы Тодда дрогнули, он встрепенулся, явно собираясь что-то высказать, но тут же осекся, когда Сал резко встал и громыхнул стулом. — Хочешь сказать, что я не прав?— с вызовом спросил парень.       Тодд молчал. Я же, пусть и хотел хоть как-то защитить друга, так же не смог ничего ответить. Фишер скинул контейнер с недоеденными яблоками в портфель и поднялся из-за стола. Он закинул ремешок своей гитары на плечо, и, под наше с Тоддом дружное молчание, удалился, лишь напоследок буркнув: «увидимся»       После ухода новенького мы так и не проронили ни слова. Мы обменялись тяжёлыми взглядами. Напряжение царило в воздухе, и никто из нас не решался его нарушить. Тодд без энтузиазма дожевал свой сэндвич, я допил уже пресный чай, и мы направились на урок истории. Лишь выйдя в заполненный школьниками коридор, Тодд проговорил: — Этот новенький слишком прямолинейный и грубый, но… он ведь прав.       От досады я закусил губу: я совершенно не знал, что ответить.       Моррисон весь оставшийся день ходил понурым. Резкие, но верные слова Фишера пристыдили его. Я же эту тему тактично не затрагивал. Да, парень был не прав, поступил отвратительно, но… Я почему-то пытался его оправдать, хотя бы в своей голове.        День постепенно подходил к концу, солнце ленивым жёлтым кругом опускалось за горизонт, и я, наконец-то, распахнул двери, выбираясь на улицу и освобождаясь от школьного гула.       Я неспешно шёл к остановке, шаркая кедами и уныло вздыхая. Оставшись наконец один, я позволил себе погрузиться в размышления и расставить все точки в той ситуации. Хотя бы для себя самого…       Почему я продолжаю оправдывать Тодда? Не только же из-за того, что он мой друг. Неужели обречение собственного соулмейта на страдания, а возможно и гибель, может иметь хоть какие-то оправдания? Смог бы я так поступить? Собственное сердце молчало, не желая помогать и подсказывать ответ.       Этот вопрос прочно засел в сознании, изводил и мучил до конца дня. Уже поздно ночью, повинуясь одолевшей бессоннице, я пришёл к ещё одному, даже более пугающему вопросу: «А мы не такие же? Разве мы уже не убиваем друг друга?» Ответом был лишь вой вновь разыгравшегося за окном ветра.