Серийные самоубийцы

— Ларри, ну что ты как маленький! Открывай рот! — мамин голос звучит раздражённо и настойчиво.       Она хмурит брови, упрямо поджимает губы, нависая надо мной с полной ложкой густой желтоватой микстуры. Запаха я совершенно не чувствую, но более чем уверен, что пахнет эта жижа отвратительно… да и то, что по виду она чем-то напоминает сопли, уже заставляет желудок испуганно скручиваться. Не буду я это пить!       Но маму этим не проймёшь. На её лице так и читается: «будешь!». В подтверждение моих мыслей она берёт и надавливает коротко стриженными ногтями на щёки, от чего рот открывается и она резко просовывает ложку.       Я жмурюсь, мычу и рефлекторно глотаю. Вязкая горькая жидкость обжигает горло, отчего на глазах выступают слезы. — Ну вот, молодец — мама улыбается, треплет меня по спутанным волосам. — Когда пообедаешь, выпей ещё микстуры. А, и не забудь прополоскать горло.       Я угрюмо киваю и откидываюсь обратно на подушку, посильнее укутываюсь в одеяло. Вяло разгорающаяся лихорадка постепенно охватывает тело. Голову будто стальным кольцом обвило — ещё чуть-чуть и черепушка треснет. Мну пальцами виски, надеюсь, что это хоть немного поможет. — Ох, Ларри… — она садится на край кровати, гладит прохладной ладонью по щеке и грустно шепчет, — прости, сынок, что не могу о тебе заботиться. Я постараюсь вернуться сегодня раньше.       От её голоса, пронизанного виной и усталостью, в груди что-то болезненно кольнуло. — Мам, не переживай. Со мной все будет нормально. От обычной простуды ещё никто не умирал, — глажу пальцами её руку, стараясь преодолеть головную боль и выдавить из себя улыбку.       Она целует меня в лоб шершавыми губами и поднимается с кровати. — Если станет хуже, сразу звони мне, хорошо?       Я киваю и прикрываю веки. Становится немного легче — свет лампочки перестаёт жечь глаза. Вскоре слышу хлопок двери и звук закрывающегося замка. Становится совсем тихо. Ощущение, будто тишина осязаема: садится на грудь, наваливается и сдавливает своими костлявыми пальцами горло, оставляя на коже кровавые отметины.       Возможно, это странное ощущение чьего-то немого присутствия лишь последствие болезни. Простуды или шизофрении — пока ещё не определился.       Кашель царапает горло, от чего боль в висках только увеличивается и в груди начинает жечь. Хочется пить, но понимаю, что даже голову с подушки поднять не могу.       Скучно, холодно, уныло и чешется пятка. Последнее особо удручает. Чёрт.       Я переворачиваюсь на бок, открываю слипшиеся глаза. Лежу, уставившись в подвальное окно. Всё, что мне видно — узкая полоска серого асфальта, да грязные лужи, в которых плещутся капли дождя. Самое отвратительное, что лицезрение этого забрызганного окна сегодня будет самым увлекательным из доступных мне занятий.       Ненавижу это состояние только-только разгорающийся болезни. Зараза распространяется по твоему организму, овладевает, давит — будто обухом по голове — резко и болезненно. И как же всё это несправедливо: вроде вот, законные выходные, в школу тащиться не надо — лежи себе, да комиксы читай, в приставку рубись, а сил банально нет. Ощущение, будто по тебе проехала как минимум фура, а как максимум — грузовой самолёт. Каждая клеточка тела словно воет и протестует, отдаваясь ломотой на каждое движение. Даже думать становится больно.       Я вздрогнул, когда прямо у уха раздалось пищащее пиликанье, оповещающее о пришедшем сообщении. Я поморщился — резкий звук отдался болью в затылке. Превозмогая слабость во всём теле, я лениво потянул руку под подушку в поисках мобильника.       Глаза сами собой удивлённо распахнулись, когда я увидел, что СМСка пришла от моего голубоглазого соседа-гитариста. «Ты где?» — гласило короткое сообщение. «Дома, простуда оказалась сильнее» «Насколько всё плохо?»       Вау, неужели малыш Фишер переживает? Хм, занятно и весьма приятно. «Жить буду»       Сомневаюсь, правда, что долго и счастливо. Но это ведь не уточнялось, верно? «А я говорил, что не нужно было ходить на эту дебильную защиту. Лучше бы дома отлежался»       От возмущения вспыхнули щеки. «И это мне говорит человек, который приперся в школу с жаром? Браво, Фишер.» «Я привыкший»       Привыкший к дебильным поступкам, ага. Нет, ну кому он советы раздаёт, а?       После того случая с Трэвисом парень вполне ожидаемо простыл. Только сказать он об этом не удосужился никому… конечно, тут и моя вина есть — это же было так очевидно, почему я не обратил внимание? Думал, что Фишер не настолько безрассуден чтобы больным ходить на занятия? Мда, как же я ошибался… Этот кретин проходил три дня с температурой под 38. Я более чем уверен, что он бы и дальше таскался в эту грёбаную школу, если бы его не спалил Тодд. Пришлось нам с Моррисоном загонять еле стоящего на ногах Сала домой буквально пинками. Парень до самого конца упирался, трепыхался и уверял, что он в полном порядке и домой идти не собирается. Упрямство и непробиваемость Салли вынудили меня прибегнуть к самому надёжному и быстрому способу транспортировки. Перекинутый через плечо Фишер, правда, только пуще орать начал, но это не особо помешало притащить его домой.       Тогда, кстати, я впервые увидел отца Салли. Он оказался мужчиной средних лет, худым и сгорбленным. В светло-голубых волосах пробивались седые волоски, лицо было дряблое, с огромными тёмными кругами под глазами, которые указывали на явный недосып. А когда я наткнулся на его глаза, в моей голове всё встало на свои места. Тусклые, подёрнутые серой дымкой, безжизненные — это означало лишь одно — отец Сала потерял своего соулмейта. Матери Салли нет в живых. Это бы вполне могло объяснить закрытость парня, но почему-то, причина его апатичности казалась мне глубже, не настолько явной; не мог быть этот парень так прост. А вот мистер Фишер… тут сомнений не оставалось — смерть жены превратила его в нечто, подобное призраку; пустая, безжизненная оболочка. И лишь аккуратная татуировка одуванчика под ключицей напоминала о его прошлой счастливой жизни.       Странная, но давно прижившаяся традиция — в случае кончины родственной души набивать на теле татуировку её цветка. Я считаю это глупым — для чего бередить собственные раны? В чём смысл? Наверное, я никогда не узнаю это, не испытав потери соулмейта на собственной шкуре...       Всё это рефлексия и суровые воспоминания, а сейчас к сути. Застрочил ответное СМС: «Я не мог пропустить. Это ведь была твоя «дебильная защита»       Он не отвечал минуты три. Я даже переживать стал: неужели Сала с телефоном запалили? Плохо, Фишер и так стал слишком частым гостем в кабинете директора.       Но всё же пронесло. «Это не стоило того» — пришёл короткий ответ.       Я фыркнул, выключил телефон и сунул под подушку. Возражать нет никакого смысла. Проще гору с места сдвинуть, чем переупрямить Фишера. В его чугунной башке всё равно никогда не уложится, что кому-то может быть на него не плевать. Это нагоняет тоску и одновременно раздражает. Хочется содрать его броню, показать, что рядом с ним есть люди, которые не желают ему зла. А он ведёт себя, как черепаха, причём бешеная и всех ненавидящая — прячется в свой панцирь и шипит оттуда, словно весь мир для него — самый злейший враг. А я, упрямый и наивный, всё бьюсь и бьюсь о его панцирь. Для чего? Хрен его знает. Просто хочу; считаю это правильным. Вот и вчера, полагал, что моё присутствие на защите морально поддержит Салли и поможет ему успокоиться. Всё-таки парень готовил этот проект две недели и очень переживал, пусть и пытался упорно это скрыть. Но в итоге, придя вчера на защиту, наткнулся лишь на непонимание, злость и растерянность в его глазах. Парень искренне недоумевал, зачем я слушал «всю эту нуднятину», а когда от чересчур болтливого Тодда, Салли узнал, что я к тому же просидел все сорок минут его выступления с температурой, то вообще разозлился и наорал. Да, совсем не такого эффекта я добивался.       Честно, меня уже самого от себя тошнит. Что я так ношусь с этим мелким? Почему ещё не прибил этого упрямого раздражающего мальчишку? Этот паршивец одним только своим присутствием рядом превращает мой мозг в грёбаный смузи. Лишь рядом с ним я ощущаю целый спектр противоречивых чувств, которые я всё никак не могу научиться верно трактовать. Что же это? Может, жалость, вызванная врождённым стремлением к справедливости; интерес к необычной внешности и непохожести на других или всё же нечто другое?       Вскипаю. Тааак, мне слишком хреново, что бы рассуждать на столь высокоморальные темы. Психология это явно не моё.       Я только прикрыл глаза, принял положение, при котором мутит меньше всего, как под подушкой вновь раздалось пиликанье. Я честно держался секунд тридцать. Потом, всё же любопытство оказалось сильнее, и я полез за мобильником. На экране высветилось короткое сообщение всё от того же синеволосого гитариста: «Ты любишь апельсины?»       Странно, но уже не удивляет. Даже понять не пытался, зачем Фишеру нужна это информация, просто коротко ответил: «Да»       Я несколько секунд смотрел на отправленное сообщение, после чего, с тяжёлым вздохом отложил телефон уже на тумбочку, подальше.       Какие-то мысли вяло крутились в голове, но я не мог сосредоточиться ни на одной — они юрко ускользали от меня, как бы я не пытался ухватиться хотя бы за одну. Волей-неволей стал погружаться в какое-то беспамятство, невольно фокусируясь на всех неприятных ощущениях.       Голова гудит, отчаянно ломит поясницу и суставы. Я подтягиваю ноги к груди, стремясь согреться. В глаза будто песка насыпали. Кожа на запястьях вновь зудит и ноет — это последствия вчерашних приступов самоистязаний моей родственной души. Только я радоваться начал, что количество цветов на моей коже уменьшается, как моего соулмейта вновь накрыло. Досадно и обидно, но зато я хоть бы выяснил для себя, что «периоды просветления» у него тоже бывают. И на этом спасибо.       Я повернулся на бок, прикрывая уставшие глаза. Сон накатывал волнами, медленно и нехотя, но всё же, спустя какое-то время, я провалился в темноту. ***       Звонок в дверь вырывает из сна резко и болезненно, отдаваясь в голове настойчивым гулом. Хриплю, с трудом разлепляю глаза. Взгляд сфокусировать никак не выходит — все плывет. Мысль отодрать голову от подушки кажется просто невыполнимой. А за дверью не унимаются, продолжают настойчиво трезвонить. Раздражение царапается внутри и я всё-таки предпринимаю попытку встать. Каким-то чудом мне все же это удаётся. Безумно холодно, тело колотит, ломит суставы, ноги, поясницу, поэтому я неосознанно, скорее на инстинктах, заворачиваюсь в одеяло, стремясь сохранить хотя бы крохи тепла. Ковыляю к входной двери, несколько раз спотыкаюсь о различную рухлядь на полу, каким-то чудом все же не упав.       Мыслей посмотреть в глазок или поинтересоваться, кто так настойчиво звонит, даже не возникает. Дверь открываю лишь с желанием отвинтить башку, вырвать руки и засунуть их в задницу тому смельчаку, который решился нарушить мой сон. Будить меня — весьма рисковый шаг, а сейчас присутствует ещё и отягчающее обстоятельство — чувствую я себя отвратительно.       Но увидев, кто стоит на пороге, со своим планом решил повременить. — Привет, болеющий! Ну как, жив ещё? — даже несмотря на то, что голос Тодда приглушала медицинская маска, громкость голоса раздражающе резанула слух. В какой-то момент появилось желание просто захлопнуть дверь перед его носом. Но пришлось себя остановить: из-за плеча Моррисона показалась светло-голубая макушка. — А мы тут решили тебя проведать. А то вдруг ты решишь откинуться, а я этого не увижу? — Не дождёшься… — буркнул я, удивившись хриплости собственного голоса.        Я неосознанно отступил назад, когда парни ввалились в квартиру. Первым делом невольно кинул взгляд на Сала. Руководствуясь какой-то неосознанной истиной, заглянул в глаза. Парень на секунду замер, а затем кивнул в знак приветствия и небрежно бросил плотные холщовые сумки на пол. Мысли в голове скрутились в хаотичный клубок, поэтому я не смог сделать никаких разумных выводов.       Зато моё внимание переключилось на банку с мёдом, которая, стуча стеклянными гранями о ламинат, выкатилась из сумки. Проскользнула вполне последовательная мысль: и чего это они припёрлись? Не из альтруистических же соображений — в это слабо верится. У Тодда сегодня допы по алгебре, а судя по времени, он их успешно прогулял… Бред же! Тодд и просто так пропустит занятия?! Скорее миссис Пакертон поставит мне высший балл, чем такое случится. Про Фишера я благоразумно промолчу. С этим комочком раздражения и скрытности и так всё понятно…       Может, они пытать меня пришли, руководствуясь научным интересом? А что — спелись и решили под шумок на ослабшей жертве опыт какой изощрённый поставить. Сразу вспомнилась древнеперсидская казнь скафизм…*       Так, стоп. Мозг видимо окончательно закипел, раз такие мысли кажутся вполне логичными. Очнись, Джонсон. Тодд пусть и помешан на различного рода экспериментах, но не настолько же. А Фишер… ну, тут конечно, пятьдесят на пятьдесят, но будем надеяться на лучшее. — Тодд, ты настолько сильно хотел увидеть мою кончину, что даже забил на свою боязнь соплей? — увидев, как парень натягивает медицинские перчатки, спросил я. — Вообще-то, это молизмофобия* называется, — поправил Моррисон, подбирая выкатившуюся банку мёда и кидая её к остальным продуктам в сумку, — И нет, Лар. Просто вдруг вспомнилось, что я заботливый, понимающий друг…       В горле запершило, и я прервал реплику Моррисона глухим кашлем, после чего выдавил: — Да неужели? Правда что ли? — Тебе честно ответить или как обычно? — хохотнул Тодд, но увидев, что веселиться я как-то не настроен, всё же немного поутих. — Ну, частично. Это вообще идея Сала была проведать умирающего.       В груди что-то ёкнуло и сладко заныло. Или мне это кажется? Я перевел взгляд на мальчишку-гитариста. Тот вешал свою куртку на крючок и заметив мой взгляд, огрызнулся: — Чего зыркаешь? Иди давай в кровать, вон, еле на ногах стоишь. Если ты тут грохнешься, перетаскивать тебя я не собираюсь.       Желание ответить на колкость вопреки всему не возникло. Даже чем-то его ершистость сейчас показалась разумной. Перед глазами всё плыло и шанс упасть и вправду был высок, поэтому я медленно и осторожно двинулся к комнате. Без понятия зачем пришли парни, пусть делают, что хотят. Единственное, что мне сейчас хочется — лечь и не шевелиться.       На кровать свалился мешком. Голову вновь пронзила немая тупая боль.       Знобит сильно, кутаюсь в одеяло, но всё равно не могу согреться. Мысли путаются, ничего не соображаю. Только отдаленно слышу приглушённые голоса парней, но разобрать о чём именно они говорят не могу.       Момент, когда я начал проваливаться в тягучую спасительную дрему, не уловил. Уплываю. Реальность и сон смешиваются, превращаясь в сплошной мир неопределённых образов и звуков.       Я тону в этом вязком болоте, постепенно теряя крохи оставшейся осмысленности. Я совершенно не чувствую времени. Сколько прошло? Минут десять, час, три часа? Или всего секунд тридцать? Не понимаю. В какой-то момент я практически теряю ощущение реальности. Осознанность действительности лишь теплится жалкими крупицами где-то на границе сознания. Весь мир перед глазами наполнился странными, спутанными образами, тихими звуками, шорохами.       Образы перед глазами дрогнули, пошли рябью; я почувствовал отрезвляющее прикосновение холодных пальцев к разгоряченному лбу. Тело будто прошиб электрический импульс. Я вздрагиваю, сжимаюсь и неосознанно льну к прохладной коже рук, даже несмотря на то, что замёрз до дрожи. А внутри что-то трещит и плавится. От резонанса ощущений перехватывает дыхание и кажется, я и вовсе не дышу. Что-то ноет в районе сердца, жалобно просяще хныкает, а я и не сопротивляюсь — подаюсь вперёд. Вырывается невольный стон.       Ледяные пальцы дрогнули. Я перехватываю запястье, скулю что-то неразборчивое и скомканное. Глажу тонкую кожу осторожно — вдруг обожгу? Кончиками пальцев ощущая шершавые полосочки на узком запястье. Вновь тянет где-то в груди.       Рука в моей ладони подрагивает. Я не вижу лица, ведь мои глаза всё-так же плотно закрыты, но я чувствую через дрожь его пальцев смятение и страх, смешанный ещё с чем-то. Чем-то тягуче-сладким, чуть пряным и неизведанным. Я же могу попробовать?       Губами касаюсь кожи. Не бойся, не укушу… Она уже не просто прохладная — ледяная. Чего ты так трясёшься? Это ведь всё нереально. Бред затуманенного сознания, последствия безжалостной простуды…       Его нерешимость и здравый смысл всё же побеждают. Рука выскальзывает из моих пальцев, и я чувствую, как беспощадно лишаюсь чего-то крошечного, но до безумия важного. Верни. — У него жар… он не в адеквате, нужно что-то делать.       Туманно и сбивчиво, но могу различить отрывки фраз. Лишь бы понять, кому они принадлежат… нужно открыть глаза. — Жаропонижающее бы найти где-то.       Постепенно выпутываюсь, болтаюсь где-то у самой кромки сна, на границе с реальностью. — На голодный желудок нельзя… накормить его нужно.       Занудно… знаю лишь одного человека, с такой степенью занудства, что тянет блевать.       Наконец-то, знакомый голос всё же помогает пустить трещину по барьеру сна. — Тоооодд, — еле слышно хриплю. Собственный голос кажется чужим. — О, вроде проснулся… Лар, ты как? Совсем херово? — Да чего ты его спрашиваешь? И так видно, что он в нокауте.       Узнаю эти саркастические нотки в словах. Интересно, они хоть иногда пропадают из голоса Сала? Но нужно признать, что в чём-то он прав —соображаю я туго. Начинаю завидовать рациональности Фишера.       Стремлюсь приподнять тяжёлые веки. Свет режет глаза, проходит несколько секунд, прежде чем взгляд удаётся сфокусировать. Первого, кого вижу — Сала, расслаблено сидящего на краю кровати. Рефлекторно заглядываю в лицо (поправочка: протез). Мурашки пробегают по затылку, когда встречаюсь с ним взглядом. В голубых глазах-ледышках будто пламя бушует. Кажется, что вот-вот — и обожгусь. Только сейчас понимаю, насколько дерёт горло и хочется пить. — Дайте воды, пожалуйста, — произнёс я, почти не хрипя.       Тодд сохранял дистанцию. Взял стоящую на тумбочке кружку, видимо, уже заранее приготовленную и протянул Салли. Тот же, в свою очередь, передал её мне. Не хотелось доставать руки из-под одеяла, слишком знобило, но пить из рук Фишера как-то неправильно. — Короче, чувак, тебя лихорадит сильно. Поэтому нужно выпить таблетку, чтобы температуру сбить, — Тодд говорит медленно, даёт мне время осознать его слова. — Но нужно что-то съесть сначала. — Угу, — натягиваю одеяло до самого носа и бурчу; жжёт в глазах, поэтому вновь прикрываю их, — Мама бульон на кухне оставила…       Есть не хочется совершенно — от тошноты и головокружения даже мысль о еде вызывает неприязнь. Но на споры не особо хватает сил.       Слышу, как Сал поднимается с кровати и уходит. Глаза не открываю, лежу и даже не шевелюсь — так легче. Меня будто на море штормит, качает на бушующих волнах, кружит несчастное обессилевшее тело по кромке неспокойной воды, словно пожухлый листок в дворовой луже.       В комнате тем временем копошится Тодд. Слышен шелест блистерных упаковок, видимо, парень копается в аптечке. Вскоре возвращается Сал. Понял я это, услышав его болезненное «блять, как горячо!» и злобное шипение. Обжёгся, что ли? Какое-то необъяснимое беспокойство заставляет перебороть головную боль, и я через силу открываю глаза.       Парень стоит совсем рядом — достаточно лишь протянуть руку и дотронешься. Как я не заметил, что он подошёл так близко? Он заворачивает большую белую кружку в кухонном полотенце. Из кружки клубьями поднимается пар, недвусмысленно намекая на температуру бульона. — На, только в полотенце держи, а то обожжёшься, — проговаривает Салли и протягивает кружку.       Приходится привстать, облокачиваясь на спинку кровати и вновь высунуть руки из-под одеяла. Тёплая кружка греет ладони, но не обжигает. Подношу к лицу, пар щекочет нос, но с досадой понимаю, что не чувствую запаха. Дую в кружку, от чего золотистые кружочки жира на поверхности начинают собираться у краев. Маленькими глотками пью бульон, поглядывая исподлобья на Салли. Внутри разливается тепло то ли от горячего бульона, то ли от своеобразной заботы Фишера. Такой закрытый с виду, глазами-иглами сверкает, едкими фразами плюётся, шипит… Пытается скрыть свою чувствительность, но сам неосознанно выдаёт себя.       Как здорово влияет лихорадка на мою проницательность. Или всё же меня опять несёт в дебри бреда? Голова и вправду кругом… — Эй, допивай давай, — улюлюкает Тодд, увидев, что я отставляю кружку с недопитым бульоном и добавляет, по-издевательски растягивая слова: — Или силёнок и на это не хватает? — Ты думаешь, если я встать не могу, то я тебе не тресну? — собрал все силы, чтобы проговорить угрозу четко,— Ты меня недооцениваешь, рыжий. Я сейчас как… — Ларри, успокойся, а, — вмешивается в разгорающуюся перепалку Сал, — И ты, Моррисон, перестань себя вести как мамка. Давай уже эти таблетки, а то у Джонсона его крохотные капли мозга выкипят.       Тодд хохотнул, протягивая Салли круглую белую таблетку. Сам он не подходит, перчатки и маску тоже до сих пор не снял. Всё-таки, фобия —штука опасная, творит с человеком что-то жуткое.       Моррисон обзавелся ей около года назад. Нил тогда сильно заболел гриппом, да ещё и заработал осложнение в виде пневмонии. Врачи и сам Тодд буквально с того света парня вытаскивали. То время было невероятно тяжёлым не только для Нила, но и сильно отразилось на мягкотелом Тодде. Моррисон не отходил от кровати своего соулмейта, практически не спал, сильно похудел и весь пропах лекарствами. Жизнь еле-еле теплилась в его измученном теле. Про его психическое состояние я вообще молчу. Тодд будто разучился говорить, он лишь иногда что-то тихо безэмоционально шептал. Порой даже казалось, что Моррисон не дышит.       Конечно, хорошая работа врачей и забота Тодда помогла Нилу выкарабкаться, но эта ситуация сильно отразилась на Моррисоне. Если вдруг рядом с ним кто-то высморкается, закашляет или чихнёт, парень тут же шарахается и начинает прикрывать руками лицо. Бывало, что это заходило дальше — парня накрывала паническая атака.       С тех пор Моррисон избегает места скопления людей, общественным транспортом почти не пользуется, походы в больницу свёл к минимуму. Его стремление избежать даже малейшего шанса заразиться приобрели маниакальный характер. Его молизмофобия прогрессировала и в какой-то момент, Моррисону пришлось даже обратиться к психотерапевту.       Поэтому меня правда удивило, что он решил меня навестить.       От чувства благодарности защемило сердце. Всё-таки, Моррисон один из тех немногих людей, которых я могу назвать настоящим другом.       Выпив протянутую таблетку, с искренностью проговорил: — Спасибо, парни. Я правда очень ценю. — Без проблем, чувак, — ответил Моррисон. Половину лица его скрывала медицинская маска, но я смог отчетливо понять — он улыбается. Смешинки так и плясали в его глазах. Фишер же лишь кивнул, промолчав. *** — Нет, ну вы представляете, он до сих пор не хочет со мной говорить! Даже на порог не пускает.       Тодд хныкал уже минут двадцать. Мы с Фишером его терпеливо слушали, иногда кивая головой и вставляя многозначительное «угу» — А вчера, я пришёл к нему такой разодетый, с вооот такущим букетом цветов, — парень взмахнул руками, показывая размер букета. — А он, поганец, взял и запустил в меня с балкона керамическим горшком! Ей Богу, чуть не пришиб!       Как же не вовремя я отправил очередную дольку апельсина в рот. Подавился, закашлялся и согнулся в приступе хрипящего смеха.       Со стороны Сала тоже послышался смешок. — Чего вы ржете! — обиженно ответил Тодд, сложив руки на груди,— Я, между прочем, душу изливаю, а выыыы, циники… Лучше бы совет какой дали.       Наша посиделка напоминала пижамную вечеринку девочек-подростков. Нет, ну серьёзно: мы ни в приставку не рубимся, ни боевик не смотрим, и даже порножурналы не листаем! Сидим в кружочке, хихикаем и решаем, как одной из наших «подружек» с парнем помириться.       Сал рядом со мной на кровати в позе лотоса сидит, хрустит чипсами. Тодд, чуть поодаль развалился на мешке-пуфике, поглощает уже пятую кружку чая с медом и корицей, а я лишь апельсинами балуюсь. Вкусные, сладкие, совсем без косточек. Даже не представляю, где Фишер смог их достать — в наш городок редко завозят по-настоящему хорошие фрукты. — Нет, ну серьёзно, я от тоски уже сдыхаю. Что мне делать, парни?       Я и вправду призадумался. Хоть таблетка и подействовала, в голове всё равно каша была. Да и к тому же, было жуть как жарко: щеки горели, вспотел, в горле пересохло. Я откинул одеяло, стремясь хоть чуть-чуть охладиться. — А чем твой Нил, кроме скидывание горшков с балкона, увлекается? — спросил Сал, на секунду скосив на меня глаза. — Может любит что-то? — Хм, да он учится в основном… Иногда в клуб ходит, тусуется там.       В голове появился идея и я поспешил её озвучить: — Устрой ему вечеринку-сюрприз. Ну, укрась там всё, еды, выпивки натаскай, друзей его пригласи. — Джонсон, ты правда думаешь, что атмосфера всеобщего угара способствует примирению? — обратился ко мне Фишер. — Ну, если он не хочет говорить наедине, то какие ещё варианты? А так, может, оценит его оригинальность, расслабится и сердечко оттает. — Ага, а потом Нил протрезвеет. Что тогда делать будем, а, гений? — Фишер медленно, но верно закипал. Это было видно по прищуру глаз и дрожи светлых ресниц.       Где-то внутри заклокотало раздражение. Чего он опять начинает упрямиться? Что на этот раз не так? — А ничего делать не придётся, они ведь помирятся. — Ну да… подростки с бушующими гормонами, замкнутое помещение, алкоголь — лучшая атмосфера для извинений. Неловко выйдет, если они в пьяном угаре все там перетрахаются или ножичком кого-нибудь пырнут… Вот смешная ситуация получится. — Фишер, какого хера ты всё драматизируешь? Будь так добр — засунь эту свою пессимистичность себе в задницу. — Засовывать в задницу — твоя привилегия. Я же не изверг, не могу лишить тебя самого дорогого, — огрызнулся в ответ он.       Сала окончательно понесло, впрочем, как и меня. Сталь и издевка в его голосе разжигала внутри пламя неконтролируемой злости. Мы сверлили друг друга яростными взглядами. Казалось, воздух уплотнился от витавшего в комнате напряжения. Ещё одно неосторожное слово или малейшее движение и мы точно сцепимся. — Воу, чуваки, стоп! — Тодд вскочил и даже чуть приблизился к кровати, видимо, готовясь нас растаскивать, — Вы ещё глотки друг другу перегрызите.       Я выдохнул сквозь зубы, сбрасывая одеяло окончательно. Как же, черт тебя возьми, жарко! Раздражает! Не понятно, от чего взорвусь быстрее: от злости или от перегрева.       Отбросил прилипшие ко лбу волосы, засопел. Перевел взгляд на Сала. Тот демонстративно отвел глаза и как-то потупился, поник. Неужели чувствует себя виноватым? Бред! Раздражение стало постепенно сходить на нет, сменяясь неприятным чувством липкого комка в груди.       Конфликт развели на ровном месте, так к тому же проблему не решили — лишь обстановку накалили. Почему он был так резок, в чем дело? А я? Почему не сдержался?       Наверное, и вправду окончательно перегрелся, раз даже не могу собственные поступки объяснить. — Я благодарен, что вы так яростно пытаетесь решить мою проблему. Я подумаю, проведу сравнительный анализ, просчитаю процент риска… Но больше, пожалуйста, не устраивайте подобных перепалок. Это подрывает нервную систему и оказывает отрицательное воздействие на процесс восстановления, что может вылиться в осложнения. Вы же цивилизованные люди, а бросаетесь оскорблениями, будто мартышки го… — Бля, Тодд, давай без этого. У меня итак сейчас мозг вскипит. — Жарко? — уточнил Моррисон — Отлично, значит, температура спадёт.       Чего-то я не чувствую себя «отлично». Ну да, озноб прошёл, мышцы не ломит, но голова всё так же гудит, душно. Кофта, пусть и тонкая, но с длинными рукавами неприятно липнет к вспотевшему телу. Переодеться бы.       Скосил взгляд на сидящего рядом Фишера. Сопит, сидит сгорбленно, уткнувшись в колени и потупив взгляд. Злится ещё что ли?       Я осторожно подаюсь вперед, стремясь заглянуть в его глаза. Он не замечает этого. Взгляд у него пустой, отсутствующий, безжизненный. Глаза его напоминают кромку льда и складывается ощущение, что она вот-вот расколется; пойдёт уродливой трещиной, исказит голубизну радужки. Он смотрит совершенно в никуда, будто погруженный в какую-то прострацию, и, кажется, даже не моргает.       От какого-то необъяснимого волнения крутит желудок. Я чувствую, как комок совершенно непонятной паники поднимается к горлу.       Что происходит?       Неожиданно Сал поднимает голову, от чего я вздрагиваю. Он делает это резко, дёргано, будто его ударяют по спине и он невольно выпрямляется. Глаза как-то испуганно распахнуты, взгляд мельтешит, а дыхание участилось: грудь его вздымается нервными толчками. Он как-то затравлено взглянул на меня и сбивчиво произнёс: — Мне в туалет надо...       И он вскакивает с кровати, неуклюже спрыгивает, спотыкается, чуть ли не падает; и быстро устремляется к выходу.       Мы с Моррисоном испуганно переглядываемся, и как только за спиной гитариста закрывается дверь, Тодд произносит: — Я, конечно, понимаю, что странности — это конёк Сала… Но даже для самого себя он больно неадекватно себя повёл. Я не видел ранее, что бы он так резко реагировал. Да и что это за нервозность? Совершенно ему не присуще. — Хрен знает, что в голове у Фишера… но ты прав, меня тоже это беспокоит.       Беспокойство лишь сильнее разогрелось внутри, когда Сал не возвращался минут десять. Утонул там что ли? Я стоически терпел, чтобы не сорваться с места и не пойти его искать. Останавливала меня собственная гордость и нежелание выглядеть в глазах друзей глупо. Не знаю, заметил ли Тодд мое взвинченное состояние, но он как-то неуверенно повёл плечом, а затем произнёс: — Знаешь, возможно я паранойю, но состояние Сала мне кое-что напомнило... — и он многозначительно замолчал, видимо желая, чтобы я сам догадался. Но я замер, искренне не понимая, что происходит. Возможно тут сыграло свою роль глупость или же моя наивность — не важно, факт остаётся фактом — я ничего не понял, и поэтому лишь в удивлении вскидывал брови       Тодд тяжело вздохнул, поправил очки и сказал: — Ладно, Лар, забудь. Наверное, мне просто показалось... Лучше сходи проверь его.       Я будто бы только и ждал этого негласного разрешения. Коротко кивнул Моррисону, стараясь сохранить на лице спокойствие. Внутри клокотало волнение, и я поспешил вылезти из кровати и устремиться на поиски Сала.       Решил не делать кругов и первым делом залетел на кухню. Голова ещё кружилась, поэтому я не мог передвигаться быстро, но внутри какой-то нервный импульс всё время подгонял меня. На кухне парня не оказалось, впрочем, как и в гостиной. Направился к туалету.       Ещё на подходе к уборной я замедлился и насторожился. Темноту коридора разрезала узкая полоска света, исходящие из щели между дверью и порожком. Я осторожно стал подкрадываться, стараясь ступать мягко, чтобы старые половицы не выдали меня скрипом. Я успел даже мысленно поразиться — что из игру в шпиона я затеял?       Подобравшись наконец к двери, я замер и прислушался. Всё, что я смог различить — это хриплые приглушённые стоны. Меня насторожило это, колени предательски дрогнули, и я невольно закусил внутреннюю сторону щеки.       Вновь раздался кашель, стон, и что-то тяжелое ударяется о кафельный пол. А затем характерный звук рвоты, сменяющейся кряхтением и тихим шипящим матом. — Сал? — я не выдержал и выдал себя, осторожно постучал в дверь, после чего звуки прекратились. — Чувак, ты в норме?       Ответ послышался лишь через секунд десять: — Я в порядке.       Голос его был осипшим и слабым. Я вновь постучал в дверь, даже ручку хотел дернуть, но передумал. — Ты уверен? Тебе плохо?       На этот раз вообще ответа не последовало. Я простоял у двери ещё секунд сорок, прислушиваясь, что за ней творится. Но оттуда не раздалось больше ни шороха. Я понимал, что пока я не уйду, из уборной он не выйдет. Слова Тодда стали приобретать смысл. Мне ничего больше не оставалось, как уныло удалиться обратно в комнату. — Ты куда пропал? Что с Салом? — спросил Тодд, стоило мне зайти в комнату. — Ммм, руки мыл. Салли в порядке, — мой голос дрогнул, но я лишь понадеялся, что парень этого не заметит, – он придёт сейчас, он это… по телефону разговаривает.       Соврал, да. Но говорить о том, что Сал блюет в туалете, не собираюсь. Во-первых, это может напугать Моррисона — двое больных людей рядом слишком много для его неустойчивой психики. А во-вторых, я более чем уверен, что Салли не хотел, чтобы мы об этом узнали. Это его право, и трепаться об этом будет по-свински с моей стороны. Да-да, вот такой я честный и благородный.       Жар прилил к щекам, прокатился по шее и груди. От стыда за враньё или же от чего-то другого — не знаю, но это не так и важно. — Тодд, швырни мне, пожалуйста, футболку, — окликнул я парня, когда копаясь в шкафу, не нашёл там нужной одежды. — Вон она рядом с тобой валяется. Нет, не та. Другая, серая, которая не так сильно воняет…       Футболка комком полетела в меня. Кивнул в знак благодарности. Какой-то нервный мандраж охватил меня. Будто кто-то надоедливо дергает за волосок на затылке, а ты ни достать не можешь, ни стряхнуть; остаётся только терпеть. Раздражение кольнуло взволнованное сердце. Я замялся, в неуверенности сжал в руках футболку.       Переодеваться при Тодде было немного напряжно. Да и Фишер, по идее, вот-вот вернётся, ему тоже предстоит увидеть всю эту «красоту» на моих руках. И дело даже не в стеснении. Я опасался реакции на цветы. Не то, чтобы я скрывал их — всё же в этом нет ничего постыдного, всякое бывает. Но напоказ я это не выставлял, ибо уж больно много внимания это приковывает к себе. Неприятно, когда начинают жалеть, раздавать бессмысленные советы, обсуждать суицидальные наклонности моего соулмейта. А обсуждать начинают, причём с особым рвением. Людям же так нравится копаться в чужом нижнем белье.       Парни, конечно, не станут всем об этом трепаться, но явно поразятся. От осознания этого внутри что-то неприятно скребется, а волнение уже привычным комком встаёт в горле.       Трясутся руки. Или мне только кажется? Стягиваю через голову кофту, подмечаю, как разгоряченная кожа реагирует колкими мурашками на прохладный подвальный воздух. Я отвожу взгляд, немедля, натягиваю футболку. Делая это слишком резко и неосторожно, от чего ткань неприятно цепляется за цветы, и ранки в свою очередь отзываются болью. Я морщусь, и даже непонятно от чего больше: от неприятных ощущений или от того, что буквально кожей ощущаю пристальный взгляд.       От волнения тошно. Щелчок дверной ручки уже даже не удивляет. Закон подлости, почему ты посещаешь мою жизнь настолько часто?       Взгляд поднимаю с трудом. Сначала на Тодда. В его глазах — шок, смятение. А у Фишера… на него почему-то смотреть тяжело, я слышу, что он так и замер у двери, не шелохнувшись.       Всё же пересиливаю себя. У Сала расширен зрачок. Только один. Возможно, мне так кажется из-за падающей от протеза тени. Эта странность придаёт его светло-голубым глазам непривычную тусклость. Волосы всклочены, некоторые пряди небрежно выбиваются из хвоста. Взгляд стеклянный. Смотрит на меня, не мигая. От осознания того, что не могу уловить его эмоции, начинает сдавливать грудь. — Лар, я не думал, что всё настолько… — первым подаёт голос Тодд.       Но я его обрываю. — Без комментариев, ладно? Не будем мусолить эту тему.       Я возвращаюсь в кровать в полном молчании, подсознательно желая скрыться от пристального взгляда друзей. Да и от прогулки, пусть и небольшой и по дому, начала кружиться голова.       Невольно перевожу взгляд на Фишера. Тот сел на шаткий стул, будто нарочно в самом углу комнаты, подальше от кровати. Буравит меня странным взглядом, скукожился весь, сжался, и руки в замок сцепил до такой степени, что побелели костяшки.       Волнение щекочется в груди. Ему явно нездоровится: я вижу болезненный блеск в глазах, который пробивается даже сквозь ледяную корку презрения. Упрямый баран! Я и в открытую ему сказать не могу — Тодд рядом, молчит и переводит вопросительные взгляды с меня на мальчишку, явно что-то подозревает и чего-то ждёт. Больно хитро он щурит глаза и хмурит светлые брови.       Но я молчу. Мы все молчим. В тишине комнаты сердце бьется гулко. От внутреннего напряжённого волнения неосознанно стал перебирать лепестки на запястье. Парни пародируют моё молчание. Тишина становится давящей, создает ощущение ваты в ушах. Но никто не решается нарушить её первым. — Чуваки… — вдруг сбивчиво шепчет Фишер, но я отлично услышал его, впрочем, как и Тодд — он тут же вскинул голову.       Сал судорожно сводит колени, хватается руками за собственные предплечья и сжимает пальцами ткань толстовки. Он еле заметно покачивается, не поднимая глаз и что-то тихо бормоча. — Вы простите меня... — уже более отчётливо говорит он, — Просто эти подростковые вечеринки имеют плохие последствия. — Почему ты в этом так уверен? Ты хоть на одной был?       Мне слабо верится что Фишер — заядлый тусовщик.       Сал несколько секунд молчит, а затем, он издаёт тихий, надрывный смешок и говорит: — Представляешь, был на одной. Меня дружки из школы затащили. Я тогда в шестом классе был, они в девятом. Парни-то они нормальные, пусть и стебали иногда, да кличку тупую дали… но, в принципе, ко мне и похуже относились. Не били, и на том спасибо...       Сал замолчал, вдруг вновь замерев, будто что-то вспоминает. — Ну... ? — протягивает Моррисон. Видимо ему было интересно, что же было дальше.       А я почему-то не хотел, чтобы Салли продолжал. Где-то на уровне сознания, я понимал — ничем хорошим та вечеринка не закончилась. Я понимал это по дрожи его коленей, по сгорбленным плечам и по надрывным ноткам приближающейся истерики в его голосе. Я понимал и до боли в висках не хотел слышать от него это. Но призыв остановиться застрял в горле и не одно слово так и не слетело с вмиг онемевших губ.       И Сал продолжил, резко и с надрывом в голосе: — А в итоге, алкоголь настолько затуманил подростковый мозг, что эти самые «дружки» решили, что будет весело «поиграть во взрослые игры» с кем-нибудь… подручными средствами. Они же не изверги «вред своим соулмейтам причинять». А я ведь тогда и не понимал, что они имеют ввиду... глупец... ха... ну что, уже угадали, кого они выбрали?       Воздух будто выбило из легких и мне показалось, что я начал задыхаться. Сердце, все это время гулко колотящееся в груди, замерло и дискантом завыло. — Это настолько очевидно, что даже вы молчите…? Хахах, ну да, меня же можно насиловать, я ведь мальчишка-уродец с бабскими повадками, чего меня жалеть...? Ха...ха... А знаете, что самое забавное? — Фишер не унимался. Он хихикал, поскуливал и нервно дёргал плечами, продолжая рассказывать: — Они мне блокиратор* дорогущий скормили, чтобы моему соулмейту больно не было. Пожалели его, он ведь ни в чем не виноват… а я, видимо, виноват.       У меня внутри что-то с треском ломалось. Сердце разрывалось от противоречия и жгучей ярости на собственное бессилие. Колени предательски дрожали, я не в силах был даже пошевелиться; будто окаменел. Его сбивчивый голос, с каким-то безумным смехом, пробуждали в душе первородный, животный страх. — Эх, обидно только, что копы быстро приехали, разогнали всех. Такой шанс сдохнуть испоганили... Было бы проще, если бы уже тогда всё закончилось.       И он вскинул голову и засмеялся. Нервно, с надрывом. Хватается тощими пальцами за кончики волос, заплетенные в хвост и тянет, будто вырвать пытается. И всё хохочет.       Я потерял дар речи, оцепенел, рассыпался. Казалось, даже дышать перестал. Всё, что я мог — это смотреть, как Сал задыхается в приступе истеричного смеха.       Это длилось секунд двадцать, но, казалось, прошла целая вечность. Я потерял осознанность действительности, будто дух вышибло из тела — осталась лишь безвольная оболочка. Все звуки и ощущения притуплены. Лишь взгляд всё так же удавалось фокусировать на худом, трясущемся теле Фишера. Я даже смог заметить, как вдруг его руки спустились ниже.... и бледные пальцы легли на шею.       Кто-то испуганно вскрикнул. Это был я? Не знаю, но в один момент мышцы будто налились раскалённым пламенем. По затылку словно ударили чем-то тяжёлым; в висках застучало и купол, отстраняющий меня от мира, дрогнул и пошёл уродливыми трещинами.       Я и сам не заметил, как соскочил с кровати и подлетел к нему. Тот испуганно отпрянул и впечатался спиной в стену. Я схватил его за запястья и грубо оторвал дрожащие руки от тонкой шеи, на которой уже успели уродливо выступить красноватые следы пальцев.       Парень затрепыхался, завопил. Я вцепился в его узкие плечи и встряхнул, пытаясь хоть как-то привести в себя, остановить охватившую его истерику. — Сал, тише, успокойся! — заглядываю в его лицо, пытаясь поймать ускользающий бешеный взгляд. — Посмотри на меня!       Его трясёт. Я наконец ловлю его взгляд. В его светлых глазах плескается ужас. Мрачная, всепоглощающая боль и тоска, затмевающая сознание. Сал смотрит будто сквозь меня, а глаза словно плёнкой затянуты. Светлые ресницы мелко дрожат, зрачки сужены... А они ведь и вправду разного размера. — Салли, не отводи взгляд... слышишь? Смотри на меня... — начинаю шептать я.       Я стараюсь сжимать его плечи не так сильно, чтобы не оставить на светлой коже уродливые синяки. Но сдерживать себя все сложнее. Мне кажется, что стоит ослабить хватку, как та тонкая связь, которую я так старательно поддерживаю зрительным контактом, развалится и Фишер точно потеряется в своём безумии.       Я вижу, как он цепляется. Дышит рвано, сбивчиво. Отчаянно сопротивляется, рвётся из цепких лап ужаса. Я лишь продолжаю шептать, надеясь, что это поможет ему: — Тише, дыши... молодец, вот так. Не торопись, дыши, всё хорошо...       Сал вздрогнул, выгнул плечи. Зрачки дрогнули, он едва заметно скосил взгляд. — В рюкзаке… таблетки, — он хрипит и пытается потянуться к рюкзаку, брошенному на полу. Он почти падает с шаткого стула, когда я подхватываю его и сажаю обратно. Тодд уже рядом. Он хватает рюкзак Фишера, роется там и вскоре достаёт полупустой блистер с маленькими круглыми таблетками.       Сал берёт его и дрожащими пальцами выдавливает две пилюли. Руки его трясутся, круглые таблетки вот-вот скатятся с ладони. Я, фамильярничая, тянусь к его затылку. Он сжимается, но не отстраняется, позволяя мне расстегнуть нижнюю защёлку протеза. Уже самостоятельно парень приподнимает его, отправляет жёлтые шарики в рот.       Мы с Тоддом нависаем над ним, молчим и боимся сделать малейшее неосторожное движение. Только сейчас понимаю, как сильно колотится сердце. Удивительно, как ещё грудную клетку не пробило.       Несколько долгих минут Сал сидит, откинувшись на стуле и тяжело дышит. Он жмурит глаза, сжимает пальцами виски и что-то неразборчиво шепчет. Его больше не трясёт, но когда он начинает говорить громче, всё равно заикается и путается в словах: — П-прост-т-тите, я не понимаю... как... что... почему...? — Сал… ахереть, — я выдыхаю сквозь зубы. — Ты, блять, не пугай нас так больше, чувак.       У Тодда тоже в глазах шок. Он кивает в знак согласия и поправляет съехавшую маску. — И часто у тебя так?       Я мысленно рычу на Моррисона. Перевожу взгляд на Сала, желая убедиться, что парня вновь не накроет. Фишер потупил взгляд, но уже через секунду пропустил нервный вздох и уверенно вскинул голову. — Не часто... относительно.       Сал выглядит спокойным, но я вижу, как плывет его взгляд. Парень неловко хватается за голову и прикрывает глаза. — Фишер, может, приляжешь? — задаёт резонный вопрос Тодд.       Гитарист роняет голову на сцепленные в замке руки. Отрицательно мотает головой и произносит: — Мне лучше. Скоро окончательно пройдёт.       Я замечаю, как неуверенно Тодд ведёт плечом. — Позволишь один бестактный вопрос? — вдруг произносит Моррисон. — Тодд, тебе не кажется, что сейчас не время? — вспыхиваю я, негодующе рыча на парня. — Валяй, — вопреки моим ожиданиям, глухо отвечает Фишер.       Тодд молчит секунд десять, будто смакует правильные слова на языке. — Тех мудаков посадили?       В тот момент я заметил, как дрогнули плечи Сала. Он молчал, но затем, поднял голову. Болезненный блеск исказил сетчатку. — Не знаю, если честно, — он отвечает отстранённо, — После того, как меня выпустили из больницы, я школу сменил и меня не особо интересовало, что с ними стало. Вроде как отстранили от занятий за пьянку…       Внутри клокочет от мысли о том, что эти ублюдки могли остаться безнаказанными. Куда смотрела полиция, администрация школы? Да в конце концов, отец Салли?       Разве родитель не должен был порвать за своего сына? Он просто всё оставил вот так? ***       Оставшиеся несколько часов, до того, как вернулась мама и парни разошлись по домам, прошли в напряжении.       Разговаривали мы мало, включили лишь какую-то пресловутую комедию на телеке, но за весь вечер никто так и не засмеялся. У каждого из нас в душе царил полнейший хаос. Атмосфера напряжения летала в воздухе, буквально ощущалась кожей. До абсурдности смешно, как же резко наша бабская вечеринка переросла в невольное лицезрение внутренних и внешних шрамов друг друга.       Мы явно не хотели этого. Мы были не готовы открывать болезненные подробности своей жизни, впрочем, как и узнавать о чужих. Но судьба, как всегда, решила всё за нас, резко и без предупреждений, заставляя увидеть всю её жестокую подноготную. В тот момент внутри у каждого из нас определённо что-то сломалось, необратимо меняя.       Каждому необходимо было время. Тишина, наполнявшая комнату, была спасительной, позволяла отдаться размышлениям и своим собственным эмоциям.       И я безумно рад, что в этот вечер никто её так и не нарушил.       В эту ночь голубых маргариток было необычайно много. Я так и не смог сомкнуть глаз. ——————————————— *Скафизм — древний персидский метод казни, приводящий к особо мучительной смерти. Жертву раздевали догола и крепко привязывали внутри узкой лодки, так, чтобы руки, ноги и голова торчали наружу. Жертву насильно поили молоком и мёдом, чтобы вызвать сильнейшую диарею. Кроме того, мёдом обмазывали тело жертвы, тем самым привлекая насекомых. *Молизмофобия — навязчивый страх заражения или загрязнения. *Блокиратор — таблетка, блокирующая связь с соулмейтом т.е. в результате повреждений цветы у твоей родственной души не появляются. Действует только в течении восьми часов, стоит такой препарат очень дорого. Применяется чаще всего при операциях. Придуман этот термин мной (допускаю, что может быть придуман кем-то до меня) действует в реальности данного фанфика.