Серийные самоубийцы

      Спёртый воздух давит виски, душит страх затяжного падения в беспроглядный омут ужаса. Кажется, что нет ему конца и края, и мне суждено падать в этот сырой колодец целую вечность.       Дробятся в крошку последние здравые мысли. Внутри бьётся током ужасающая картина очередного кошмара. Я давлюсь этими воспоминаниями — они выжигают что-то важное глубоко внутри, оставляя после себя лишь горсть грязного пепла.       Я дышу хрипло и рвано, чувствую, как от недостатка кислорода кружится голова. Вокруг чернильная темнота. Кажется, что стоит только протянуть руку и пальцы увязнут в беспроглядной жидкой тьме.       Я выпутываюсь из одеяла, судорожно шарюсь руками по прикроватной тумбочке, сшибая что-то явно тяжёлое — оно с громким стуком ударяется о паркетные доски. С опозданием вспоминаю — нужно включить свет. Щёлкаю рычажком, и над головой зажигается желтоватый тусклый свет почти перегоревшей лампочки. Он на секунду ослепляет меня, виски пронизывает колющая боль. Маленький светильничек освещает лишь изголовье кровати да подушку, остальная комната же тонет во мраке. Я стараюсь не смотреть в особо тёмные углы, будто опасаясь встретиться взглядом с ним.       На языке привкус крови — металлический, солоноватый. Я нервно сглатываю и наконец дотягиваясь до ящика, распахиваю его с противным скрипом механизмов. Нужный свёрток нахожу быстро — стоит только откинуть смятый журнал.       Мир перед глазами рябит от недостатка воздуха. Дрожь пальцев мешает: мне удаётся развернуть маленький бумажный конвертик с трудом. Заветное лезвие холодит руку. Я откидываю чёлку с влажного лба, судорожно закатываю рукав, чувствуя, как колючая дрожь рассекает поясницу. Мне кажется, будто за спиной кто-то стоит. Я чувствую его немое присутствие, леденящее дыхание, чувствую, как костлявые руки моего демона тянутся к дрожащему горлу. Ещё секунда — и холодные пальцы сомкнутся на шее. От дикого страха немеет тело и колотится сердце — настолько сильно, что ещё одно мгновение — и оно разорвётся. Более нельзя медлить — эта мысль звучит в голове оглушающими барабанами — я пропускаю сдавленный вдох и касаюсь ледяной сталью предплечья.       Так привычно рассекает лезвие бледную кожу, оставляя за собой вмятую красную борозду. Я слышу, как острая грань лезвия разрезает тонкую кожу. Кровь уродливыми каплями набухает на порезе. Дикое сердце бьётся в припадке, словно загнанный в клетку рёбер зверь. Я хрипло выдыхаю сквозь зубы. Чувствую, как демон прошлого за моей спиной морщится и отступает в темноту угла, пряча уродливую морду обратно в подкорку прогнившего сознания. Но я знаю, что это ненадолго: вскоре он опять покажет себя. Горчит во рту безнадёга; я судорожно сглатываю, осознанность ударяет по затылку, заставляя вновь занести лезвие над истерзанной кожей. На секунду в голове, словно факел, вспыхивает мысль: насколько же я зависим от алых росчерков на коже. Эта мысль кажется правильной и одновременно пугающей своей обыденностью.       Бордовые капли бегут по запястью, оставляя грязные кляксы на измятой простыне. Немного обидно, ведь я только вчера её застирал.       Так хочется привычно отпустить свои мысли в туманную бездну прострации, но где-то на границе разума тлеет сомнение. Зачем тормозить? Уже поздно: алые ручейки располосовали предплечье. Память бьётся током агонии, заставляя сталь вновь разрывать помятую кожу.       Неожиданно лёгкие обожгло жаром; мир перед глазами на секунду померк, рука дрогнула – грань лезвия рвано рассекла кожу. Хриплый кашель сковал грудь. Горло оцарапали прожилки чужих зыбких эмоций. Я закашлял.       Кашель нарастал, а вместе с ним росло желание разорвать в клочья глотку. И даже не знаю от зудящей боли или осознания его мести. Раздражение вспыхивает внутри. Предательская дрожь пальцев мешает, но я сжимаю зубы и, будто в отместку, надавливаю лезвием сильнее. Бордовые капли набухают под острой гранью и влажным ручейком бегут по пальцам.       Он не отстаёт — всё нутро в ошмётки исцарапал. Дышится хрипло, судорожно, рвано. В горле застряли кровавые лепестки. Он словно тушит о мои лёгкие сигареты, заполняет грудь удушающим дымом, стряхивает табачный пепел на раны, расползается внутри ядовитым плющом. А нет... скорее шипастыми розами.       Перед глазами всё плывёт, белеет, но я уже не могу остановиться. И он тоже. Мы раздираем друг друга до белёсых шрамов, ворошим протесты души. Неправильно, больно и тошнит от тоски, но мы не прекращаем ломать баррикады здравого смысла: я новым надрезом, а он — очередной затяжкой.       Кружит голову, словно в отчаянном сальто, острый приступ его упрямства. Тривиально и до жути избито. Я бы хотел назвать это противостоянием, но от условностей тошно. Наши стычки — лишь дурость простуженного сознания. Мы не вправе ломать нашим душам хребты, но упрямство и необъяснимая злость друг на друга одерживают верх.       Очередная волна царапающей боли в районе груди заставляет остановиться. Я замираю, сжимаюсь, чувствую, как лёгкие будто выворачиваются наружу. От недостатка кислорода искрится перед глазами, лезвие выпадает из дрожащих пальцев. Я зажмуриваюсь и отчаянно закусываю губу, надеясь, что это поможет отвлечься от горячей волны боли под рёбрами.       Он тормозит. Не сразу, через время, уже тогда, когда вместе с кашлем с губ срывается пятый или шестой лепесток. Он будто чувствует, что я на грани — ещё мгновение и от пронизывающей боли я отключусь. Сил сопротивляться больше нет. Он победил... на этот раз.       Перед глазами мерцают жёлтые круги. Не знаю, сколько я пролежал, слушая бешеный стук сердца где-то в желудке: может час, пятнадцать минут или же всего секунд двадцать. Когда удаётся отдышаться, я с трудом открываю глаза. Тыльной стороной дрожащей ладони утираю окровавленные губы. Гудит в висках, я через силу поднимаюсь на локтях.       Саднят запястья — ещё долго будут напоминать о кошмарах и безудержных истериках. Под рёбрами ещё колются отголоски его сигаретного пристрастия.       Я скорбно оглядываю кровавые разводы на светлом белье. Собираю алые лепестки окровавленными пальцами. Чёрт, и подушку запачкал.       Звонок мобильного в ночной тишине стал оглушающим. Ловлю себя на мысли, что вновь не могу сделать вдох. Волнение обхватило в тиски и колотится обезумевшей птицей где-то под рёбрами. Лишь один человек может звонить в это время. Необъяснимое желание услышать его голос заставляет желудок сжаться тугой пружиной. Уличаю пальцы в предательской дрожи, чуть не выронив вибрирующий телефон. Оставляю кровавый отпечаток на заветной кнопке «принять», прежде чем приложить телефон к уху. — Не спишь?       Его голос тих и слегка простужен, отдает хрипотцой и плохо скрываемой грустью. — Угу. Как узнал?       Приглушенный смешок пробуждает во мне что-то сладко-тягучее, долгожданное. Я бессознательно провожу языком по сухим губам. — В твоей комнате горит свет. Опять кошмар?       Уголки рта поднимаются в сухой ухмылке. Сжимаю крепко зубы, стараюсь не выдать в голосе дрожь, произнося пресловутое «да», но выходит как всегда — отвратительно. — Мне тоже не спится... Поговорим? Поднимайся на крышу, — его голос спокоен, но при этом твёрд и чуть резок, он явно не примет отказа, — и не забудь куртку.       По нервам-ниткам огоньками пляшут противоречивые чувства. Мне до колючего озноба не хочется быть здесь, я понимаю, что если сейчас останусь наедине со своим демоном, то ещё большей беды не избежать. С другой же стороны, предательская слабость во всём теле не позволяет пошевелить и пальцем, да и кровь ещё влажно поблескивает на свежих порезах...       А, к чёрту. Впервой ли мне? Превозмогая слабость, вновь тянусь к заветному ящику. Под коркой прячу искалеченность, перематывая запястья бинтами. Кровавые пятна, будто назло, проступают сквозь белоснежную ткань марли. С ужасом представляю, как больно будет отдирать запёкшуюся кровь от бинтов.       Свешиваюсь с края кровати в попытках поднять упавший протез — перед глазами на секунду темнеет и к горлу подступает тошнота. Приходится перетерпеть несколько секунд. Наконец, дотянувшись до протеза, надеваю его, оставляя бледно-красные следы на шершавой поверхности. Плевать.       От свежести морозного утреннего воздуха закружилась голова и защекотало уши, когда, откинув тяжелую дверцу люка, я вылез на крышу. На секунду оцепенел, заметив, как брезжит стыдливо подёрнутый розовой дымкой рассвет. Первые рыжеватые лучи разрезали рваные облака, расстилались по чистому, ещё не запятнанному следами прохожих, снегу.       Ларри сидит на бежевом клетчатом пледе у самой кромки парапета. Живот закрутило от волнения при мысли, что он свалится в рассветную пропасть прежде, чем я вновь увижу его лицо.       Джонсон будто чувствует мой пристальный взгляд, поворачивается и стреляет глазами-чёртиками, изгибает бледные губы в улыбке.       Дыхание по непонятным причинам перехватывает. Я дышу хрипло и через раз. Коленки подгибаются от глупой дрожащей слабости, словно мне по виску ударили прикладом. — Йоу, Сал. Иди сюда, — говорит он и хлопает ладонью по расстеленному пледу.       Рассветные лучи озаряют его лицо, играются в волосах, придавая им чуть рыжеватый оттенок. В каштановых глазах — немое ожидание, игривость и призыв. Он ждёт, а я разрываюсь. У меня внутри долбят в рёбра эмоции, а мозг, как оголтелый, кричит и призывает остановиться. А я бы и с радостью, но, чёрт, куда мне спрятать эту липкую щенячью нежность, что кляксами чувств расплескалась в душе? Меня тошнит от того, насколько противоречивые чувства у меня вызывает этот парень.       В неуверенности переминаюсь с ноги на ногу. Выдыхаю хрипло, чересчур судорожно и ступаю вперёд, игнорируя страх, что хватает тощими пальцами за грудки. Упрямо мычу, прячу запреты в измятый карман подсознания. Делаю следующий шаг.       Я ёжусь от порывов холодного ветра, неуклюже сажусь, ударяясь копчиком о бетонную крышу. Невольно бурчу от досады.       Ларри молчит, на скулах пляшут желваки. Он как-то нервно выдыхает и поворачивается ко мне. Парень смотрит пристально, с лёгким прищуром, но лишь мгновение — в следующую секунду он отводит взгляд. — Сал, чувак, с этим надо что-то делать, — начинает он, разглядывая заливающееся зарёй небо. Я пытаюсь поймать его взгляд, но он упрямо игнорирует мои потуги, — Сколько ты спал за последние трое суток?       Я не могу ничего ответить... точнее, не хочу, ведь точно знаю, что если признаюсь, то нарвусь на его злость. Его гнев порождает в душе не горечь, а недоумение. Мои чувства к нему — сплошной декаданс. Я упрямо молчу, глушу их настойчивым «хватит», а он будто нарочно усиливает наступление. Вот и сейчас... словно под кожу пытается забраться. И если я ему отвечу, то он точно раскрутит меня на что-то большее. А там уже и до обсуждения детских травм и анализирования кошмаров недалеко. Надо ли мне это? Нисколько.       Я чувствую, как он буравит меня своими шальными глазами. Дрожь пробегает по спине, ворошит на затылке волосы. Нет уж, теперь моя очередь сохранять неприступность. — Фишер, я серьёзно. Уже нифига не смешно… Ты точно пьёшь свои таблетки? Как скоро вернётся твой отец?       Меня будто кто-то ударяет под дых. Злость вспыхивает где-то внутри и жидким огнём распространяется по венам, ударяет в голову. Я вздрагиваю и огрызаюсь. — Если бы я ещё знал это...! — выходит резко и с надрывом. Закусываю губу и продолжаю чуть тише, — а таблетки… не хочу. Мой мозг плавится от них.       Внутри склизкой патокой течёт безнадёга. Отца нет уже неделю, а всё, что у меня осталось от него — маленький клочок бумаги, на котором корявым почерком выведено всего пару строк: «Я уехал по работе. Банковская карта на холодильнике». И всё бы ничего... ну, уехал и уехал, вернётся ведь. Только... как же он мог уехать по работе, если три дня назад пришло письмо о его увольнении? — Но тебя всё ещё мучают кошмары, приятель.       Джонсон пытается скрыть дрожь в голосе, но я буквально кожей чувствую его нервозность. Желание стереть его переживания дёргают наизнанку, выворачивают. Я смотрю на него прямо, жадно рассматриваю каждую черту лица. Ларри замечает это, смотрит в мои глаза, а я никак не могу понять — что же он там такого увидел, отчего его губы изогнулись и чуть заметно задрожали?       Я списываю это на безжалостный утренний холод. Дико мёрзнут колени в изодранных джинсах. Я невольно бросаю взгляд на его плечи в тонкой осенней ветровке. — Мне говорил теплее одеться, а сам раздетый приперся... — бурчу я.       Я снимаю онемевшими пальцами шарф и накидываю на его оголённую шею, непроизвольно поддаюсь чуть ближе. Почему? Совершенно не знаю. Нос щекочет лёгкий запах табака, но я не спешу отворачиваться, лишь задерживаю дыхание. Ларри вздрагивает, а затем замирает. Дыхание его учащается, он не сводит с меня неожиданно потемневших глаз.       Я заправляю конец шарфа, нечаянно касаюсь пальцами пульсирующей на шее жилки, от чего он вздрагивает, а его щёки загораются. Если спрошу, уверен, он скажет, будто от мороза. — Сал… — от его хриплого шёпота в животе что-то сворачивается в тугой горячий узел, но я обрываю эти чувства.       Он хмурит тёмные брови, кривит губы словно от оскомины. Я понимаю, к чему он клонит, но упрямо не поддаюсь. — Ларри, нет… — хочу сказать серьёзно, но выходит жалобно, — не надо мне ничего говорить на тему таблеток. Промывать мою голову по этому поводу — работа психиатра, вот пусть он этим и занимается. Давай просто… посидим.       Он нехотя, но проникается — я вижу это по расширившимся зрачкам и смиренной полуулыбке. Но Джонсон был бы не Джонсоном, если бы оставил всё так.       Я давлюсь испуганным хрипом, когда в одно неуловимое взглядом движение Ларри свешивает ноги с края крыши и подаётся вперёд, будто стремясь нырнуть вниз, в пропасть. Я вижу — ещё миллиметр и он сорвётся. Внутри что-то перевернулось — я не раздумывая бросился вперёд. От того, с какой силой я схватил и сжал его руку, побелели костяшки.       Ртом глотаю холодный воздух, в животе пляшет волнение, а этот патлатый кретин с искренним недоумением глядит на меня. Издевается?       Я запыхтел. Не понятно, на что злюсь больше: на его легкомысленный поступок или на собственный порыв чувств? — У тебя руки ледяные. Замёрз? — он перехватывает мои пальцы, от чего я вздрагиваю. Его прикосновения будто плавят кожу, — Дай-ка сюда.       Ларри обхватывает обе руки своими широкими ладонями, растирает онемевшую кожу шершавыми пальцами. Лишь простое касание, а мыслить здраво уже не могу. Анкер моей выдержки ломается с хрустом. Сжимаю его пальцы слабо, надеясь, что не заметит моей покорности. Но с Джонсоном не прокатит, увы.       Уголки его губ едва заметно дрожат, когда он подносит мои ладони к лицу и греет их горячим дыханием. Ларри будто нечаянно мазнул сухими губами тыльную сторону руки — от этого шального касания тело словно током прошибло. Заглядываю в его бесстыжие глаза, вижу, как его забавляет дрожь моих пальцев. — Теперь тепло?       Жарко. Мысли плавятся от касаний. Я дышу его пламенем жадно, до одури. Самообладание трещит по швам… Чёртов Джонсон, прекрати. Перестань манить к себе, кормить с рук глупые надежды и иллюзии. Хватит меня приручать! Ведь сил сопротивляться почти не осталось…       Выдергиваю руки из его горячих ладоней. С горечью понимаю, что лишь отсрочил неизбежное.       От его смеха внутри всё сворачивается, и глупое сердце трепещет от сопливой нежности. Ларри смотрит куда-то вперёд, на бескрайнее небо, которое продолжает наносить рассветный грим. Грудь его вздымается мерно, тёмные брови вздернуты и глаза горят, будто он видит там, в небе, что-то поистине невероятное.       У меня у самого дыхание перехватывает, но вовсе не от небесной картины. Интересно, как всего за несколько минут ему удаётся заставить меня испытать всю палитру возможных эмоций? — Салли, просто... не теряйся, — в какой-то момент подаёт он голос, вновь переводя взгляд на меня, — Не уходи в омут своего сознания окончательно... ты же не сможешь вернуться.       Беснуется чёлка от ветра. Ларри захватывает пальцами непослушную прядь волос и заправляет мне за ухо. Я рад, что не успел заплести хвостики.       Я облизываю сухие губы, слова застряли где-то в горле, так и не слетев с языка. Я хочу что-то сказать — это кажется важным, необходимым... но как это сделать, что бы не прозвучало словно оправдание?       В глазах Джонсона плещется непонимание. Он подался чуть вперёд, смотрит не мигая. Ждёт, когда отвечу. Чёрт, Фишер, ты запустил ядерную бомбу… которая свалится на твою собственную голову. — Я пытаюсь, но... — произношу как-то скомкано, невольно бросаю взгляд на собственные предплечья, скрытые под меховой курткой, — выходит как-то неправильно.       Парень хмурит брови и сжимает губы, опускает поникшую голову. — Так почему ты не позволяешь себе помочь? — с недоумением спрашивает он, — Ты же сознательный человек, умный... так зачем же так упрямишься?       Меня смешит его непосредственность. Не буду скрывать — мне льстит, что он так думает обо мне. Закусываю губу от досады — будет больно видеть, как он разочаруется. — Ларри, в этом нет смысла, — выдыхаю как-то рвано, но продолжаю уже уверенней: — Зачем мне чья-то помощь? Чтобы быть потом кому-то должным? Не хочу... хватит с меня упрёков со стороны других, я и так уже всё уяснил. — И что же ты уяснил?       Горькая улыбка трогает губы, сердце на секунду испуганно сжимается, будто его проткнули чем-то тонким и острым, но я игнорирую ноющую боль и отвечаю: — Что моё рождение было банальной ошибкой.       Ларри бледнеет и, кажется, перестаёт дышать. Ветер играючи раскидывает тёмные пряди, доносит до меня терпкий запах его волос: полыни и сигарет.       Становится так тихо, что вязнут охрипшие мысли. Он не решается продолжить, а я… А мне невыносимо смотреть, как в его глазах гаснет огонёк. — Лар, не смотри так, — всё, что могу произнести я. Я уже пожалел, что сказал это ему. — Сал, кто бы не внушил тебе эту глупость — забудь. Это не так! Ты же... ты можешь всё изменить. Ты заслуживаешь простого человеческого счастья, так почему бы не побороться за него?       Он пеленгует острые края своего голоса, пытается держать в узде пламя возмущения. — Буду сопливо лиричен, но всё же… — меня немного забавляет это, не могу сдержать усмешку, — Сколько не разглаживай затоптанные цветы, всё равно плохой гербарий выйдет.       Он не проникся моей поэтичностью. Жаль. Воздух звенит от напряжения. В его глазах бездонная пропасть плещется. А небо… это рваное рассветное небо будто назло слепит, обжигает рыжими всполохами. — Ты правда готов вот так просто сдаться, позволить своим демонам задушить себя?       Мурашки рассекли мою спину. И виноват в этом не резкий порыв ледяного ветра. Чувствую, как в груди начинает болезненно ныть, привычный комок волнения встаёт в горле. Мой собственный разум медленно выпускает наружу противных демонов. Поганец, только не сейчас…! — А что мне остаётся? Я не вижу смысла открывать каждое утро глаза. У меня нет будущего, стабильности, цели… — говорю сбивчиво, с надрывом. — Я просто жалкий ошмёток чего-то, что когда-то могло бы стать человеком... Когда-то, но уже не сейчас. Сейчас всё, что мне остаётся — это плыть по течению и ждать, когда там уже этот чёртов водопад. К счастью, смерть — единственное, что в жизни гарантировано.       Меня глушит бешеный грохот собственного сердца, в висках стучит разгорячённая кровь. — А зачем чего-то ждать? Почему не жить моментом? — Ларри поддаётся навстречу, пытается заглянуть в мои мельтешащие глаза, — Знаешь, есть что-то чертовски очаровательное в том, что в любой момент всё может наебнуться — так острее чувствуешь настоящее. Почему не наслаждаться этим, не попытаться хотя бы зацепиться?       Ногти впиваются в ладони, но я не чувствую этого. Упрямо глушу надвигающуюся истерику, торможу своё обезумевшее сознание. Смотрю, как плещется пламя в его глазах и потихоньку рассыпаюсь. — Не стоит меня учить, — я тихо шепчу в ответ, голос мой звучит резко и грубо, — Ты думаешь, что самый умный? Думаешь, я не пытался? Пытался... пытался столь часто, что после каждой неудачи борьба теряла всякий смысл. Понимаешь, я... устал. Я просто чертовски устал.       Голос дрожит, слова вырываются с хрипом. Во рту ощущаю металлический привкус собственной крови. Я смотрю в его глаза, что бликуют янтарными всполохами из-под полуопущенных ресниц; смотрю на тёмную грань зрачков, что трепещут, будто в такт дрожащим губам, и вижу в глубине радужки то, что так пугает меня... непоколебимую решимость, какой-то маленький, но безумно горячий огонёк упорства. Я вижу это и с грустью осознаю — нам не понять друг друга. Уж точно не сейчас, когда его жар буквально выжигает мои мысли. — Ты никогда не откроешься? — с горечью спрашивает Ларри, но по глазам я вижу — он уже знает ответ.       Парень буравит душу взглядом, бьет под дых стаккато его голоса. От резких слов что-то царапается под рёбрами, колется, мешает дышать… зачем ты это делаешь, мать твою? — В этой жизни — вряд ли, — мой голос невольно обжёг его холодом — я заметил, как он вздрогнул и отпрянул, когда я произнёс это.       Он сжимает губы и молчит, отводит взгляд и ёжится. Я и сам виновато отворачиваюсь. Воздух дрожит от искрящегося напряжения. Его молчание душит. Я прожигаю взглядом румяные облака, которые всё никак не хотят принимать свой буднично монохромный цвет. Как же закончится этот чёртов рассвет? Ларри откидывает с глаз растрепавшиеся волосы, задумчиво хмурит брови. — Ладно, Сал, я понял, — поворачиваясь ко мне, тихо и спокойно говорит он. Я вижу, как тяжело ему отпустить ситуацию и оставить эту тему, но он пересиливает себя — уголки губ поднимаются в улыбке и он продолжает: — не будем об этом говорить, да? Давай просто... выдохнем?       Я слепо повинуюсь и с тихим свистом выдыхаю. Он грустно улыбается мне, и я хочу ответить ему тем же, но как бы я не старался, мне не удаётся выдавить из себя улыбки. Да и какая разница? Он всё равно бы этого не увидел...       Я подтягиваю колени к груди и устало роняю на них голову, прячась от слепящего рассвета.       Какое-то время мы оба молчим, лишь ветер завывает в створках чердачных окон и раскачивает телевизионные антенны. Я не знаю, сколько мы так просидели, но шея изрядно затекла, и ноги в кедах онемели; я инстинктивно поджал пальцы. Лёгкая сонливость охватывает сознание — хронический недосып даёт о себе знать, и пусть даже в душе ещё теплится маленький огонёк волнения, я всё равно устало прикрываю глаза.       Сердце уже не бьётся так бешено и отчаянно, но я всё равно отчетливо слышу его стук. Какое-то склизкое чувство вины растекается под рёбрами, мешая окончательно забыть этот неприятный разговор и стереть послевкусие горьких слов с языка. Я ворочаюсь внутри этого щемящего волнения, копаюсь в собственных противоречивых мыслях, пока вдруг из омута сознания меня не вырывает шарпающий звук стального колёсика-чиркаша. Колючая волна мелких мурашек пробегает по затылку; я вздрагиваю и резко вскидываю голову.       Ларри в удивлении поднимает брови от моего судорожного рывка. Он вытаскивает едва тлеющую сигарету изо рта и в недоумении спрашивает: — В чём дело?       Я ненамеренно морщусь и отодвигаюсь, чувствуя, как нос щекочет сигаретный дым. Ларри ещё не сделал полную затяжку, лишь прикурил, но желудок уже испуганно сжался, а кашель заскрёбся у меня в горле. — Не переношу запах сигарет, — сбивчиво отвечаю я, стараясь делать вдохи как можно реже.       Джонсон рефлекторно отстраняется. — Прости, не знал, — отвечает Ларри и виновато отводит глаза, тут же тушит сигарету о бетонную крышу, — Почему?       Я в неуверенности перевожу на него взгляд. Нужно ли мне отвечать? В глазах Ларри — немое ожидание и какое-то странное волнение. Это был не дежурный вопрос — ответ явно был важен для него. Не могу же я это проигнорировать...? — Мой соулмейт злоупотребляет курением, — произношу я, скорее в знак благодарности, нежели собственного желания, — А это выходит мне боком... точнее, проблемами с лёгкими.       Ресницы Джонсона как-то испуганно дрогнули: я заметил это даже несмотря на расстояние между нами. Он закусил губу, задумчиво почесал затылок и уверенно засунул пачку сигарет в карман. — Мда... я думал, что один страдаю от... хм... сомнительных пристрастий соулмейта.       Я непроизвольно усмехнулся. — Далеко не один, — с лёгким снисхождением проговорил я, — мне кажется, каждый так или иначе расплачивается за эту... связь.       Последнее слово я выплюнул с какими-то отвращением. — Несправедливо это, — хмыкнул Джонсон. — Что конкретно? — уточнил я, недовольно ёрзая на копчике. Бетонное покрытие крыши холодило тело, я поджал ноги и обхватил себя за плечи, стремясь согреться.       Ларри же будто даже не чувствовал мороза раннего утра. Ветер трепал ворот лёгкой ветровки, игрался рукавами шарфа, разжигал жар на кончиках ушей и безжалостно спутывал тёмные волосы. Но Джонсон словно этого и не замечал; не ёжился от раскатов медленно приближающейся зимы, не стремился укрыться от сурового холода. — Всё это — несправедливо, — задумчиво глядя куда-то в небо, произнёс он, — всё устройство нашего мира в корне жестоко и нечестно. — Опять говоришь слишком расплывчато, — подмечаю я, недовольно морщась. — Я имею в виду, что... — Ларри почесал затылок, задумался, видимо пытаясь подобрать верные слова: — по сути, мы с самого рождения привязаны к другому человеку; у нас и выбора-то особо нет.       Я лишь неосознанно кивнул, ничего не сказав. — Нас никто не спрашивал, хотим ли мы быть связаны с конкретно этим человеком, никто не интересовался у нас, стремимся ли мы вообще создавать семью — может мне и вовсе не нужна эта пресловутая любовь? — парень обиженно нахмурил брови и недовольно дёрнул плечом, — нас просто поставили перед фактом: вот, получите-распишитесь, страдайте в своё удовольствие. — Природа вряд ли руководствовалась мнением человека и не учитывала его свободолюбие, — подметил я, пытаясь внести ясность, — у неё совершенно другая цель была.       Ларри недовольно поморщился. — Не честно, — обиженно надув губы, пробурчал он; парень сложил руки на груди и, словно капризный ребёнок, продолжил: — плевать я хотел чем там эта природа руководствовалась... чего она за меня всё решает? Я хочу сам выбирать, кого мне любить, с кем строить отношения и заниматься сексом. Да и вообще, мне вот очень блондинки нравятся... но это совершенно никого не волнует! Меня кто-нибудь спрашивал о моих вкусах, когда мне соулмейта выбирали? Нет! Вот увидишь, по закону подлости моя родственная душа сто пудов брюнетка!       Я не сдержал смешка. По озорному блеску глаз было видно, что последние рассуждения о цвете волос родственной души были шуточными; не думаю, что Ларри и вправду в девушке в первую очередь волнует внешность. Но за этой бронёй из насмешки скрывалось нечто большее: эта тема была важна для него. Неспроста ведь он так сжимал кулаки и хмурил брови, когда серчал на судьбу... не могла же злость в его глазах быть наигранной? — Это настолько волнует тебя? — для меня вопрос был риторическим, но не для Ларри: он вдруг как-то весь подобрался, нахохлился и хмуро ответил: — А тебя нет? — Не уходи от ответа, — я хотел услышать это от него. Не знаю зачем, просто считал это необходимым.       Ларри отвёл взгляд и прикусил нижнюю губу. Он неуверенно повёл плечом, скинул с глаз спутанные ветром пряди волос; помолчал ещё с секунду, а затем поднял глаза. Всю былую бравурность будто выжгло огнём: от того озорства в глазах не осталось и следа. Он глядел серьёзно, задумчиво; дрожь ресниц вторила мерному дыханию. Ларри провёл кончиком языка по совсем недавно прикушенной губе и наконец ответил: — Да, это волнует меня... точнее, совсем с недавних пор начало волновать, — голос его вдруг стал тихим; он будто вмиг охрип, — хочешь узнать, почему?       Его шёпот едва уловим, но отдаётся в ушах настойчивым гулом. Толкаются в животе противоречия, волнение защекоталось под рёбрами. Почему вдруг атмосфера так накалилась?       Я неосознанно, руководствуясь каким-то животным любопытством, киваю.       Ухмылка на секунду искажает его губы, а потом он говорит: — Знаешь, я всё чаще и чаще замечаю в себе желание сделать вот так...       И в следующую секунду он оказывается совсем близко. Я не успеваю даже понять, как он так стремительно сократил расстояние между нами; не успеваю и отстраниться, когда он тянется ко мне.       Кажется, я даже сквозь протез почувствовал жар, когда он коснулся ладонью щеки. Его лицо так близко, что путаются мысли. Он пленяет затуманенным взглядом, обхватывает трепещущее сердце колючей проволокой. Я невольно замираю, не в силах пошевелиться. — Мне безумно хочется прикоснуться...       Я не проявляю сопротивление и тогда, когда он сокращает те ничтожные сантиметры между нами и осторожно прикасается губами к шершавой поверхности протеза. Я лишь в испуге распахиваю глаза и молюсь, что бы бешено колотящееся сердце не поломало рёбра. Жар волной проходит по ногам, животу, спине, голове и отдаётся в висках настойчивым гулом. Его дыхание обжигает; я не чувствую этого, но почему-то в моей голове колотится страшная мысль, что ещё секунда — и от его жара расплавится протез.       Его рука мягко спускается ниже, он осторожно проводит пальцами по тыльной стороне ладони: кожа под кончиками его пальцев будто электризуется.       Самоконтроль расшибается вдребезги. Хочется отстраниться, оттолкнуть, но он перекрыл пути отступления своими ладонями. От душного альтруизма остаются одни обрывки. Я неосознанно подаюсь чуть ближе, рукой тянусь к нему, мягко пробегаю пальцами по его колену.       Пожелаю ли я потом о допущенной слабости?       Ларри выдыхает: рвано, с надрывом, а затем чуть отстраняется, лишь напоследок мазнув сухими губами висок и обдав дыханием ухо, шепчет: — Я хочу сделать вот так, но в нашем мире это считается табу... если бы не твой протез, то это моё опрометчивое действие привело бы к плачевным последствиям.       Как только он отпускает мою руку, я вздрагиваю. Волна мурашек рассекает спину, я сбито выдыхаю, неосознанно выпрямляю плечи, будто кто-то заехал мне по хребту чем-то тяжёлым: воздух выбивает из легких. Я испуганно отшатываюсь. — Совсем из ума выжил? Что на тебя нашло? — сбито сиплю я, голос внезапно пропадает. — Вот видишь, как резко ты это воспринимаешь, — он как-то грустно улыбается и пристально смотрит мне в глаза, лёгкий румянец бодрит его скулы, — А это же всего лишь прикосновение губами к губам... не более, но за это бы пришлось расплачиваться не только нам, но и нашим соулмейтам. Понимаешь? Разве это честно и справедливо по отношению к человечеству? — Ларри... чёрт! — со свистом выдыхаю я, — ты мог бы как-нибудь по другому своё мнение проиллюстрировать? У меня сердце чуть не выпрыгнуло!       Голова идёт кругом, щёки горят, я совсем не в силах здраво воспринимать его последние слова.       Его явно забавит моя реакция. Он нарочно проводит пальцами по собственным губам и отвечает: — Неа. Так нагляднее.       Я демонстративно нахохлился и отвернулся, будто боясь, что он увидит постыдный жар на ушах. Лишь слабое любопытство подталкивает меня к тому, что бы скосить взгляд и подглядывать за ним из под ресниц. Вдруг ещё что задумает? — Ты весь протез мне заляпал, — недовольно бурчу я и складываю руки на груди.       Ларри как-то странно вздрагивает, но быстро возвращает лицу непринуждённый вид и отмахивается: — Ну уж извини.       Зябко и неловко, я рефлекторно дёргаю плечом, желая сбросить неприятные чувства. Где-то глубоко внутри пробирает дрожь. Тактильная память прожигает насквозь кожу. Я провожу языком по обветренным губам и тихо говорю: — Не делай так больше...       Мне слишком жарко от твоих прикосновений. Это пугает. Остатки противоречивых чувств колются где-то там, в подреберье, оставляя уродливые шрамы в памяти.       Ларри многозначительно промолчал, сжал губы и, обхватив согнутые колени руками, устремил взгляд в небо. Он приоткрыл губы и выдохнул: пар от жара его дыхания заклубился и растворился в воздухе. — Хорошо, не переживай... — с лёгкой улыбкой на губах проговорил он, — протез я твой больше не запачкаю. А вот за остальное не ручаюсь...       Он скосил на меня хитрый взгляд и усмехнулся, демонстративно проводя языком по верхней губе. Я зарделся. — Дурак... — пробурчал я и сам поднял взгляд.       Сердце пропустило удар. Мучительный рассвет наконец догорел, осыпал землю пеплом и затих. Я не смог сдержать облегченного выдоха. Под рёбрами уже почти не саднило — я смог позволить себе вдохнуть полной грудью.       Какая-то томительная усталость охватила тело. Поток мыслей в голове замедлился. Даже ветер утих, перестал хлестать открытые участки кожи холодом. Я прикрыл глаза. Мне нужно всего пару минут...       Наверное, я окончательно растерял те жалкие крохи здравого смысла, ведь как по другому объяснить то, что когда он коснулся руки и переплел наши пальцы, я даже не вздрогнул — лишь слабо сжал его руку в ответ.       Разве я мог в здравом уме позволить себе эту слабость...?

На плацдарме абсурда, сами того не осознавая, мы завершили очередной раунд в нашем личном сражении.