Серийные самоубийцы

      Остаточные чувства, выходящие из сердца кровавым кашлем, неумолимо стискивают гортань. Кажется, слишком мало пожил, ничего так и не увидел. Ненавижу надуманные обиды и моё сожаление, растворившееся в последнем «прощай», которого я так и не сказал ему. А сейчас, наверное, уже поздно. Мир ускользает так же стремительно, как стекает кровь с кончиков пальцев. И всё равно, сколько ни умирай, на ту сторону не попадешь — рай существует лишь в этой рябой чернильной комнате. Теперь всё будет хорошо. Лучше уже некуда.       Мне хватило лишь пары мгновений на то, чтобы отчаянно полюбить эту тёмную комнату. У меня не вышло вписаться в рамки безопасной обыденности, и, лишь попав сюда, я уяснил: клетка не снаружи, она — внутри моего сознания. И мне нравится моя тюрьма: тихо, тесно, темно. Не трепыхается ничего в груди, не будоражит застывшую кровь. Спокойствие. Такое желание, нужное, долгожданное.       И насколько же сильно в мою сущность вплелось юношеское парадоксальное легкомыслие, что я самолично решил разрушить свой комнатный мир. В какой момент это произошло? Не знаю. В этом мире и вовсе не существовало понятия времени. Но я догадываюсь, что это произошло именно тогда, когда тишина в ушах вдруг стала не такая вакуумная и абсолютная: тихий стук разрезал пелену спокойствия и умиротворения. Может, это так мысли в моей голове вдруг заскакали, стали раскачивать заржавевшие шестерёнки сознания? Поначалу я не придал этому значения, а потом, сам того не осознавая, стал считать.       Стук... раз, два, три, четыре, пять, шесть... стук. Я поймал себя на мысли, что когда-то и где-то я слышал такое. Где-то далеко, давно-давно, в том же месте и в тоже время, когда я ещё мог ощутить теплоту родных ладоней и слышать сладкие колыбельные перед сном. Это было тогда, когда счастливый блеск в глазах отца был чем-то будничным, обязательным, привычным; это было в том месте, где улыбка с его лица не сходила почти никогда. Это было тогда, когда ещё существовали «мы»... очень, очень давно. И в этом же таинственном «давно» я помню светлую узкую кухоньку с розоватым тюлем на окнах и старым проржавевшим краном. В то спокойное время одним из любимых занятий было наблюдать за тем, как капля скапливается на сеточном носике смесителя, набухает и срывается вниз, разбивается о железный поддон раковины... кап. И я считал: раз, два, три, четыре, пять, шесть — стук — и уже новая жертва сбрасывается с сеточного носика.       И как только я вспомнил этот кран, этот тюль, этот свет, к тихому стуку в ушах прибавился запах — я словно на секунду ощутил аромат чего-то печёного, яблочного, сладкого... Вафли? Почему-то сразу вспомнились румяные пухлые «печенья в сеточку». И вправду, именно такое название она дала вафлям.       Она готовила их каждые выходные рассветы. А я сидел на маленькой табуреточке рядом и наблюдал, как капает протирающий кран, как трепещет розоватый тюль на приоткрытых окнах. В то время самым красивым зрелищем для меня было то, как она подвязывает свои шелковистые пшеничные волосы, как аккуратно убирает длинными пальцами вьющиеся у висков пряди.... И улыбается мне. Вся такая тёплая, лучистая, светящаяся, в цветастом фартуке и с россыпью веснушек на плечах. А в руках у неё тарелка с теми румяными яблочными вафлями. И как же хочется броситься к ней навстречу... Только вот я почему-то не шевелюсь. Смотрю на неё и тихо, лишь одними губами считаю: раз, два, три, четыре, пять, шесть... словно предчувствую, что все, что нам отмерено — это лишь шесть счетов. Чувствовала ли это она? Можно ли было как-то продлить те шесть мгновений, починить тот заржавевший кран?... Или то, что случилось потом, было одним из тех необратимых событий, что написаны перманентным маркером на моей судьбе?       Наверняка. Может, хотя бы сейчас, перед окончательным забытьём, мне всё же позволят взглянуть на неё ещё раз? В последний раз, одним глазком, всего мгновение... Сосчитать до семи.       И я, не ожидая позволения, сам не осознавая того, как глупо и безрассудно лелею призрачные надежды, стал отколупывать куски бугристой штукатурки со стены, потолка, пола. Может там, за этим комнатным миром, осталась ещё та кухонька? Могу ли я проковырять щёлочку, чтобы взглянуть?       Я ведь никогда не был безумцем; не собирался рушить то, что всей душой полюбил. Я тогда совершенно не планировал ломать стены столь ценного для меня комнатного мирка. Я не хотел этого, не хотел... но почему-то всё равно вскинул руки, упёрся ладонями в шершавый потолок. Я совершенно не хотел выбираться, но стоило мне только попытаться надавить на эту крышку — как внутри что-то зажглось, взбунтовалось... и я попытался подняться на ноги. Я стукнулся затылком о потолок, и в следующее мгновение пришло осознание — ещё пару сантиметров и раздавит он меня, расплющит. Но это совершенно не испугало. Осознание приближающейся кончины не отдавалось испуганным импульсом внутри. Ожидаемой боли в теле я совершенно не чувствовал — это лишь подстегнуло моё необъяснимое желание выбраться.       И потом, уже забылось, зачем начал ломать столь важный для меня мир, в голове лишь билась мысль: разрушить, разбить, выбраться... зачем? Тогда это уже не имело значения.       Я вынырнул резко, болезненно, словно пробил собственной головой этот самый потолок — бамц — и в ушах, вместо ватной тишины, раздаётся звон.       Когда я впервые открыл глаза, мне показалось, что я всё-таки умер — белёсая пелена никак не хотела сходить с глаз. И только когда я предпринял попытку повернуть голову, я понял, что всё же жив — в затылке иглой отозвался болезненный импульс. Я замер, боясь пошевелиться. Грудную клетку словно заключили в стальной шипастый корсет. Произнести хоть слово тоже казалось непосильной задачей — что-то колючее, царапающее застряло в горле, и я где-то на уровне ощущений понимал: издай я хотя бы звук и что-то острое вспорет мне глотку изнутри. Всё, что мне удалось — это через боль сглотнуть набежавшую слюну. Зрение возвращалось медленно и нехотя: я мог различать трещины на штукатуренном потолке, но жёлтые круги перед глазами всё ещё мелькали.       Я лежал и смиренно ждал, когда смогу вернуть контроль над телом, а параллельно в голове шуршали шестерёнки. Что произошло? Где я, почему такая дикая ломота во всём теле?       Даже мысли в голове текли через боль, но, несмотря на это, мне всё-таки удалось вычленить из той темноты воспоминаний нужные картинки. Темнота, удушье, горячая разъедающая лава в груди, кровавые цветки... и чей-то испуганный голос. Чёрт. У меня случился новый приступ? Нет, в этот раз было по другому: воспоминания размыты, но я отчётливо помню, что совершенно не мог управлять собственным телом. Такого раньше не случилось.       В горле встал нервный ком, но привычное ощущение шершавой поверхности пластмассы немного успокоило — протез был на мне. Я медленно, игнорируя колкую боль в висках, повернул голову на бок. Я слабо понимал, где находился. Взглядом я наткнулся на широкое окно, за которым медленно, но верно сгущались сумерки и белёсый туман застилал горизонт. Вместо ожидаемого розового тюля окно обрамляли тёмно-синие широкие жалюзи. Да и никакого аромата вафель и в помине не было. Вместо него нос щекотал едкий запах лекарств. Я в больнице?       Скосил глаза левее, стремясь обвести взглядом остальную часть помещения. Не знаю, что почувствовал в первую очередь, поймав взглядом каштановую взъерошенную макушку: радость или всё же страх? На больничной короткой кушетке, поджав колени и примостив голову на сложённом пледе, дремал Ларри. Хотя, поначалу я подумал, что парень не спит: он поджимал губы, хмурил брови и раздраженно дёргал плечом, словно готовясь в любой момент вскочить. Лишь глаза плотно закрыты. Всё же дремлет.       Присутствие парня, вопреки нашей недавней ссоре, немного успокоило.       Постепенно возвращался контроль над телом. Я попытался пошевелить руками и в следующую секунду почувствовал слабое жжение в левой руке. Я медленно повернул голову на другую сторону. От предплечья тянулась капельничная трубка. Небрежно закатанный рукав демонстрировал не только вставленный в сгиб локтя катетер, но и заклеенные широким сеточным медицинским пластырем порезы. Чёрт. Я еле сдержался от судорожного выдоха. Ну всё, Фишер, готовься к дурке. Где бы ты ни был сейчас, в любом случае следующее твоё место обитания — психдиспансер. Может, я уже там? Хотя, вряд ли. Если бы меня уже упекли, то вряд ли пустили бы Ларри в палату. Да и решётки на окне нет...       Дабы хоть как-то себя успокоить, я стал дальше осматривать помещение. Стоило мне только поднять взгляд и немного развернуть голову, как я наткнулся на седой коротко стриженный затылок.       Спиной ко мне, за широким письменным столом сидел мужчина, облачённый в белоснежный медицинский халат. Судя по всему, это врач.       Я собирался с духом несколько долгих секунд, после чего, сглотнув и смочив горло, разлепил пересохшие губы: — Извините... где я?       Мужчина вскинул голову и повернулся. И стоило мне увидеть его лицо, как мысль о том, что я всё-таки умер, вновь посетила меня. Я зажмурил глаза, досчитал до трёх и вновь распахнул их, мысленно молясь чтобы эта галлюцинация ушла. Но глюк не хотел уходить. Как так? Я что, окончательно свихнулся? — Сал, очнулся? — задав весьма странный вопрос, врач поднялся со своего места и двинулся в мою сторону, — Как себя чувствуешь?       Я вжался в подушку и во все глаза уставился в знакомые черты мужского лица. Да быть такого не может! — Сал, не молчи. Ты можешь говорить? — мужчина наклонился ко мне, осторожно взял мою руку и зажал шершавым пальцем жилку на запястье. Видимо, считал пульс. — Мистер Рузвельд, что вы тут делаете? — сипя, произнёс я. — Вы мне снитесь? Или я мёртв?       Врач растянул бледные губы в улыбке, вскинул брови. Когда я видел его в последний раз, морщинок на его лице было явно меньше. — Нет, дорогой мой, ты жив. И даже не спишь...— доктор что-то старательно подкручивал у капельницы, изредка косясь на меня, — а я тут работаю.       Даже после весьма конкретного ответа мистера Рузвельда, я не мог поверить, что всё это происходит наяву. Это какой-то заговор? — Как вы тут оказались? — задал новый вопрос я. — Как и все — устроился работать в эту школу через центральную больницу города.       И ухмыляется, не сводит пристального взгляда.       Ага, значит, я нахожусь в школьном медкабинете. Этот факт делает присутствие мистера Рузвельда здесь ещё подозрительнее. — Вы меня за дурака держите? — я предпринял попытку приподняться, но мышцы отозвались ноющей болью, — Думаете, я поверю в такое совпадение? — Эх, Салли... — мистер Рузвельд покачал головой, — столько лет прошло, а твоя ершистость никуда и не делась. Не переживай, я переехал в этот город случайно около года назад. Моя матушка скончалась и мне пришлось перебраться сюда, чтобы присматривать за её фермой.       Звучало убедительно, но беспокойство всё равно урчало в груди. Мистер Рузвельд всегда отличался хитростью и изворотливостью, от него можно ожидать чего угодно. Хотя, справедливости ради замечу — среди всех врачей, которых мне удалось повидать на своём веку, он менее всех раздражал. Он был всегда спокоен, уравновешен, не нежничал и не пытался расположить к себе излишней лаской. Он не убаюкивал воем монотонного «всё наладится», позволял себе шутки и нелепые фразочки. И самое главное — в его действиях, словах, взгляде по отношению ко мне никогда не проскальзывало то липкое сострадание. За многие года, проведенные во всех возможных клиниках, людская жалость стала разъедать мои глазные яблоки, щипать в носу непрошеными слезами, бить под коленными чашечками. И всё, что мне оставалось в таких случаях — огрызаться и плеваться ядом резких слов. И только рядом с мистером Рузвельдом я позволял себе снизить оборону.       Он был моим лечащим врачом в Нью-Джерси: откачивал меня после того эпизода на вечеринке. Можно сказать, что только благодаря ему я всё же смог встать на ноги. Да и как выяснилось позднее, именно благодаря ему тех мудаков поймали: имея влиятельных родственников, они и вовсе могли избежать наказания, но мистер Рузвельд, рискуя собственной должностью (и, как я предполагаю, даже головой) написал заявление и привлёк к этому делу своего брата-полицейского. Был ли я ему благодарен за это? Не знаю. Одно могу сказать наверняка — этот его поступок оставил след в моей памяти. — Я, знаешь ли, был не меньше твоего удивлён, когда этот мальчик влетел сюда с тобой на руках, — доктор мотнул головой в сторону дремавшего Джонсона, — Даже глазам своим не поверил, думал всё — умом двинулся старикашка... Салли, дорогой, а почему же до меня не дошла твоя мед.карта, м?       Я замялся и стыдливо отвёл взгляд. Чёрт, теперь точно придется принести эту книженцию. — Знаете, руки не дошли... исправлюсь, — чуть помедлив, ответил я. Всё же, если наш школьный врач мистер Рузвельд, бояться нечего — он итак знает все нюансы моего здоровья. — Ты уж постарайся, — ответил мужчина и стал натягивать перчатки. — Давай всё же тебя осмотрим... Поднимай кофту.       То ли шок неожиданной встречи повлиял на моё онемевшее тело, то ли просто прошло достаточно времени, что позволило немного придти в себя. Слабость всё ещё присутствовала, но я уже мог контролировать собственные движения. Мне пришлось приложить усилия, чтобы откинуть правой рукой одеяло и закатать до шеи толстовку. Доктор нацепил стетоскоп и приложил оголовье к груди. Холод металла обжёг нагретую кожу, отчего мурашки пробежали вдоль позвоночника. Я постарался выровнять дыхание, пока доктор прослушивал что-то в моей груди. — Хм, настораживает, но не криминально, — вынес вердикт мужчины, стаскивая стетоскоп на шею и одергивая вниз кофту, — Сал, как ты себя чувствуешь?       Меня мутило, голову словно изнутри облепили чем-то колючим, ноги ватные, да и в груди жжётся так, словно кто-то подпаливает лёгкие изнутри. Но так откровенничать я не стал, а всего лишь произнёс: — Терпимо. Скажите, почему я здесь? Я плохо помню, что случилось.       Мужчина в задумчивости пожевал губу и обвёл меня взглядом. — У тебя случился продиктивный* приступ, — произнёс доктор и пристально уставился на меня, — И что, бурной реакции не будет? Что-то я не вижу испуга в твоих глазах.       Он испытывает меня на прочность? Я фыркнул и демонстративно закатил глаза. Конечно, признаюсь, такого я не ожидал. Мой соулмейт решил повеселиться? Так вот оно как, когда тебе изменяют.... Соглашусь, ощущения не из приятных. Но в остальном, внутри был абсолютный штиль: это известие не вызвало никаких ответных бурных реакций в сердце и сознании. Ни переживаний, ни злости, ни растерянности. — Почему такое безразличие? Ты мог умереть. Не злишься на своего соулмейта? — он явно провоцировал меня: я видел это по ехидному блеску глаз. — Ну не умер же. А чего злиться? Я тоже изрядно поганю жизнь своему соулмейту, — я многозначительности кивнул на заклеенные пластырем порезы. — Он отомстил. Его право.       Мистер Рузвельд демонстративно-страдальчески вздохнул. — Да уж, Сал, понять тебя — до сих пор непосильная для меня задача. Вон, даже друг твой больше перепугался, — произнёс мужчина и я автоматически перевёл взгляд на Ларри, — у парнишки такое шокированное состояние было. Ты бы видел: глазища испуганные, бледный, как смерть и вопит! Думал уж, что и его откачивать придётся.       Я облизнул пересохшие губы и посмотрел на Джонсона. Зачем он вытащил меня? Сам же сказал, что я ему надоел. — Вы не говорили ему о том, что мы знакомы? — с плохо скрываемой надеждой спросил я. — Не сказал, но был близок к этому. Он рвался тебя в больницу отправить. А я же в курсе, ты места подобные не переносишь. С тобой разговаривать легче вот так, нежели в больничной атмосфере. Хоть в волчонка не превращаешься... так, щенок сердитый.       В груди потеплело. Всё-таки, мистер Рузвельд и вправду хороший человек. Кто бы на его месте поступил так же? — Спасибо, — искренне ответил я. — Да на здоровье, дорогой мой. Ты ж друга своего цени, он у тебя парнишка хороший. Успел притащить тебя во время, ещё минут десять — и хладное тело вместо ершистого щеночка.       Я молча кивнул. Хотя безумно хотелось воспротивиться — какой он мне друг? По-моему, мы перестали быть друзьями после того весьма «приятного» разговора в туалете. Ларри ясно дал понять, что ничего общего больше иметь со мной не хочет. Мда, а потом сам и полез мне на выручку... Внезапный приступ альтруизма или может у нас ещё не всё потеряно? — Ты мне вот ещё что скажи... — мистер Рузвельд пододвинул стул к моей койке, развернул его и уселся, сложив локти на спинке, — Ты уже успел найти себе здесь психотерапевта? — Не думаю, что это нужно мне. — Уверен? А мне вот кажется, что очень даже нужно, — он улыбался, но в глазах я видел плохо скрываемое беспокойство, — просто так, от скуки режешься что ли? Смотри, однажды до вен доковыряешь и всё — тю-тю.       Я демонстративно отвернулся. Пожевал в задумчивости губы, и собирался было уже ответить, но мой порыв прервал скрип больничной кушетки. Вовремя. Взгляд сам собой метнулся к источнику звука.       Ларри, нахохлившись и в непонимании хлопая глазами, сидел на импровизированной кровати. Заспанным взглядом он обвёл комнату и остановился на мне. Нахмурился. Угадать мысль, отражавшуюся в бездонной глади выцветших глаз, едва ли представлялось возможным. Почему он так бледен?       А я и сам почему-то потерял дар речи. Что-то пугающее, неестественное исказило прежде знакомые черты лица, делая весь его лик ужасающие неузнаваемым. Словно мы не виделись много-много лет. Я выпал на несколько мгновений, не понимая, как правильно реагировать и трактовать собственные ощущения. И пусть мне с трудом удавалось узнать в этом сгорбленном парнишке прежнего Ларри, я всё равно смотрел на него с каким-то внутренним трепетом. Осматривал его с головы до ног, всего такого всклоченного, бледнолицего, обеспокоенного и совершенно не чувствовал злости. Как не пытаюсь поднять из подкорки души обиду и горечь — ничего не выходило. Даже наоборот — внутри горячим костром взвилось желание броситься к нему навстречу, стереть с лица эту незнакомую мне ранее маску горя и скорби. Но я не решаюсь на такой порыв. Жду. Что он собирается сделать? — Сал? — сипит он, осекается, видимо поразившись хриплости собственного голоса, — Чувак, ты как?       Я выдержал паузу. Успокоил себя, что нарочно. — Жить буду, — хотел произнести как можно оптимистичнее, но вышло как обычно — холодно и резко.       Ларри потупил взгляд, поднялся с належанного места и медленно, словно опасаясь чего-то, стал подходить. Замер в шаге от моей койки и стоит, смотрит не мигая, сжимает кулаки. Молчит. И я молчу, смотрю на него пристально. Если ему нравится играть в гляделки, я с радостью поучаствую. Всегда любил эту игру.       Не ожидал я лишь того, что первым сдавшимся окажется сторонний наблюдатель. — Эм, молодые люди... У вас всё нормально? — мистер Рузвельд чуть взволнован. Нетипично для него.       Возобновившееся сердцебиение пулемётной дробью разрывает непродолжительно повисшую в комнате тишину. — Наверное? – отвечаю я, бросая взгляд на моего нелепого противника.       А Ларри всё так же будто воды в рот набрал. Не шевелится даже, не дышит. Застыл статуей и стоит, буравит взглядом потускневших глаз. Да когда ж тебя подменили, Джонсон? И чего же твоя картонная копия ждёт?       Не.на.ви.жу не находить ответов, когда вопрос уже задан, и мне в наказание — пёстрый узор из обрывчатых лживых догадок. — Мистер Рузвельд, вы не могли бы нас оставить? — я смотрю на доктора, тот в свою очередь с интересом изучает наш немой дуэт, — Мы не долго, честное слово. Потом сразу уйдём.       Мужчина страдальчески вздохнул. — Эх, вот ж молодёжь пошла, гоняют старика. Ухожу, ухожу... — наигранно кряхтит доктор, а затем уже более серьезно добавляет, — Только вот на общественном транспорте вас не пущу. Салли, вот куда ты рвёшь? Поздно уже, да и сами вряд ли доковыляете: один несколько часов назад на заднем дворике кровушкой харкал, а другой от этого вида чуть копытца не откинул — немощный! Довезу вас, барышни обморочные. — Хорошо, спасибо, — серьезно отвечаю я, хотя кончики губ поневоле поднимаются в улыбке.       Я не тешу ложных надежд — мужчина прав, на собственных ногах вряд ли мне удастся даже выйти из комнаты. Тело ватное, непослушное; тошнота горечью подступает к горлу. — Спасибо, — проигнорировав подкол в свою сторону, отвечает Джонсон. Вау, так он не проглотил язык!       Мистер Рузвельд белозубо улыбается. — Только не деритесь тут! — выдаёт он и наконец уходит.       Хлопок тяжёлой двери и мы остаёмся вдвоем. Ларри, ещё с секунду не шевелится. У меня уже на полном серьезе укрепляется мысль, что он прирос ногами к полу.       Парень то ли прочитал мои мысли, то ли просто больше не был в состоянии удержаться на одном месте: он осторожно присаживается на край моей койки. Теперь на меня уже не смотрит, только легче от этого не становится.       Джонсон исступленно мнёт пальцами край толстовки, стремясь совладать с самим собой. Или может со мной? Подтянув повыше одеяло, неосознанно прячусь в кольце скомканных на кровати простыней, безмолвно наблюдаю, как кусает он и без того потрескавшиеся губы. Чего же ты боишься, Ларри?       И я явственно ощущаю, как сердце моё болезненно застревает где-то в горле. — Лар, хватит, наигрались, — это молчание невыносимо для меня, даже гордость под гнетом липкого беспокойство трусливо поджала хвост, — Сколько можно? Сначала в гляделки, теперь в молчанку...       «А до этого — в дружбу» хотел было добавить я, но осёкся. Почему-то это показалось очень жестоким, хотя явно не я должен быть уличен в безжалостности.       Парень наконец вылез из котла своих мыслей. Доварился? Он развернулся ко мне, вновь вцепился взглядом. Глаза его лихорадочно блестели. — Скажи, ты теперь меня сильно ненавидишь?       Стаккато его голоса словно ударило под дых. Главное не закашляться...       Я тяжело перевожу дыхание, страшась даже вздохом выдать терзающие меня сомнения. — Нет, — отвечаю серьёзно, невольно приподнимаюсь к нему на встречу, хотя мышцы при каждом движении пронизывают иголками, — Какая ненависть? Лар, за такое не ненавидят. — Прости меня, — я делаю вид, что не замечаю, как он подбирается ближе и касается горячими пальцами тыльной стороны моей ладони. — За всё прости. За резкие слова, да и за всё остальное... Я банально испугался. Слишком привязался к тебе и испугался этого, испугался самого себя. Нагрубил, совершенно не подумав. Я ведь не хочу, да и никогда не хотел чтобы ты... уходил. — Помнится, ты не собирался оправдываться, — я прячу взгляд. И вовсе не потому, что стараюсь его пристыдить — мне просто самому страшно. И грудь спирает уже наверняка не из-за недавнего приступа. — Всё меняется. — Ошибаешься, — отвечаю я, сглатывая нервный комок в горле. — Не стоит переступать через себя ради моего призрачного прощения. Можешь не бояться — я не умею мстить.       Уголки его губ дрогнули. Он грустно улыбнулся. — Я не этого боюсь, — говорит он тихо, сбивчиво, словно сам не уверен в собственных словах.       Ларри повёл плечом и наконец отвёл взгляд. Неожиданно, он вздрогнул и полез в карман своих джинсов. И выудил оттуда... мою заколку. Или она уже не моя?       Джонсон, явно осмелев, подался ко мне и, фамильярничая, отвел с глаз лохматую челку, заколол её заколкой, нарочно касаясь пальцами виска. Сам не понимаю, как я сумел сохранить самообладание и не вздрогнуть от его прикосновения. Он отстраняется и вот я уже борюсь с желанием посмотреть в его глаза. А он будто назло осторожно обхватывает мою ладонь, словно понимает, что я не найду в себе силы её отнять. Секундное молчание вновь обрывает его голос: — Я понимаю, тебе не просто мне поверить. И я приму любой твой ответ, — Джонсон замолкает лишь на секунду, словно собирается с силами перед решающим рывком, — Только, пожалуйста, ответь сейчас честно: я ещё что-то значу для тебя?       Я пугливо вздрагиваю, словно меня облили ведром ледяной воды. И не столько от его вопроса, сколько от того, что тут же нахожу ответ у себя внутри.       Если так подумать, возникни передо мной перспектива схлопотать пулю в лоб лишь за то, чтобы ни-ко-гда его не встречать, я бы со счастливой улыбкой приник к хладному дулу пистолета. И сделал бы это с ужасающей лёгкостью. Ведь меня до дрожи пугает то, как умело он привязал меня к себе.       Ларри освещает моё существование ярчайшим светом своей души, но где гарантия, что после, когда ему надоест быть рядом, он не разобьёт голыми руками все лампочки до единой, оставив меня давиться осколками? А гарантий нет. Ни договора, ни доверенностей, ни расписок — ни-че-го.       Но именно сейчас я наконец готов пренебречь своим жизненным кредо — довериться кому-то без всяких поручительств. — Многое. Ты значишь для меня очень многое.       Я сказал это вслух? Да, сказал. Сказал, а в следующую секунду испугался — ледяная дрожь прокатилась меж лопаток. Желание скрыться, спрятаться от него, взвилось внутри ураганом, но я так и не смог отпрянуть. Молча проследил, как сжал он мои пальцы, невольно подметил забрызганные кровью рукава его толстовки. Это моя кровь? Я не нашёл в себе мужества спросить. Всё, на что хватило сил — поднять голову и посмотреть на него.       Дрожь ресниц выдаёт его смятение. Ларри судорожно выдыхает, брови его испуганно взметаются. Моё собственное сердце бьётся где-то в животе.       Кто из нас первым нарушит эту гнетущую паузу?... Решаюсь, ведь я хоть в чём-то должен обыграть его. Я резко выдёргиваю свою ладонь из его пальцев.       И Джонсон оживает. Глаза его распахиваются в немом удивлении. Воспользовавшись моим замешательством и уцепившись за маячащий во взгляде моём страх, осторожно приближается. «Куда ещё ближе?» хотел было воскликнуть я, но мой крик застрял где-то в глотке.       А Ларри, не позволяя более усомниться в правильности совершавшегося, осторожно припадает ко мне, обхватывает руками, прижимает к себе осторожно, словно боясь сломать. И в это мгновение мне становится легче, не настолько, чтобы найти в себе силы вновь улыбаться, но вполне достаточно, чтобы доверчиво уткнуться носом ему в плечо. Голова идёт кругом и сейчас, если честно, уже совершенно не задумываюсь о правильности всего этого. Не пожалею ли, что простил, не разочаруюсь ли в собственных словах? Да кому ж это известно...       Он такой тёплый, мягкий, податливый, что я позволяю себе бесстрашно прикрыть глаза. Расслабляюсь в его объятиях, осторожно обхватываю свободной рукой за талию. Его терпкий запах перебивает даже тот навязчивый привкус лекарств на языке. Я совершенно не уверен, что все его ходы были честными, ведь по собственной глупости не удосужился узнать правила игры, в которую так наивно согласился сыграть. Но сейчас мотивы уже не так важны. Ведь я понимаю — даже тогда, после тех его резких слов, я не готов был со всем порвать. Не хотел его отпускать. И сейчас, застенчиво ластясь к нему, я окончательно убеждаюсь: при любом раскладе, отказаться от него — непосильная задача для моей истлевшей душонки. Даже если по итогу окажется, что те его слова были правдой, а сейчас он всего лишь умело пудрит мне мозги... Это всё будет в каком-то призрачном и несбыточном «потом», а сейчас всё, что имеет значение — его трепетные объятия.       Я потерял счёт времени, даже на секунду показалось, что задремал, растворившись в его тёплых прикосновениях. Да и он впал в какое-то исступление: щекотал горячим дыханием ухо, гладил по спине и без устали шептал: «прости, прости меня». А я не спешил его останавливать, позволил эгоистичным чувствам взять надо мной вверх.       Остановил нас протяжный скрип открывающейся двери. Я распахнул глаза, сбрасывая томительное наваждение и не хотя оторвался от его плеча. — Не хочу прерывать вашу идиллию, но что-то ваше «не долго» затянулось, — недовольно пробурчал мистер Рузвельд, показавшись в проёме двери, — И, парнишка, не жмякай Сала так сильно, капельничную трубку пережимаешь.       Ларри напоследок ткнулся носом мне в висок и отпрянул. Я, потеряв опору, вновь обессилено откинулся на спинку больничной койки. И как интересно я сейчас поднимусь?       Наткнувшись на таинственную улыбку на лице мистера Рузвельда, я наконец-то протрезвел. Это мы что сейчас не стесняясь обжимались перед ним? Стыд обжёг уши, я отвернулся, не в силах вытерпеть его хитрого взгляда.       Врача вряд ли волновало моё смущение. Мужчина подошёл, подкрутил что-то уже на почти опустевшей капельнице. — Катетер я тебе оставлю, чтобы вены в случае чего лишний раз не тыкать, — сказал доктор, осторожно откручивая капельничную трубку, — Порядки знаешь: крышечку не снимать, катетер не дёргать, руку сильно не напрягать.       Я кивнул, сглатывая очередной ком горечи в горле. И вправду настолько сильно потрепало? Ладно, мистеру Рузвельду явно виднее...       Подняться было и вправду тяжело. Стоило привести тело в вертикальное положение, как перед глазами потемнело. Я спустил ноги, невольно поджав пальцы от холода кафельного пола, который ощущался даже сквозь носки. — Я могу донести тебя, — Ларри накинул на мои плечи свою куртку и помог надеть ботинки. — Не стоит, на сегодня ношений на руках хватит, — упрямо отвечаю я.       И вопреки предположению, Ларри не упрямится. Лишь подхватывает под руку и помогает подняться. На ногах стою шатко, но уверенно и упрямо. Так, собрался! Ты что, ходить разучился, Фишер?       До машины мы добирались долго, но весьма успешно: я пошатнулся лишь раз. Выйдя на улицу, мне не дали насладиться свежим воздухом. Больничный душок ещё не успел выветриться, как меня тут же осторожно, но настойчиво затолкали в машину. Плюхнувшись в тёплое нутро автомобиля, тут же устало припал к стеклу. Слабость и тошнота одолели с новой силой. Джонсон сел с другой стороны, наклонился ко мне и тихо спросил: — Держишься?       Я неуверенно кивнул. Мистер Рузвельд, насвистывая какую-то весёлую песенку, влез на водительское кресло. Машина утробно заурчала и двинулась.       Первое время я мужественно пытался держаться, и даже предпринял попытку смотреть в окно. Спустя несколько минут наблюдения за мельтешащим потоком тощих деревьев и фонарных столбов за окном, внутренности упрямо попросились наружу.       Я сдался быстро: прикрыл глаза, обмяк на кожаном кресле и затих, наблюдая теперь уже за пульсированием жёлтых кругов перед глазами.       Вскоре я провалился в дрему. Завис где-то на границе сна и яви, мирские звуки притупились, исказились. Сил на самоанализ и рефлексию не было. Стало чуть легче. Чей-то тихий голос различить смог не сразу, словно в уши набили ваты. — Он уснул? — Вроде...       Почему-то появилось желание распахнуть глаза и заявить о себе. Но липкие лапы усталости слишком сильно вцепились в моё тело, и я так и не смог пробить стеклянную крышку дрёмы. — В ближайшее время лучше понаблюдать... С ним есть кому остаться? — Я присмотрю за ним.       Кто это там решил в мою няньку поиграть? Неужто Джонсон? — Где его отец? Опять смылся? — мужчина делает паузу. — Неудивительно. — Откуда вы это знаете? — Ларри явно сметён. — Он тебе сам потом расскажет.       Это они про меня? Им вообще не стыдно обсуждать меня, словно я и вовсе здесь не присутствую? — Он стабилен сейчас, но нужен контроль. Здоровье у него слабое, могут осложнения пойти.       Ларри что-то бурчит в ответ, но я разобрать не могу. — О больнице и не заикайся при нем. Ощетинится и уж точно не позволит после этого себе помочь.       Какие здравые мысли. — Станет хуже — сразу мне звони, понял? Я приеду завтра вечером, поставлю укол, а до этого времени покой, обильное питьё... ну и попробуй накормить его чем-нибудь жидким, кашеобразным, а ещё...       То есть ЦУ тут не мне раздают? Интересно... Что же все вокруг такие заботливые ? Аж тошно...       Они говорили о чём-то ещё, но вскоре все голоса и звуки смешались в одну кашу. Я более не смог балансировать на кромке сознания и рухнул в темноту. Почувствовал лишь, как кто-то поглаживает шершавыми подушечками пальцев мою ладонь. Или мне всё же это приснилось?       Проснулся я от того, как громко хлопнула дверь остановившегося автомобиля. Из дрёмы вынырнул, но открывать глаз не хотелось — в темноте сна штормило не так сильно.       Открылась дверь с моей стороны — я понял это, когда в лицо хлынул холодный ночной воздух и опалил кончики ушей. — Сал, мы приехали, — сказал Ларри и осторожно коснулся плеча.       Пришлось нехотя разлепить глаза. С него же станется, опять захочет меня на руках потаскать.       Джонсон помог выбраться из машины. Теперь меня шатало сильнее, чем прежде. Наверное, просто не успел сбросить сонливость.       Мир вокруг пугливо озирался на заволакивающий его туман. Всё, что мне удалось разглядеть — это как разинув рты сиротливо чернеют окна наших Апартаментов. — Доберётесь сами? — спросил доктор, заглядывая мне в глаза.       Я кивнул, безвольным мешком повис на Ларри. Джонсон не подвёл: облокотил на себя и заботливо придержал мою тушку рукой. — Ладно, тогда я поехал, — мистер Рузвельд потрепал меня по макушке, — Давай выкарабкивайся, приятель, слышишь?       Превозмогая тошноту, я разлепил губы и ответил: — Слышу. Спасибо вам.       Мужчина напоследок вновь одарил нас белозубой улыбкой, скрылся в салоне автомобиля и уже через мгновение, разрезая светом фар вечернюю темноту, уехал. Мы же медленно двинулись по заросшей каменной дорожке к парадной.       Не помню, как мы добрались до моей квартиры. Не помню и того, как Ларри раздевал меня и укладывал в холодное нутро постели. Помню только, что к глубокой ночи тело окончательно сдалось: меня лихорадило. Помню, как сильно колотила дрожь, и как Ларри гладил меня по голове и что-то шептал. Только вот я не слышал его уже. Сдался. ————————————————- *Продиктивный приступ (от латинского proditio (измена)) — приступ, наступающий в следствии измены соулмейта ( звучит нелепо, но ничего интереснее я не придумала пхпхп)