Серийные самоубийцы

Мой личный ад заключался в неведении.

      При взгляде на мглистую тоску за окном на душе становилось ещё паршивее. Косой колючий дождь, опасно схожий с самым настоящим градом, барабанил по железным вставкам окна, словно капризничал и пытался пробраться в и без того сырую комнату. Он журчал в водостоке и дребезжал по подоконнику, и его гневная песнь будто вторила прерывистому дыханию лежащего на кровати парня. Даже часы умолкли, словно не желая влезать в эту бессмысленную битву.       Давно свечерело, оставалось каких-то несколько часов до туманного зыбкого рассвета, и к этому времени я, мучаясь от тупой боли в висках и дикой усталости, в который раз отжал лишнюю влагу со светлой тряпочки и аккуратно разместил её на шее распластавшегося на кровати юноши. Невольно морщась от неприятного ощущения сморщенной кожи на пальцах, я повторил тоже самое с двумя другими кусочками ткани, на этот раз расположив их на запястьях прямо поверх широких медицинских пластырей.       Сал не отозвался на мои прикосновения хотя бы слабым движением пальца. Первые несколько процедур смены компресса он то и дело вздрагивал от контраста холодной ткани и собственного разгоряченного тела, но сейчас же он лишь безмолвно смыкал и размыкал потрескавшиеся губы. Его обнаженная грудь вздымалась нервно, а дыхание было частым и прерывистым, словно Фишеру не хватало воздуха.       Взяв небольшую паузу, я устало прикрыл глаза и помассировал пальцами виски. Сердце в груди волнительно кололо, а спина и плечи изрядно затекли. Я нервно дернул плечом, желая хотя бы немного сбросить напряжение — это действие вполне ожиданию не возымело эффекта. Мне оставалось лишь с этим смириться: сейчас были проблемы поважнее затёкших мышц.       Я осторожно склонился над Фишером, словно опасаясь чего-то, и коснулся тыльной стороны его руки. Впервые на моей памяти его кожа была столь горячей, что я испугался поневоле обжечься. Этот лихорадочный жар непривычно пугал меня, заставлял с волнением следить за каждой болезненной судорогой его тела и каждой каплей холодного пота на шее.       Я не смог уловить момента, когда именно Фишера начало лихорадить, но уже спустя полчаса, как мы прибыли в Апартаменты, я заметил, как Сала стало трясти от озноба. Я было порывался набрать врача, но Фишер, несмотря на собственное весьма дурное состояние, оскалился и запретил, заверив, что сможет сбить температуру самостоятельно. Да ещё и пригрозил: посмею позвонить - он применит силу и выгонит меня за порог. Если честно, я слабо представлял, как именно он будет «применять силу». Достаточно одного взгляда на его тощее телосложение и становится понятно, что он даже с места меня не сдвинет, если я того не захочу. А тут ещё и с жаром собрался со мной бороться? Самоуверенно.       Но я всё же не стал звонить. Почему не поступил по-своему? Да чёрт его знает... мысленно я себя успокаивал, что после тяжёлого дня на мне сказалась усталость: я просто не хотел лишних споров и пререканий. К тому же, я оправдывал себя мыслью, что если Сал взбесится, то точно не подпустит к себе, а так, если сделать, как он хочет, может позволит ему помочь...       Я всегда знал, что моя главная проблема — это неспособность принимать сложные решения и желание избежать трудностей любыми, даже самыми абсурдными, способами. Это моё нежелание что-либо решать лишь усугубляет ситуацию, и всё что мне по итогу остаётся — это корить себя и расхлёбывать последствия. Вот и сейчас, спустя чуть больше четырёх с половиной часов, когда температура Сала неумолимо росла, не сбиваясь ни жаропонижающими, ни компрессами, я тысячу раз пожалел, что всё же не поступил по-своему. Хотя, по сути, поступил, но с недопустим опозданием, когда оказался загнанным в угол усугубляющимся состоянием Салли.       Я набрал мистеру Рузвельду всего три часа назад. Мужчина обещал подъехать к раннему утру, а мне наказал обтереть тело парня смоченной в тёплой воде тканью, а затем накладывать компрессы. Я без промедлений стал исполнять его наставления, и даже до определённого момента справлялся с ними весьма удачно... практически.       С явной неохотой я признал, что, несмотря на всю напряжённость ситуации, было весьма волнительно и неловко дотрагиваться до обнаженной кожи Салли. Впервые я видел его в одном нижнем белье, да ещё и совершено не высказывающего возражения; когда я дотрагивался до него, в попытке стереть с влажной кожи испарину, он не пытался остановить меня ни словом, ни действием. Даже напротив, будто льнул навстречу: выгибал поясницу, когда я проводил по его бёдрам, втягивал и без того впалый живот, нервно сводил колени и подставлял плечи. И как бы мне не хотелось верить, что он отвечает мне вполне осознанно, я понимал — это всего лишь физиологический отклик его тела; сознание же Сала было явно затуманено высокой температурой: парень не мог связать и двух слов. И я не настолько наивен, чтобы верить, что Фишер в трезвом уме позволил бы прикоснуться к себе.       Но даже осознание горькой истины не могло избавить меня от томительного волнения, которое вызывало столь близкое взаимодействие с объектом моего воздыхания. Каждый раз проводя тканью по его телу, нарочито касаясь кончиками пальцев горячей кожи, я не мог подавить будоражащее ощущение в животе, а от сухости во рту не спасала даже вода. Сердце тоже не унималось, жалобно ныло в груди, но далеко не от возбуждения. Несмотря на всю привлекательность белокожего тела Сала, я не мог игнорировать его болезненную худобу и белёсые шрамы на бёдрах, животе и руках. Конечно, я был готов к чему-то подобному, но всё равно лицезрея всё своими глазами, поневоле ужаснулся. Что может заставить человека довести себя до такого состояния? Я знал, что у Сала проблемы с ментальным здоровьем: пусть парень это тщательно скрывал, но по итогу я всё равно узнал, что он раньше посещал психотерапевта и до определённого времени принимал таблетки. Я никогда не пытался выпытать его диагноз или более детально изучить его недуг. Видимо, не представлял масштаб проблемы. Сейчас же я четко понял: я просто обязан в этом разобраться, чтобы попытаться хоть как-то помочь.       Помимо столь тяжёлых дум, в выполнении обязанностей сиделки я столкнулся ещё с одним испытанием, преодоление которого давалось мне ничуть ни легче, чем предыдущие...       — Сал... слышишь меня? — тихо позвал я, желая удостовериться, что юноша всё же не выбрался из зыбучего беспамятства.       Мой вопрос растворился в звуке бушующего на улице дождя — Салли сохранил молчание, лишь губы его всё так же нервно подрагивали в такт сбитому дыханию. Пришёл ли он в сознание? Может, он просто не желает мне отвечать? Выяснить реальную причину его молчания не представлялось возможным: я не видел его лица.       Пару часов назад, когда лихорадка только начала захватывать его тело, всё что он позволил мне сделать — это отодвинуть протез чуть выше его рта, открывая взгляду лишь острый подбородок и тонкие губы. О том, что бы полностью снять его, на тот момент речи и не шло. Парень итак с огромной неохотой согласился на мою просьбу поднять протез. Видимо, дышать ему было совсем тяжко, раз он не стал препираться.       Правда теперь, из-за смены расположения его лицевого протеза, я совершенно не мог уловить его взгляд; и пусть я уверен, что глаза его были плотно закрыты, меня волновала недоступность этой привычной части его лица. Всё-таки, именно по глазам я привык улавливать его состояние.       Поэтому понадеявшись, что парень всё-таки спит, я осторожно потянулся рукой к его протезу. Нервный ком встал в горле, и я так и завис в нерешительности: Сал точно взбесится, если я так поступлю. Но есть ли у меня выбор? Возможность нарваться на гнев, но всё же хоть немного облегчить его состояние, больше располагала к себе, чем перспектива просто сидеть и смотреть, как он задыхается.       Гонимый удушающим чувством собственной беспомощности, я нервно дёрнул плечом, поджал губы и все же решился: осторожно дотронулся до протеза и попытался сдвинуть его выше.       Где-то внутри зародилась уверенность, что мой манёвр не удастся: неужели я наконец-то самолично сниму этот проклятый протез с его лица? Неужели он меня не остановит? Сердце в груди в ответ на эту мысль глухо застучало: осознание чего-то томительно-нереального стремительно затопило сознание, но уже через секунду, так же стремительно он решил оборвать столь будоражащее чувство: Сал дернулся, резко подтянул колени к груди, чуть не заехав мне ими по спине. Я тут же испуганно вздрогнул, но руку всё же не убрал, правда, и отодвигать протез дальше не стал.       Фишер засипел, потянулся к своему лицу и положил ладонь поверх моей руки.       — Нет, не трогай, — пробормотал он, цепляясь горячими пальцами за тыльную сторону моей ладони, не позволяя двинуть рукой.       — Сал, — разочарованный стон слетел с губ, и я невольно заскулил: — Ты же задыхаешься. Пожалуйста, позволь мне снять его, чтобы ты смог дышать.       Верил ли я, что мои слова будут услышаны? Если честно, я почти не надеялся, что мне удастся его вразумить.... но я продолжил:       — Тебе же нечем дышать, чувак. Позволь мне снять его, пожалуйста. Совсем ненадолго, хотя бы до того момента, как тебе не станет хоть чуть лучше.       Пальцы Фишера на моей руке слегка дрогнули, выдавая его смятение. Он ослабил хватку, едва ощутимо расслабил ладонь, но уже это зажгло слабую искорку надежды в душе и я, желая поймать момент, предпринял ещё одну отчаянную попытку:       — Прошу тебя, сними. Сделай это ради меня... — я осекся, прикусив язык и посмешил исправиться: — нет, не так.... сделай это в первую очередь для себя. Пожалуйста, хоть раз попробуй помочь самому себе.       Уголки его рта дрогнули и он поджал губы; подбородок его нервно дернулся, словно Сал сглотнул ком в горле.       — А... ты не будешь смотреть? — просипел он.       Я на секунду опешил от того, что он вообще решил ответить что-то помимо «нет». Во рту вмиг пересохло. Вновь.       — Ты же знаешь, что я не могу такого обещать.       Врать в данном случае у меня не хватило совести. Да даже если бы я и попытался выполнить обещание, вряд ли бы у меня это получилось — выдержка не моя сильная черта.       — Знаю, но... — разлепив сухие губы, прошептал он, а затем, коротко выругавшись, засипел, словно обращаясь к самому себе: — да что ж я делаю...       Я до боли закусил губу, чувствуя, как спазмом сводит горло. Я смотрел на него пристально, волнительно ожидая его решения, больше не предпринимая попыток ни заговорить, ни двинуть рукой, словно боялся спугнуть момент.       И по какому-то чудесному стечению обстоятельств, Сал всё же решился. Он рвано выдохнул и медленно потянул протез вверх. Я с жадностью наблюдал, как оголяется каждый новый сантиметр его лица. Я был не в силах отвести взгляд, хотя понимал, что с моей стороны это было бы правильнее. Окончательно стащив протез, Фишер с тяжёлым выдохом откинул его на кровать рядом с собой.       Пусть я уже и видел его лицо ранее, в груди всё равно потеплело и жар опалил уши. Я потупил взгляд, опасаясь, что парень заметит моё смущение по глазам. Но парень и не думал смотреть на меня: он прикрыл глаза ладонями и зашептал:       — Дурак... я же потом пожалею, пожалею...       Я не совсем понял кого Сал назвал «дураком» — меня или себя? Но все же я поспешил вклиниться:       — Ты не сделал ничего такого, о чём стоит жалеть.       — Это ты так думаешь, — он приоткрыл рот и втянуто носом воздух, — ладно, от одного раза не умру.       Я невольно кивнул, не зная, что на это ответить. Если честно, я ожидал более бурной реакции со стороны Салли: как минимум истерики со слезами и криками, а как максимум... тут моей фантазии не хватило на что-то конкретное, но в моём представлении «максимум» этого парня был явно чем-то жутким.       Я вновь бросил на него осторожный взгляд, проверяя, не собирается ли парень вспылить или сделать на эмоциях что-то небезопасное.       — Знаю, что страшный... хватит меня взглядом пилить, — пробурчал он, — Иначе дам в глаз.       Сал всё так же прикрывал глаза руками, поэтому было сложно понять, как он сумел поймать мой взгляд. Жар прилил к щекам — стало неловко, словно меня застукали за чем-то неприличным.       Но я твёрдо решил во что бы то ни стало скрыть от Сала своё смущение. Я отвернулся от него, нарочито высоко вскинув голову и сложив руки на груди.       — Никакой ты не страшный, — ответил я, мысленно похвалив себя: голос почти не дрожал.       Парень лишь хмыкнул и скривил губы, словно от отвращения. Я на это ответил тяжёлым вздохом. Если честно, я совершенно не хотел продолжать бессмысленные ссоры. На это не было сил ни у меня, ни тем более у Фишера: он немало за сегодня натерпелся, да ещё и вынужден сейчас находиться передо мной без протеза. По плотно сжатым губам и по стиснутой челюсти я видел, что сей факт очень беспокоит его. Даже его тело, прежде расслабленное, сейчас было напряжено: Сал весь сжался и скукожился под моим взглядом. Удивительно — он спокойно лежал передо мной голым, но стоило ему снять протез, как волнение вновь охватило его.       Не хотелось мучить Фишера ещё больше. Я отвернулся к тазику с водой, взял с его края чистый кусок ткани и намочил. Повернувшись обратно к Салу и сглотнув нервный ком, острожного проговорил:       — Убери руки, пожалуйста.       Он неразборчиво пробурчал какое-то ругательство и сморщил нос, но руки всё же убрал. Я осторожно склонился над ним, мысленно напевая какую-то дурацкую мелодию из рекламы освежительных для воздуха. В тот момент я искренне полагал, что это поможет сдержать рвущееся изнутри волнение и скрыть тремор рук. Сал же продолжал сохранять напряжённое молчание, лишь наблюдал из-под ресниц за тем, как я острожно откидываю влажную от пота челку с его лба и накладываю компресс.       Я осторожно расправил ткань, неосознанно наблюдая, как трепещут его светлые ресницы; и в тот момент, когда я уже было собирался отстраниться, что-то в моей голове щёлкнуло — сам того не осознавая, я потянулся к его лицу и кончиками пальцев провёл по шраму под глазом.       Салли вздрогнул всем телом. Светлые брови сошлись на переносице, а в глазах зажглись уже давно ставшие привычными ледяные искры злобы.       — Не смей так делать, — зашипел он, яростно сузив глаза и одним движение руки отбросив мои пальцы.       Спину рассекли колючие мурашки и я поспешил отстраниться. Что же я, мать твою, делаю?! Появилось дикое желание вмазать самому себе. Ну и куда я руки тяну? Сейчас же растеряю последние крохи его доверия.       — Прости, я больше так не сделаю, — просипел я, поднимаясь со стула, — поспи немного, через пару часов должен приехать мистер Рузвельд.       Стыд обжигал лёгкие изнутри. Внутри сразу же взыграло желание смыться подальше, поэтому, не дожидаясь ответной реакции Сала, я направился вон из комнаты. Без понятия куда — лишь бы вырваться из этого душного помещения, немного охладить голову.       Фишер не попытался остановить меня. Растерянность постепенно обхватывала своими липкими щупальцами душу, да ещё и усталость, вкупе со всеми пережитыми за день переживаниям, разом нахлынули на меня. Хотелось что-нибудь треснуть, разбить, сломать... а ещё разрыдаться. Горло будто пронзило чём-то острым. Хотелось выместить все накопившееся эмоции хоть куда-то, но я не мог позволить себе даже крика. Всё, что мне оставалось — это закусывать костяшки пальцев, тяжело привалившись к стене в тёмном коридоре. Если бы мне довелось чувствовать что-то подобное пару месяцев назад, то я бы не задумавшись, закурил. Но сейчас это было уже невозможно, и сей факт лишь разжигал огонь горечи и злости внутри.       Меня расстраивала вся эта ситуации в целом. Бесило собственное бессилие; бесило то, что из-за меня Салу приходится мучиться. И конечно, я не мог отрицать, что меня ужасно расстраивало то, что от того мягкого и податливого Салли не осталось ничего. Всего пару часов назад он доверчиво льнул ко мне, тёрся о грудь, позволял обнимать себя и гладить по спине. А сейчас же передо мной вновь был колючий, грубый, холодный, но такой привычный Сал Фишер. И это расстраивало до ноющей боли в животе, ведь чтобы я там себе не говорил, как бы себя не убеждал в собственной выдержке, я хотел прикасаться к своему соулмейту и ожидал от него ответной близости. Но сейчас это вновь казалось чем-то нереальным и невозможным, и в моём сознании прочно укрепилось абсурдная мысль о том, что те его трогательные слова, те его прикосновения — всего лишь плот моей больной фантазии.       По итогу, охваченный тяжёлыми мыслями, я задремал, сидя прямо на холодном полу в коридоре. Из дрёмы меня вырвал писклявый звон дверного звонка, который отдался пронизывающей болью в висках. Я невольно зашипел и растер глаза руками, пытаясь привести себя в чувство. Тело совершенно не слушалось: мышцы изрядно затекли после сна в неестественной позе, поэтому поднимался я медленно, недовольно кряхтя и чертыхаясь себе под нос.       Борясь с головокружением, я добрался до входной двери и, не включая свет, нащупал дверной замок. Мне не было нужды заглядывать в глазок, я прекрасно знал, кто стоит за дверью, поэтому я, особо не задумываясь, отворил дверь. Жёлтый свет из коридора на миг ослепил меня; в голове вновь застучал молоточек.       — Доброе утро, юноша, — скаля зубы в улыбке, поздоровался мистер Рузвельд.       Я коротко кивнул и отступил, позволяя мужчине войти в квартиру. Я не нашел в себе сил на ответное приветствие, да и крайне сложно было назвать это утро «добрым».       Мистер Рузвельд, облачённый в тёмное длинное пальто, выглядел крайне свежо и бодро, словно вовсе и не ему пришлось забыть о сне и приехать ранним утром хрен знает куда. До сих пор мне сложно было понять, почему обычный школьный врач с таким вниманием относится к Салу. Я догадывался, что их что-то связывает — мистер Рузвельд знал те факты из прошлого Фишера, о которых не знал даже я. Они определённо знакомы, но мне сложно сказать, какие отношения их связывают и почему мужчина так печётся о парне. Но, по правде говоря, сейчас это не так важно — всему своё время, ещё успею это выяснить. В данный момент важно то, что он здесь и может помочь Салли.       Мистер Рузвельд поставил два достаточно больших белых кейса и стал раздеваться, попутно задавая вопросы:       — Ну что, как он? Есть улучшение? Что с температурой?       Я помялся, стараясь подобрать наиболее подходящие слова.       — Мне кажется, ему только хуже. Я обтёр его и сделал компрессы, потом периодически менял их. Где-то в два часа ночи дал ему жаропонижающее, но уже через полтора часа температура снова поднялась, — протараторил я, нервно взъерошив волосы.       — Где ванная? — никак не прокомментировав мой отчёт, спросил врач, задумчиво хмуря брови, а затем задал ещё вопросы: — Тошнота, рвота, потеря сознания? Он ел?       — Пойдёмте, — я двигался вперёд по коридору в направлении к ванной комнате, попутно отвечая: — Говорил, что его тошнит. По поводу потери сознания сложно сказать... От еды напрочь отказался, только пил.       Мистер Рузвельд едва заметно помрачнел, но на губах всё ещё сохранилась дежурная полуулыбка. Вот так, отвечая ещё на некоторые вопросы, я подождал, пока он вымоет руки, а затем проводил его в комнату, где лежал парень.       Сал лежал на боку свернувшись клубком. Все любовно разложенные мной компрессы были безжалостно сброшены на пол, а сам же парень был укутан в одеяло так, что из под него торчала лишь светлая макушка. На наше появлении парень никак не отреагировал, так и продолжил лежать не подавая признаков жизни под бесформенной кучей одеяла. А чего это он не шевелится...? От тревоги засосало под ложечкой и я, не удержавшись, взволнованно окликнул его:       — Сал? Ты... живой?       Мистер Рузвельд посмотрел на меня, демонстративно закатив глаза и, в отличии от меня, с места сдвинулся.       — Привет, дорогой, — мужчина приблизился к кровати парня. — Я надеялся, что наша встреча состоятся не так скоро, но увы... давай вылезай, осмотрю тебя.       Тело под одеялом зашевелилось. Сал что-то приглушенно пробурчал. Так вон оно как... а меня он чего игнорировал? Я насупился, но всё же тоже направился к нему. Доктор раскрыл один из своих необъятных чемоданчиков и выудил оттуда сумочку поменьше. Наверняка там были какие-то важные медицинские прибамбасы.       Тем временем из-под одеяла показались два прищуренных синих глаза. Сал лишь украдкой бросил взгляд на меня, а затем уставился на мужчину.       Я, несмотря на то, что меня так жестко проигнорировали, не смутился, хотя обида все равно кольнула в груди. Я подошёл ближе и бессовестно уселся на край его койки:       — Ты чего так закутался? — поинтересовался я и бесцеремонно полез рукой под одеяло, — тебе же жарко было.       И чего я так осмелел? Без понятия. Возможно, понадеялся, что при мистере Рузвельде Сал меня не убьёт. Хотя я всё равно был готов, что сейчас схлопочу. Пошарив под одеялом, я осторожно схватил парня за щиколотку. Фишер не вздрогнул, будто вовсе не заметил, что я схватил его за лодыжку. Я даже не получил по лицу ногой за такое своеволие, хотя, признаюсь, в тот момент меня беспокоило нечто другое.       — Ты чего ледяной такой? — обеспокоено спросил я, убирая руку с холодной ноги парня.       Сал на мой вопрос лишь прикрыл глаза и зарылся носом в одеяло. Мистер Рузвельд вновь нахмурил тёмные брови, в задумчивости почесал затылок и, наклонившись, коснулся руки парня, а затем неодобрительно покачал головой.       — Его знобит, — заключил доктор, — Видимо, температура растёт.       Опять? Волосы у меня на затылке зашевелились.       — И что нам теперь делать?       — Тебе — успокоиться, присесть и не мешать, а мне... — мужчина открыл другой свой чемодан, уже более продолговатый и узкий, чем предыдущий, — а мне всё-таки придётся ставить ему капельницу.       Я нервно сглотнул. Фишер тоже после этих слов приоткрыл глаза и страдальчески что-то забубнил.       — Всё очень плохо? — не удержался от вопроса я.       — Ну, не комильфо, — продолжая скручивать стойку для капельниц, ответил он, — У него интоксикация пошла.       — А попроще можно? — неловко поинтересовался я. Все эти медицинские термины были мне совершенно не понятны, но звучали они как что-то явно очень паршивое.       — Проще говоря, его организм не справляется с последствиями выделения токсических веществ, — напряжённо проговорил он, — не лучший исход событий, но разберёмся. Покапаем его физрастворчиком, укольчики поделаем, и через недельку на ноги встанет.       — Хватит болтать, словно меня тут нет, — Сал наконец подал голос, высовывая нос из-под одеяла и осторожно приподнимаясь на кровати.       Парень был мертвецки бледен, отчего бордовые рубцы на его коже ещё больше выделялись.       — И я не собираюсь валяться в кровати неделю, — Фишер тяжело вздохнул и взъерошил волосы на затылке, — я обязан появиться на учёбе, у меня итоговые тесты.       Какие нахрен тесты? Он тут коньки отбрасывает, а всё равно об учебе думает...! Я уже собирался было открыть рот и все ему высказать, но доктор меня опередил.       — Тесты подождут, Сал. Сейчас тебе нужно набраться сил, — я позавидовал спокойствию, с которым мужчина произнёс эти слова, — я поговорю с администрацией школы и попрошу, чтобы они позволили тебе написать их в другие да...       — Мне не нужны подачки и послабления, мистер Рузвельд, — перебил его Фишер.       — Ты серьезно? — я осторожно толкнул Сала в бедро, привлекая к себе внимание, — Чувак, ты прикалываешься?       По суровому прищуру глаз и залому между нахмуренными бровями, я понимал — он не шутит... Злость засвербела в груди; я шумно выдохнул, не зная, как совладать с раздражением. Хотелось схватить парня за плечи и встряхнуть, привести в чувства; донести до него наконец, что ему надо переставать измываться над собой.       — Мда... — не меняясь в лице, цокнул языком мужчина. — Вот упрямый мальчишка. Тяжело тебе с ним наверное, да?       Видимо, последняя фраза была адресована мне. Мистер Рузвельд бросил на меня насмешливый взгляд. Я лишь нервно сглотнул, не решаясь ответить правду... я прямо таки кожей чувствовал тяжёлый взгляд Фишера, а в голове завывал его голос, словно он нашёптывал мне прямо на ухо: «только попробуй сболтнуть чего...». Испуганный собственными фантазиями, я благоразумно промолчал.       — Ладно, если говорить серьёзно... — вновь вернувшись к рытью в своих необъятных чемоданах, начал врач, — Сал, твоё стремление похвально, но в данном случае на кону твоё здоровье... Ты же не хочешь по итогу загреметь в больницу, верно?       Лицо парня вытянулось: брови взметнулись, глаза испуганно расширились, нижняя губа задрожала, словно Сал вот-вот сорвётся на крик. Я невольно замер, с затаенным дыханием ловя каждое изменение в чертах его лица. Ранее я мог лишь угадывать его настроение по глазам и интонации, сейчас же мне не требовалось прилагать усилия для того чтобы считать его эмоции. И стало даже как-то грустно от того, что такая возможность скоро исчезнет.       — Ну так что, будешь и дальше упрямиться? Мне уже бронировать тебе койку в больничке? — лукаво поинтересовался мистер Рузвельд, который наконец-таки собрал конструкцию для капельницы.       — Не надо, я вас услышал, — пробурчал Сал, отводя взгляд, — буду лежать столько, сколько понадобится.       Я мысленно возликовал. Этот мужчина мне нравится всё больше — вон он как быстро его уговорил... конечно, попахивает шантажом, но это нюансы. В этой непростой борьбе с твердолобым Фишером любые средства хороши. Да и доверчивое отношение Сала к мистеру Рузвельду волей неволей заставляло проникнуться симпатией к врачу. А раз Салли не смущается находиться при докторе без протеза, значит хоть немного ему доверяет.       — Умница, — проурчал доктор.       Сал устало прикрыл глаза и откинул голову на спинку кровати. Видимо, смирился с неизбежным. Мистер Рузвельд выудил руку парня из-под одеяла. Я молча наблюдал, как он откручивает клапан на катетере и подсоединяет капельничную трубку. Сал, всё так же оставаясь неестественно бледным, не повёл и бровью, молча наблюдал, как доктор орудуют над его рукой. Я было подумал, что для Сала это всё столь привычно, что и подобный дискомфорт уже не вызвал у него эмоций, но стоило мне опустить взгляд, я сразу убедился в обратном — парень отчаянно сталкивал пальцами простыню, настолько сильно, что побелели костяшки. Мне сразу захотелось взять его за руку и успокоить, но я не решился на такое фамильярство. Наверное потому что банально боялся, что Сал оттолкнёт меня.       Мистер Рузвельд наконец подкрутил что-то на самой капельнице и в резервуар снизу стал по капельке собираться раствор. Сал согнул и разогнул руку в локте, чуть морща нос. Я поджал губы, так ничего и не сказав: оставаться молчаливым наблюдателем в данной ситуации мне нравилось больше. Я лишь невольно коснулся через одежду цветка, что ещё сегодня днём пробился сквозь кожу на сгибе локтя, аккурат на том же самом месте, где Салу ввели катетер. До сих пор слабо верится, что мне удаётся лицезреть нечто подобное вживую. Было что-то ужасающе волнительное в осознании того факта, что каждая его ссадина отражалась на моей коже цветком.       — Ну что ж, а теперь поворачивайся и оголяй зад, — раздался насмешливый голос мистера Рузвельда в тишине комнаты.       От неожиданности я поперхнулся слюной и зашёлся судорожным кашлем. Уши волей неволей заалели.       — Ч-чего? — пролепетал я, поднимая испуганный взгляд на доктора.       Тот лишь улыбнулся кончиками губ и вновь полез за чем-то в свой чемоданчик.       — А что вас смущает, молодой человек? — поинтересовалась он, бросая на меня лукавый взгляд, а затем обратился к притихшему Фишеру: — Эй, Сал, и чего у тебя друг такой впечатлительный? Смотри как глазёнки таращит!       Жар ещё пуще прилил к щекам.       — Ну и что у тебя на уме, юноша, м? — продолжал напирать доктор, — Ты же знаешь о том, что жаропонижающее действует лучше, если его внутримышечно вводить, верно?       Я нервно сглотнул и так ничего и не ответил: не хотелось признавать, что ни черта в этом не смыслю.       — Ох, Лар... — Сал демонстративно закатил глаза, а затем, высунув ногу из под одеяла, едва ощутимо толкнул меня пяткой в бок и проговорил: — всё, выйди отсюда!       — Почему? — искренне недоумевал я. Шестерёнки в моей голове работали медленно и нехотя... и вовсе не потому, что умом не блещу — просто усталость и недосып, ага...       — Я чёт не понял — ты горишь желанием лицезреть мой зад? — возмутился Сал.       Я чуть было не брякнул радостное: «конечно!», но вовремя прикусил язык. Парень смерил меня настолько рассерженным взглядом, что волосы на затылке зашевелились, и у меня появилось дикое желание смыться.       — Да сдался мне твой зад! — рассержено рявкнул я и вскочил наконец с кровати, в несколько широких шагов преодолел комнату и вышел прочь.       Хлопок двери оборвал громкий смешок, брошенный мне в спину мистером Рузвельдом. Знал бы он, какая участь мне уготована, так бы не смеялся.       Я выругался про себя и неосознанно потёр ягодицу, готовясь к уже привычным ощущениям в непривычном месте. Мда, кому скажу, что у меня цветок на заднице — не поверят...       Проснулся я от того, что кто-то или что-то самым бесцеремонным образом тянуло меня за волосы. Я попытался было тряхнуть головой, дабы избавиться от внешнего раздражителя, но эта слабая попытка не возымела успеха. Пришлось признать поражение и нехотя выгнать себя из дрёмы, дабы всё-таки посмотреть, кто такой смелый решил нарушить мой шаткий покой. Разлепив глаза, первое, что я увидел — это два громадных жёлтых глазах, обрамлённых коротенькими рыжими ресницами. Кот, сидевший аккурат напротив моего лица, склонил мохнатую голову и коротко мяукнул.       — Эй, мордастый, а тебя ничего не смущает? — охрипшим голосом поинтересовался я, рукой сталкивая кота, который нагло расселся прямо на моих разметавшихся по кровати волосах.       Кот недовольно мяукнул, но всё же слез и примостил свой зад всего в нескольких сантиметрах от моего лица и вновь вперился в меня взглядом. Я уставился на него в ответ, наблюдая, как его полосатый хвост ходит из стороны в сторону. Животное дёрнуло розоватым носом, подняло переднюю лапу и самым бесцеремонным образом потянулось когтистой конечностью к моему лицу. Я и пискнуть не успел, как хвостатый мазнул лапой прямо по брови, задев когтями сережку. Я вздрогнул, скорее от неожиданности, чем от боли, и отскочил от кровати.       Кот в свою очередь дёрнул ушами; хвост его вновь гневно ударился о бока. Он поднялся и в два прыжка очутился на подушке.       Животное с секунду покрутилось на месте, а потом свернулось клубком прямо у шеи спящего парня. Гизмо сощурил жёлтые глаза и затих, не сводя с меня пристального взгляда.       — Слышь, собственник мохнатый, ты ничего не перепутал? — искренне возмутился я.       Кот вполне ожидаемо ничего не ответил. Я лишь цокнул языком, осознавая, что у меня ещё не настолько поехала крыша, чтобы устраивать разборки с котом.       Я устало взъерошил волосы на затылке, отмечая, что боль в висках лишь усилилась, а поясница разболелась пуще прежнего. И чего меня сегодня вырубает в столь неподходящих местах? Только сейчас до меня дошло, что я уснул прямо у койки Сала.       Когда ушёл мистер Рузвельд, я побоялся отходить от парня, поэтому уселся прямо на пол и сложив голову на край кровати, стал наблюдать за уснувшим парнем, параллельно переваривая всё сказанное мне врачом. Мужчина раздал мне столько ЦУ перед своим уходом, что голова просто пухла от потока новой информации. В принципе, все отданные мне задания были не такими уж муторными; самое сложное и ответственное для меня оказалась смена пакета с физраствором на капельнице. Тут если накосячу, то и навредить могу — сложно представить даже, по каким таким причинам доктор доверил мне такую процедуру. Да ещё и та фраза, брошенная им перед уходом, ввела меня в ступор: «Не думал, что Сал сможет кому-то ещё довериться. Я рад, что рядом с ним есть такой человек, как ты... не обижай его, ладно?»       Я так ничего на это и не ответил. Знал бы он, что именно я виноват в болезни Салли, вряд ли бы мне такое говорил. Даже как-то совестно стало...       Я потянулся, протёр заспанные глаза и наконец поднялся с пола. Мда, главное, чтобы сон на полу не стал привычкой...       Подойдя к окну, я понял, что рассвет уже давно прогремел. На улице было пасмурно и сыро. Дождь уже закончился, но в напоминании о ночном ливне на окне поблескивал иней. На месте круглобоких сугробов появилась слякотная каша почвы и снега, засорённая дорожной пылью и перегнившими листьями; голые тощие деревья, лишённые снежного покрова, выглядели жалко и убого. Ну и погодка... ещё вчера снег лежал, а сейчас и не скажешь, что уже через две недели Рождество... первое наше с Салом совместное Рождество.       Фишер на кровати заворочался, чем заставил меня отвлечься от лицезрения унылой картины за окном. Я вернулся к кровати и вновь плюхнулся на пол, заняв точно такое же положение, как всего пару минут назад.       Салли уснул где-то часа два назад, почти сразу после ухода врача. Когда мистер Рузвельд был здесь, Салу так и не удалось поспать: он то и дело ненадолго прикрывал веки, но затем резко вздрагивал, и, словно норовя вырваться из окутывающей его боли, распахивал глаза. Для меня было невыносимо смотреть на то, как он мучается, и когда наконец лекарство подействовало и Фишер смог нормально заснуть, я немного успокоился.       И сейчас, когда беспокойство внутри немного улеглось, я мог всецело посвятить себя наглому рассматриванию своего соулмейта. Ну, а что, раз такой шанс — неужели я им не воспользуюсь?       И вот скажи мне кто-нибудь ранее, что я буду сидеть и самозабвенно пускать слюни на спящего парня, я рассмеялся бы в лицо тому шизику, который это сказал. Сейчас же... было совсем не смешно. Даже Гизмо, все так же лежащий у головы парня, смотрел на меня с издевкой и насмешкой. И нет, я не брежу — морда этого кота и вправду выглядела так, словно он насмехается надо мной! По правде говоря, это животное выглядит куда эмоциональнее, чем его хозяин.       Подумав об этом, я вновь перевёл взгляд на Сала. Сейчас лицо парня было умиротворенным, и пусть он был всё так же болезненно бледен, всё-таки от него не веяло тем холодным раздражением. Мне нравилось смотреть на него, изучать каждую чёрточку лица. Я совершенно не врал тогда, когда говорил ему, что он не страшный.       Лицо у него вытянутое, с острым подбородком и четкой линией челюсти; губы тонкие, бледные, с едва заметными ссадинами в уголках; нос веснушчатый, по-детски чуть вздернутый вверх; ресницы белёсые, длинные — в общих чертах, он обладает достаточно умильной внешностью... пока не откроет рот и не стрельнет своими раскосыми холодными глазами. Да и рубцы, при всем моем желании, невозможно было игнорировать — они выделялись бордовыми бороздами на его светлой коже и волей неволей приковывали к себе взгляд. Помнится, я даже испугался, когда впервые увидел его лицо тогда, в сарае. Но сейчас же я относился к этому по спокойнее, хотя мысли о том, как Сал получил такие травмы, все равно не выходили у меня из головы: авария, нападение, атака животного, несчастный случай? Мне оставалось только гадать — в ближайшее время я точно не решусь спросить у парня об этом. По всей видимости, то событие стало для него весьма травмирующем, раз он после этого стал таскать маску и назвать её «протезом». Необходимость этой штуковины я тоже не до конца понимал — конечно, шрамы вносят некий диссонанс в его образ, но не настолько, что бы можно было назвать его уродом.       Возможно на моё видение повлияла связь соулмейтов, но даже такая догадка не вызывала в душе противоречивых чувств. Мне нравится его нестандартная внешность, я считаю его симпатичным — ну и отлично, незачем забивать голову ненужными размышлениями о мотивах и следствиях.       Я неосознанно облизнул пересохшие губы и не сдержавшись, потянулся к его лицу, а затем коснулся шрама, рассекающего его светлую бровь. Если бы Сал сейчас не спал, вряд ли я бы позволил себе нечто подобное — в памяти ещё свежи воспоминания о его реакции на мои прикосновения. Гизмо покосился на меня, но набрасываться не стал. Ну спасибо, морда наглая.       Поняв, что с каждой секундой внутри растёт непреодолимое желание зайти дальше в своих прикосновениях, я резко отдернул руку. Фишер, словно что-то почувствовав, сморщил нос и пробурчал что-то неразборчивое. К счастью, он не проснулся. Я поднялся на ноги, мышцы по прежнему неприятно ныли. Мда уж, стоило поспать в неудобной позе и всё — разваливаюсь.       Напоследок, осторожно склонившись над спящим парнем, я откинул с его глаз несколько непослушных прядей волос и коснулся лба: кожа была тёплая, уже не обжигала жаром лихорадки. Я не смог сдержать облегчённого выхода, хотя и помнил, что мистер Рузвельд говорил о том, что температура вновь может подняться, когда действие лекарств пройдёт. Я предпочёл не думать о столь негативном исходе, да и мужчина обещал заехать вечером, чтобы поставить укол — осознание этого придало моральных сил.       Еще с секунду понаблюдав за дремлющим Салом, я развернулся и направился к выходу из комнаты. Дабы не нарушить шаткий покой Фишера своими необдуманными действиями, я решил немного осмотреть квартиру. Ранее я был в гостях у Сала всего пару-тройку раз, да и то, забегал совсем ненадолго — парень не особо жалует гостей.       Вся квартира в общих чертах представляла собой белое, лишённое каких-либо атрибутов счастливого семейного быта, помещение. Здесь было до неприличия чисто, словно люди тут и вовсе не живут. Если бы я попал в эту квартиру случайно, я бы мог подумать, что здесь отродясь никто не проживал.       И тут я даже не преувеличиваю — вся квартира и правду была белёсая и безжизненная, словно чистое полотно; я обошёл все комнаты, не заглянув лишь в спальню мистера Фишера, и вот когда настал черед завершающего этапа — гостиной, я мысленно помолился найти там хоть какие-то признаки жизни. Хотя увидев, что в этой семье даже магнитов на холодильнике нет, я уже слабо верил увидеть хоть что-то.       Войдя в гостиную, я вполне ожидаемо не смог найти ни единой фото рамки, ни одной вазы или какого-нибудь иного атрибута интерьера. Стены были девственно белы, впрочем, как и ламинат. В гостиной был лишь узкий твёрдый диван, больше напоминающей тахту и телевизор, смотря на который, возникал вопрос — пользовались ли им вообще: с экрана так и не была снята защитная пленка. Не единого шкафчика или стеллажа, где могла бы храниться банальная домашняя утварь, не было.       Лишь в подставке для телевизора были два ящика. Я, особо не питая надежды увидеть там что-то кроме пыли, открыл верхний отсек и от удивления на секунду замер. На дне лежал чёрный, словно испачканный в мазуте, глянцевый фотоальбом. Я помедлил, лишь секунду размышляя о правильности своих действий, а затем потянулся к книжке с фотографиями. Открыв его, я на мгновение уличил себя в дрожи пальцев — было очень волнительно заглядывать в эту частичку прошлого Сала.       С первой фотографии на меня глядела миловидная светловолосая девушка лет двадцати пяти. На руках она держала ребёнка, которому на вид было не более двух лет. В этом мальчонке с вихрем синих вьющихся на голове волос я не сразу смог узнать Сала. Сразу стало понятно — мальчик пошёл в мать — у девушки тоже забавно, слегка беспорядочно вились волосы. Сейчас же у Фишера пряди волос лишь слегка закручиваются на концах и подвиваются у висков. Неужели выпрямляет? Если покопаться в памяти, то можно сделать вывод — наверняка, ведь тогда, когда Сал вынужденно принимал у меня душ, его волосы и вправду были более волнистые.       На следующей фотографии я смог узнать мистера Фишера — тут он был совсем молод, явно не больше двадцати шести. Рядом с ним, зарывшись носом в букет ярко-жёлтых одуванчиков, стояла мать Салли. Мужчина бережно придерживал жену за округлившийся живот и лучезарно улыбался. От этой фотографии болезненно заныло сердце, стоило только вспомнить выцветшее безжизненное лицо нынешнего мистера Фишера. Всё-таки, смерть любимого творит с человеком невообразимо ужасные вещи.       Последующее фотографии не так сильно приковывали к себе внимание: в основном там были кадры леса, цветов, воды; изредка попадались фотографии всей четы Фишеров, еще реже — фотки маленького Салли. Но даже несмотря на их маленькое количество, я четко понял — Фишер был очень красивым и очаровательным ребёнком. В то время его глаза ещё были одинакового, насыщено синего оттенка. Они не шли ни в какое сравнение с теми ледянисто-голубыми глазами взрослого Сала.       Так, совершенно не заметив, я очень быстро пролистал весь альбом. И вот, с каким-то внутренним сожалением, я перевернув последнюю страницу, ожидая увидеть на ней очередную семейную картинку или же фотку природы. Но то, что я увидел там, заставило меня подавиться очередным вздохом. Кровь разом отлила от лица, я почувствовал, как стремительно бледнею.       На последней фотографии была изображена группа подростков. Судя по всему, одноклассников. Дети сидели за партами и весело улыбались, позируя перед камерой. Но из всех этих улыбающихся лиц я сразу же взглядом выцепил лицо, ставшее уже до боли знакомым. На ряду у окна, за второй партой сидел Сал, в отличие от остальных глядевший куда-то в окно тяжелым взглядом. Но поразило меня не это — на фото Салли было лет одиннадцать или двенадцать, не более, и лицо его, исполосованное шрамами, не было прикрыто протезом.       Мне хватило доли секунды понять, что сейчас я увидел тот момент из прошлого Фишера, который был совершенно не предназначен для моих глаз. И после осознание этого факта, все здравые мысли тут же вылетели из головы, меня замутило; голова пошла кругом. Я в непонимании похлопал глазами и повертел альбом в руках, не желая верить, что это не галлюцинации...       Ничего не понимаю! Как же так? Разве парень не начал носить протез сразу после получения травмы? Если его не беспокоит наличие шрамов, тогда зачем он начал прикрывать лицо? Голова буквально таки трещала от непонимания его мотивов: все мои предположения и догадки о его прошлом разом рухнули.       Испугавшись, я уже был готов захлопнуть альбом и забыть всё, что я увидел, как страшный сон. Если бы не одно «но»...       — И что это ты тут смотришь, ответь-ка мне на милость? — раздался за спиной хриплый голос, и тут же всё внутри у меня похолодело.       Тело сковало оцепенение и все, на что мне хватило сил — это повернуть голову к источнику звука. Прямо в дверях, всего в метре от меня, оперевшись на штатив от капельницы, стоял Сал. Брови, прежде расслабленные, сейчас вновь были заломлены в гримасе злости, а губы подрагивали в такт сбитому дыханию. В стекле глаз заблестели чувства вселенского разочарования и обиды; от его взгляда сердце моё замерло и ухнуло куда-то вниз.       Под гнетом того холодного презрения, которое исходило от парня, я мгновенно впал в ступор. Прямо сейчас единственное, чего мне хотелось — это провалиться сквозь землю и оказаться подальше от сюда. И почему же так часто Сал застаёт меня врасплох? Может, хоть в этот раз моё желание испариться исполнится...?       Увы, но жизнь не магическая сказка с счастливым концом; реальность безжалостна и непоколебима, а судьба совершенно не щедра на чудесные спасения.       И с горечью осознавая всю неизбежность моего положения, я так и застыл, держа альбом трясущимися пальцами и испуганно глядя в глаза моего соулмейта. Страницу с той злополучной фотографией я так и не закрыл.