Серийные самоубийцы

      Я привстал на носочки, отчаянно выгибая поясницу, желая добавить себе недостающие пару миллиметров, но это так и не помогло дотянуться до цели — злосчастного гвоздя, вбитого почти под самым сводом косой неровной крыши.       Спина отдавалась ломотой, а руки затекли, отчего гирлянда норовила выскользнуть из дрожащих пальцев. Я отчётливо ощущал, как футболка между лопаток взмокла от пота — это раздражало ещё пуще, чем осознание очередного провала. Но упрямство не позволило мне отступить, пока ещё это было возможно.       Я выругался и, превозмогая боль в плечах, подался вперед, предпринимая ещё одну попытку зацепить гирлянду за гвоздь. Стремянка жалобно скрипнула и пошатнулась. Внутренний идиотизм заставил меня это проигнорировать; я сжал зубы и, чуть подпрыгнув, сделал ещё один отчаянный рывок. Возможно, судьба бы сдалась под натиском моего упорства и мои труды бы были вознаграждены, вот только неустойчивая стремянка одним своим существованием перечеркнула все мои попытки: хлипкая конструкция не выдержала моего резкого манёвра и пронзительно затрещав, стремительно покосилась. Сердце ухнуло вниз, когда я почувствовал, как шаткая опора уходит из-под ног. Я мазнул растопыренными пальцами по воздуху, рефлекторно пытаясь за что-то зацепиться, но так и не нашёл спасения; крик застрял в горле, и всё, что я успел сделать — зажмурить глаз.       Я уже мысленно приготовился проломить своим телом дощатый пол домика и свалиться с высоты трёх метров на промёрзлую твёрдую землю, как вдруг крепкие руки подхватили меня. Я почувствовал, как тело подбросило вверх, отчего желудок подскочил к горлу; прямо около уха раздалось знакомое досадное шипение и чужие руки обвились вокруг моего тела. Ларри чертыхнулся и пошатнулся, чуть было не завалившись на спину. Каким-то чудом ему всё же удалось устоять на ногах. Только когда я решился открыть глаза, я понял, что вцепился мертвой хваткой в его плечи.       — Фишер, черт тебя дери. Убьёшься ведь! — щёки загорелись то ли от ощущения его горячего дыхания на лице, то ли от неловкости, вызванного моим положением.       Комок в горле не позволял выдать и звука, а сердце всё ещё глухо колотилось, отдавалось звоном в ушах. Я списал это на внезапность падения, хотя где-то глубоко внутри и осознавал, чем и кем на самом деле вызвана тахикардия.       Ларри смерил меня насмешливым взглядом, растянул губы в кривоватой улыбке и сжал мои плечи. Я неосознанно вздрогнул — даже сквозь два слоя одежды я почувствовал жар его рук.       — Чувак, поставь меня на пол уже, а, — просипел я и дёрнулся в попытке освободиться.       Парень усмехнулся и спустил мои ноги на пол, продолжая поддерживать за спину. Я не сопротивлялся, ибо голова ещё слабо, но надоедливо кружилась и мне понадобилось несколько секунд, чтобы придти в себя. Трудно понять, было это последствием моего неосторожно кульбита со стремянки или тут все же виновато общее дурное состояния организма. Факт остаётся фактом: крепкая рука Джонсона сейчас была весьма кстати.       — В норме? — увидев мою заминку, спросил парень, заглядывая в глаза.       — Угу, — ответил я, выскользнул из-под его руки, после чего плюхнулся в кресло-мешок, всем своим видом показывая: «Всё! Устал. Разбирайтесь без меня»       Ларри одарил меня снисходительным взглядом. Он подобрал валяющуюся на полу многострадальную гирлянду, поставил на место стремянку и залез на неё, после чего без особых усилий зацепил украшение за гвоздик. Я лишь фыркнул и насупился. Я тут с этой хреновиной двадцать минут мучился, а он в два счёта с ней управился.       Джонсон врубил в протянутый удлинитель шнур и комната, до этого наполненная полумраком, озарилась светом множества фонариков и лампочек. Разноцветные огоньки заплясали на стеклянных ёлочных шарах и блестящей мишуре. Эта пёстрость, на удивление, не раздражала, скорее наоборот, вызывала в душе странное тёплое чувство. Слабая улыбка тронула губы. Да уж, не зря мы тут целый день проторчали.       — Круто вышло, — словно прочитав мысли, сказал Ларри, плюхаясь в соседнее кресло-мешок.       — Да… — ответ вышел сухим, хотя я и пытался придать голосу чуть больше воодушевленности.       Чувствуя непонятно откуда взявшееся чувство вины, я постарался вложить в следующую фразу хоть толику настоящих эмоций:       — Спасибо, что показал мне это место.       Джонсон хмыкнул, но ничего не ответил. Вместо этого парень выгнул спину и потянулся, устало зевнув.       Каким-то чудом я не заразился зевком. Я посмотрел на Ларри, всё-таки ожидая от него хоть какого-то ответа. Но он упрямо игнорировал мой взгляд, а потом и вовсе прикрыл глаза и растянул губы в загадочной улыбке.       Я фыркнул и тоже отвернулся. Вот только не хотелось так просто признавать поражение.       — Не верится, что ты смог сколотить такой дом, да ещё и на дереве. Открой секрет, как же он не развалился в первый день?       Джонсон вздрогнул. Он едва заметно дёрнул подбородком, а прежняя улыбка на губах померкла.       — Его не я строил, а отец, — отчеканил он, буравя взглядом дощатый пол домика.       Я на секунду запнулся, не решаясь продолжить. Я мало что знал об отце Ларри, но ясно было одно — мужчина по какой-то причине оставил семью, и это явно являлось не только странным, но и очень травмирующим событием как для миссис Гарсии, так и для маленького Джонсона. Если бы я знал историю возникновения этого домика, я бы не стал задавать столь язвительные вопросы. Я ведь совершенно не хотел по настоящему задеть друга. Всякий раз, когда я видел, как по моей вине искажается от досады лицо Ларри, его боль словно передавалась мне, и становилось сразу так гадко на душе, будто я совершил какое-то ужасное преступление.       — Извини, завёл неудачную тему, — проговорил я, виновато глядя на парня.       Он усмехнулся, нервно дёрнув уголком губ.       — Все нормально, я могу рассказать. Не хочу от тебя это скрывать. Не один же ты должен решаться на откровения.       Ларри говорил, казалось, уверенно, но задорный жар покинул его щёки, делая лицо непривычно бледным, а ресницы его нервно дрожали, словно из глаз вот-вот были готовы политься слёзы.       — Отец, сколько я его помню, всегда отличался нестандартными взглядывали на глобальные вещи, — парень заговорил, откинувшись на спину и явно пытаясь придать своему образу безмятежности, — вот и насчет связи соулмейтов у него были свои взгляды.       Я придвинулся чуть ближе и затаил дыхание, жадно всматриваясь в его лицо в попытке захватить взглядом каждую эмоцию.       — Вначале всё было хорошо. Мы с отцом, сколько себя помню, всегда проводили время вместе. Наверное, можно даже сказать, что он любил меня. Но даже эта любовь не смогла затмить те бредовые идеи, которые появлялись в его голове. Он всё чаще и чаще, словно помешанный, стал повторять одну и ту же мысль: связи соулмейтов — это чей-то коварный замысел, да и вообще, самый глобальный обман всего человечества. Не знаю, возможно, у отца была слишком бурная фантазия, либо же он был просто сумасшедшим... — Ларри горько усмехнулся и с губ сорвался подчеркнуто-фальшивый смешок, — а может, он просто не хотел брать на себя ответственность за семью. Причина не так важна, важно то, что в один момент, когда та идея фикс в его голове о полной свободе и жизни вдали от всех без правил и обязательств, достигла апогея, он... просто ушёл.       Глаза его чуть поблёскивали, и сложно было понять, исходит этот блеск от мерцающих гирлянд или же от подступающих слёз. А на губах его всё так же дрожала та вымученная улыбка. И я, глядя на этот фальшивый изгиб губ, чувствовал, что внутри у меня всё тлеет и жжётся. Мне было невыносимо наблюдать за его болью, поэтому я выдал тот вопрос, который первый возник в моей голове:       — Ты смог простить отца?       Я спросил об этом особо не задумываясь, и даже не смог до конца понять, насколько же логичным оказался мой вопрос. Вот только цель, с которой я его задавал, не была достигнута — подав голос, я пытался эгоистично сбросить с себя груз его напряжение. Но задав пусть и верный, но столь неосторожный вопрос, я добился обратно эффекта — горло сжалось спазмом.       Мне было физически больно смотреть на то, как Джонсон, прежде отличающийся пренебрежительной откровенностью и недалеким подведением, сейчас буквально на моих глазах чуть ли не давился собственными болезненными воспоминаниями. И виноват в этом был никто иной, как я.       И до чего же мучительно мне было видеть, как человек, чьи раны я поневоле разбередил, начинает громко-громко смеяться, слишком резко и слишком неестественно, чуть ли не выдавливает этот смех из себя, только бы не показать, что ему невыносимо трудно говорить об этом.       Ларри, всё ещё пугающе посмеиваясь, запрокинул голову и зажмурил глаза. Кадык его резко дёрнулся вверх и вниз, а дрожащие пальцы сжимались и разжимались в кулак — я видел, как Джонсон из последних сил старательно пытается держаться, не сорваться. И я не решался задать ещё один вопрос, не решался даже пошевелиться или вздохнуть слишком глубоко и громко.       — Знаешь... — тихо начал он, так и не подняв ресниц, — как бы тяжело мне не было тогда, сейчас у меня к нему не осталось ни боли, ни обид, ни злости. И все те воспоминания — это что-то выгоревшее и пустое. Я много раз думал, почему этот эпизод моей жизни не вызывает у меня таких мучений, как у матери, — парень наконец открыл глаза, но на меня он всё так же не смотрел. — Я не сразу это понял, да и до сих пор не хочется признавать, что... я никогда по-настоящему не мог возненавидеть отца за его поступок.       На секунду повисло молчание, и за те несколько секунд я смог отчетливо ощутить, как царапается кашлем горло и путаются и без того беспорядочные мысли.       — Но разве ты не любил его? Вы же были близки, а он тебя бросил, — скомкано спросил я.       Губы его, ставшие в какой-то неуловимый для меня момент невероятно бледными, сжались. Тёмные брови дёрнулись, будто Ларри поразился какой-то противоречивой мысли в собственной голове.       — Именно поэтому и не возненавидел. Я ведь никогда не пытался спорить с ним. Понимаешь, те его слова и мысли... я не могу отрицать того, что был согласен с его убеждениями, — Ларри сгорбился и взлохматил широкой ладонью волосы на затылке, — ведь правда — это так несправедливо, когда тебе не дают выбора.       Я не шевелился, стараясь сквозь бешеный стук собственного сердца и шум прерывистого дыхания расслышать его откровения.       — Для меня всегда было огромной проблемой понять истину, уловить ту тонкую грань между собственным выбором и принуждением — где всё же заканчиваются обусловленные природной совместимостью эмоции и желания и начинаются мои собственные, не навязанные чувства. Почему же я обязан смириться с тем решением, которое кто-то за меня принял? — он говорил с надрывом, словно пытался замаскировать какую-то грусть в голосе, но я так и не смог до конца понять, были ли мои мысли верны — интонация его была скачущая и невнятная, словно он пытался что-то скрыть, но при этом оставлял мне подсказки в виде невнятных окончаний предложений и тяжелого взгляда из под полуопущенных ресниц.       — Поэтому я и не винил, не виню и не буду винить отца. Это было бы слишком лицемерно с моей стороны, — смешок слетел с его губ, и Ларри, словно наконец решив для себя, что именно он хочет мне показать, наконец вскинул голову. — Конечно, мне было жалко мать, но всё, что я мог — это сострадать, но я был не способен залезть с ней в одну лодку ненависти к отцу.       Я отвёл глаза, не найдя нужных слов. Я лишь едва заметно кивнул, пытаясь намекнуть на своё понимание и поднялся, подмечая привычное онемение и слабость в ногах. Я, повинуясь невнятному желанию хоть как-то себя проявить, медленно двинулся к старому комоду, который маскировался среди дощатых бурых стен своим обшарпанным станом.       Я почувствовал, как Джонсон пронзил мою спину взглядом, когда я потянулся и достал из груды барахла на комоде фотографию, заключённую в тесные исцарапанные границы фоторамки.       Со снимка на меня проникновенно-жалобно смотрел крепкий мужчина, с проплешиной на затылке и густыми рыжими бровями-гусеницами.       Мне не нужно было задавать вопрос, я и так понял, что на фото был запечатлён мистер Джонсон. Вместо этого, я, сглотнув нервный комок, ещё с секунду посмаковав вопрос на языке и спросил голосом невнятным, точно мыльным и незаконченным, как и моя мысль, не требующая особой четкости:       —А ты бы смог оставить своего соулмейта?       Повисла такая гробовая тишина, что казалось, я могу расслышать, как с болезненным хрустом разбиваются снежинки о крышу и как царапают они окно острыми лучиками-колючками, но слыша, казалось, столь незначительные вещи, при этом я совершено не смог различить, как многозначительно скрипят половицы под тяжелой поступью Ларри. Он вырос безмолвной тенью за моей спиной за какую-то долю секунду. Он не касался меня, но стоял почти вплотную — я чувствовал это спиной, плечами, шеей, словно его горячее дыхание ерошило волосы на затылке. От осознания такой его пугающей близости и непривычной напряженности, меж лопаток закололи иголки.       — Я не готов тебе сказать об этом. Сейчас не время, — раздалось за спиной, голос его звучал бесцветно и глуховато, лишь едва ощутимо чувствовалась пугающая непоколебимая уверенность.       Оскоминой свело скулы, словно на язык попала капля сока кислой жёсткой хурмы. Слова его вызвали в душе всплеск обиды. Я стиснул зубы и впился пальцами в потресканную лакированную фоторамку, и сжимал её до тех пор, пока фаланги пальцев не отозвались болью — это отрезвило и я понял, насколько же несправедлива моя обида. Его отказ в откровениях вызывает у меня злость, но я и сам вечно ускользаю, не решаясь заговорить о себе. Он всё делает и делает новый шаг навстречу, а я топчусь на месте, будто лодыжки мои крепко связаны между собой. Я ощущал этот свой эгоизм всегда — он незримой тенью маячил где-то на краю сознания, но его из раза в раз своим тучным силуэтом закрывала неуверенность и жалость к себе. А вот теперь он наконец вырвался, представая передо мной в полной своей уродливой красе.       И стало так горько на душе, так стыдно и противно, что я сам не смог уловить момент, как ноги сами собой развернули меня к нему. Я рефлекторно вскинул голову, выгнул поясницу, стараясь тем самым быть к нему чуть ближе. И делал я это неосознанно, словно боялся, что не сумею зацепить его внимание, что он не заметит моего слабого порыва. Но Ларри не отстранялся, напротив, навис надо мной, пристально буравя взглядом. Глаза его в полутьме казались прямо таки чёрными и лишь изредка в них вспыхивали отблески огоньков гирлянд.       Я мог бы даже спутать Джонсона с восковой куклой — лицо неподвижно, непроницаемо, мышцы напряжены и натянуты, а взгляд застывший и стеклянный, даже тёмные ресницы привычно не трепещут. Но вот парень не позволил укорениться моему безумному предположению — он медленно поднял руку, протягивая её ко мне, и движение его было столь плавным, что сомнения по поводу его живой сущности отпадали — ни одна бы кукла в мире не смогла бы прикоснутся настолько осторожно и невесомо. Его тёплые ладони легли поверх моих рук, в которых я всё это время сжимал фоторамку.       Мы стояли ещё какие-то пару секунд, но мне казалось, что прошла как минимум вечность. И всю эту вечность я провёл в метаниях между привычным желанием поддаться страху и чувством неизмеримой благодарности, которая упорно толкала меня на встречу взаимным откровениям.       — Я готов рассказать тебе, — произнёс я тихо, и в ушах в тот же момент будто зазвенело.       Это было похоже на прыжок со скалы — отчаянный, резкий, сумасшедший, но настолько головокружительно долгожданный, что совершено неважно было, что теперь единственный итог — стремительное и необратимое падение в пропасть.       На лице Джонсона не отразилось ни единой эмоции, лишь руки его сильно-сильно сжались на тыльных сторонах моих ладоней и в одно мгновение похолодели. Мы так и сжимали ту фоторамку, смотря друг другу в глаза, когда я начал говорить:       — Впервые мама отвела меня в детское фотомодельное агентство, когда мне было пять. Не то чтобы меня особо это интересовало, но в таком юном возрасте сложно что-либо решать самостоятельно. Съёмки не приносили мне дискомфорта, и я быстро влился в эту индустрию, и даже достаточно преуспел. Вот только субтильная внешность принесла мне не только успех...       Я замолчал, когда от противных воспоминаний, что волнами накатывали на сознание, скрутило желудок. Поднять голову и посмотреть на Джонсона казалось невыполнимой задачей, как впрочем и вновь заговорить. Мне понадобилось несколько секунд, и всё это время Ларри не произнёс ни слова и даже не шелохнулся — лишь его руки напряжённо застыли поверх моих ладоней.       — Мне было всего шесть, когда меня похитили. Это была группа мексиканских беженцев, находящиеся в нашем городе проездом. Насколько я знаю, они увидели мои фото на рекламных баннерах местных магазинов. Либо жажда наживы была слишком сильна, либо они просто были сумасшедшими — я до сих пор не могу этого понять. В голове не укладывается, как у нормального человека может возникнуть идея похитить шестилетнего ребёнка и потребовать за него бешеную сумму денег, — я говорил с таким надрывом, что с трудом мог узнать свой голос. — Я почти ничего не запомнил с того дня. В воспоминаниях осталось лишь то ощущение сырого, могильного холода, что исходил от стен, пола и потолка, а ещё... я помню безумную боль и тёплую липкую кровь, что заливала всё лицо. А потом темнота, адское жжение и ощущение, как трется жёсткая ткань вонючего мешка, как волокна её впиваются в рваные раны на лице.       Приступ слабого удушья заставил меня высвободить руку из хватки его пальцев. Я рефлекторно потянулся к горлу и слегка потер онемевшую шею. Ментальная боль, вызванная воспоминаниями, была настолько невыносимая, что отражалась физически. Но пути назад уже не было и я продолжил:       — Не помню точно, сколько я провел в заключении. Да это и не так важно. Главное то, что меня не убили: родители нашли деньги для выкупа. Вот только... Эти больные ублюдки не собирались возвращать меня невредимым: они раскромсали мне лицо и бросили прямо в том подвале, а сами забрали деньги и смылись.       Я вновь сделал паузу, внимательно следя за движением рук парня, за тем, как мелко подрагивают его длинные узловатые пальцы. Я не издал ни звука и так и не поднял взгляд, когда Джонсон аккуратно высвободил фоторамку из моих рук и осторожно поставил на тумбу.       — Сал... — голос, раздавшийся совсем рядом с моим ухом, прозвучал тоскливо.       — Нет, молчи, — твёрдо оборвал его я, зажмурив глаза и мотнув головой. — Не перебивай меня.       Внутри разрасталось чувство абсолютно глухое и рваное, словно все органы выжжены, а их останки гниют и преют внутри меня, издавая жуткую вонь и покалывая где-то, наверное, ближе к области сердца. И чувство это было столь всепоглощающим, что я даже не смог заметить, как ноги в один момент ослабели и меня повело в сторону. Ларри придержал меня и помог опуститься на дощатый холодный пол, а сам присел аккурат напротив меня. Копчик настойчиво уткнулся в жёсткие доски, а по полу повеяло холодом. Это немного отрезвило и я наконец поднял на него взгляд. Глаза его были мутны, поддёрнуты туманом горечи, сквозь который пробивалась красная паутинка капилляров. А лицо матово-белое, с бесцветной линией сжатых губ и трагично вздернутыми бровями.       — А когда меня нашли... ах, чёрт, лучше бы они не смогли этого сделать...— затараторил я, сжимая и разжимая окоченевшие пальцы. — Мама, моя мама, она... словно сломалась в тот самый момент, как увидела, что со мной сделали те люди. Она не могла, просто не могла это пережить. Мама всегда была чувствительна и слаба здоровьем. Невероятное потрясение и огромный стресс связанный с моей реабилитацией не смог пройти бесследно. Она тяжело заболела, — я втянул носом воздух и задержал дыхание, словно перед прыжком в бездну. — Мама сгорела за каких-то полгода. Она умерла, оставив безутешного отца и ещё не поправившегося меня.       Я подобрал под себя трясущиеся ноги, обхватил себя за плечи, и что-то ещё бурчал неразборчиво, пытаясь заглушить тянущую боль в груди. Ларри так же молча сидел рядом — натянутый, словно струна — грубая, безликая, мёртвая. Мой взгляд случайно скользнул по его плечам, поднялся вдоль линии спутанных волос и остановился на глазах, больших и тёмных, словно два немигающих шара.       — Два года после тех событий прошли для меня, как в тумане. Словно я находился в каком-то ужасном сне, от которого всё никак не мог проснуться. И выразить это я был не в силах, не мог попросить помощи, не мог вернуться в первичное русло жизни, будто меня заперли внутри собственного сознания. Да даже если бы я попытался, некому было говорить. Отец, он... тоже ведь сломался после смерти матери. Наверное, он пытался быть хорошим родителем, но по его глазам я видел, насколько ему невыносимо смотреть на меня — виновника гибели его родственной души, — я всё говорил и говорил, те самые невысказанный много лет назад чувства и слова наконец смогли вырваться. — Тогда я решил отвлечься, погрузившись с головой в учебу. Я пытался начать общение со сверстниками, но они воспринимали меня, как диковинную зверушку, объект для сплетен и насмешек. А мне было невыносимо осознавать, что эти мерзкие люди знают историю каждого моего шрама, и насмехаются над тем, что разрушило мою жизнь. Но я всё равно из раза в раз пытался найти хоть кого-то, с кем могу общаться; пытался подмазываться, пресмыкаться, льстить.       Мой монолог казался вечным. Мысли лились-лились из меня и неумело переплетались в предложения, словно тонкими червями они окольцовывают друг друга, сближаясь в единый дрожащий организм.       — Я так сильно ненавидел себя, что однажды просто оставил все попытки с кем-то подружиться, кому-то что-то доказать и показать. Наверное, я так бы и жил, если бы не то приглашение на вечеринку.       Последние мои слова отозвались в глазах Ларри испуганным осознанием чего-то очень страшного. А у меня же на смену тревоге пришло холодное безразличие — холод, которым тянуло по полу, заползал на меня, прятался под одеждой и проникал в тело, ледяной коркой затягивая волнующееся сердце.       — Тогда я так радовался! Те парни казались мне другими. Они не травили меня, не били, не обходили стороной, а наоборот пытались подружиться... Один из них постоянно говорил, что даже несмотря на шрамы, я кажусь ему очень красивым. Как же я был счастлив тогда! Я думал, что наконец нашёл людей, которые не причинят мне зла.       Вспоминать ту радость, которую я испытывал, становилось до дрожи противно, а тошнота волнами стала подкатывать горлу. Я позволил приблизившемуся Ларри обхватить меня за плечи — я сам не заметил, как бьёт меня крупная дрожь, и тепло его тела в тот момент было как нельзя кстати.       — Но, как сам понимаешь, всё было иначе — осколки розовых очков больно всадились в кожу, — пар от моего дыхания вырывался клубьями изо рта, напоминая о том, что я всё ещё жив. — Да, я приглянулся им, но они не собирались водить со мной дружбу. Я был интересен им как объект для удовлетворения собственных отвратительных желаний, беспомощная слабая кукла с женоподобным видом, которую без зазрения совести можно использовать... Они даже не отрицали этого. Насилуя меня, тот парень постоянно шептал на ухо одно и тоже: «прелесть, какая же ты прелесть... как же с тобой удобно». Ха, он даже как человека меня не воспринимал! Насилуя меня рукоятью от кухонного ножа он все причитал: «лежи и не дёргайся, а то я порежусь». Как-будто я вовсе не был живым, будто для него я был всего лишь бесчувственным телом, не способным испытывать боль и страх... А мне было так страшно, так больно! И так противно, что я повёлся; так омерзительно от осознания того, что моя внешность, моя слабохарактерность вновь обрекла меня на страдания.       Холод, пробивающийся сквозь щели досок, окутывал тело, но щёки мои по странному горели, а глаза были сухие — даже слишком, немного воспалёнными, и слегка щипали, чесались и подозрительно пекли. Мне так хотелось сказать ему — смотри, как мне было невыносимо, что даже спустя много лет моя боль, кажется, вновь поселилась в уголках глаз. А потом я бы засмеялся. И смеялся бы так громко, чтобы заложило уши — мне нравится смеяться, когда хочется кричать.       — А потом знаешь что этот ублюдок сказал? «Очаровашка... ах, ну что же ты так скулишь? Сам виноват. Был бы ты чуть построптивее и поуродливее, всё было бы нормально. Ах, ну что за прелестная мордашка... даже эти отметины тебя не портят. И глаза у тебя... такие покорные.» — я всё-таки не смог сдержать болезненной кривой ухмылки. — Вот тогда то я и решил — никогда в жизни я больше не позволю, чтобы кто-либо заметил мою «покорность и слабость». Я изменил внешность, стараясь стереть все черты прошлого. Я стал носить протез, и пусть он также привлекал внимание, как и моя андрогинная внешность, но он скорее пугал людей и отталкивал. И пусть надо мной смеялись, подойти никто не решался — кто захочет связываться с психом со странной маской на лице? Я стал уродливее и строптивее — стал таким, к которому, как я надеялся, никогда больше не сможет прицепиться ярлык «беззащитный».       Последнее моё слово потонуло где-то в складках его куртки. Ларри прижал меня к себе и я, не сумев справиться с силой его рук, уткнулся ему в плечо. Я чувствовал, как шумно и часто он дышит, как его дыхание ерошит волосы на макушке. Я упёрся руками ему в грудь, пытаясь чуть отстраниться, но попытка моя была столь слаба и вяла, что я и сам не верил, что хочу разрывать эти объятия.       — Сал, чёрт, прости меня... мне так жаль, — он впервые за долгое время подал голос и мне даже показалось, что я уже начал забывать, как он звучит. — Мне так стыдно за те слова, что я говорил. Извини меня. Если бы я только знал, что с тобой произошло, я бы никогда в жизни... Я бы не заставлял тебя обо всём этом рассказывать.       Горячая капля ударилась о тыльную сторону моей ладони.       — Всё нормально. Я сам принял это решение, — я всё же чуть отстранился, но не чтобы оттолкнуть, а для того, чтобы осторожно поднять его голову за подбородок и стереть пальцами мокрые дорожки на его щеках.       В груди было так нестерпимо пусто, что хотелось кричать и метаться, лишь бы заполнить себя хоть каким-то эмоциями. Но я, грея пальцы на его щеках, лишь молча смотрел в его глаза, которые блестели влагой какой-то вселенской грусти и тоски, и мокрые слипшиеся ресницы его трепетали в такт с дрожью зрачков. Я лишь смотрел высохшими застывшими глазами на него, подмечая, что не улавливаю хотя бы слабой эмоциональной судороги тела, и потому не могу понять — а жив ли я ещё?       — Сал, послушай меня, — обратился ко мне Ларри, перехватывая мою окоченевшую руку и зажимая её в своих ладонях. — Ты не слаб, не беззащитен, и самое главное — ты не один. Если раньше с тобой не было рядом того, кто бы мог защитите тебя, то теперь у тебя есть я, — ещё одна слеза побежала по щеке парня, но быстро была поймана его тонкими пальцами. — Несчастья и ошибки в прошлом не обязательно определяют твоё будущее. Не бывает совсем безнадежных ситуаций, в которых улучшения невозможны. Мы не в силах изменить прошлое или забыть причинённый вред, но мы можем стремиться к тому, чтобы в будущем обрести счастье. К тому, чтобы тебе стало лучше. Пока ты жив — всё можно исправить, слышишь меня? Я верю в тебя, ты с этим справишься. Мы справимся.       Ладонь его была горячая настолько, что быстро могла бы согреть мои заледеневшие руки, а слова его были обволакивающими, тёплыми, теми самыми утешающими обещаниями, которые сулили долгожданное излечение. Вот только...       Мои пальцы, зажатые в его руке, так и остались неподвижны и холодны; я ответил ему искажённой маской улыбки. Я так и не смог поверить.