Серийные самоубийцы

      До боли обидно и как-то совсем неправильно чувствовал себя я, убивая собственными руками столь полюбившиеся завитки волос раскалённым утюжком-выпрямителем. Даже руки мои дрожали в негодовании от такого возмутительного варварства, но это недовольство не успевало плотно укоренится для хоть какого-то протестного действия — парень, сидящий подле меня, словно чувствуя мои сомнения, дёргал угловатыми плечами в немом недовольстве, и одно это многозначительное движение заставляло меня вновь, скрипя сердцем, прикладывать выпрямитель к кудрявым волосам моего соулмейта.       Я пытался остановить Сала робким вопросом: «а может, сегодня всё оставишь, как есть?» за что получил полный гнева и презрения взгляд — и это ощущалось мной в тысячу раз отвратительней, чем собственноручное уничтожение кудряшек.       Фишер весьма категорично настроен по поводу своих волос, но я всё же думал: на Рождество он сделает исключение, успокоившись мыслью о том, что сегодня его увидят лишь я и мама. Но Фишер не спешил даже на праздники расставаться со своей будничной шифровкой. Он вообще был сегодня весьма хмур и немногословен, упорно игнорировал мои вопросы и неловкие попытки его переубедить; он лишь твёрдо заявлял: жечь! Точнее, выпрямлять, хотя, смотря на эту раскалённую машину для убийств в моих руках, логичнее всё-таки было употребить первое.       Но вскоре мои мучения кончились. Я пропустил сквозь пальцы последнюю выпрямленную прядь и, не удержавшись, осторожно погладил её пальцами. Сал даже не шелохнулся, а я, тем временем, осторожно скользнул ладонью вверх и подобрался к его затылку. Каждое движение ощущалось мной как что-то правильное, нужное и приятное, потому мысль остановиться так и не прозвучала — я медленно запустил пальцы в его волосы. Повинуясь пьянящему чувству азарта и игривости, я легко помассировал его затылок, спустился чуть вниз, чувствуя, как сквозь пальцы скользят волосы. Я осторожно погладил подушечками пальцев его шею, слегка надавливая и вминая кожу; пробежался кончиками ногтей по верхним позвонкам, а затем вновь вернулся к затылку. И стояло мне вновь начать мягко массировать в районе основания черепа, как Сал, всё это время не реагирующий на мои фамильярные движения, вместо того, чтобы огрызнуться и оттолкнуть меня, медленно прикрыл глаза и плавно запрокинул голову, подставляясь под движения моих пальцев.       Именно столь странная ответная реакция Фишера отрезвила меня — я отдёрнул руку и попятился, рассматривая ладонь с укоризной, будто это она, а не я виновата в моём фривольном поступке. Только вот Сал продолжил шокировать меня своими действиями. Он обернулся, бросил на меня скучающий взгляд и встряхнул головой — голубые пряди рассыпались по плечам. Он провёл ладонью по полотну волос, разделяя спутанные мной прядки, а потом собрал их, оголяя шею. Я смущенно отвел взгляд. Парень же был всё так же спокоен. Он стянул волосы в хвост и юркнул к зеркалу. По одобрительному хмыканью я понял, что результат моей тяжёлой работы одобрен. Даже удивительно, что у меня получилось и я не сжёг все его волосы нахрен.       Я встряхнул головой, пытаясь сбросить надоедливый жар. Если Сал не собирается никак обсуждать моё странное поведение, то и я постараюсь не подавать виду, будто что-то случилось. Спишем это на временное помутнение сознания.       — Ну, мой юный падаван, теперь готов к миссии под кодовым названием «Рождественский ужин с мамой» ? — осведомился я, вырастая за его спиной и бросая насмешливый взгляд в отражение.       — Язва, — окрестил меня Сал, щуря светлые глаза и продолжая сканировать себя в зеркале. А может, меня? Ха, ну да, конечно-конечно...       Несмотря на укол досадной правды, я не двигался с места и, подражая Салу, рассматривал наше отражение. Я никогда не отличался широким размахом плеч и мускулистостью, но даже на моём фоне Фишер казался тонкокостной фарфоровой фигуркой. Вот только для хрупкой статуэтки его плечи были слишком напряжены, да и едва заметная дрожь пальцев выдавала в нём живого человека. Я с усилием подавлял в себе желание провести по узкой спине ладонью, помогая ему справиться с вновь не пойми откуда взявшейся тревогой. А подавлял, потому что прекрасно знал — сделай я так, под ладонью почувствую лишь напряженные мышцы спины; моя нелепая попытка помочь лишь сильнее разожжёт его беспокойство. Он не позволит мне ввязаться в его внутреннюю борьбу, и я всё ещё не знаю, как это исправить.       Мы не сдвигаемся с места ещё несколько долгих секунд, настолько долгих, что кажется, будто ещё чуть-чуть, и наши ноги врастут в паркетные половицы.       Когда Салли громко фыркнул, я даже вздрогнул от неожиданности. Парень явно заметил мою реакцию — сощурил глаза, мазнул по мне взглядом и лукаво хмыкнул, так, что у меня не было сомнений — на губах у него расцвела ехидная улыбка. Не знаю, какое чувство я испытал тогда — то ли радость, что он хотя бы на мгновение высунулся из-за своей ледяной преграды; то ли страх, вызванный каким-то незнакомым, едва уловимым болезненным блеском его глаз. Только эта мысль полноценно укрепилась в сознании, как Фишер отвернулся, пряча глаза под лохматой челкой. Вот только несмотря на мимолётность нашего зрительного контакта, от липкого беспокойства весьма ощутимо скрутило желудок.       — Ох, Салли, дорогой, как же всё-таки тебе идут собранные волосы! — мама, активно жестикулируя, вновь одарила его комплиментом.       Фишер кивнул и в очередной раз робко поблагодарил её, опустив взгляд на свои сцепленные под столом руки. Мама столько раз за вечер хвалила ту или иную черту его внешности, что Сал наверняка считал, будто она намеренно льстит ему, и только я знал, что на самом деле женщина искренна — маме всегда очень нравились люди с субтильной, андрогинной внешностью. Почему? Да чёрт его знает. Помню, папа, по иронии являющейся грузным и плотным мужчиной, всегда злился, когда мама развешивала над рабочим столом вырезанные из журналов фотографии хрупких и трогательных моделей.       — Слушай, дорогой, а ты не против, если я тебе как-нибудь прическу сделаю? Всегда об этом мечтала, но Ларри тот ещё ворчун — не позволяет мне и пальцем прикоснуться к его колтунам.       Я подавился куском картофельного пирога и закашлялся, давясь то ли едой, то ли всё-таки возмущённым окриком. Алкоголь действовал на маму весьма основательно — стоит ей выпить хотя бы пол бокала чего-нибудь покрепче, чем яблочный сидр, как язык её развязывался и она начинала говорить и делать всё, что ей вздумается.       — Эээээ, — неловко протянул Сал и испуганно взглянул на меня.       Я наконец откашлялся, и прекрасно уловил мольбу во взгляде, произнёс:       — Мам, знаешь, Сал тоже не любит причёсываться, потому что... ээээ... у него... хм... очень чувствительная кожа головы, да!       Мама грустно поджала губы и посмотрела на Фишера; парень отреагировал весьма правильно — согласно закивал головой.       — Да, миссис Гарсия, простите...       Он потупил взор; на секунду даже почудилось, будто ему и вправду было жаль. В комнате повисла долгая паузы, в течении которой Сал чуть ли не съехал под стол — он съежился так, будто стремился слиться с мебелью. Только через пару долгих секунд до меня дошло: он ведь и вправду чувствует вину — вон как алеют уши.       Не тратя время на осмысление причин, я, движимый желанием защитить своего соулмейта, резко поддался вперёд, театрально хлопнул ладонями по столу ( блестящая чайная ложка недовольно брякнула ) и стал заливаться:       — Ох, мам, вот чего ты со своими хвостиками-косичками? Ты вот лучше вспомни — мы до сих пор подарки под елку не разложили... я считаю, что это величайшее преступление! И гирлянду не включили... Санта нас не увидит и не принесёт подарки. Вот вам оно надо? От халявы не отказываются. Давайте споём, тогда дед точно заскочит к нам на своих..эээ... летающих ослах и одарит годовым запасом сырных начос и апельсиновой газировки. Все любят газировку и начос!       Я старалась сдерживать истерические нотки своего голоса, подкатывающие к горлу с каждой сказанной фразой, и сфокусироваться на пузырьках в бокале, что бы ненароком не выпасть из образа шута. Взглядом невольно мазнул по Салу, глаза которого были обращены на меня. Я споткнулся о его взгляд и случайно прикусил язык. От боли заискрилось перед глазами и я наконец заткнулся. Точнее не так — сделал стратегически важную паузу. Пока переводил дыхание, неловко глянул на мать, во взгляде которой стояло недоумение — оно было заметно даже сквозь хмельную дымку на глазах. Не тот эффект, конечно, которого бы хотелось, но и так сойдёт.       А мне тем временам нужно было придумывать продолжение... хм, назовем это театральным этюдом. Ни я, ни мама, конечно же, не верили в Санту, да и Фишер вряд ли питал иллюзорные мечты о седом старике-альтруисте с мешком подарков. Но тут было важно не качество сказанного мной бреда, а количество — разобраться в потоке бессмысленной стрекотни намного сложнее. Так что, будь мой монолог хоть немного адекватнее, маму бы из её колеи навязчивости не выбило бы, и мой соулмейт от напора женщины точно бы брякнулся со стула и попытался бы забиться под плинтус. Нервы у парня шалят похлеще моих, так что выбор был очевиден. Да-да, вот такой я хороший человек, решил перевести удар на себя.       Я наконец придумал, чем же можно закрепить результат (отборным матерным стишком про зайчика и теннисный мяч), но мамин недоуменный возглас меня остановил:       —Ларри, я же тебе говорила — до совершеннолетия ни капли алкоголя! Признавайся, негодник, когда успел глотнуть? И какой же оно было крепости, что сейчас ты несёшь такую чепуху!       Я оскорбился. По-настоящему. Вообще-то, в отличии от неё, я сегодня даже не пригубил, и вся моя «чепуха» была искренним, а главное трезвым полётом души и фантазии. Хотя, я был бы весьма не против помочь маме с опустошением бутылки шампанского, как было у нас заведено где-то с моего пятнадцатого года жизни. Она, конечно, не злоупотребляла, но ей уж очень нужен был по праздникам собеседник, который по совместительству оказывался и собутыльником — быть на одной волне с хмельными мамиными разговорами трезвым было невозможно. Так что я, конечно же не перебарщивая, по редким праздникам составлял ей компанию. Поэтому женщина явно журила меня несерьезно и её смелое заявление о запрете алкоголя до совершеннолетия было сказано для Салли — не хотела мама падать в глазах соседского мальчишки. Не семья, а актерская труппа, чёрт возьми!       — Но что касается подарков... тут ты прав! — заявила женщина, театрально откинула за плечи пряди волос и одним глотком опустошила бокал; она, ничего больше не сказав, удалилась быстрым шагом из гостиной. Настолько быстрым, что я даже не заметил характерных покачиваний из стороны в сторону, лишь успел удивиться — как она в косяк двери не врезалась с такой амплитудой движения?       Всё ещё прибывая в раздумьях, я повернулся к Фишеру; не успел я и слова произнести, как парень сполз со стула и, ничего мне не говоря, так же демонстративно быстро юркнул в коридор. Неужто тоже за подарками поскакал?       В комнате я остался в компании с этим интригующим вопросом, запоздалым стыдом и недоеденным картофельным пирогом. Забросив вопрос на дальний полку сознания и дав себе пару минут на борьбу со смущением, я взъерошил волосы на затылке и медленно поплёлся в сторону своей комнаты, тихо радуясь тому, что манёвр с отвлечением внимания сработал.       Спустя добрых пятнадцать минут я с досадой разубедился в своих словах. Оказалось, что тот «манёвр», которым я так гордился, являлся не более чем временной передышкой.       — А ты чего совсем не ешь, Салли? Невкусно?       Мы разложили подарки под куцей елкой, украшенной парой-тройкой пластмассовых шаров и гирляндой, мигающей скудным количеством почти перегоревших лампочек. Стоило нам только вернуться за стол, мама вновь обратила всё своё внимание на Сала и, будто перезапустив программу, начала терроризировать Фишера новыми вопросами. Этот праздничный вечер был изматывающим — я то и дело парировал адресованные Салу различные, одни страннее других вопросы мамы. Парень же предпочитал кивать или вовсе отмалчиваться, правда спустя время всё же стал выглядеть пободрее, и пусть напряжение из тела никуда не пропало, я был рад уже тому, что он не прячет от нас взгляд и даже самостоятельно поддерживает диалог. Вот и сейчас мамин вопрос не остался без ответа:       — Нет, что вы, все прекрасно! Простите, миссис Гарсия, если я обидел вас.       Мамины брови взметнулись вверх, она покачала головой и накрыла ладонью руку парня — Сал вздрогнул, но не отстранился. Наблюдая за этим, что-то внутри меня слабо колыхнулось. Лишь позже я понял, что это было для меня совершенно новым чувством — искренняя радость за успехи дорогого мне человека.       — Милый, незачем извиняться. Я просто переживаю за тебя, ты выглядишь сегодня неважно. И прошу, называй меня просто Лиза...       Стоило маме указать на плохое самочувствие моего соулмейта, как внутри вспыхнуло неприятное беспокойство. Я пригляделся, ища в парне изменения, которые могли бы являться для него странными. Мало ли я чего не заметил? Я занялся тихим наблюдением — жуя картофельный пирог для отвлечения внимания, я, как самый настоящий шпион, следил за ним. Прошло минут пятнадцать — картофельный пирог закончился и пришлось свернуть мою маленькую секретную операцию. Какой же вывод я сделал? Во-первых, я выяснил, что мама уж очень любит болтать с Саллом. Хотя «болтать» тут неуместно, больше пойдёт «сесть на уши и тараторить безумолку» Во-вторых, я понял, что картофельный пирог вызывает у меня изжогу. А вот главного, для чего это всё и затевалось, я не выяснил — Сал выглядил как обычно: тот же негромкий голос, манера теребить выбившееся из хвоста пряди волос и постоянно опускать взгляд. Парень регулярно рассматривал свой мобильник, недовольно щуря глаза. Возможно, у него были какие-то проблемы с телефоном, но я не стал задавать этот вопрос сейчас.       Ощущение праздника потихоньку проникало и в нашу маленькую гостиную, забираясь вместе с мелодичными и звонкими рождественскими песнями, что крутили на государственном канале; запах запеченной курицы и овощей пробирался с кухни, вновь разжигая аппетит. И огоньки гирлянд уже не казались такими убогими, а напротив, стали как-то особенно красиво и гармонично мигать под потолком, бросая красные, зелёные, жёлтые и синие блики на выбеленный потолок, отчего создавалось впечатление, будто мы сидим прямо под множеством маленький коротких залпов салюта.       Праздничное воодушевление расслабляло, притупляло волнение и всё вокруг стало казаться каким-то по семейному добрым, незамысловатым и искренним. Да и Сал выглядел непривычно расслаблено и вёл себя более открыто, словно высунулся из своего стального ящика, позволяя хоть краем глаза увидеть его мягкие стороны. И это окончательно разморило меня: наверное впервые за очень долгое время, я чувствовал себя легко и спокойно.       А потом мама начала рассказывать различные истории из своей молодости. И тогда к расслабленности прибавилось то эйфорическое чувство, от которого горят щеки, а губы постоянно растягиваются в улыбке. В такие монеты кажется, что подавить эту улыбку невозможно. Уже через тридцать минут столь занимательных историй мой живот нещадно сводило от смеха. Сал тоже изредка срывался на тихое хихиканье.       — Ой, ма-а-альчики — протянула мама, смотря на часы. — Совсем скоро начнут фейерверки запу…       Не успела мама и договорить, как меня оглушил громкий свист и последующий за ним хлопок. И хоть брызгов ярких искр на небе мы не видели, несложно было понять, что именно разрезало ночную тишину.       Я встретился взглядом с Фишером. Мне было достаточно всего пары секунд, чтобы заметить, как расширились его глаза и слабо дёрнулись плечи... мы сорвались с места одновременно, почти синхронно метнувшись к двери. Только Сал достиг её первый, ловко нырнув вперёд, а меня же постигла земная кара — дорогу мне преградил стул. Боль в ноге сопровождал мой матерный крик, смех мамы и хлопок двери, за которой скрылся мелкий юркий говнюк.       Сал победил в негласном соревновании, но я, не дожидаясь, когда пройдёт ушибленная нога, выскочил на улицу через чёрный ход.       Щёки обожгло ночным морозным воздухом, а ноги в непредназначенных для зимы кедах заскользили по заледенелой дорожке. Не успев поймать равновесие, я с размаху влетел в Фишера, стоящего в нескольких шагах от меня, и мы вновь, сохранив какую-то небывалую синхронность, повалились на заснеженную дорожку. Точнее я — на дорожку, носом в снег, а Сал сверху на меня. Когда костлявая, но всё-таки имеющая вес тушка парня рухнула мне на спину, воздух выбило из легких, и я сдавленно крякнул. Сал же громко и угрюмо чертыхнулся и зашипел. Он стал ёрзать, выплёвывая какие-то ругательства и подгребая к себе снег, стал закидывать им меня. Я в долгу не остался — подхватил его под колени и резко приподнялся — Сал, взвизгнув, перелетел через мою голову и пропахал лицом ближайший сугроб.       Когда он медленно поднял голову и обернулся ко мне, я понял две вещи — первое то, что протез не спас его от снега, а второе... глядя в его блестящие, чуть прищуренные от гнева глаза — последует контрудар. И, не дожидаясь мести с его стороны, я кинулся к нему, хватая за запястья и сводя руки над головой, после чего прижал их к земле. Парень дёрнулся в попытке вырваться, но на этот раз я был быстрее — уселся сверху, придавливая его своим телом.       — Ты первый начал, — наклонившись к его лицу и сдув со лба растрёпанную челку, чтобы лучше видеть его глаза, оправдался я.       Он ответил не сразу, явно обдумывая в голове способ моего убийства       — Знаешь, я вообще не мстительный, — нарочито приторно прошептал Сал, — но для тебя я сделаю исключение.       После этих слов он, сердито сопя, затрепыхался подо мной и заколотил коленями мне по спине. Вот только все его телодвижения вызвали у меня лишь дурацкую кривую улыбку. Дождавшись, когда он выдохнется, я вновь склонился над ним, легко чмокнул в лоб и проговорил:       — Знаешь, перед тем как мстить, хоть снег с лица стряхни, а то в Ледяную Королеву превратишься.       Я услышал, как он вновь засопел, теперь в добавок ещё и хлюпая носом. Не дожидаясь, когда он наберется сил на ещё одну попытку сопротивления, я, отпустив его руки, потянулся к затылку и щелкнул нижнее крепление протеза. Замерев, я внимательно наблюдал за реакцией Сала; я в любой момент готовился к удару. Но в ночном полумраке, освещённый лишь тусклым жёлтым фонарем, парень выглядел в тот момент непривычно покорным и кротким, и потому я решился.       Медленно сдвинув протез вверх, я осторожно приложил ладони к его покрасневшим щекам и слегка потёр их в попытке согреть. Затем я провёл пальцами по бровям, по носу, по щекам, стирая капли холодной воды и маленькие ледяные крупинки, что царапали тонкую кожу моего соулмейта. Взгляд Сала был пристальный и цепкий, словно он готов в любой момент броситься и хорошенько вдарить мне. Но даже угрожающее предчувствие не заставило меня отстраниться; я скользнул вниз по тонкому вздернутому носу и приблизился ко рту, аккуратно надавив пальцем на тонкую нижнюю губу, заставляя его тем самым приоткрыть рот.       По видимому, именно это и стало последний каплей — парень гневно свёл брови, черты лица его заострились и он, отбросив мою руку, резко дернул протез вниз и грубо толкнул меня в плечи. Я, не готовый к такой резкой атаке, не сумел вовремя сориентироваться, и в следующую секунду Фишер налетел на меня. Мы вместе благополучно свалились в сугроб и стали копошиться, забрасывая друг друга снегом и чередуясь валяли друг друга по земле.       Мама застала нас именно в таком положении: взмыленными, растрёпанными, без верхней одежды, на куче уже примятого нашими телами снегом.       — Мальчики, вы чего! — вскрикнула мама и подбежав ближе, вдруг расхохоталась: — Ну нет, вы бы себя видели, монстры снежные! Ну что за детский сад вы тут устроили?       Я, отбросив, мокрые волосы с лица, уставился на Сала и не удержавшись, прыснул со смеху. Фишер выглядел и вправду как кривая ожившая версия снеговика, но что-то мне подсказывало, что выглядел я не лучше.       Выбравшись наконец из сугроба, мы стали выгребать снег из всех доступных и труднодоступных мест. Руки заледенели, впрочем, как и почти всё тело; мокрые джинсы неприятно липли к бёдрам, а ног я и вовсе не чувствовал. Судя по съёжившемуся Салу, он разделял мои ощущения. Мама заботливо закутала нас в плед и проговорила:       — А ну марш в дом, греться!       Мы бодро потрусили к двери, но вдруг за нашими спинами раздался свистящий звук и бам — взрыв. Мы тут же замерли, и я наконец вспомнил о том, ради чего мы сюда вообще вышли.       Мы с Фишер обернулись (на этот раз заметить, синхронно или нет, не успел). Перед нашими глазами искрилось ночное небо. Взрывы разноцветных искр контрастировали с угольно-чёрной темнотой ночи. Их цветные всполохи слепили глаза, но я смотрел, не отрываясь, как множество огней с громкими хлопками взрывались яркими фонтанами, после чего рассыпались разноцветным искрами и растворялись в беспроглядной тьме неба. Чувство какого-то детского, непосредственного восторга охватило бешено стучавшее сердце.       Я вздрогнул, когда почувствовал прикосновение холодных пальцев к ладони. Волна мурашек колкими иголочками рассекла спину. Я перевёл взгляд на стоящего рядом Сала. У Фишера в глазах — искрилось. Яркие взрывающейся огни отражались в его широко распахнутых глазах цветными пятнами. Казалось, парень так же как и я разучился дышать. Кончики его ушей горели: я не мог понять, от декабрьского мороза или же от охвативших его эмоций.       Губы сами собой расплылись в улыбке, я сильнее сжал его руку. В тот момент казалось, будто сейчас существуем только мы с Салом и яркие вспышки фейерверка над головой. Мы словно попали в какой-то отдельный мир, наполненный гулом салюта и звуком наших прерывистых дыханий. И ничего уже не волновало: ни мокрая одежда, холодящая тело, ни взъерошенные волосы, ни мамы, видящей, как крепко сплетены наши пальцы. И единственное, чего я сейчас желал — чтобы этот фейерверк никогда не кончался, а рука Фишера не покидала моей ладони.       Меня грубо вышвырнуло в реальность, когда фейерверк закончился. Мы стояли ещё какое-то время, привыкая к тишине ночи, пока холод окончательно не сковал тело. Домой мы шли молча. Мама ушла через чёрный вход, а нас «мокрых и грязных» отправила через главный, чтобы мы «не замарали ей ковёр». Мы так и шли: прижавшись плечами друг к другу и не разнимая рук. Я не хотел отпускать его, а Фишер не высказывал сопротивления. Не высказывал до определённого момента.       Когда мы двигались по длинному коридору Аппартаментов, парень неожиданно вздрогнул и резко затормозил. Я в непонимании обернулся. Сал стоял, пристально уставившись в свой телефон. В глазах не было ни намёка на тот восторг, который плясал в них всего пару минут назад — сейчас он словно вновь окружил себя ледяным панцирем. Сердце глухо ухнуло вниз. Я приблизился к нему, крепче сжимая его ладонь.       — Сал, всё нормально? — спросил я, пытаясь заглянуть в его глаза.       Рука Фишера мелко задрожала. Неужели настолько замёрз?       Он с такой силой захлопнул крышку мобильника и сжал в руке корпус, что мне показалось, будто его телефон треснул.       — Да, всё хорошо, — Сал поднял взгляд на меня — в его холодных глазах плескалась горечь. Голос парень был настолько тихим и надломленным, что пришлось чуть наклониться, чтобы хоть что-то услышать: — Ты прости, но мне нужно проведать Гизмо — он очень боится салютов. Заодно переоденусь. Я... скоро вернусь. А ты иди домой.       Я замер, не зная, как поступить. Сал же не отводил от меня взгляд. Он смотрел пристально, почти с мольбой, в мои глаза. Я, сбитый с толку таким его напором, неуверенно кивнул. Я так и не смог ничего ему ответить, чувствуя, как мысли в голове скачут и путаются, не давая сосредоточиться и собраться.       Фишер опустил ресницы, пряча взгляд. Его холодная ослабевшая ладонь выскользнула из моей руки.