Серийные самоубийцы

Липкий страх отголосками лижет пятки — я радовался тому, что смог сбежать, но наивно не замечал, что пригрел свой личный кошмар прямо на груди.

      Худшим, что я когда-либо получал на день рождения, была моя собственная жизнь, подаренная за неимением воображения, наспех перевязанная поблекшим красным бантиком — бессмысленно и некрасиво. И как же глуп я был, когда, поддавшись зазывающему шепоту любопытства, открыл притягивающую внимание коробку. Внутри меня ждало сплошное разочарование, которое, впоследствии, стало моим вторым именем.       Знай я о том, что мой шестнадцатый день рождения ударит подобно сброшенной на голову ядерной бомбе, я бы привычно зарылся в кроватный омут подушек и простыней, не решаясь показать носу, пока эти мучительные двадцать четыре часа не прошли бы. Но я, поддавшись какой-то безрассудной смелости, позволил себе надеяться на что-то лучшее. За это я и поплатился.       Я нёсся по коридору, стараясь не запутаться в ногах и не вписаться в стену. Липкая тревога обволокла каждую клеточку организма, поселяя в голове мысль, будто кто-то, пародируя мои метания, гонится следом. Меня мотало от стены к стене, но я все равно из раза в раз оглядывался назад. От ужаса и боли, что распирала внутри, хотелось вопить, но горло будто стянули удавкой: воздух из груди вырывался с короткими хрипами.       Меня трясло и кидало в жар, словно все органы внутри перемололо; казалось, произнеси я хоть слово и вся эта каша выльется кровавыми сгустками наружу. В мешанине мыслей урывками проскакивал вопрос: как я до сих пор держусь на ногах?       Я безрассудно верил, что могу дать отпор мерзким ударом судьбы, но оказалось, что я так и остался слабаком; ни на что не годным сопливым недоумком, которого может выбить из равновесия даже незначительная весточка из прошлого. Одно СМС и я теряю хваленый самоконтроль, убегаю, стремясь забиться в угол подобно сопливой диванной собачонке.       Я добрался до двери своей квартиры на автопилоте. Руки не слушались и каждая попытке вставить ключ в замочную скважину оборачивалась новой ссадиной на пальцах. Чёртова дверь поддалась лишь спустя минуту.       Я ввалился в тёмную прихожую, неосторожно стукнувшись плечом о дверной косяк. Рука отозвалась тупой болью, но я проигнорировал это и захлопнул дверь, погружаясь в зыбучую темноту квартиры. Мне не нужен был свет — я и так ничего не видел через пелену застывших на глазах слез.       Я вновь забился в темный угол, как делал это много лет подряд, стоило моему грязному прошлому показаться на горизонте. Но впервые за много лет я засомневался в выборе укрытия. В этом мрачной норе не было ничего, что могло бы сберечь и успокоить. Я был здесь чужим. Все что витало в этой квартире — холодное бетонное равнодушие. Вспомнилось, как однажды я спросил у отца, почему в этой квартире так неуютно и пусто. Он тогда уклончиво ответил, что нам всего лишь стоит ее «обжить» и тогда все встанет на свои места.       Но ничего не изменилось. Он обманул. На моей судьбе перманентным маркёром написано, что ничего и никогда не будет «хорошо». Все, что мне остаётся — всю жизнь прятаться по углам.       Знал ли отец, что я всерьёз восприму ту мимолетно брошенную им фразу? Зачем он сделал это, если с самого начала он собирался оставить меня? Зачем он так жестоко поступил со мной? Зачем, зачем, зачем... тысячи вопросов, но я вряд ли буду удостоен ответа хотя бы на один.       От горьких, но таких отчетливых мыслей закололо в груди и спазмом сковало горло. Я судорожно выдохнул и сделал ещё один шаг, отчаянно пытаясь моргать непрошенные слёзы. До безумия хотелось стянуть злосчастный протез и умыться.       Единственный видящий глаз привык к темноте и я побрел в ванну уже не на ощупь. Яркий холодный свет, вспыхнувший над головой, на секунду ослепил, но даже это не помогло избавиться от изматывающих размышлений. Зачем же отец подарил мне ту крохотную, плохо склеенную надежду? Я ведь поверил... поверил отцу, которому я не нужен, но при этом не смог до конца открыться Ларри — взбалмошному типу, превратившему мою жизнь в бешеный ураганный поток событий и эмоций. Находясь рядом с ним я ощущал себя как никогда правильно, будто мы знаем друг друга много-много лет. Я открыл ему своё прошлое, подпустил непозволительно близко, вот только так и не смог поверить — после того разговора в домике на дереве вся моя жизнь превратилась в тягостное ожидание того дня, когда он меня бросит. Я подпустил его настолько близко, что стал зависим; настолько близко, что забыл, кем на самом деле являюсь — трусливым уродцем, загубившим свою семью. И я все жду того момента, когда он поймёт, что я и ему принесу одно лишь несчастье. Я не могу найти в себе силы прогнать его. Каждый раз я обещаю себе прекратить это всё, каждый раз я обещаю себе оттолкнуть его, но я возвращаюсь, по первому же зову возвращаюсь и льну как прирученное животное. Я ненавижу это, я ненавижу себя, потому что не могу от него отказаться. А Ларри из раза в раз подливает масло в огонь, заверяя меня о том, что все будет хорошо.       Когда-то после смерти матери отец тоже обещал, что все наладится. Он говорил, что он точно всегда будет рядом, что вместе мы справимся… А что в итоге? Он сломался. Я не могу его в этом винить, но… обида выжигает внутри здравый смысл.       Отец жесток. Он решил поставить жирную точку именно сегодня — в мой день рождения. Я, конечно, тоже подкачал — взял и надломился. Надо было сжать зубы, собраться и проигнорировать, но… Я глубоко вздохнул, позволяя себе передышку. Протез стянул, находясь в прострации.       Я открыл вентиль — вода мощным потоком ударилась о дно раковины. Я набрал полные ладони воды и окатил ею лицо — холодные капли обожгли онемевшую от декабрьского мороза кожу. И стоило мне всего на секунду залипнуть на собственном отражении, как внутри нервным импульсом зыбился новый вопрос: почему? Почему, отец, ты так поступил? Мне всего лишь хотелось, чтобы ты был рядом. Я просто хотел нормальной жизни.       Так почему же…?       Следуя какому-то внутреннему порыву, я глянул в зеркало. Я вцепился взглядом в обезображенное отражение и с минуту сверлил себя взглядом. Или это отражение глядело на меня с лихорадочным блеском в глазах? Зрачок левого глаза сузился и дрожал, словно натянутая тетива — казалось, что лишь одно неловкое движение и маленькая чёрная точка и вовсе сольется с радужкой. Челка намокла и прилипала ко лбу рваными прядями. Губы, рассеченные глубоким шрамом казались неестественно белыми и терялись на фоне побелевшей кожи. Лишь темные круги под глазами и бордовые рубцы пятнами покрывали белый холст лица.       Собственное отражение казалось неестественным и чужим. Я чувствовал — если буду глядеть ещё дольше и пристальнее оно точно не выдержит и дрогнет, выдавая в себе кого-то чужого. Я, стремясь вернуть отражению в зеркале хоть каплю себя, стал распутывать собранные в хвост волосы. Как назло, пряди запутались. Где-то внутри дернулось раздражение и я, грубо и неосторожно рванул резинку, выдирая вместе с ней колтуны. Я небрежно швырнул растянутый шнурок на пол; волосы рассыпались по плечам небрежными прядями.       Отражение дрогнуло. Или это меня вновь прошибла ледяная дрожь? Я неосознанно провёл языком по пересохшим губам.       Где-то в подкорке сознания, там, где ещё сохранились жалкие крохи здравого смысла, плескалась мысль, что нужно набраться духу: сбросить с себя это, освободится от тисков, но… все внутри трещало и плавилось, убивая изнутри. Барабанными бились в голове хлесткие слова отца, отдаваясь в висках монотонным гулом. Сознание подкидывало бешеный поток ужасающих сцен прошлого, разжигая внутри огонь тревоги, раздирающей в ошмётки внутренности. Казалось, от необъяснимой гнетущей боли трещат и ломаются рёбра. Я хотел закричать, надеясь, будто это хоть немного поможет избавиться от тяжелого комка в горле. Широко распахнув глаза, я смотрел на собственное отражение, которое безмолвно открывало и закрывало рот. Но крику так и не суждено было вырваться — с губ сорвался лишь сдавленный хрип.       Почему? Что происходит?       Мне хотелось уйти, спрятаться, провалиться, умереть — что угодно, лишь бы это могло спасти меня от раскалённого обжигающего горя, что распространялось по телу кровавыми змеями. Но я не смог сделать ничего, кроме как судорожно схватиться за бортик раковины. Казалось, мне никуда не скрыться от пристального взгляда из зеркала. Глаза вырастали были повсюду — усеивали стены, потолок, пол; забирались склизкими пиявками по ногам, хватались беззубыми ртами за пальцы, уши, язык; зрачки их были подобны серой толстобрюхий моли, что вгрызалась в живот и грудь, стремясь облепить мерзкими телами каждую клеточку моего тела.       А ещё они горели. Мои глаза горели. Или они не мои?       — Хватит, остановись…! Почему, папа?       Кто это говорит?       Очередной судорожный взгляд в зеркало. Я улыбаюсь. Собственные губы растянуты в широкой и какой-то звериной бешеной улыбке. Откуда она взялась? Взгляд скачет и горит. А я ли это?       «Ты и вправду не понимаешь, почему он оставил тебя? Глупец»       Ледяные мурашки врезаются в спину тонкими иголками. Я слышу собственный голос где-то на уровне затылка, но не могу понять, почему он кажется настолько чужим. И опасным. Он звучит рокотом откуда-то изнутри.       Хотя нет, из зеркала.       Нечто, что можно было бы назвать моим отражением, щурит заплывшие гноем глаза, смотрит прямо на мое подернутое дымкой безумия и отчаяния лицо. Его губы вновь размыкаются, но теперь я слышу уже другой голос. До боли знакомый, холодный голос, который произносит те самые последние слова папы:       «Я жалею, что ты родился»       Пиявки вгрызаются в горло, раздирают в клочья гортань. Меня будто ударяет поддых — последний воздух выбивает из лёгких. Сердце окончательно замирает и перестаёт подавать признаки жизни.       Но оно в зеркале не желает прекращать. Скалит зубы, растягивает губы в уродливых шрамах, продолжает говорить голосом моего отца:       «Быть вместе с тобой — невыносимо. Ты разрушаешь всех, кто находится рядом. Я так больше не могу»       Внутри ломаются обглоданные кости. Желудок, проеденный молью, отдаётся мучительной болью меж рёбер. Я чувствую, как изуродованные глаза жгут слёзы. Что-то в груди обхватило стальными лапами бешено стучащее сердце и при каждой фразе острые иглы втыкались к плоть.       «Если бы не твоя беспечность, все бы было нормально. Ты в этом виноват. Почему она умерла, а ты нет?»       Собственное отражение в зеркале плывет, но несмотря на это, я отчетливо чувствую на себе гнетущий взгляд нечто по ту сторону. С каждой прошедшей секундой мне все сильнее и сильнее кажется, что я узнаю это самое «нечто»…       — Прости, отец…       Голос мой хриплый и какой-то чужой. Почему мои губы не двигаются? Отражение молчит. Но затем, вновь губы моего «я» в зеркале размыкаются. Я впиваюсь ногтями в ладони, когда в голове вновь раздаётся голос отца.       «Ты виноват во всем. В том, что это случилось с нашей семьей. В том, что она умерла. Ты убил собственную мать»       Я кричу. Внутри у меня все дрожит и стонет. Я бьюсь руками о керамическую раковину, но тупая боль в запястьях не заглушает его.       Не могу дышать! Мне плохо, все вокруг вертится, словно в бешеном потоке урагана. В диком припадке я все сильнее бьюсь о раковину, зажимаю уши руками и кричу, пытаясь заглушить жалостливые стоны отца.       Мое отражение обнажает белые зубы. Его губы двигаются в такт голосу папы. Оно смотрит на меня с вызовом, презрением, ненавистью и все продолжает повторять:       «Убийца, убийца, убийца!»       От дикого крика я задыхаюсь. Слёзы застелили мне глаза, но я превозмогая жжение, не отрываю взгляда от зеркала. Смотрю в самую глубину бездонных глаз монстра, которой продолжает душить меня настойчивыми словами. Его голос уже не так тих, он перешел на крик; он продолжает упрямо вбивать, как сваи, самые страшные для меня слова.       Нет, на это раз я не отведу взгляд.       Я не уловил момент, когда котёл боли и страдания внутри дошел до точки кипения — все внутри взорвалось ярким смертоностными искрами — и я, размахнувшись, с диким криком врезался кулаком в зеркальную поверхность. Мой вопль перекрыл звон стекла; костяшки обожгло болью. Нечто в зеркале скривило рот, исказилось в гримасе ненависти и отступило. Несколько осколков вонзились в и без того разбитую руку. Остальные же с противным звоном посыпались на раковину.       Я наконец-то глубоко вздохнул. Колени дрогнули и ноги предательски подогнулись. Я рухнул, стукнувшись коленями и размазав ладонями кровь по белоснежному кафелю. Боль немного отрезвила, позволила избавиться от оглушающего гула: из ушей будто вытащили вату.       Лишь сердце все также болезненно ныло при каждом ударе и слёзы щипали щёки — я чувствовал их солёный вкус, глотая.       «Думаешь, так легко можешь избавиться от меня, адское отродье?»       Я судорожный вздрогнул, обхватив себя за плечи. Я зажмурил глаза, до боли сжал в кулаках осколки, надеясь, что спасительная боль поможет прогнать его. Живот скрутило спазмом от новой волны животного страха.       «Убийца не имеет право жить!»       От собственного вопля заложило уши и свело челюсть.       «Ты должен сдохнуть!»       — Хватит, хватит! Не трогай меня больше, убирайся!       Пальцы не слушаются, но мне все равно удаётся подхватить с окровавленного кафеля крупный осколок. Руки дрожат, я крепко сцепляю зубы, молясь, чтобы это помогло. Пожалуйста, пусть боль поможет мне избавиться от него!       Я вздёргиваю рукав и одним резким движением провожу осколком по ещё не зажившим порезам. Я нарочно надавливаю сильнее, мутный взгляд не мешает заметить, как алые капли набухают под острой гранью стекла и скапливаясь, стекают тонкими струйками по запястью.       Губы сами собой расплываются в улыбке. Я слышу, как он от ярости шипит и это лишь подстёгивает меня. Игнорируя жгучую боль в предплечии, вновь рассекаю осколком воспалённую кожу. Движение мои более отточенные и чёткие — тремор рук постепенно прекращается. Я стараюсь сосредоточиться на ноющей боли и крови, которая чертит на белой коже алые ручейки и разбивается каплями об уже измазанный кафель. Страшные вопли монстра уже не отдаются в ушах настойчивым гулом, приглашаются.       Меня замутило и голова пошла кругом, но я наслаждался тем, как кровь окрапляет полотно кожи, кафель, одежду. Долгожданная лёгкость медленно, но верно распространялась по уставшему от борьбы телу. Мысль в голове текли вяло, вязли в туманной пелене какого-то ненормального блаженства.       С губ сорвался тихий стон и я, скорее по привычке, вновь рассек запястье. На руке не осталось живого места: каждый участок кожи превратился в искромсанное месиво. Я был ещё в сознании, но чувствовал — спасительная темнота близко. Легкость ощущалась почти в каждой клеточке тела. Только слезы продолжали катиться по щекам.       В один момент я уже не мог держаться ровно: завалился на бок, в неком защитном жесте скручиваясь в калачик. Осколок выпал из моих ослабевших пальцев. Неужели я умру прямо тут, на измазанным собственной кровью кафеле, в пристанище лицемерия и несвершившегося чуда?       С губ слетел нервный смешок. Я размазал подушечками пальцев кровь по полу. Где-то на границах уплывающего сознания я понимал: оновернётся... а я совершенно не уверен, что буду способен дать отпор вновь. Может, пора покончить с этим раз и навсегда? Я устал, слишком устал. Я чувствую эту усталость в руках, в плечах, в голове, в сердце, в глазах, она везде-везде, её слишком много, слишком много для меня одного. Устал, жутко устал. И для чего, собственно, я вообще нужен? Может, зря я протаптываю свой недлинный, ветвящийся колючей лозой путь? Может, стало бы мне засыпать не так тяжко, если не нужно было бы просыпаться совсем?       Где-то на границе здравого смысла и абсурда проскользнула мысль о судьбе моего соулмейта. Что с ним станет, когда я умру? Как долго он будет чувствовать, что меня больше нет? Я уверен, он сможет с этим справиться. Наверное, моя смерть станет для него лучшим исходом, нежели я буду продолжать мучить его своим существованием.       Я никогда не смогу жить нормально, так зачем тогда это все? Да и вообще, насколько я достоин этой самой жизни? Я сломал судьбы своих родителей, так какое право я имею продолжать жить?       Да и ради чего?       На секунду перед глазами появилось лицо Джонсона. В памяти стали всплывать моменты, в которых я чувствовал что-то похожее на незнакомое мне счастье. И все эти моменты был связаны именно с ним — с Ларри Джонсоном. Слезы вновь рассекли щёки, но я упрямо вытер их ладонями. Нет, он не для меня. Я сломаю его, так же, как сделал это с отцом. Либо стану причиной его смерти, как произошло с матерью. Я не могу допустить того, чтобы с моим, теперь уже единственным близким человеком что-нибудь случилось. Я никогда не прощу себе этого … поэтому, выход лишь один.       Всего то нужно — нажать чуть посильнее, позволить заточенной стали глубже вонзиться в переплетение вен, да дернуть вдоль — всему этому придёт конец.       Я понимаю, понимаю, что всего одним движением я могу покончить с бесконечным кошмаром существования. Вот только пальцы все равно дрожат. Кафельный пол холодит пылающую щеку. Я приподнял ослабевшую руку и потянулся за все тем же окровавленным осколком. Их вокруг много, но я выбираю именного его: коль уж с ним начал, с ним и закончу. Я повертел осколочек в пальцах, ловя взглядом холодные отблески стекла, стараясь не смотреть на собственное обезображенное отражение.       Мне хватило несколько секунд чтобы смириться с собственной смертью.       Выдохнув со свистом, я зажмурился и приложил острый уголок к пылающему предплечью, нарочито сильнее вминая его в кожу.       Давай, Фишер! Всего один резкий рывок на себя и все будет кончено! Ты освободишься, наконец-то освободишься из пут собственного проклятья, что именуется твоим именем.       Сильнее!       Когда над головой раздался грохот, я на секунду подумал, что уже умер; но я резко разубедился в этом, когда сквозь вакуум в ушах услышал знаковый гневный голос:       — Фишер, чтоб тебе…! Ты что творишь?!       От неожиданности рука дрогнула — я неосторожно и рвано чиркнул осколком, зашипев то ли от боли, то ли от досады: остриё соскочило, лишь неприятно оцарапав старые шрамы.       Я перевёл взгляд на дверь. Черт, как я мог забыть ее закрыть?       Джонсон взмыленной гневной тенью застыл в дверях. Его лицо было мертвецки белое и губы были лишены привычных красок. Минутная ярость в его глазах сменилась всепоглощающим ужасом, стоило только осколку выпасть из липких пальцев. Я чувствовал, что должен что-то сказать, но взгляд поневоле скользнул ниже… ледяные мурашки пронзили спину и туманная пелена на секунду дрогнула, стоило мне только заметит, как сотни маленьких голубых цветков обвивают руки моего друга. Они покрывали почти каждый участок его предплечья; светло-голубой цвет резко контрастировал с бордовыми пятнами запекшейся крови.       Я подавился собственным криком, чувствуя, что чем дольше я смотрю на окровавленные бутоны на его руках, тем сильнее стискивает горло паника. Откуда у него это? Почему цветов так много, что случилось? Мысли мелкими крысами метались по черепной коробке, запутывались хвостами, визжали и раздирали голову изнутри, никак не позволяя мне найти хоть какое-то логическое объяснение представшему передо мной ужасу.       Джонсон же будто не замечал цветастой поляны на своей коже. Он в два шага сократил расстояние между нами, метнулся ко мне и в одно неуловимое взглядом движение схватил за щиколотку, а затем дёрнул на себя, нервно заорав:       — Ты совсем из ума выжил?!       Ларри дернул меня слишком резко, отчего я не успел поднять голову и проехался щекой по окровавленному липкому кафелю.       Я гневно зашипел проклятья, заскользил влажными от крови ладонями по кафелю, пытаясь за что-то ухватиться. Но все мои попытки были ничтожны. Идя ва-банк, я резко согнул ноги, пытаясь вырвать лодыжку из железной хватки Джонсона, но он держал крепко и после моего судорожного дерганья сам свалился на колени, но это ему лишь помогло — он стал активнее тянуть меня на себя.       — Отстань, пусти меня! Я не хочу, чтобы ты видел меня таким! — хрипло завопил я.       — Да плевать мне с высокой колокольни что ты там не хочешь, Фишер! — гаркнул Ларри, хватая меня за коленки, а затем резко поддавшись вперёд, он зарычал: — Ты совсем кукухой поехал?! Ты что натворил?!       Щеки мои от возмущения вспыхнули. От потери крови и морального перенапряжения голова кружилась и бороться с Джонсоном становилось с каждой секундой все сложнее. Я почти не соображал, не понимал, что творю и был движем лишь мыслью как можно дальше оказаться от Ларри. Я из последних сил продолжал бороться с ним, отползая назад, в попытке забиться между раковиной и ванной.       Когда он вновь кинулся на меня в попытках схватить за плечи, я резко дёрнулся назад, заваливаясь на спину и утягивая Джонсона за собой.       Я сдавленно охнул, когда Ларри всем весом навалился на меня. Услышав мои сдавленные писки, он чертыхнулся и перекатился на бок, при этом все так же крепко сжимая мои плечи. Он вцепился в меня настолько сильно, что я уверен — на коже точно остались синяки.       Джонсон что-то неразборчиво рычал, пытаясь вытянуть меня из щели. Сознание стремительно уплывало и я не мог до конца разобрать, что же он бормочет. Какое-то время мы продолжали кататься по грязному полу, пока терпения Ларри, видимо, не иссякло. Он резко дёрнул меня на себя, выпустил из хватки мои плечи и вскочил на ноги. Не успел я сделать и вдоха, как он схватил меня за пояс, поднял, усаживая на край ванны. От столь резкого кульбита перед глазами потемнело. Внезапно накатила слабость и я чуть не опрокинулся назад, благо руки Джонсона, крепко сжимавшие меня, не позволили рухнуть на дно керамической ванны       — Сал, зачем? Скажи мне, зачем ты это делаешь? — голос Ларри дрожал.       Он отчаянно пытался заглянуть в глаза, но мое тело не слушалось и голова безвольно моталась из стороны в сторону, словно у порванной тряпичной куклы       — Зачем ты сделал это с собой, Салли, зачем? — все продолжал скулить Джонсон.       В носу защипало, когда парень осторожно и очень бережно кончиками пальцев коснулся кровоточащих порезов на моем запястье. Он обхватил искромсанное предплечье и включив воду, сунул руку под бьющую струю. Я пискнул, когда от ледяной воды порезы противно заныли и защипали, но дёргаться не стал. Сцепил зубы и мужественно терпел, пока Ларри осторожно, кончиками пальцев, оттирал уже запекшуюся кровь.       Я перестал сопротивляться — силы меня окончательно покинули. Лишь сердце внутри бешено колотилось, настойчиво вопило: «ты погубишь его!», но я мог продолжать лишь закусывать губы, не в силах выдернуть дрожащее запястье из его тонких пальцев.       — Уходи, молю тебя, — прошептал я, предпринимая ещё одну попытку прогнать Джонсона. — Когда же до тебя дойдёт, что если ты будешь рядом со мной, ничего хорошего не случится ...— тихо прошептал я, чувствуя, как вновь несколько слезинок рассекли скулу. — Ларри, я сгубил всех, кто мне дорог… и я, черт тебя дери, не хочу, чтобы ты тоже пострадал! Я не хочу этого, стараюсь отдалиться, но ты будто нарочно прешь напролом.       Парень нахмурился, отчего между бровями залегла глубокая складка. Она придавала привычному лицу Джонсона грубости и взгляд его был непривычно тяжелым и гнетущим. Я понимал: врождённое упрямство и твердолобость не позволит ему отступить. От осознания этого сердце болезненно сжималось. Что же ты делаешь, Ларри? Зачем ты сам роешь себе могилу, дурень? Я не хочу этого.       — Я не могу позволить тебя умереть, Сал, — прошептал он, продолжая мягко потирать мою кожу. — Если понадобится, буду в одиночку тащить тебя из этого болота.       — Я устал, Ларри, — я почему-то тоже перешёл на шёпот: — не хочу, не могу жить дальше. Мне не за что больше цепляться.       Вру. Я нагло вру. Прямо сейчас лишь благодаря его мягким прикосновениям я все ещё держусь в сознании. Прямо сейчас я цепляюсь за тебя, Ларри Джонсон. Судорожно, остервенело, будто смысл моего существования сконцентрирован в тебе. Но я не признаюсь в этом.       Я видел, как напряжены его плечи, как нервно дрожат темные ресницы. Он закусил губу, а затем замер. Даже несмотря на головокружение, в этот момент я тоже задержал дыхание, стремясь понять, что сейчас чувствует Ларри. Я невольно прошелся взглядом по огромному количеству голубых цветков и вопрос сам собой слетает с губ:       — Что с твоей рукой? Что случилось?       Джонсон хмыкнул и перевёл взгляд на меня. Глаза его посерели, поблекли, а черты лица заострились, закаменели. Он судорожно выдохнул, а затем, на одном дыхании, выпалил:       — Это у тебя спросить нужно.       — Что? — от удивления глаза мои широко распахнулись. — О чем ты?       Ларри смотрел на меня не мигая. Он застыл и казалось, даже перестал дышать. Я напрягся, не зная, как верно трактовками его молчание.       Что вообще происходит?       — Так, все, мне надоел весь этот цирк… — произнёс Джонсон, резко вскинув голову. От его раздирающего взгляда в горле вмиг пересохло. — Салли, ты... э-э-э я... м-м-мы.... соулмейты.       Сердце в груди на секунду остановилось, а потом заколотилось с бешеной скоростью: казалось, будто оно вот-вот пробьёт грудную клетку. Мое лицо вспыхнуло, на секунду мне почудилось, что кожа начинает плавиться.       — Ты опять несёшь эту пургу про соулмейтов? Кончай бредить! — выпалил я, мотая головой. — Или это твои очередные неудачные шутки?       Я вскипал. Внутри все тлело и искрилось от негодования. Нет, для чего он это делает? Чтоб удержать меня? Но это же абсурд! Это невозможно, нереально!       Я замотал головой в надежде, что это поможет остановить бешеный ураган внутри. Я и Ларри соулмейты? Нет, так не должно быть!       — Бредни, шутки?! — вскинулся Джонсон. — Это ты надо мной издеваешься, Фишер! Прекрати сопротивляться и признай: мы родственные души, разве ты сам не видишь этого?!       Я нарочно зажмурился и с надрывов прорычал:       — Нет, это всего лишь совпадения! Не правда, вымысел!       Я сопротивлялся настолько отчаянно, что вновь стал биться в его руках испуганной птицей. Я не мог разбить барьер абсурда и условностей в голове, поэтому все, что мне оставалось — это остервенело вопить, жмурить глаза и трясти головой.       — Ну раз ты так заговорил… — прошипел он и резко отпустил меня, от чего я чуть не кувыркнулся назад, во время успев схватиться за край раковины. Глаза сами собой распахнулись.       Джонсон отшатнулся от меня, рванул рубашку, пытаясь засучить рукав повыше. Я не успел ничего понять, как в следующую мгновение он хрипло выдохнув, схватился за цветы на своём предплечий и с силой рванул их. Мою руку пронзила такая боль, что даже перед глазами заискрилось. Внутренности скрутило узлом, тошнота горькой оскоминой подкатила к горлу. Я хотел было вскочить и броситься к нему, остановить, но тело отказывалось слушаться.       А Ларри все давился криками боли. Он отбросил вырванные маргаритки на пол, схватил крупный осколок зеркала, лежащий на раковине и закусив губу, одним движением рассек воспалённую и кровоточащую кожу. Алая кровь хлынула из глубокого пореза, капли побежали по запястью.       Я испуганно кинулся к Ларри, но не успел прикоснуться к нему и пальцем, как вскрикнул, чувствуя, как кожу на моей руке будто разрывает изнутри. Взгляд сам собой метнулся на предплечье и то, что я увидел, заставило искры заплясать у меня перед глазами.       Разрывая покрасневшую кожу, пробиваясь сквозь рваные порезы и шрамы, показывался маленький красный бутон. Розочка нещадно пробивалась наружу, принося нестерпимую боль, от которой на глазах выступили слезы, а горло сводило спазмом.       — Ч-что происходит? — все, что смог выдавить из себя я. — Какого черта…       Джонсон отбросил осколок и сократил расстояние между нами. Он осторожно обхватил мою дрожащую ладонь. Я чувствовал, как его липкие от крови пальцы осторожно поглаживают тыльную сторону моей руки.       — Теперь ты видишь? — прошептал он, чуть морща от боли нос.       — Я-я не понимаю, как такое возможно,— начал судорожно тараторить я. — Роза, твой порез… это значит, что м-мы… нет, нет, невозможно! Как такое могло произойти? Так быть не должно…!       Мне казалось, я просто потеряю сознание. От разрывающего изнутри осознания действительности хотелось вопить и биться в истерике. В голове никак не желала укладываться мысль, что мы с Джонсоном… Даже произносить это было абсурдом! Мои колени мелко задрожали, а вскоре, мелкая дрожь стала бить все тело. Я не мог совладать с собой, сбивчиво лепетал какую-то чушь, сам не в силах понять, что именно пытаюсь сказать.       В какой-то момент я ощутил, как рука Ларри скользнула к затылку. Он крепко обхватил меня у основания шеи, фиксируя и не позволяя больше остервенело мотать головой. Вторая его рука мягко прошлась по талии, тонкие пальцы коснулись выступающего позвоночника. Я почувствовал, как он сквозь ткань свитера мягко поглаживает мою поясницу и от этого легкого, но трепетного касания у меня перехватило дыхание и я неосознанно вцепился в его правую руку.       А не смог понять, когда Джонсон успел сократить расстояние и теперь, его лицо было всего в нескольких миллиметрах от моего. Он был настолько близко, что я мог заметить каждую маленькую трещинку на его губах. Его нервное, сбитое дыхание щекотало лицо. Он осторожно и неспешно поглаживал мою скулу большим пальцем и эти его трепетные прикосновения казались самым волнуешься и приятным моментом за всю мою жизнь. Щеки Ларри горели. Я, как заворожённый наблюдал, как он проводит кончиком языка по сухим губам. Его ресницы мелко дрожали, а в глазах плескалось невиданное мной ранее волнение.       Я не мог пошевелиться, впрочем, как и отстраниться или банально вздохнуть. Каждую клеточку тела сковало оцепенением и мне оставалось лишь судорожно цепляться взглядом за Джонсона и ждать, что произойдёт дальше. Его горячее дыхание будто прожигало мне кожу и заставляло мелкие мурашки колоть затылок.       — Ты невыносим, Фишер… — выдохнул он мне в губы, а затем, чуть подавшись вперёд, мягко коснулся моего приоткрытого рта.       В животе что-то грубо толкнулось, затрепетало и я подавился судорожным выдохом. Джонсон поймал его губами, вновь прильнув, но теперь, уже не отстраняясь, а наоборот, более настойчиво прижимаясь ко мне. Его губы неумело и неуверенно сминали мои, горячие руки пробрались под свитер; он пальцами остервенело исследовал мою спину и поясницу. Весь тот бешеный ураган мыслей, сводящий с ума, будто покрылся плотной пеленой. Шок от невероятного известия перекрыли его горячие руки и сухие, но такие податливые губы. Я, повинуясь какому-то неведомому внутреннему порыву, поддался ближе к нему и робко ответил на поцелуй.       Ларри что-то прошептал, но в тот момент я был не в силах ответь ему. Голова шла кругом, от волнения не хватало воздуха. Он тоже дышал тяжело и сбито. Наверняка, мы оба отчётливо понимали, что нужно отстраниться и глотнуть необходимого кислорода, но... мы не могли сделать это, с ужасом осознавая, что совместное удушье было лучшим вариантом, нежели воздух друг без друга.       Мы дышали друг другом жадно, остервенело, стирая горечь всех тревог прикосновениями горячих губ. Мне казалось, что каждая клеточка тела тлеет, но при этом я все стремился и стремился оказаться ближе к обжигающему источнику моей погибели       И, черт возьми, мне до безумия это нравилось.       Я никогда ранее не желал так сильно чтобы время остановилось. Чтобы мы застыли в этом моменте остервенелых чувств и порывов, оставив прошлое позади, но и не делая шаг в пугающее неизведанное будущее.       Хотелось просто застыть, замереть здесь и сейчас, навсегда раствориться в мешанине судорожных вздохов, горячих дыханий и диких поцелуев.