Love others as love yourself

Иритель с придыханием замерла и прекратила долгую дружественную речь и нескончаемый поток сплетен, с которыми всю дорогу делалась с порядком уставшим от ее болтовни Госсеном. Они возвращались домой, к башне, после своего недолгого и, как два дня назад выразилась Иритель, заведомо бессмысленного путешествия, потому что рисковать жизнью ради басовитого эльфийского "Спасибо" было если не безответственно, то как минимум эгоистично по отношению к другим в их маленькой команде. Госсен, впрочем, хоть и не хотел восторженного телячьего взгляда, радостного смеха и объятий (он знает, что клирик слишком мудрый, чтобы показывать эмоции, какими бы они ни были), с недавнего времени его съедало чувство неблагодарности по отношении к нему. Эстес ничего не просит. Только отдает, и, Госсен знает, отдает последнее. Он хрупок и неуловим, мудр и справедлив, да, но ничем, кроме сострадания и рвения пожертвовать даже собственной жизнью, он не богат. И если это - не проявление дружеских чувств, то Госсен тогда вообще не знает, что такое дружба. Он прячет за пазуху несколько тонких, заметно потрепанных веками свитков. Убийца знает, что ни слова в них не поймет, наверняка они дают немыслимую силу к уже существующим эльфовым великолепным навыкам лечения, просто предположил, что если хочет сделать ему подарок, надо учитывать, что его главное оружие - интеллект. Госсен дергает головой, когда вместо того, чтобы сосредоточиться на странном шуме в кустах, воскрешает в памяти белую, как лед, радужку добрых глаз, сомкнутые в спокойствии губы, родимое пятно в центре лба в виде эльфийского иероглифа, цветом, схожим с карамелью. Он отгоняет ненужные мысли и, кажется, предполагает, что из кустов вновь потянутся канаты теней, и убийца решит первым убрать слабую лучницу с почти полным отсутствием брони. В голове проносятся десятки вариантов развития событий, отходные пути, но ничего не происходит, но и ощущение, что за ними наблюдают, не уходит. Иритель оборачивается к Госсену, пальцами за спиной подзывая поближе к себе Лео, хмурится и указывает взглядом на куст. - Проницательно, знаешь, но если бы это был Ханзо, тебя бы уже здесь не было, - зло шипит убийца в ответ на ее жест, затем остервенело хватает ее за руку и уводит дальше, чтобы, постоянно оборачиваясь, помочь ей оседлать тигра и сесть сзади, - Мы и так задержались. Довольно. После негромкого, но в полной тишине леса довольно пронизывающего грохота в небе, у обоих не осталось сомнений; их давно потеряли. Хильда расслабленно хрипло выдохнула и наконец позволила себе моргнуть и немного пошевелиться. Ранения от лесного медведя, который оказался в разграбленной им вражеской башне, медленно затягивались в тени листвы. Эстес в последний раз равнодушно - казалось бы - взглянул на тонущую в густых острых кронах кромку заходящего солнца, отодвинул от себя аккуратную горку свитков на рабочем столе и, пусто уставившись на застеленную скромную кровать, принялся расшнуровывать тонкую броню. Чуть расслабив пояс, позволив вороту совсем немного распахнуться, он опустился на постель и устало потер глаза. - Тише, - первое, что слышит эльф, еще до того, как сонно распахивает глаза. За окном, судя по проясняющейся тьме, раннее утро вступает в свои права. Эстес хочет прошептать, что ждал, вместо этого готов винить себя за то, что почти эмоционально парализован, не может вымолвить и слова в ответ. Убийце, кажется, слова не нужны. Госсен аккуратно достает из куртки несколько тонких плотных свитков и оставляет на прикроватной тумбе, взгляда от эльфа не отрывая. Последний предполагает, что он отлично видит даже в такой темноте. Слова повисают в своде неуютной, бедно обставленной каменной комнаты. Госсен позволяет себе склониться, сокращая между ними расстояние в жалкие несколько сантиметров, и целомудренно касается губами песочной метки на теплом лбу. Клирик, сам не зная зачем, смыкает веки и тянется навстречу, но прерывает прикосновение к собственным губам хриплым шепотом: - Не надо. - Извини, - так же хрипло и неуверенно доносится ему в ответ, и человеческое тепло, мазнув по алеющей от пробудившихся чувств щеке, исчезает. Эстес борется с легкой дрожью и не перестает жмуриться до тех пор, пока веки не начинают болеть, а ощущение присутствия в комнате второго человека не исчезает окончательно.