Не лечится

Филу приходится долго умываться ледяной водой, пока руки, наконец, не перестают так отчаянно трястись. Сердце бьется о ребра, а в ушах шумит, и парень закрывает глаза и досчитывает до ста по-французски, отгоняет мысли, выстраивает их в очередь, потому что иначе его голова просто физически взорвется и некому сегодня будет дежурить в отделении. Что это было? Нет, серьезно, было бы неплохо хотя бы немного представлять, что именно означала такая реакция Быкова, и к каким последствиям… Что это было? Если бы речь шла о ком-либо другом, Фил не раздумывая решил бы, что мужчина хотел его поцеловать. Но ведь это Быков, и просто по определению невозможно… Да что это, for the fucking hell, было?! Целый день он не может выбросить из головы утренний эпизод, на самом деле, объективно, не стоящий даже внимания, и слава мирозданию, что в гинекологии сегодня тишь да гладь. Хотя, возможно, это и к худшему: отсутствие экстренных пациенток значит, что Филу весь день приходится тратить на рутинное подчищение «хвостов» вроде заполнения бумажек для министерской проверки и сверки сроков годности пожаротушителей, и скучная работа совершенно не помогает ему перестать думать о том, чего даже не было. Он не спускается на обед, не ходит по своему обыкновению в венерологию за кофе — какого черта у них он вкуснее, если автоматы с виду совершенно одинаковые?! — и впервые в жизни просит медсестру выполнить его работу и спуститься проводить пациентку в терапию. Одна мысль о том, чтобы сделать это самому, заставляет сердцебиение ускориться, и с этим пора завязывать, пока у него не лопнула какая-нибудь аневризма в мозгу. Фил остается в ночную смену — то еще удовольствие после ночи в клубе, похмелья и утренних безумий — и спускается к Глебу поболтать после полуночи. Ему до дрожи страшно ходить по коридорам терапии, пусть он и знает, что Быкова здесь нет. — Ну и что Быков, порвал тебя на американский флаг? — смеется Романенко, стоит только Филу войти в ординаторскую и растечься лужицей по дивану. На спинке дивана лежит халат Андрея Евгеньевича с его бейджиком, и Ричардс незаметно пододвигается поближе, пытаясь почувствовать след аромата одеколона. Затем осознает, насколько это все нездорово и отодвигается обратно. — Не напоминай, а? — стонет он, пиная друга кончиком кроссовка. — Я и так до сих пор в себя не могу прийти. — Да ладно, ничего себе тебя проняло. Отвык уже поди там, в своем райском уголочке? — Даже немножко соскучился, если честно. Они смеются вместе, так весело и легко. Фил думает о том, как быстро изменится лицо Глеба, если он ему все расскажет. — Узнал, что наболтал ему ночью? — Не-а, — тянет Ричардс и поднимается на локте, опирается щекой о запястье. Ему до боли в ребрах хочется поговорить об этом, его распирает изнутри, но он боится реакции Глеба, а еще больше — реакции Лобанова, который каким-то совершенно мистическим образом узнает все сразу же после Романенко, хотя «клянусь тебе, Фил, я ему ничего не говорил». Их «милые дружеские подколки» про родителей Фила уже давно перешли из разряда издевательств в простые подтрунивания, но все же здесь, в России, у людей, кажется, в подсознании прописано правило сначала смеяться, а уже потом думать. Но что это было, черт побери, и как Филу в одиночку с этим разобраться? Он садится так, чтобы касаться локтем брошенного халата и, осторожно подбирая слова, спрашивает: — Глеб, вот скажи, а если ты признался девушке в симпатии, а она ничего не ответила, но посмотрела на твои губы, это значит, что она хотела бы тебя поцеловать или нет? — Ого, — Глеб приподнимает брови, сонливость из его тона пропадает. — Кому это ты в симпатии признался, а? — Это гипотетический вопрос, — надувается Фил, уже жалея, что открыл рот. — Ну разумеется, — смеется друг. — Посмотрела на губы, говоришь? Именно посмотрела, или случайно мазнула взглядом, пока пыталась подобрать слова для отказа? — No, no, именно посмотрела! И даже… licked her lips. — Да ладно? — фыркает Глеб, расплывается в подначивающей улыбке. — А она тебе, видать, реально нравится, раз все мозги отшибло. Ну конечно, она хотела тебя поцеловать. И вообще, Филька, «признался в симпатии»? Ты что, в средней школе? Понравилась девушка — подходишь, шлепаешь по заднице, пара комплиментов, цветы-кино — и она вся твоя. Фил представляет себе, как проделывает все это с Быковым, и начинает смеяться в голос. — Очень тебе это с Варей помогло, а? — Ну, у нас все шло неплохо до тех пор, пока она не затеяла всю эту чушь с ложной беременностью. — По-моему, у вас все испортилось задолго до этого. — А по-моему, это ты полез ко мне спрашивать совета. Не нравятся мои — спроси у Любы, она же у нас эксперт по всему, что касается женского пола. Фил думает, что Люба — последний человек в этой стране, с кем он стал бы обсуждать утренний эпизод. Предпоследний, если быть точным. — Если я посоветуюсь с Любой, через сутки об этом будет знать вся больница. — Так она из наших? — приподнимает брови Глеб. — Ну, колись, эта, как ее там, Вера? — Вероника, — вяло отзывается Фил, не отрицая и не подтверждая предположение друга. — Ну там-то все очевидно, о чем ты вообще переживаешь? Она на тебя смотрит таким взглядом, что с ней даже конфетно-букетный период пропустить можно. Поднимайся наверх и завали ее на ваш уютный диванчик. Фил чуть морщится, совершенно не вдохновленный этой идеей. Надо же, если бы не Глеб, он и не догадался бы, что нравится старшей медсестре своего отделения. Что ее вообще могло в нем привлечь — глупый акцент, растрепанные волосы или талант постоянно запинаться о собственные ноги? Хотя, с другой стороны, где им, медикам, еще влюбляться, если они либо на сутках, либо отсыпаются после суток? А ведь в этом и есть корень проблемы, вдруг осознает Фил. Человеческому существу просто необходимо иметь предмет воздыхания, а где его найти, если ты все время на работе? И Филу просто так не повезло, что его мозг закоротило на самом неудачном из всех существующих в больнице вариантов. Будь у него шире круг общения, проблема решилась бы сама собой! А значит, если Быков его отошьет, то Фил пойдет в ближайшее кафе и перезнакомится там со всеми свободными девушками, и в одну из них наверняка влюбится, и они поже… Стоп, что? С каких это пор началось это «если» вместо «когда»? С каких это пор Фил позволил себе даже крохотную мысль о том, что Андрей Евгеньевич может ответить ему взаимностью? «Как же мало тебе надо, Филька, чтобы начать на что-то надеяться» — смеется над ним внутренний голос с такими знакомыми чужими интонациями, и Фил трет запястьями глаза, вздыхает, поднимается с дивана. Эйфория, то и дело накатывающая на него с самого утра, окончательно сходит на нет, и Фил, поднимаясь обратно в свое отделение, наконец, чувствует себя тем, кто он есть: замученным, не выспавшимся и беспросветно несчастным американцем, запутавшимся в дремучих дебрях загадочной русской души. Он знает, он понимает, что между ними никогда ничего не будет и быть не может. Больше того, те картинки, что возникают у него в голове при мыслях о совместном будущем с Андреем Евгеньевичем — их Фил и сам не хочет. Ну что у них может быть даже если допустить невероятный сам по себе факт возможной ответной симпатии Быкова? Тайные отношения, постоянные попытки скрыться, спрятаться, встречи в те редкие ночи, когда ни один из них не окажется на дежурстве? Быкову сорок пять, у него своя сложившаяся жизнь, друзья, работа, и он не станет рисковать ничем из этого ради сомнительного удовольствия настолько претящих ему гомосексуальных отношений. В этой закостенелой в своих предрассудках стране огласка таких отношений может стоить ему не только авторитета, но и работы. И если с тайной и секретами Фил еще мог бы смириться, то с той пропастью, что есть между ними — нет. Какие вообще у них могут быть отношения, если Быков, по сути дела, ни во что его не ставит? Ни разу за все время, что Фил работал в его отделении, Быков не позволил ему хотя бы на секунду счесть себя равным своему начальнику. Какие отношения вообще возможны между Быковым и тем ребенком, каким в его глазах явно выглядит Фил? И с каких это пор взгляд на губы стал для Фила поводом думать об отношениях? И с каких это пор Фил вообще думает об отношениях, если все это, вроде как, лишь физическое влечение? Это все звучит как fucking bullshit, и парень строго наказывает себе перестать маяться дурью. Пора провести черту, пора уяснить, что ничего не изменилось. Фил в гинекологии, Быков в терапии. Фил — интерн, Быков — заведующий отделением. Фил американец, Быков русский. Фил, похоже, спятил, Быкову же на него наплевать. Все по-прежнему. ** Фил дорабатывает смену на автопилоте, то и дело скатываясь в не приносящую бодрости дремоту, а утром уходит на выходные с чистой совестью. Домой не хочется до ужаса, но здесь не лучше, и он выходит из больницы, наслаждаясь относительно свежим утренним воздухом. В выходные Москва вздыхает чуть свободнее, и запах скошенной газонокосильщиками травы напоминает Филу о доме. Жить в России, учиться в России, публиковать в соцсетях фотографии в шапке-ушанке из России — посреди мая, но так даже смешнее, — это все, конечно, просто замечательно, но насколько же проще ему жилось два года назад. Так нет же, а не поехать ли тебе, Фил, за океан? А что, обменяешься опытом, узнаешь что-нибудь новое. Расстанешься с девушкой, переведешься на нелюбимую специальность, без надежды на взаимность влюбишься в своего руководителя. Чем не отличный план? Фил возвращается домой, ставит фоном любимый ситком и окончательно просыпается лишь в воскресенье. После обеда — будьте прокляты, часовые пояса, — звонит родителям, и от разговора о пустяках с ними физически чувствует, как становится легче. Приятно все же осознавать, что как бы окружающую действительность ни штормило, в мире все еще существует хоть что-то постоянное. Джеймс безостановочно шутит, осыпая Фила добрыми насмешками, а Стив пытается осадить его, при этом старательно пряча улыбку. Фил бы хотел иметь отношения, как у них, и не важно с девушкой ли или с мужчиной. Просто быть счастливым, любимым и любящим — неужели он так много просит? Фил смотрит на Глеба с Семеном, рубящихся в приставку в комнате Романенко, и думает, что он, наверное, все же не гей. Ну не привлекают его мужчины — и от мыслей о поцелуе с каким-нибудь абстрактным мужчиной по-прежнему начинает подташнивать. Он пытается представить себе, как проводить ладонью по чьей-то плоской, волосатой, без сомнения, груди, как запускает руку в чужие джинсы, и его слегка передергивает от отвращения. Ура, он не гей! А потом в его мысли вплетается тихое чуть хриплое «Ричардс» с горловым «р», и по позвоночнику пробегает теплая волна. Проклятье. Фила не привлекают мужчины — зато его привлекает Быков со всеми этими его татуировками, длинными сильными пальцами, голубыми глазами и намертво прилипшей к лицу усмешкой. Быков, который «ты, кишка заморская, быстро побежал работать, пока я тебя тут не зашиб со злости» и который «а ты мне часом не заливаешь, а, кукушонок?». Быков, который орет на него без зазрения совести, а спустя мгновение прикусывает свою губу, глядя на губы Фила. Fucking shit. Понедельник наступает внезапно, и Фил тащится на работу с нехорошим предчувствием, которое оправдывается в первую же минуту пребывания в больнице. Он опаздывает, опять, влетает в холл в девять ноль одну и видит, что лифт стоит открытым, будто по велению господа. Интерн несется через весь вестибюль, едва не сбивая с ног смешливую лаборантку со стопкой бумаги, успевает просунуть руку между съезжающимися створками. Двери послушно разъезжаются обратно, и Фил бледнеет, потому что в лифте три санитара, Кисегач и Быков, что-то эмоционально ей рассказывающий. Кисегач вежливо кивает парню, Быков чуть выпрямляется, но свою пламенную речь не прерывает. Фил тихонько заходит, пытаясь слиться со стеной, незаметно выключает музыку в наушниках. — …воспитывать его надо было раньше, теперь можно только пристрелить из соображений гуманности да для сохранения генофонда! — рычит Андрей Евгеньевич Кисегач прямо в ухо. Женщина морщится, но не отодвигается. — Если ты за двадцать пять лет не разглядела, какой он бездарный и тупой идиот, то тут тебе только к окулисту, иди прямо сейчас, тебя-то и без записи примут! Фил едва удерживается от того, чтобы засмеяться в голос. Очередной виток треугольника Романенко-Быков-Кисегач, бой номер двадцать четыре, раунд один, дамы и господа. Если хорошо поспрашивать у санитаров, то можно найти даже турнирную таблицу маркером на листке формата А3. Насколько Фил помнит, в позапрошлом месяце лидировал Быков. — Ты придираешься к нему по мелочам, — огрызается Анастасия Константиновна. Ричардс ею, если честно, восхищается — насколько же сильной женщиной нужно быть, чтобы уметь противостоять Быкову несмотря на свои не слишком то скрытые чувства. Фил бы на ее месте не смог — да он и на своем-то не может. — Ну да, подумаешь, назначил пациенту с ХБП анальгин, чтобы снять головную боль. — И что? — спрашивает главврач устало, и Фил, не сдержавшись, фыркает в кулак, пытается скрыть это за внезапным приступом кашля. Кисегач и Быков разом оборачиваются к нему, и интерн краснеет, кашляет уже по-настоящему. Анастасия Константиновна смотрит мрачно, этот взгляд не предвещает ничего хорошего, но Андрей Евгеньевич — о, боги, — улыбается ему краешком губ, на мгновение разделяет его веселье прежде, чем повернуться обратно к своей собеседнице. — А то, Анастасия, что даже америкашка, вон, разбирается в фармакологии лучше, чем главный врач нашей больницы, и что если бы я лично не учился с тобой в университете, то решил бы, что диплом у тебя купленный! Как и у твоего сыночки, кстати говоря. Лифт дергается, останавливается и распахивает двери перед отделением терапии, и Быков с Кисегач выходят, продолжая переругиваться. Фила ни один из них взглядом не удостаивает, но Андрей Евгеньевич, проходя мимо, задевает его локтем, и парень понимает, что дело плохо, когда проезжает свой этаж, пытаясь успокоить взбесившийся пульс. ** Фил не знает, не понимает что вообще происходит между ним и Быковым, и это выводит его из себя. Во время коротких встреч на обеде или в общих коридорах Андрей Евгеньевич игнорирует его, ведет себя так, словно той утренней встречи и вовсе не было, в то время как Фил только и способен что мысленно обсасывать ее со всех сторон. Может быть, все это Фил себе придумал, и Быков до сих пор ничего не знает? Но тогда бы он в жизни не оставил его в покое, душу бы вытряс, пытаясь понять о чем говорил парень по телефону. Может быть, он все понял, но неправильно? Может быть, он все понял правильно и ему просто плевать? Фил злится на себя за то, что позволил себе надеяться непонятно на что. О чем он только думал — размечтался, что Быков захочет его настолько сильно, что забудет и о своих принципах, и о своей ориентации? Что Быков вообще сможет захотеть его, серьезно, Фил, почему ты такой stupid?! Быкова хочется до зубного скрежета, до тахикардии, до алых пятен на скулах при случайной встрече, но это, Фил отдает себе в этом отчет, желание из категории тех, которые никогда не сбудутся — и это и к лучшему. А в пятницу Фил просыпается посреди ночи от звонка в дверь. ** Он смотрит в глазок, разумеется, но то, что парень видит там, настолько нереалистично, что он на мгновение решает даже не открывать дверь. Затем, спохватившись, дергает в сторону засов с такой силой, что слабые винты едва не срывает. Быков пьян. От него несет алкоголем за милю, но стоит он ровно и смотрит прямо, и этот взгляд будто бы вышел из снов Фила, и парень чувствует, как по спине сбегают мурашки, потому что ничем хорошим такие сны обычно не заканчиваются. — Я тебя ненавижу, Ричардс, — говорит Быков, распахивая дверь настежь, переступает порог. — Я так тебя ненавижу, что пристрелил бы, если бы у меня с собой был пистолет. — Вы приехали сюда через пол-Москвы, чтобы мне это сказать? — спрашивает Фил, кидая взгляд на часы. Половина третьего. Слава богу, что Глеб на дежурстве — в очередной раз по его словам «ни за что». А может, в этот раз и правда? — Могли бы и смс отправить. — В смс я не смогу насладиться видом твоего грустного личика, Филька. Он захлопывает за собой дверь — та стучит об косяк, и Фил вздрагивает. Он не боится Быкова, но два года работы с ним научили, что иметь пути отхода — это разумно. Тех, кто позволил загнать себя в угол, мужчина добивает без сожаления. — Андрей Евгеньевич, я… — Захлопнись, недоразумение, и слушай меня. Если я еще раз услышу твое блеяние сегодня, клянусь, я сотру это раболепное выражение с твоего личика способом, который тебе не понравится. С каждым словом он делает крохотный шажок вперед, а Фил, напротив, медленно отходит назад до тех пор, пока не упирается лопатками в стену. Быков выглядит спятившим, но это, как ни странно, все еще не пугает. — Я ненавижу тебя, — шипит он Филу в лицо. — Ненавижу твой акцент, твою нелепую прическу, твою хренову гордость, твою неуместную вежливость, и этот твой взгляд побитого щенка я тоже ненавижу! Фил смотрит на него, такого пьяного, с горящим взглядом, в легкой куртке поверх футболки и думает, что ради того, чтобы признаться в ненависти, посреди ночи в такую даль не срываются. — Все сказали? — О, поверь, америкашка, у меня есть много, много что… Фил не слушает дальше. Не давая себе передумать, он подается вперед и делает, наконец, то, о чем мечтал так давно — целует Андрея Евгеньевича. Легкий чуть горчащий привкус чего-то крепкого в поцелуе придает храбрости, и Фил проводит языком по нижней губе, слизывая этот вкус. Быков застывает на мгновение — оно длится так долго, — и вдруг отвечает, тут же перехватывает инициативу, целует так, словно это он, а не Фил, здесь сходит с ума, наваливается на парня всем весом, зарывается пальцами в короткие волосы, притягивает ближе. Он целует так, что у Фила начинает кружиться голова, а огромный теплый ком ноющей боли в груди — тот, что называется счастье, — ширится, грозясь пробить грудную клетку и вырваться на свободу.