***
Птички. Ебаные воробушки сидят прямо под балконом и разевают свои поганые клювы в такую рань. Я и так еле заснул, а теперь ещё и спать до полудня не могу, хотя имею полное право. Опять в голову приходят странные мысли… Может, взять рогатку и пульнуть в них? А откуда взять рогатку? У меня точно нет. Чанбина не хочу просить ехать за такой хренью, а Хёнджин сам меня хренью назовёт, да ещё и нахрен пошлет. Ну и ладно, ну и пожалуйста, не очень-то и хотелось… Нет, вообще-то очень хотелось, но я убеждаю себя в обратном, чтобы так обидно не было. Обижаюсь случайно на Хёнджина за его резкий воображаемый ответ. Распахиваю глаза и сажусь на кровати, сразу хмурясь. — Да как ты вообще можешь мне такое говорить, Хван Хёнджин?! Мог хотя бы помягче отшить! Кручу головой. Мой альфа опять с самого раннего утра съебал по делам. Это хорошо, пусть деньги зарабатывает, потому что со своими каляками маляками я, похоже, рискую никогда не выйти даже на теоритическую самоокупаемость. Хоть запах остался, отлично. Понюхаю тогда его подушку, и… — Господи, боже, — аж глаза закатываются, ей-богу, я теперь ещё острее реагирую на запахи. Еле отрываю себя от подушки истинного и, придерживая уже достаточно большой живот, поднимаюсь. Теперь у меня на это уходит гораздо больше времени. Это раньше я просто брал и вставал, когда надо было, и ни о чем не задумывался. Сейчас я как бы свободен в своих действиях, но… Нихрена я не свободен, на самом-то деле, потому что настоящая свобода — свобода передвижения, которой у меня нет ни в прямом ни в переносном смыслах. Во-первых, ходить тяжело, ноги отекают, пухнут и болят, потому что в весе я стремительно набираю, воды стал пить больше. Во-вторых, Чанбин слишком уж обо мне беспокоится, ведёт себя со мной так, будто мне десять лет и я могу расшибить лоб, если останусь без присмотра, так что теперь со мной постоянно таскается омега-нянька, а по делам возит громила, которого посоветовал нанять мой отец. Так и живу, шага ступить не могу сам, удивительно, как меня в туалет ещё выпускают. Потягиваюсь с наслаждением, вытягивая вверх руки, которые так и остались очень тонкими и бледными. Эх, единственная часть тела, которая осталась прежней, серьёзно. Бедра у меня стали немного объемнее, появились даже щеки, но страннее и неприятнее всего — грудь. Всегда плоская и самая обычная, теперь она болела, соски почти постоянно раздражены. А ещё она потихоньку увеличивается в размерах. Это не может меня не беспокоить, хотя врачи говорят, что это нормально, и, более того, очень даже хорошо, значит с лактацией у меня проблем не будет и я смогу кормить своего сына грудью. Страшная перспектива, я пока вообще мало представляю, как это будет происходить, да и вообще… Не укладывается у меня в голове, что я стану папой, а мой Чанбин отцом. У меня нет осознания того, что я ношу настоящего, живого, своего ребёнка, который скоро будет дышать, жить и зависеть только от нас, своих родителей. Это огромная ответственность, которой я очень боюсь, не стану скрывать. Но по-другому никак, да и не могу сказать, что я несчастен. Умываюсь, с наслаждением справляю нужду, принимаю прохладный душ. Такая жарюка стоит, июль в разгаре, пух от тополей летит, у меня аллергия началась, кошмар, я весь опухал, да так, что даже Чанбина напугал, а Хёнджин… А Хёнджин ржал и говорил, что лицо у меня такое, как будто меня всю ночь пчелы кусали. Надеваю нижнее белье, обычные семейники, чтобы ничто никуда не давило, а сверху накидываю халат. Спускаюсь на завтрак. Вот что мне нравится на самом деле, так это наша квартира с Чанбином. Двухэтажная, хорошо отделанная, светлая и чистая, просто предел мечтаний. Я пищал, когда впервые сюда вошёл вместе с родителями, а потом отец Чанбина отдал нам ключи. Я ему, конечно, не очень нравлюсь, я это понимаю, но ничего сделать не могу, увы. Мне достаточно того, что меня любит их сын, а симпатия господина Хвана мне ни к чему. Квартира — совместный подарок родителей на свадьбу. Хёнджин же в качестве подарка подготовил мне студию на втором этаже. Мольберты, треноги, подставки, десятки холстов разных размеров, материалы отличного качества, начиная с масляных и пастельных красок, заканчивая стирательными резинками. Освещение там бесподобное, ослепнуть можно, так что и ночью рисовать могу, а днем свет попадает через панорамные окна во всю стену. Короче, подарок бро я тоже оценил. Но лучшее, что есть в квартире, которую я называю домом — туалеты. На нижнем этаже одна уборная, а на верхнем целых две, так что толчок я себе выбираю по настроению. Вообще теперь стараюсь быть в местах, где в шаговой доступности есть туалет, потому что у меня постоянно ощущение нужды. По мере того, как мой ребёнок правильно и своевременно (слава богу) развивается, он все сильнее давит мне на внутренние органы. Раньше у меня щемило кишечник, поэтому мне было насрать на все в прямом смысле слова, а сейчас мой маленький сынок давит на мочевой пузырь, который быстро переполняется и мне приходится бегать. Мне очень повезло, что квартира Хёнджина находится так близко к частной больнице, где я состою на учёте и периодически появляюсь. За моим здоровьем теперь неусыпно следит семейный врач четы Хван, а копии всех отчётов высылаются на почту первостепенной важности отца Чанбина. От меня зависит будущее их рода, и Чанбин буквально каждый вечер (вообще-то ночь, ну ладно), когда приходит домой, трогает трепетно мой живот, гладит широкими ладонями, задирая спальную футболку, целует и умоляет первенца быть альфой, потому что так жизнь у всех будет проще. А мне как-то все равно, хотя, может это я глупый. Мне откровенно плевать, кто у меня будет, главное, что мое чадо развивается без патологий… Ох, как тяжело мне дается это развитие.***
— Божечки, твою та налево, — тяну я с наслаждением и гоняю по тарелке кусочки пышной, настоящей творожной запеканки, которую специально для меня с самого утра сделал заботливый Доён. Иногда все же он мне очень нравится. Это тот самый омега, который таскается всегда со мной. У него есть медицинское образование, и он, вообще-то, должен сейчас принимать больных, выписывать рецепты и спасать жизни, но вместо этого он вытирает мой сопливый от аллергии нос и осваивает новые рецепты из интернета и кулинарных книг. — Очень вкусно! Ты превзошел себя в этот раз! — Спасибо, господин Ёнбок, — улыбается солнечно тёплый добрый омега. Серьезно, его улыбка мне очень нравится, он красивый… Я даже едва не начал ревновать Чанбина, но стоило мне попытаться поднять эту тему, мне под нос шуточно (а шуточно ли, ох, черт) сунули кулак и сказали, чтобы я несмотря на беременность не впадал в маразм. Ну, да, легко Чанбину загонять мне про истинность и все такое, он же не носит внутри ребенка, из-за чего меня раздувает все больше с каждым днем и я становлюсь все менее привлекательным. Мне приходится носить огромные футболки, о джинсах даже с низкой посадкой я забыл как только узнал, что в положении, так что преимущественно я ношу джинсовые комбинезоны. Они удобные, не сковывают… Да, я так успокаиваю себя, что поделать! — Черкнешь мне рецептик? — Разумеется, — загружает посудомоечную машину омега, а передо мной уже стоит чаёчек с пирожочком, ммм… — Вы готовите гораздо лучше, чем я. — Кто тебе такое сказал, Доён-а? — удивленно пялюсь на парня я. Я реально удивлен. Конечно, я круто готовлю, но в последнее время обленился, да и тяжеловато стало долго стоять перед плитой. И посуду мыть не удобно: пузо мешается, я не могу вплотную подвинуться к раковине и в результате обливаюсь с ног до головы, как слон на водопое, так что потом приходится еще и мыться. — Ты очень хорош! — Господин Чанбин, — жмет плечами и по-доброму смеется он. — Вы тогда были с тем прекрасным омегой, который актер, а у меня был выходной, так что я собирал вещи, и тогда вернулся Ваш муж. Он попросил приготовить что-то сытное, так как очень устал и был голоден. Я, признаться, не знал, куда кинуться. И когда поставил перед ним суп, он попробовал и сказал: «Молодец ты, Доён-щи… Но у Ликси вкуснее». — Он правда так сказал? — и снова я удивлен. Так приятно… — Клянусь, — качает головой омега и присаживается рядом со мной. Я двигаю к нему вторую чашку чая, приглашая присоединиться, а сам немного зависаю, такое теперь часто случается. Беру с тарелки пирожулю, кусаю… Вкусно, с вареной сгущенкой, прямо как я люблю… Люблю. Люблю?.. Люблю… ЛЮБЛЮ! — Г-господин Ёнбок? — меня за плечо трясет Доён, а слезы капают в мою кружку. — Вам плохо? Что-то болит? Могу помочь?.. — Люблю Чанбина, господи боже ты мой, как я его люблю… Начинаю подвывать, потому что сердечко часто забилось и захотелось обнять его крепко-крепко, сильно-сильно, прямо так, как сильно я его люблю. И мне кажется, что у меня ребра трещат от этого огромного чувства, которое я не могу вмещать в себе больше. Я бы сейчас обнял всё и всех, настолько мне стало хорошо от нахлынувших чувств, от того, насколько я счастлив и как люблю мужа. Мужа. До сих пор привыкнуть не могу к этому слову, хотя прошло только полгода. Он мой, а я его, и я хочу его обнять, прямо сейчас, очень сильно. Я бы его даже не целовал, даже в щеку, я бы хотел просто прижаться к нему всем своим существом и не отпускать никуда, чтобы был рядом со мной. — Как к нему хочется! — вою почти что, а Доён лишь улыбается, встречая мой очередной перепад настроения. И я бы, честно, поныл еще немножечко совсем и успокоился, чтобы снова не опухнуть, но тут случается то, чего я ждал с содроганием сердца. Я чувствую слабое движение внутри себя, что-то похожее на легкое шевеление, будто бабочка трепещет крыльями, а затем меня изнутри слабо пинают, куда-то правее пупка, и я застываю с раскрытым ртом и все еще катящимися по лицу слезами. Я оказываюсь настолько не готов к этому явлению, и вместе с тем так поражен! Я даже руку боюсь приложить, чтобы не прервать это волшебное чувство. Меня уже не толкают, но я чувствую, как он переворачивается внутри меня, меняет положение, и слезы новым потоком текут из глаз, будто кран открыли, и я совсем не знаю, что с этим делать. — Мой ребенок, — выдавливаю низко и хрипло я, а лицо Доёна в миг становится серьезным и сосредоточенным. — Он толкнулся, впервые он толкнулся! Я… Это так странно, — вот теперь я перемещаю руки на живот, снова аккуратно обхватывая его, а затем мгновенно получая слабый пинок в ладонь. — Правда? — завороженно и тихо спрашивает омега, а я киваю часто, как болванчик. — Можно потрогать?.. — Конечно, вот здесь. Направляю ладонь Доёна, размещаю туда, куда пришелся первый толчок и вскоре его глаза радостно расширяются. У него на лице такой первозданный восторг, и мне становится очень радостно еще и от того, что я смог поделиться этим своим чувством. Но, конечно, видеть перед собой я хочу совсем не Доёна, а своего альфу. Почему-то я уверен, что в его ладонь наш сын толкнулся бы сильнее, а услышав голос и вовсе ударил бы меня по почке. — Наверно, сейчас вы хотите быть с господином Хваном… — осторожно замечает Доён, пока я умываюсь в своих слезах. — Очень хочу. Доён-а, у тебя есть альфа? — Есть, — кивает он уверенно. — Тэиль, мой альфа. Мы помолвлены. — Потом ты это обязательно поймёшь. Я сейчас, кажется, люблю Чанбина так, как никогда никого не любил. И ребёнка люблю… Я счастлив… — Подождите, господин Ёнбок, — фырчит весело омега, поднимаясь с колен. — Вот когда будете рожать, тогда успеете мужу в любви признаться. — И то правда, — смеюсь я, вытирая салфеткой лицо. — А пирожки все же шедевральные! И тут меня тошнит. И я вновь бегу в туалет и меня выворачивает. — Хван Чанбин, сука, ненавижу тебя, — реву над унитазом, утешаемый Доёном я. Бедный, бедный я.***
Я плотно пообедал, погулял, мне хорошо, я испытываю душевный подъём, потому что мой ребенок подал признаки жизни, он живой, скоро появится и мы с Бинни будем самыми счастливыми и лучшими родителями на этой планете, да… Именно поэтому, весь такой красивый (в ушлепском комбезе (чертов Доён и чертов Чанбин, который просил следить за моей одеждой) в такую жару), окрыленный и счастливый, я несусь на всех парах в машину, которая, как и всегда, стоит прямо напротив подъезда. Доён помог мне сесть на заднее сиденье, а сам идет на переднее, здоровается с водителем, а вместе с тем и моим телохранителем, Мэттью, и они разговаривают о каких-то своих делах, пока я втыкаю наушники в уши и просто наслаждаюсь ездой в машине с открытым окном. Счастье длилось не долго. Совсем скоро окошко закрылось, и больше открыть я его не мог. — Ну эй! — стону я, срывая наушники и осуждающе глядя на Мэттью. Тот ловит через зеркало мой недовольный осуждающий взгляд, жмет плечами, поправляет свои ужасно пафосные солнцезащитные очки и кивает головой в сторону Доёна, типа он вообще не виноват. — Мэттью, солнышко, ну открой окошко, а? Жарко, я же сварюсь! — Не могу, господин Ликс, я человек маленький, мне что сказано, то я и делаю… — Доёна-а! — Нет! — становится строгим тот. Он разворачивается ко мне лицом и свирепо сверкает глазами. — Хотите, чтобы Вас продуло и Вы заболели? Да Вам даже в Сахаре надо быть осторожным, сейчас болеть совсем нельзя! Это подорвет Ваш иммунитет, Вы хотите навредить своему ребенку?! Замедлить его развитие?.. — Все, не нуди, мой дорогой, — добродушно говорю я, заканчивая поток аргументов парня. — Я тебя понял, буду осторожен. Окошко закрывается бесповоротно и окончательно, а я завидую собакам, которые роняют слюни на ветру…***
Захожу в давно знакомую квартиру. Тут как обычно тихо и как-то неприветливо. Я очень люблю Хёнджина, он мой бро, без сомнений, но квартира эта все же жуткая. Светлая, классная, большая, но нелюдимая и пугающая. Мне больше по душе, когда Хёнджин приходит к нам с Чанбином, хотя делает он это очень редко. Предпочитает не сталкиваться с Доёном, который его ярый фанат и чуть ли слюной не капает, стоит Хёнджину попасть в его поле зрения. Он даже просил меня взять автограф у Джинни, и я с лёгкостью это осуществил, правда сам бро от этого был не в восторге. Доён ему не особо нравился. Я открыл квартиру своими ключами; Хёнджин меня не встретил. Он дома, я точно это вижу, вся его обувь на месте, а любимая сумка валяется рядом с тумбой. Явно здесь. Либо намеренно избегает общества, либо спит, решаю я, подхватывая на руки сумку. — Нет, чтобы положить на тумбочку, как нормальный человек, надо быть как свинота и кидать куда попало, — ворчу под нос, но это скорее так, для тонуса, я не злюсь на Хёнджина. Сегодня вечером важное мероприятие и, по-хорошему, мне бы не надо его сейчас отвлекать, но ничего не могу с собой поделать — у меня ребёнок толкнулся! Не наклоняясь и отдавливая пятки на дорогих кроссовках, я стаскиваю их с ног, аккуратно отпинываю к двери, чтобы потом не споткнуться самому же. Медленно прохожу в квартиру и верчу головой, в поисках Хвана. На кухне нет, в спальне тоже. В ванной горит свет… Почему-то, хрен знает почему, мне становится страшно, потому что шума воды не слышно, а я боюсь, открыв дверь, застать Хёнджина с вскрытыми венами или утопленным. Да, он храбрится и говорит, что в порядке, только я все равно понимаю, что он страдает, ему все еще больно, а простить Минхо он не может. Слишком многое он пережил в его отсутствие и я это понимаю. Тихонько отворяю дверь, ванная полная, в ней лежит Хёнджин, глаза закрыты, только кран немного подтекает и капает прямо в полную ванну, где лежит недвижим мой друг. Вроде дышит, от сердца сразу отлегло. Опускаю руку в воду и чуть не кричу — вода ледяная! А он спит, да так самозабвенно! Наклоняюсь к нему, заглядываю в лицо… — Зачем пришел? — резко распахивает глаза Хёнджин, а я чуть не рожаю. — Пиздец, блять, ты монстр, — хватаюсь за сердечко, которое сейчас мне в желудок свалится. — Вылезай, идиот, ты застудишься и еще детей иметь не сможешь, дурак! Тяну его за руки, а он и не двигается. — Может, этого я и добиваюсь? Ты не думал? — поднимает он на меня глаза, все так же оставаясь в ванной. — Это самое тупое, что ты когда-либо делал и говорил за последний год, поздравляю, — фыркаю я, а потом бесстрашно лезу по локоть в воду, отодвигаю чужие ступни и вытаскиваю затычку. Вода с тихим хлюпом начинает засасываться в сток, а Хёнджин смотрит на меня как-то невменяемо. — Тебя же мой отец убьет, кто Минхо детей рожать будет? Раз он приехал, он тебя теперь не отдаст!.. — Ликс, — бесцветно говорит он, привлекая мое внимание, я пялюсь на него, в ожидании какой-то очередной охуенно большой кучи говна, которая у него случилась. Потому что как-то иначе у Джинни не случается в жизни. Он ненавидит своего жениха, родителей, даже истинный альфа сейчас в немилости. От работы он никакого удовольствия не получает, и цепляется за любые съёмки, где ему нужно было бы совершить перелет. Жизнь у него, короче, не самая радужная выходит. — Меня снова продают кому-то побогаче, это все сплошной цирк… Вот сейчас у меня заканчиваются слова, я даже мат подобрать не могу, чтобы описать весь пиздец, который происходит. А я, главное, ни сном ни духом, хоть Чанбин бы сказал, засранец! Ведь наверняка все знал! — Кому тебя отдают на этот раз? — я сдергиваю с подставки душ и настраиваю его, а затем начинаю поливать друга теплой водой, постепенно делая горячее, чтобы отогреть его. Он пожимает плечами на мой вопрос. — Какой-то богач из Америки, может знаешь. Он теперь большая угроза для бизнеса этих людей, — он морщится, когда упоминает родителей. — У него, если верить слухам, сын альфа, так что для них это идеальная партия. Какое-то время мы оба молчим. Впервые в жизни я не знаю, что сказать, как утешить, какое подобрать слово из миллиона существующих, чтобы стало хоть немного легче. Я растерян, у меня болит сердце, потому что нет сил смотреть на то, что осталось от старого Хёнджина. Я наливаю в руку шампунь и мою ему голову, для того, чтобы, скорее всего, отвлечь себя хоть малейшими телодвижениями. Массирую аккуратно кожу головы, не попадая в глаза, а потом смываю. Он был веселым и неуклюжим, так часто смущался, что на щеках яичницу жарить можно было, а когда рядом был Минхо, он был счастлив. Его выбила из привычной жизни новость о том, что он омега, это его чуть не сломало… Я его чуть не сломал собственными руками, и за это себя никогда не прощу. Хёнджин боялся, ненавидел свою жизнь, а себя в особенности, но однажды появился тот, кто вызвался помочь. Однажды приходит тот, кто показывает, что такое жизнь, любовь, как это, когда тебя любят, а потом его оставили. Но он бился, шел вперед. А сейчас?.. — Что ты чувствуешь, Джинни? — участливо спрашиваю я. — Что мне сделать?.. — Ёнбок, я не чувствую ничего, — поднимает на меня глаза, и я в них ничего не вижу. Раньше, там, где были звезды, нет ничего. — Я не чувствую совсем. Я теперь понял, теперь я все понял, Феликс. Я идиот, — он улыбается нездоровой улыбкой, в которой душевным равновесием и не пахнет, а мне снова становится жутко, и я накидываю на него большое махровое полотенце. — Ты не идиот, Хёнджин, не говори так!.. — А кто я? Я чувствую себя так, будто я самый большой дурак на этом свете, — снова растягивает неестественно губы он. — Мне достаточное количество раз показывали, кто я такой, что я значу и кому нужен, но я продолжал биться, хотя на деле был мотыльком, который бьется о стекло на пути к свободе. Я только сейчас понял, как на самом деле я жалок, ничтожен и пуст изнутри, мне уже даже не больно и, наверно, это чертовски хорошо и правильно. — Не смей так… — начинаю возмущаться я. У меня в голове не укладывается. — Не чувствует он ничего, посмотрите! — Я готов выйти за кого угодно, сделать что угодно, и мне не будет больно, — продолжил он, тем временем вставая и выходя из ванной. Он надевает домашние штаны и шлепает в гостиную, а я за ним еле успеваю. — Мне плевать, что со мной будет, он может меня бить, хоть ноги об меня вытирать, мне все равно, больно мне уже не будет. Я снова не нахожусь, что ответить. Хёнджин меня пугает. — Я кукла в руках отца и он прав, мне надо было принять это сразу, сам виноват. Я вещь, а у вещей не должно быть чувств, правда ведь? — Хёнджин, ты не в себе, тебе надо успокоиться, и обдумать все! В таком состоянии ты не сможешь идти на приём… — Я спокоен, Феликс, у меня нет истерики, так что не беспокойся, ладно? Я приду сегодня, и сделаю то, что должен. Я буду ласков и весел, понравлюсь своему свекру и все будут счастливы! — Делай, что знаешь, Хёнджин, я всегда буду рядом с тобой, но просто знай, что я верю не только в тебя, но и в Минхо. Он неплохой человек, и он не отдаст тебя, я в этом уверен. — Я однажды поверил Минхо, и пожалел, — вновь возвращает бесстрастное выражение лица Хёнджин. — Теперь поверь в него, — я глажу его по голове, а он не уворачивается. — Знаю, это сложно, но так тебе будет легче. Не держи на него обиду, прости, облегчи свою душу, и стань свободным, пожалуйста. Я так хочу, чтобы ты был счастлив!.. — Я был бы не против сейчас умереть, чем влачить такое жалкое существование. У меня нет цели в жизни, так что я был бы счастлив закрыть глаза и больше не проснуться, ведь спать так хорошо. — Я не хочу этого слышать, — тихо говорю я, сдерживая поток слез. — Не делай этого, умоляю. — Я не буду ничего делать с собой, не волнуйся. Я слишком труслив для этого. — Всё пройдёт, Джинни, — обнимаю его и усаживаю на диван. — Как бы плохо не было, все пройдёт потом. — Я в это не верю. — Твоё дело… — Феликс. — М? — Зачем ты пришёл? Что-то случилось? — Наш Хонджун толкнулся, — разваливаюсь рядом с ним на диване и кладу его руку туда, где сейчас как раз пинается слабо ребёнок. — Сейчас тоже, а ты ничего не чувствуешь?.. — Я просто рад за тебя… Он все ещё хочет умереть и я ничего не смогу сделать, чтобы помешать ему или удержать.We’ll take the highway to heaven
And I can’t wait to love you all alone