Тайна склеенных страниц

Как молчание богато И невнятен разговор, Этот камерный театр Смотрит окнами во двор. На заклеенной афише Еле виден силуэт, Если ты чего-то слышишь, Кроме просто "да" и "нет". Утомленное плетенье, Полувзгляд полутонов, Этот мир неоткровенен И, увы, давно не нов. Но однажды он восстанет И падёт безмолвно ниц, Вот тогда-то и не станет Тайны склеенных страниц. Агутин Л.

Pov Нью В кромешной тьме, поглотившей мое обессилевшее тело, словно во сне, я слышу звуки беспокойных голосов. Боль острыми когтями впивается в мою грудь, разрывая ее на части. Я беззвучно рыдаю, в надежде, что дождь смоет мои слезы раньше, чем кто-то успеет заметить мою беспомощность и отчаяние. Отвратительный, но уже привычный сон, где я, презираемый человеком, которому доверял, выставлен на посмешище, возвращается, но я предпочитаю этот сон тревожной встрече с реальностью. Это фееричный финал разбитых в дребезги надежд на взаимные чувства, истинное лицо моих прежних отношений - ботинки, которые втаптывают в грязь мое чувство собственного достоинства и разбивают хрупкую веру в то, что мои чувства смогут когда-нибудь стать взаимными. Вылетающие из его рта слова бьются о мои щеки липкой грязью: «Не прикидывайся идиотом! Мне нужны деньги! Отдай их мне!» Я моральный урод и мои мысли грязные и низкие, кажутся еще более недостойными, когда о них кто-то знает. Особенно - кто-то настолько опасный. Я стараюсь идти дальше по жизни, но страх и воспоминания не отпускают меня. Я тащу их за собой как привязанный к лодыжкам груз, который тормозит каждый мой шаг. И едва ли Э понимает, как кровоточит мое сердце, когда он появляется в моей жизни. Я распахиваю глаза в ночной полумрак. «И едва ли он понимает, как кровоточит мое сердце...» Запутавшись в одеяле, я с трудом перекатываюсь на край кровати, и, не успев толком прийти в себя ото сна, пытаюсь нащупать на тумбочке телефон. Я набираю Сэйнта, хотя в 4:40 он вряд ли готов к конструктивному диалогу. Но мне нужно услышать его голос именно сейчас, пока мысль еще свежа и картинка распластанного на земле Пита еще стоит перед глазами. Гудки в телефоне прорезают тишину ночи тревожным звуком, словно военная сирена оповещает о надвигающейся угрозе, а затянувшееся ожидание предостерегает от ошибок. Неисчислимые опасности таятся в том, что я, отдаваясь чужому, ненастоящему чувству, отказываюсь от самого себя. И когда я уже готов сбросить вызов, Сэйнт берет трубку. - Алло. Его голос очень тихий. - Трамп будет бить Пита ногами. Он молча сопит в трубку, и я не понимаю, обдумывает ли он сказанные мною слова, или удобно разместив телефон под ухом, досматривает сон, от которого я только что его оторвал. - Сэйнт? - М-м? - Все тоже самое, только с ногами. - Хорошо. - Просто хочу, чтобы ты переспал с этой мыслью. - Я бы переспал, - неразборчиво тянет Сэйнт, - с этой или с любой другой, да вот только Пи мне не дает. - Тц, паршивец. Я вещаю трубку и почти так же быстро отключаюсь. На утро ни Сэйнт, ни я не можем вспомнить причину нашего ночного разговора. Лишь во время съемок, когда Эм тянет Сэйнта на себя за ворот рубашки, отчего вторая сверху пугавица рвется и отлетает в сторону, я ловлю себя на тошнотворно приторной мысли, что только достав до самого дна, когда ниже уже просто некуда, человек обращает свой взор наверх, к небесам. Не всем везет так, как Питу. Первое, что видит он сквозь щелки заплывших и опухших от слез глаз, поднимая их в небо - это взволнованное лицо Э. Я чувствую, как Пит колеблется между гнездящимся в нем страхом показаться омерзительным и желанием прильнуть всем телом к человеку, который рождает в его голове мысли, о которых нельзя рассказать. Я знаю это наверняка, но не скажу ни Сэйнту, ни Перту, потому что мои знания не помогают сьемкам. Они налипают на стройный и гладкий сюжет вязкой грязью, пачкая его и путая упорядоченные мысли. В извилинах моего, уставшего от многообразия картин мозга, мысль о трагичности происходящего, если бы это был не сюжет новеллы, а реальность моей собственной жизни, не пускает корней, хотя бы слабеньких, как у водорослей. Мимолетная фантазия гаснет словно таблетка аспирина в стакане воды, в водовороте забот и рабочей суете, оставляя лишь еле уловимое неприятное послевкусие. Меня увлекает своими забавами «детский сад», отвлекает нескончаемый поток звонков, которые я сбрасываю один за другим, и, в конечном итоге, путает карты предчувствие чего-то значительного, что могут явить миру только новые лица, малоизвестные, даже неопытные актеры. Когда Перт, обернутый в халат, садится на край постели, я склоняюсь над его ухом и показываю на лежащего перед нами Сэйнта. - От Пита исходят мягкие, гипнотические, дарящие наслаждение флюиды. Один взгляд на него наполняет восторгом любого, кто оказывается рядом. Я - внутренний голос Перта. Моя задача объяснить то, что объяснению не поддается, и оправдать то, что не нуждается в оправдании. Перт сдержанно водит глазами по скрытому одеялом телу Сэйнта, пока я очаровываю его чужими прелестями, пытаясь лишить воли и способности к сопротивлению. - В мягкой округлости плеч, в невинной наготе груди, в обаянии губ - во всех этих внешних чертах есть какая-то загадочная, не поддающаяся определению неиспорченность. Эта красота лишает тебя дара речи. Его прекрасный образ беспрестанно находится у тебя перед глазами, ты все еще ощущаешь тепло его нежной кожи на своей ладони. И так страстно стремишься вернуть себе это тепло, что протягиваешь руку, чтобы дотронуться до него снова. И видение того, как ты без спросу льнешь к нему всем телом, так отчетливо и сильно, что в этот момент тебя накрывает волна возбуждения. Я объясняю ему то, что происходит с его героем, пользуясь абстрактными, расплывчатыми понятиями, плетя красивые узоры из замысловатых слов, потому что слово «член» или «сильная эрекция» совершенно необоснованно, но тем не менее шокирует с непривычки любого начинающего актера. Я не теряю надежды, что к концу съемок это пройдет, а пока тяжело кладу руки на его бедра, опираясь на его спину сзади таким образом, что он всем телом подается вперед еще на пару сантиметров ближе к заветной цели. - Сексуальное возбуждение напрягает каждый твой нерв, доводя почти до иступления, и хотя ты до смерти перепуган, ты понимаешь, что чувство это призвано дарить наслаждение. Мы смотрим на скучающего Сэйнта, в глубине глаз которого тлеет опасный жар, а губы, полные и манящие, трогает легкая улыбка, разжигающая пламя и берущая в плен. Это страсть дикого зверя, выбравшего себе жертву, это тихое ликование пока еще наблюдающего из укрытия, но уже предчувствующего сытный ужин, хищника. - Выключи это, ты нас сбиваешь. Сэйнт смеется, закрывая лицо ладонями, а когда убирает их, мы снова видим кроткий взгляд, который больше не может одурачить. Потому что жертва уже попала в его ловушку. *** Я не утверждаю, что мои суждения абсолютно верны. Но это отнюдь не сознательное их искажение. Мой собственный опыт, вера и воспоминания делают эту работу за меня. - Говорят, что в первый раз секс разочаровывает. Это безусловно вранье. В первый раз секс, без сомнения, роскошен, изумителен, невероятен и лучше всего на свете. В моей голове всплывают воспоминания далекого, болезненного, и тем дорогого мне прошлого. И если бы это не была середина рабочего дня, я бы пришел в уныние, обмяк и скатился в своих мыслях в пропасть давно забытых ощущений. - Это задним числом, обнаружив, насколько секс может быть лучше, что он может длиться дольше трех минут, что это не марафон и ты ни с кем не соревнуешься, что перед тобой не стоит задача прийти к финишу первым, что паузы никто не запрещал, можно говорить, что первый сексуальный опыт был не так идеален. Сейчас Э открывает что-то поистине фантастическое. И даже если бы этим опытом все закончилось, если бы он никогда не стал лучше, для него ничего бы не изменилось, он бы не жаловался и не жалел. Проблема в другом. Когда их губы сливаются в глубоком и нежном поцелуе, а пара изящных рук, некоторое время блуждая по телу Э, все же останавливается на его бедрах, я замираю. Затаив дыхание, боясь спугнуть это насмешливое подобие ожившей на мгновение фантазии, я отсчитываю секунды, отведенные моему телу на жизнь без кислорода. Когда, окончательно отпустив себя, Пит обнимает Э, скрестив руки у него на шее, в эту же секунду, тяжело опустив голову на грудь партнера, словно по щелчку выключателя, Э превращается обратно в Перта. Я медленно выдыхаю. - Давай остановимся? - Что такое? - Прости, Пи, не запомнил... - Что именно? - Куда руки девать... Он вымаливающими прощение глазами смотрит на меня, продолжая напряженными коленями сжимать бедра Сэйнта. - Куда хочешь! Все смеются. Я тоже пытаюсь улыбаться вместе со всеми, но не могу. Я с силой тру лицо ладонями, массируя виски. Последние несколько дней нормально выспаться не удавалось - в основном, конечно же, из-за постельной сцены. Я объявляю тайм аут, потому что мне нужно задать им новые ориентиры. Им и самому себе. - Невозможно сыграть страсть, если ты никогда не испытывал этого в реальности. - Я смогу. Перт настроен решительно, готовый на любые подвиги ради отличного результата. Страх подвести команду пересиливает чувство опасности, от близости чужого паха к твоему собственому. И я верю, что он сможет. Просто это «могу» у каждого свое. И его «могу», я знаю, слишком сильно отличается от того, что хотел бы в конечном итоге увидеть я. От того, что я видел этой ночью, и, отчасти, прошлой. - Я справлюсь, правда. Для человека неопытного, того возраста, в котором ничего героического совершить пока не представилось возможным, кажется, что даже обсуждать с кем-то эту проблему со всей серьезностью - уже настоящий подвиг. Не поддакивая и не возражая, я смотрю на него, и тогда в его глазах, устремленных на меня, появляется нечто сходное с недоверием - а знаю ли я сам, в каком направлении и к какой цели мы движемся? Манипулирование не дается мне так хорошо, как хотелось бы. Если быть точным, это сфера моей наименьшей компетентности. Поэтому я не теряю надежд достучаться до того настоящего, что на самом деле спрятано глубоко внутри, и чего они так боятся обнаружить. Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить последний раз, когда видел их в похожей ситуации так же близко. Чувствовать себя в роли Пита, мне, конечно, сподручнее, но Перту сейчас моя помощь нужнее. Чувство опустошенности превращается в тихое тайное наслаждение. Потому что я больше не отвечаю ни за режиссерский пульт, ни за творческо-производственный процесс, ни за исполнительский состав съемочной группы. Я студент инженерного факультета, моя кожа загорела под открытым небом футбольного поля, у меня сильные ноги и крепкие бедра, и кто бы как не поносил меня, мой рост и мою внешность, я едва ли не впервые ощущаю себя привлекательным. Потому что Пит смотрит на меня с удивительно мягкой, смущающей улыбкой. Когда я вижу его, лежащего на кровати, первая моя мысль, что через несколько минут он будет принадлежать мне. Это не мечты и не фантазии. Человек из плоти и крови сейчас готов довериться мне, готов разделить со мной самое сокровенное, что не дано никому другому, только лишь мне одному. Эта мысль действует на меня как электрический разряд, и дрожь пробегает по всему моему телу, с головы до ног. Ведь до сего момента я не был в числе тех, чья близость могла возбудить кого-то. Почему же тогда этот человек замирает под моими руками так, словно тоже чувствует тот же жар и рвущееся наружу желание, которое так сложно контролировать. Кожа его имеет жемчужно-белый, почти ослепительный оттенок. Он открывает глаза и протягивает ко мне руки. При тусклом комнатном свете я вижу безумный огонь, зажегшийся в его глазах. Я пылаю от нетерпения и в то же время, хоть это и звучит парадоксально, я успокаиваюсь. Чувствуя его ответный посыл, я освобождаюсь от гнетущего чувства неуместности моего присутствия рядом. С головы до ног меня бьет нервная дрожь страха и восторга, потом она прокрадывается ниже, к паху, и я окончательно теряю связь с реальностью. Я нахожусь в плену его очарования и рад пренадлежать ему. Его влажные губы скользят по моим так легко, что я едва чувствую их прикосновение. Но они будят во мне еще более острое желание сильнее ощутить их. Я льну к нему всем телом, охваченный огнем жадного поцелуя, от которого становится трудно дышать. Я чувствую, как мурашки бегут по моей коже от возбуждения, когда кончик его языка, не переставая преследовать мой, оказывается у меня во рту, а потом так же быстро выскальзывает. Я трачу все свои силы на то, чтобы выровнить свое дыхание и сдержать стон, застрявший в разгоряченном горле, но когда его руки осмеливаются прикаснуться к деликатнейшим частям моего тела легче, чем летний бриз ласкает поверхность воды, я чувствую, как меня накрывает волной экстаза, обрушивая на меня всю мощь непреодолимой стихии. Достоин ли я обладать чем-то настолько прекрасным, не заблуждается ли Пит, думая, что любит меня? Мое тело вмиг будто лишается чувствительности. Но дух мой воспаряет в необозримую высоту, полностью отделившись от тела. На мое плечо ложится тяжелая рука. Не отдавая себе еще отчета, от чего - от посторонних ли голосов, яркого света или от стыда, - я плотнее сжимаю веки. Когда же я пересиливаю себя и открываю глаза, то вижу, что на меня пристально смотрят несколько пар глаз, а главные герои истории, удобно разместившись на кровати и пользуясь вынужденным перерывом, вычитывают текст, склонившись над своими коленями и почти соприкасаясь растрепанными челками. Пока я смотрел свое горько-постыдное видение, Перт каким-то колдовским образом сладил со своим смущением. Чувство неудовлетворенности собой, которым я пытался заразить Э в моей вынужденной фантазии, теперь осталось только лишь моим достоянием. Я хотел, чтобы жар, разлившийся по телу, передался актерам, но проснувшееся сознание мешало исполнению желания. Когда сперва Сэйн, а потом и Перт подняли на меня свои взоры, полные молчаливого ожидания, я растерялся, поняв, что мне не удалось придумать причину, достаточно убедительную для посторонних, чтобы выйти за рамки заданных с самого начала, темпа и глубины повествования. Без сомнения, как бы они ни справились, это будет лучше чем то, что вот уже несколько дней, не находя выхода и не обретая выразительную форму в исполнении настоящих действующих лиц, мучит меня. Отказавшись от предложения Сэмми присоединиться к посиделкам нашей обычной компанией с Бестом и Яхтом, сославшись на вечернюю занятость, я в одиночестве вернулся домой и, погрузившись в свои мысли, в атмосфере совсем иной, чем когда кто-то находится рядом, приговорил свой унылый ужин. Глядя на свое отражение в оконном стекле, я кое-как слепил себе невзрачный сандвич, налил молока и понял, что не в силах притронуться к еде. От тишины, царившей в доме, было не по себе. Напряжение и угроза, таившиеся вокруг, казалось, даже превосходили те, что сулила вечеринка в кругу друзей, с ее опасной атмосферой дружеского принятия, где так легко потерять бдительность. Теперь я жалел, что предпочел остаться один в этот вечер. Пришедшее от Яхта сообщение, которое давало понять, что вечеринка в самом разгаре, а градус уже вышел за рамки привычного, я проигнорировал. Когда же от Сэмми прилетел снимок, на котором развеселая троица, обнявшись, слала мне привет из поцелуйчиков и сердечек, я почувствовал непереносимую пустоту и необходимость чем-то себя занять. Уничтожая один за другим ростки беспокойных мыслей о дне прошедшем, я открыл план съемок дня предстоящего. Чувство пустоты все росло, и я, вытащив из сумки увесистую тетрадь для заметок и рабочий экземпляр сценария, погрузился в работу. Частокол из букв, забористо заполнивший все листы сверху донизу, вселил в меня глубокий покой. Перелистывая текст со старыми пометками я неожиданно наткнулся на множество подстерегавших меня ловушек. Подчеркнутые в неожиданных местах фразы и посланные мне весточки из прошлого, словно бы насмехались надо мной. Облик моего мира обретал новые черты всякий раз, как я брался за новый проект. И этот, к счастью, или к сожалению, не стал исключением. Вместо того, чтобы испытать живой интерес к записям, я ощутил, как похолодело сердце от тревожного, дурного, пока еще смутного предчувствия. «Настоящую любовь никогда не признаешь сразу. Она как рак. Когда замечаешь первые симптомы, это значит, что болезнь уже достигла едва ли не последней стадии, пробравшись в самое сердце». Я захлопнул тетрадь и взяв телефон, прямо как был, в одежде, забрался под одеяло. Напоминание о непрочитанном сообщении подсегнуло мое любовытство, отвлекло от неприятных мыслей, и я, уже не в силах выносить тоску пустующего дома, открыл его. «Я наверняка знаю, что ты бывал в своих мыслях и Каном, и Питом, и Но. Мне интересно, ты когда-нибудь пробовал быть Чаэм? 5555» Желание влепить Яхту подзатыльник молниеносно сменило новое щекочущее чувство, и хоть я с укоризной качаю головой, пытаясь разорвать цепь ассоциаций, сердце замирает под натиском чужой откровенной дерзости. «У нее нет постельных сцен». «А теперь объясни мне, почему у нее нет постельных сцен?» Не придумав оригинального ответа, чтобы продолжить диалог в том же шутливом ключе, я отваживаюсь лишь на дежурный в подобной ситуации вопрос: «Ты пьян?», на который он предпочитает не отвечать, возможно, отвлекшись на другие забавы. Я смотрю на мой, оставшийся без ответа вопрос так долго, что глаза начинают щипать и слезиться, а экран постепенно темнеет. Я борюсь с собой, пытаясь зафиксировать ту точку невозврата, в которой перехожу от фазы бодрствования к фазе сна, но все равно теряю последовательность мыслей. Медленно, но неотвратимо я спускаюсь по винтовой лестнице в свой тревожный мир вынужденных фантазий, пропитанный потом спортивных футболок, запахом травы и грязи, прилипшей к подошвам новых спортивных бутс, оставленных кем-то в углу раздевалки. - Пит... От переполняющих меня чувств хочется плакать. Я никогда не чувствовал себя таким привлекательным для окрудающих как сейчас. Для окружающих, и в особенности, для Э. - Ты сводишь меня с ума... Внезапно, ощутив, что ноги стали ватными, я прислоняюсь к шкафчикам, чтобы не упасть. Пока наши губы находятся в плену друг у друга, рука его медленно, незаметно расстегивает мои брюки, тихо проскальзывает в прорезь, и преодолев все пепятствия, смыкается на моем полном желания, жаждущем внимания и ласки члене. Движения его требовательны и по-детски несдержаны. Ритмичные ласки ладонью оказываются невыносимо приятными. Разорвав поцелуй и откинув голову назад, я крепко зажмуриваю глаза. Наслаждение, которое я при этом испытываю, по истине восхитительно. Мои собственные руки, чуть помедлив, следуют его примеру. Я одурманен безумной жаждой близости, словно пьяница вином. Но едва ли я способен помыслить о чем-то большем, чем то, на что мы отважились сейчас. Мои пальцы едва касаются его тела, боясь новых, незнакомых до этого ощущений, но нервы так напряжены, а возбуждение достигло такого накала, что я не могу больше сдерживаться, и чувствую, как меня переполняет необъяснимым жаром и содержимое выходит из берегов. Боль, которую я мгновение чувствую где-то в глубине паха, пронзает меня насквозь, срывая все замки, которыми я сдерживаю внутри эти проявления слабости и потери контроля - так смущающие меня мои собственные стоны, а потом и сперма просачивается наружу - не сразу, потоком, а постепенно, большими, горячими слезами. Тесно прижавшись друг к другу, мы, не боясь задохнуться, все еще пытаемся приглушить наши стоны, пока горячие капли вытекают из нас одна за другой. После пережитого нервного напряжения я впадаю в прострацию. - Пит... Его голос, его разгоряченное рванное дыхание у самого уха ласкает мой возбужденный слух, но сознание отказывается возвращаться в тело, потому что он произносит мое имя с той невыразимой интонацией, которая не оставляет сомнений относительно чувств, в нее вложенных. - Пит… Пи… Я вздрагиваю. Сердце мое подпрыгивает снизу вверх, и холод проходит по шейным позвонкам к самому затылку. Весьма странное чувственное открытие потрясает меня в этот момент. Голова идет кругом и очертания, больше мне не знакомые, расплываются у самого моего лица. Остаются лишь глаза темные, словно гладь колодца и я падаю в них, как в бездну, на самое дно, где слышу грохот, эхом разрывающий тишину. Я чувствую боль в районе челюсти и холод жесткого металла, ощущаю металлический привкус во рту и теплую кровь, просачивающуюся в рот даже сквозь плотно сжатые губы. Подавленный этой мощью, я едва не лишаюсь чувств. Но когда я распахиваю зажмуренные от необъяснимого, иррационального страха глаза, чтобы без смущения встретиться лицом к лицу со своим кошмаром, вижу лишь серый потолок, подсвеченный тусклым светом прикроватного светильника. Боль от сильнейшего возбуждения скручивает низ живота, и я, перекатываясь на бок, принимаю позу эмбриона, с головой прячась под одеяло. Я поджимаю ноги к груди, пытаясь унять боль, не тревожась ни за подушку, которая медленно пропитывается моей кровью, ни за штаны, которые все еще надеты на мне, потому что уверен в том, что смогу стерпеть это, как делал это всегда. Внутри у меня все клокочет, будто одна за другой взрываются петарды, и боль в паху на какое-то время перекрывает боль в груди. Пытаясь отыскать в себе причину этого состояния, я нахожу лишь горький осадок исчезнувшего видения, где я ловлю на себе взгляд, замерший, словно бабочка, и исчезающий, только лишь я поворачиваю голову, чтобы поймать его. В слепую я нащупываю под одеялом телефон и невидящими глазами, путая буквы, набираю во все еще открытом диалоговом окне: «Если кто-нибудь когда-нибудь узнает меня ближе, то поймет, насколько больше во мне безумия, чем таланта». Для двух часов ночи ответ приходит практически мгновенно. «Я знаю тебя достаточно близко?» Кровь жарко приливает к моему лицу, оно отекает, и я, задыхаясь от переполняющего легкие жара, поспешно высовываю голову из-под одеяла на переохложденный кондиционером воздух. «Нет». Пришедшее сообщение освещает комнату короткой вспышкой, и так же быстро гаснет. «Что мне сделать, чтобы было достаточно?» Я не отзываюсь. Я изучаю причудливые узоры на шторах, которые отбрасывает ветвистое дерево, подсвеченное холодным светом фонаря напротив. Когда боль стихает, а на смену ей приходит тягучее чувство опустошения, я поворачиваюсь на спину и устремляю взор туда, где за потолком разворачивается синее и глубокое небо. Ко мне возвращается и смертельно пугает чувство близости чего-то необратимого в моей собственной судьбе.