Свобода воли и прочие заблуждения

Мысли скакали бешенными белками — хаотично и беспорядочно, как сексуальные связи в колледжный период бесконечных вечеринок. Гэвин пьяно сморгнул и залепил ладонями глаза, надавил до обеспечения себе абсолютной темноты. Затем резко убрал и тряхнул головой, пытаясь хоть немного прийти в себя. В себя. Будто там что-то стоило возвращения. — Пожалуй, мне на сегодня хватит, — сообщил он, хотя никого в этом вонючем баре не интересовал уровень самоконтроля небритого чувака в коричневой куртке. Бармен безразлично тер сухим полотенцем рюмку. Девица, восседающая русалкой на барном стуле, недовольно дернула бровью. То ли от того, что Гэвин пихнул ее своей сползающей на землю тушей, то ли от того что так и не угостил, хотя деваха несколько раз бросала на него вполне однозначные томные взгляды. Так уж вышло, что этот вечер выдался настолько тухлым, что кроме Рида, напрашиваться на угощение и флиртовать было не с кем. Делиться с девицей, что Гэвин, в общем-то, жалеет ровно о том же, он благоразумно не стал, вовремя заткнув собственный рот сигаретой. Но начать напевать какую-то старую незатейливую песенку по дороге к выходу, сигарета ему не помешала. Он прикурил ее, только когда выбрался из бара и, с каким-то облегчением добравшегося до оазиса путешественника, привалился к стене. Дым цепанул горло. Сразу захотелось блевать, но Гэвин ненавидел переводить добро. Поэтому стоически задержал дыхание, прокашлялся и с новыми силами продолжил портить легкие и дурманить мозг. У каждого в мире должен быть человек, к которому можно прийти в любой самый дерьмовый момент своей жизни и банально поговорить. У Гэвина при всей его пиздаболистости и любви трепаться языком таких не находилось. Казалось бы, разгадка банальна до ужаса — с таким характером не мог ужиться ни один пацифист. Но тут дело усложнял Хэнк. Старый, пропитый, исторгающий колкости со скоростью принтера. И у него-то почему-то такой человек был. Окей, не человек. Но сути это совершенно не меняло. По законам жанра, наставало время звонков бывшим и стенаний в трубку о несостоявшейся, но никуда не ушедшей любви. Гэвин дернул левый рукав, открывая циферблат и убедился — действительно пора, хотя светящиеся в темноте цифры на это совершенно никак не влияли. Беда состояла в том, что звонить ему хотелось совсем не бывшим. Скорее — не случившемуся. Тому, кто предпочел Гэвину и его психологическим проблемам другого, если подумать, еще более проблемного типа. Сейчас, на пьяную голову, Рид осознавал все более четко, что Коннора и Хэнка связывают не только дружеские отношения. И от этого становилось так паскудно, что желание позвонить и спросить: «Какого хера не я?» — становилось практически нестерпимым. Сопровождать это полагалось жалкими всхлипами и размазанными по опухшей роже слезами вперемешку с соплями. Шикарное зрелище, конечно, но Коннор в жалость, очевидно, не умел. А Гэвин не то чтобы славился достаточной раскрепощенностью, чтобы плакать. Он был еще из того поколения детей, которые слышали от своих отцов простое и понятное определение мужественности: «Не реви, как девчонка! Мужики не плачут». Даже если эти мужики — последние пидоры. Оставался один путь — взять себя в руки, заказать такси и поехать домой, поздороваться с единственным другом. Белым. Холодным и бездушным. Почти как Коннор. И нечаянно уснуть на коврике рядом с ним же. Жаль, что не с Коннором. А, собственно, почему бы и нет? — вдруг завелся Гэвин. Рвануть к дому Хэнка, постучать в дверь и потребовать Коннора. Чтобы объясниться. Раз на трезвую духа не хватает сказать: «Коннор, я, конечно, не андроид и не умею подключаться к твоим мозгам напрямую, и не старый алкаш, хоть сейчас и выпил. В общем, не знаю, что ты в нем нашел, но ты мне, блин, нравишься! И ты, гаденыш, это прекрасно знаешь! Так может обсудим наконец, что между нами происходит и попробуем понять, куда двигать эту кособокую телегу? И если я тебя вообще ни в каком смысле не интересую, то так и скажи!». Гэвин не считал себя дураком и в ответ на свое пьяное признание ожидал получить только: «Детектив, идите проспитесь. И больше никогда ко мне не подходите». Но желание расставить все точки над i никуда не девалось. Приключения манили. И перспектива получить под зад ногой казалась не хуже постоянного пребывания в концентрированной нервозности от непонимания, чего же делать дальше. Действительно, когда еще, если не сейчас?

***

Едва Гэвин открыл глаза, стало ясно — зря. Лучше было остаться во тьме пьяных снов. Переждать в ней все симптомы похмельного утра кроме отвратительной и липкой сухости во рту. Лучше было вообще не просыпаться. Потому что ловить себя на первой же пришедшей мысли: «Ты превращаешься в Хэнка, придурок», — попахивало дном. В самой настоящей глубоченной яме. Влажной и холодной. А дно пахнет — понятно, чем — гнилью и сыростью. Дождевыми червями и дерьмом. На самом деле, определение «открыл глаза» — было, мягко говоря, преувеличением. Веки склеило, поверхность глазных яблок будто бы превратилась за ночь в пустыню, и сквозь мутную пелену Гэвин мог видеть только неяркий желтый свет. Ладони автоматически потянулись к лицу, но из-за неудобной позы, в которой Гэвин пролежал черт знает сколько, руки стали непослушными, и обе от кончиков пальцев до плеч пронзили тысячи иголочек. Но вывернуться и растереть их друг от друга, чтобы поскорее разогнать кровь, почему-то не получалось. Тело не слушалось. Что-то совсем рядом противно звенело. Гэвин осторожно приподнял голову. И тут же аккуратно вернул ее на место. Потому что уронить ее, простреленную резкой болью — было бы настоящим кощунством. Висок столкнулся с холодной и твердой поверхностью, совсем не напоминающую ни простынь, ни подушку. «Что за дерьмо?» — лениво подумал Гэвин. «Уснул на полу?» — мелькнула догадка. Он полежал еще немного, приводя в порядок сорвавшееся от одного-единственного действия дыхание и успокаивая разогнавшееся сердце. Хотелось пить — нестерпимо, принять таблетку от похмелья, узнать, сколько времени. Для этого нужно было хотя бы проморгаться. Верхнее веко отлипало от нижнего с такой неохотой, будто они были индийскими братьями, разлученными в детстве, а теперь, наконец, обрели друг друга и теперь не желали расставаться никогда. Гэвин подозревал, что уже безбожно проспал работу. Потом вспомнил, что ни за что не стал бы напиваться перед сменой и чуть успокоился. Если вообще можно было успокоиться, когда не чувствуешь нормально собственных рук, ничего не видишь, а голова гудит так, как не должна бы в лежачем положении. — Что за дерьмо? — хрипло выдохнул Гэвин, наконец разглядев перед собой один-единственный предмет — едко-желтый таз. Такого в доме у него отродясь не водилось. Таз стоял прямо перед носом. Очевидно, чтобы Гэвин в случае внезапного позыва, имел возможность далеко не тянуться. Только вряд ли в нынешнем состоянии он бы затруднил себя даже поворотом головы. Остальная обстановка комнаты тоже знакомо не выглядела. Да и была ли вообще эта самая обстановка? Кроме таза — голый пол и не менее голые стены. Только лампочка под потолком. А кирпичная кладка и отсутствие окон намекали на совсем уже неприятные вещи. Гэвина как ошпарило. Он заерзал, пытаясь перевернуться, сесть, хоть как-то поменять свое положение в пространстве. Звон резал по ушам. В правое плечо что-то врезалось. Сжало, усиливая давление под тяжестью собственного веса. Сумев повернуть голову и сфокусировать взгляд, Гэвин разглядел металлические звенья, вмятые в куртку. Цепь оборачивалась по груди, руке и уходила к штырю в полу. Тогда до одурманенного похмельем мозга наконец дошло. Гэвин не разбирался, что есть паника, и чем она отличается от злости. В его случае не отличалась ничем. Он бесился, тщетно пытаясь вырваться, елозил по полу, дергаясь всем телом, как выброшенная на берег рыба. С гулким грохотом перевернул ногой злосчастный таз и остановился, осознав, что его опять мутит. «Спокойно, Гэвин. Надо подумать», — сам себе сказал он. Вместе с тазом что-то еще грохнулось на пол и покатилось. Гэвин извернулся и разглядел бутылку воды. Хоть что-то хорошее. Только бы он сумел ее достать… — Где я, блядь, нахожусь?! — крикнул он в пустоту комнаты. Пустота не ответила даже скрипом ступеней. «Тихо, тихо. Надо беречь силы», — убеждал себя Гэвин: «Не ясно, кто тебя сюда притащил и зачем». — Че те от меня надо, уебок?! — обратился от неизвестно к кому. Таракан, пробежавший по стене к вентиляционной решетке, от Гэвина ничего не хотел и вопрос гордо проигнорировал. Гэвин в очередной раз дернулся, больно стукнулся затылком о бетон и зарычал в бессильной злости. Кому он мог понадобиться? Зачем кому-то связывать далеко не самого выдающегося копа Детройта и запирать то ли в подвале, то ли на чердаке? Что это за внезапно нахлынувший фанатизм к его персоне? Не хватало еще для ощущения всей полноты жизни оказаться в руках какого-нибудь маньяка. Лучше бы это была банда, которой Гэвин уже намозолил глаза своими расследованиями. Там хотя бы понятно, чего ждать — либо припугнут и выпрут после хорошей прочистки мозгов кулаками и подошвами, либо просто в бетон закатают. Неприятно, конечно, но хоть какая-то определенность. Но в последнее время никаких дел по бандам он не вел. Попадалась только какая-то мелкая ерунда по кражам, удобренная солидной порцией скучной бытовушной херни и на десерт подавался жирный глухарь. На таких птицах не то что не взлетишь — не подпрыгнешь даже, а карьеру строить ой как хотелось. Гребанный Коннор! Если бы не он, ничего этого бы не произошло! Коннор изо дня в день одним своим видом изводил Гэвина. И вот результат — он напился до беспамятства и очнулся черт знает где! Точно! Надо было попытаться восстановить хронологию. Память обрывалась где-то в районе двух ночи, когда Гэвин, стоя в переулке возле бара, заказывал такси до дома… До дома Хэнка, между прочим! Но он совершенно не помнил, доехал ли? Если доехал, то мог ли Хэнк отправить его в подвал проспаться? В принципе, мог. Но зачем цепи? И позволил бы Коннор? Это ж явно противозаконно. Нет, не сходилось. Что-то должно было произойти во время поездки в такси или сразу после. Хэнк алкаш, но не маньяк, чтоб в собственном подвале иметь приспособления на случай внезапного явления бухого Рида. Даже бухого Рида, желающего объясниться в чувствах к Коннору. Господи, какое же позорище! Гэвин решил, что стоит вернуться мысленно в самое начало и пойти по порядку. Он стал перебирать в памяти всех, кого видел в тот вечер, надеясь отыскать подходящее лицо. И почему он не андроид? Просканировал бы рожи, сразу бы просек, кто может на него зуб точить. И картинка была бы точная. И фоторобот сразу готов — только отправь в офис и жди, когда виновного повяжут, а тебя заберут по скинутым тобой же меткам. Но нет. Приходилось лежать в унизительной позе рядом с уродским тазом, пытаясь разогнать кровь по рукам, сжимая и разжимая кулаки. Приходилось думать больной головой. Девица, строящая Гэвину глазки, и бармен из подозрения отпали сразу — по понятным причинам. Кроме них в баре была еще молодая компания. Человек из пяти… Нет, шести. Трое парней и девчонок — видимо, в пару. Но они были веселы, совершенно пьяны и не обращали внимания ни на кого вокруг. Тем более на Гэвина. Наверное, там был кто-то еще. Но он совершенно не помнил, кто, и как он выглядел. В конце концов, Гэвин был не при исполнении и имел законное право забыть о своих профессиональных навыках хоть на один вечер. Он пришел в бар напиться до чертиков и пострадать о собственном идиотизме, а не запоминать алкашей и гуляк. Сраная жестянка умудрялась портить ему жизнь даже тогда, когда он ее не видел. Если бы не Коннор… Хотя, может, это его рук дело?! Может, его достало постоянное внимание Гэвина, и он решил проучить дотошного коллегу? Вырубить, связать и скинуть в подвал. И пусть там и сдохнет от обезвоживания и голода. А может, он придет после окончания смены. Поставит напротив стул, оседлает его как коня и будет наблюдать, как Гэвин корежится и брызжет озлобленными и бессмысленными клятвами закопать пластикового уебка едва только выберется отсюда. И Коннор будет долго сидеть и наблюдать, не выдавая ни одной эмоции на своем идеально-беспристрастном лице. Пока Гэвин сам не выбьется из сил и от его гнева останется только озлобленный взгляд и сбитое дыханье. Тогда Коннор приблизится и наконец покажет, как же Гэвин его заебал… — Сука… — выдохнул Гэвин, сильно зажмурившись. От фантазий с Коннором в главной роли, где он наконец проявляет к нему внимание, пусть и таким странным образом, обдало жаром. Если бы это оказалось извращенной игрой андроида, прочитавшего странные желания человечишки, Гэвин, похоже, был бы не против. Он бы, конечно, ругался и поливал Коннора трехэтажным матом, а потом, оказавшись на свободе, обходил его стороной. Но в тайне бы снова надеялся, что однажды столкнется с Коннором где-нибудь в укромном месте и тот обязательно воспользуется повторным шансом преподать урок послушания. Гэвин прекрасно осознавал, насколько неуместны сейчас его фантазии. Но ничего не мог с собой поделать. Коннор стал его мысленным слоном, о котором сказано не думать, и именно поэтому не думать никак не получается. Очевидно, его мозг предпочел переключиться с паники на любую другую столь же сильную эмоцию. Даром, что это оказалась бесполезная страсть. Благо, что последствия наполненной алкоголем ночи отразились на теле лишь едва вспыхнувшим и тут же стихшим возбуждением. Все-таки мечтать о Конноре в таком ключе было не время и не место. А вот подумать о том, что нельзя доставить ему удовольствия действительно никогда больше не увидеть наглой рожи Рида — вот это уже было больше Гэвину по душе. В чем Гэвин всю жизнь был чемпионом — так это в разрушении чужих надежд. Сначала разочаровал матушку, родившись пацаном. Потом отца — когда выбрал полицейскую академию вместо обучения на автомеханика. Немного стыдно Гэвину было перед своей первой девушкой, потому что прежде, чем затащить ее в постель, он уже все на счет своих вкусов понимал, но настойчиво отрицал. Перед самим собой, конечно же. Больше никому и в голову не могло прийти, что этот психопат, готовый ежедневно начищать чужие морды и получать в свою, может в тайне страдать от собственной голубизны. Так-то. Гэвин даже перед собой облажался по всем фронтам. Так что исполнять совершенно нескрываемое желание Коннора никогда не видеть Рида, он удовлетворить не мог по своим религиозным убеждениям и моральным принципам. Так или иначе, а голова, наконец, стала полегче. Это значило, что нужно попробовать распутаться и добраться до воды. Глубоко вдохнув, чтобы от резкого движения не вывернуло, Гэвин дернулся в противоположную сторону от натянувшейся цепи и перевернулся на живот. Через пару минут возни, показавшейся ему целой вечностью, он сумел распутаться. На запястьях плотно сидели браслеты. Под ними кожа уже покраснела и сохранила глубокие борозды. Гэвин этого не чувствовал, увлеченный своими попытками достать бутылку с водой. Ничего не хотелось сейчас сильнее — ни врезать Коннору, ни выбраться на свободу. Только бы выпить, чтоб смочить пересохший рот и горло, чтобы на пару мгновений подарить себе облегчение. Пару раз из нутра к горлу подкатывала горькая, болезненная тошнота. Гэвин боролся с ней, как какой-то брезгливый пацан, не желающий оказаться в вонючей грязной луже. Да еще и неизвестно на какой срок. До бутылки удалось дотянуться только ногой. Дрожащей и слабой. Гэвин догадывался по самочувствию, что дело не только в алкоголе. Возможно, ему успели подсунуть наркоту. Это объясняло и полную отключку, и невозможность вспомнить хоть что-то после злосчастного бара. Гэвин подтянул к себе бутылку, разъяренно свинтил крышку и залил в себя сразу треть.