Мечта о королевстве

      В Испании слованцы ехали под рассказы Нилаши о войне. Йозефу не терпелось услышать от Эрнё истории о великих подвигах, доблести и истинном мужестве. Но то, о чём поведал адвокату, Томашу и Юлианне бывший унтер-офицер, повергло их в шок. От рассказов Нилаши про удушенных газами людей Штокингер скривился в лице. Воспоминания Эрнё о заколотом им штыком сербе заставали Томаша брезгливо закрыть лицо ладонью, словно перед ним сидел вовсе не живой человек, а лежал разлагавшийся и начавшийся гнить в куче грязи труп. Юлианна дважды выходила из купе в слезах, будучи больше не в силах слушать Нилаши.       Один лишь Вацлав остался спокоен, пусть и мысленно он вернулся назад, в ту ужасную пору, когда пушки нещадно рвали в кровь кавалерию. Людей тогда вместе с лошадьми выкашивало, будто от болезни, как помнил Штефанек. Писатель не без интереса слушал Нилаши. В начале он ожидал услышать от Эрнё героические небылицы, думал посмеяться над ними. Однако унтер-офицер ни сколько не приукрашивал свои рассказы о войне, безжалостно окуная слушателей в кровавую реку жестокости. Слова Нилаши звучали пугающе правдоподобно, и бывший артиллерист поверил им.       — Неужели вы не было противно его слушать? — спросил у Вацлава в коридоре Томаш.       — Нисколько. Я сам всякого повидал. Мне повезло, ему — нет, — задумчиво ответил Штефанек, разглядывая живописное побережье Средиземного моря. Даже в ноябре оно выглядело ярко и красочно.       — В каком смысле повезло?       — Он служил в пехоте, я в артиллерии. Чувствуете разницу?       — Нет, — ответ Томаша показал Вацлаву то, насколько оказались далеки друг от друга фронтовики и простые люди, коим повезло избежать ратной службы.       — Он бежал в атаку на пулемёты и пушки, я наводил оружие и стрелял издалека.       — Только мне не хватало ещё ваших откровений! Нужно думать, о чём говорить в обществе приличных людей.       — Думать надо. Но и приличные люди должны знать правду. Вы оторваны от жизни. И именно по вашей прихоти начинаются войны. Только вы сидите в уютной квартирке, когда другие живут в могильных ямах. Пора выходить из блаженного неведения.       — Но ведь это ужасно! Нилаши довёл мою сестру до слёз!       — Ничего не поделаешь. Правда слишком ужасна. Послушайте нас, и вы поймёте, как с сестрой вам повезло.       — Я… вы человек явно недурной. Вас стоит послушать.       Если Вацлав понимал, в каком ужасе он побывал в прошлом, и говорил о войне как о великом зле, то Эрнё не видел в ней ничего плохого. Массовые убийства стали для него обыденностью. Штефанеку показалось, что Нилаши жутко нравилось смаковать подробности кровавой бойни. Его искренне удивила негативная реакция со стороны Йозефа, Томаша и Юлианны.       — Неженки они, герр писатель. Не то что мы с вами, — по-дружески сказал Вацлаву Эрнё, оставшись с ним наедине в купе.       — За сорок лет люди поумнели. Наши с вами предки мыслили иначе. Средневековье — ваша стихия, — сделал вывод Штефанек.       В Барселоне у грандиозного здания вокзала путникам встретились цыгане, чьё появление взывало звериную ярость у Нилаши. Размахивая кулаками, он прогнал их с таким рвением, что на слованцев обратил внимание офицер гражданской гвардии в лакированной треуголке «трикорнио». Испанец в серо-зелёной форме шёл по своим делам, но громкие возгласы Эрнё привлекли его внимание. Чтобы сгладить конфликт с гвардейцем, на арену вышел Вацлав.       — Вы с ним повнимательнее, раз он у вас на войне контуженный. Мы рады туристам. Однако закон есть закон, сеньор. — ответил Штефанеку рослый гвардеец с медного цвета кожей и пышными усами. — И чем ему цыгане не угодили? Удивительно. Ладно, будьте внимательны с ним. Иначе в следующий раз придётся его арестовать. Вам бы произношение потянуть не мешало. Приятного отдыха.       По пути к отелю Нилаши не переставая исходил ненавистью к цыганам:       — Грязные, оборванные. От них воняет. Ненавижу их. Взять бы и перестрелять. Была бы моя воля, то я бы очистил от этих гнилых опарышей всю Слованию.       Вацлав и сам не питал особых симпатий к цыганам. Однако у него никогда не возникало желание убивать их: «Прогнать — да, выселить подальше куда-нибудь в глухомань. Но не убивать».       В районе Пасео-де-Грасиа Вацлав познал, что у Эрнё помимо желания воевать, манившего его в далёкие края, имелась ещё и жгучая ненависть.       — Ваша ярость удивила испанского офицера. Здесь к цыганами иначе относятся, — проговорил Штефанек, который рассматривал по дороге улочки и здания, построенные в стиле испанского Ренессанса.       — Да кто может любить проклятых цыган? — задал вопрос Эрнё.       — Скажите, а к евреям вы как относитесь?       — К этим ущербным картавым людишкам?       Слованцы остановились в роскошном отеле, после чего Штефанек занялся поисками билета на рейс в Америку. Пришлось поспрашивать местных. Путешественникам крупно повезло: завтра вечером в Нью-Йорк отплывал испанский лайнер. И на его борту нашлось место для пяти пассажиров в каютах второго класса, что было большой удачей. Писатель думал прождать в Барселоне целую неделю перед тем, как отправиться за океан. Его опасения оказались напрасными.       — Неделю в море. Лучшее предложение, — говорил Вацлав, вернувшись в номер отеля. — Я думал, всё уже занято.       — Видать, война отбила у людей желание путешествовать. А мы с вами приятное исключение из правила, — ответил положивший чемодан под свою кровать Нилаши.       — Я читал, что в водах Атлантики раньше было полно мин из-за немецких подлодок, — вспомнил отрывки из газет Штокингер.       — Не дрейфь, лопоухий. Мы мимо Англии не поплывём. Немцы её хотели удушить, — с видом знатока утверждал Эрнё.       — Это обнадёживает.       Номер в отеле был просторным и с раздельными кроватями. И хотя из-за такой расстановки убранство комнаты с персиковыми обоями выглядело скромно, в нём всё-таки чувствовался испанский шик. Изысканная мебель с позолоченными украшениями, роскошная люстра и красивый ковёр создавали приятную атмосферу в номере. Дополнял её прекрасный вид из окна на ухоженные лужайки с клумбами и широкую улицу, где крыши многоэтажных домов украшали разные узоры. Моря видно не было, но оно будто шумело где-то рядом. Картина за окном напоминала Вацлаву приморский пейзаж.       Спутники Штефанека решили провести день в стенах отеля. Вацлав же предпочёл пройтись по улицам Барселоны, чтобы отвести душу. Ему хотелось открыть для себя нечто новое. Блуждая по барселонским улочкам, он успел несколько раз заблудиться, но нашёл выход. По пути слованец слушал то, чем жили испанцы.       Если о какой войне они и говорили, так это об Испано-американской. В их голосах слышалась горечь обиды. Старики проклинали подлых американцев и восхваляли великую империю, молодые люди говорили, что ещё в конце девятнадцатого века возникла необходимость реформ. Молодёжь, громко споря со стариками, признавала существование проблем. По их мнению, именно они привели к упадку той самой державы, над которой в прошлом не заходило солнце. Пока старый матрос, возможно, воевавший на Филиппинах, обличал коварство «североамериканцев», студент с тонкими усиками напомнил ему про техническую отсталость Испании в сравнении с Америкой.       Вацлав с интересом наблюдал за их спором, присев в кафе под зонтиком. Штефанек мало что понимал в уличной дискуссии. Определённо, ему нравилось мнение молодых студентов. Они старались осмыслить опыт прошлого и найти решение нынешних проблем. Внутреннее развитие, в их понимании, давно стало необходимостью для Испании. Без него, как говорили студенты, никак не получится взять реванш.       Как бы ни интересно Вацлаву оказалось слушать чужой спор, испанцы оставались для него чужими, как и он для них. Борьба кубинцев, аламонцев и филиппинцев за свою независимость была ближе его сердцу, чем терзания их бывших поработителей. Он видел родственную душу в повстанцах, боровшихся за свободу. «Поработитель не поймёт порабощённого. И с порабощённым то же самое. Империи рушатся, а освободительные движения только крепнут», — сделал вывод Вацлав.       Мировая война не занимала умы испанцев. Другие жители Барселоны по большей части говорили о себе и насущных проблемах.       На второй день пребывания в Барселоне Штефанек ушёл на прогулку и вернулся под вечер, в аккурат перед отплытием. Номер в отеле вскоре сменился на каюту с белыми панелями на металлических стенках. Слованцы разместились на кроватях из красного дерева.       — Как-то мне нехорошо, — простонал Штокингер, чьё лицо после отплытия корабля успело позеленеть.       — Качка, что ли? — спросил Эрнё, лежавший на кровати напротив Йозефа.       — Не знаю. Никогда не плавал на кораблях. Думаю, съел что-то не то. А вы бывали в плавании?       — Я? — удивлённо переспросил Нилаши. — Нет. Мне плыть некуда. Да и откуда у меня деньги на океанский круиз? Я из школы выйти не успел, как меня в подмастерья отдали. А потом, в четырнадцатом, под ружьё подставили. И иди воюй. До войны я никуда толком не ездил, просидел в Шегеде.       Городок Шегед находился на юге Словании недалеко от венгерской границы. Со всех сторон его окружали дремучие и готически прекрасные леса.       — Тоже с четырнадцатого? — поинтересовался Вацлав. Он устроился на втором ярусе над Штокингером.       — Ага. С самого начала и до конца. Вы так же, герр писатель?       — Да. Но я слёг с болячкой в конце шестнадцатого. Потом меня перевели в тыл, — говорить о тифе Вацлав не стал. Ему хотелось навсегда забыть о бараке смерти, где в бреду он видел странные сны, ставшие источником вдохновения для некоторых его рассказов. Штефанеку повезло выйти оттуда живым.       — Слабоваты вы оказались.       — А кто спорит?       Сон на берегу корабля воспринимался Вацлавом совсем по-другому, чем в здании отеля. Его голову не покидало ощущение, что под ногами у него не было земли. Поезда всё-таки ездили по суше. В то же время корабль плыл плавно — писатель совсем не чувствовал, как двигалось судно. А в поезде Штефанека качало во сне из одной стороны в другую, его будто убаюкивали. На борту трансатлантического лайнера движение совсем не чувствовалось.       Утром выяснилось, что Штокингер отравился ещё в Испании. Так сказал корабельный врач, посоветовавший Йозефу полежать пару дней и принимать лекарства. «Отравление слабое», — произнёс перед уходом полноватый медик.       — Скрутило тебя от испанской… вкуснятины, — усмехнулся Эрнё, подобрав нужное слово. — Наша еда получше будет. Приглядел бы ты за багажом, да помощник из тебя неважный.       — Считаете, нас и здесь могут ограбить? — последовал вопрос из уст Штефанека. Он присел на кровать к Йозефу.       — Ещё бы! Вы видели пассажиров, как его там? Вот, точно! Третьего класса. Они ютятся внизу, подобно крысам в трюме. Так здорово, что мы там не сидим. Когда ещё я бы поплавал вторым классом? Жаль не первым.       «С ним сложно поспорить, хоть он и опять сам себе противоречит. Когда бы я решился выбраться из Европы? Сидел был дома за работой. Или в Вишневыграде. Было бы не до путешествий. А так вроде ищу себя, пишу историю и отдыхаю», — задумался Вацлав.       — Индивидуальная непереносимость. Кто же мог знать? Я всего лишь хотел приобщиться к испанской кухне, — причитал Йозеф. — Ничего не слышал ни о какой индивидуальной непереносимости.       — Врач сказал, что ты легко отделался. Пара дней, и ты, как новенький, — утешающим тоном ответил писатель.       — Он очень умный человек. Поначалу он меня напугал. Целый допрос начал. Я себя подследственным ощутил. Хорошо, что помог.       — Да ты не волнуйся, лопоухий. Я пригляжу за тобой. Опыт имеется, — поспешил заверить Штокингера Нилаши.       — Опыт в чём? Вы ведь не санитар, герр унтер-офицер, — насторожился, подобно ищейке, подвох Вацлав.       — Да я раненых пару раз вытаскивал. Помню, в перевязочном пункте народу не хватало. Мне помогать приказали. Честно скажу, столько кровищи я даже в бою не видывал.       — Как прекрасно, — с иронией ответил Штефанек.       — Как хорошо, что вы оказались рядом, — с уважением произнёс Йозеф. — Что бы мы без вас делали!       «То же самое, что и обычно», — промелькнуло в голове у Вацлава.       — Если что-то случится, скажите мне. Или сразу зовите врача, — настоял перед прогулкой по палубе Штефанек.       — Не волнуйся. Пустяк же, как врач сказал, — пытался успокоить друга Штокингер.       — Всякое бывает. Понял вас, герр писатель.       — Я скоро вернусь.       На палубе чувствовалось суровое дыхание Атлантики. От него с одной стороны веяло морской свежестью, а с другой отдавало холодом. Дул ветер, за бортом шумели волны. Вдалеке Штефанек увидел привычное ему молочного цвета небо, точно такое же, как в хмурой осенней Словании. Ради интереса Вацлав попытался отыскать сушу, прекрасно понимая абсурдность сей задумки (корабль ещё ночью проплыл мимо берегов Португалии).       Вместо обыденных панорам городов, полян, лесов, горных долин и пляжей писатель разглядывал тянувшуюся вдаль морскую гладь. Ей не было видно конца. «Словно не существует никакой земли. Один сплошной мировой океан, ничего больше», — подумал Штефанек, взор которого устремился к горизонту.       — Холодно здесь. Бр-р-р! А впереди нас ждут тропические острова, где в прошлом хозяйничали пираты. Слишком резкий переход, не находите? — затем к Вацлаву присоединились Томаш с Юлианной.       Втроём они встали у поручня в левой части палубы.       — Резкий. Но по мне, нам не помешает немного свежести Атлантики и тепла тропиков, когда дома у нас на носу зима, — ответил Вацлав.       — Мы с сестричкой тоже так думаем. Мы море видели всего три раза в Германии. Я потому и согласился поплыть с вами, потому что хотел развеяться. Вы тоже, как я гляжу, плывёте за новыми ощущениями. Политика вас не волнует.       — Как сказать не волнует. Волнует, конечно же. Иначе я бы не приехал в Вишневыград. Но и новых ощущений мне тоже хочется. Я хочу отвлечься и забыться. Война порой напоминает о себе. Надеюсь, яркое приключение поможет мне позабыть о ней.       — Если у вас всё было так же ужасно, как у этого Нилаши, то вряд ли всё легко забудется. Я бы с ума сошёл. Пусть у вас всё получится.       — Спасибо.       — Откуда вы знаете испанский? — робко спросила Юлианна, укутанная в чёрное пальто.       Томаш отошёл и поменялся с сестрой местами.       — Я лингвист по образованию. Когда поступал в университет, выбрал испанское направление, — с улыбкой объяснил Вацлав.       — Почему?       — В самом деле, почему? Испанцы от нас далековато. Да и связей у нас с ними мало, — выразил интерес Томаш.       — Потому что я тогда уже знал, что мы поплывём на Аламон, — пошутил Штефанек. — На самом деле всё проще. Австро-немецкая филология сидела у меня в печёнках, хватило в школе. Французская литература смотрелась обыденно. А испанская показалась мне далёкой и загадочной.       — Необычный выбор.       — Где вы учились? — спросила девушка. — В Вене?       — Нет. В нашем Вишневыградском университете. Откуда вы знаете английский, Юлианна?       — Выучила в школе. Но я никогда не говорила с американцами. С англичанами тоже, — тихо проговорила в ответ девушка. Ей вроде бы хотелось поговорить с Вацлавом, но она никак не могла преодолеть внутреннюю скованность.       — Я до вчерашнего дня тоже никогда не разговаривал с испанцами. Офицер в смешной шляпке сказал, что мне бы не мешало подтянуть произношение.       — Я боюсь. Со школы многое позабылось. Мало знать, надо уметь говорить.       — Если у вас ничего не выйдет, то ничего страшного. Разболтаем американцев на немецком и испанском. Говорят, в Америке живёт много латиноамериканцев. Может, нам повезёт?       Томашу не понравилось «воркование» Вацлава с Юлианной. Он встал на прежнее место. «Его право. Я ни на что не претендую. Хотя не стоит вам себя обманывать, господин Штефанек, она хорошенькая. Только зажатая, как маленькая девочка», — поведение брата девушки не смутило писателя, но он признал к ней свои симпатии.       — Мы вот плывём искать потомков королевской династии. Звучит интригующе. Я должен признаться, в истории я слаб. Как называется наша королевская династия? — задал вопрос Томаш. — Меня мало заботит политика. Просто интересно. Нужно же восполнить пробел, раз скоро будет коронация.       — Моньяди, — дал ответ Вацлав.       — Спасибо. Неужели их род действительно такой древний, что ему уже перевалило за тысячу лет? Уму непостижимо! И эти Моньяди правили Слованией с самого её появления и до Габсбургов?       — Не совсем так. Династия Моньяди стала править Слованией с середины четырнадцатого века. До неё с конца девятого века правила династия Пржемышеков. Но во время череды междоусобных войн в тринадцатом веке их род прервался. Моньяди же, тогда ещё шегедские князья, со временем объединили все остальные слованские княжества под своей властью. Со временем Моньяди стали вассалами Габсбургов. А когда Слования утратила свою независимость, то Моньяди превратились из королей в дворян, хоть и влиятельных, но всё же уже не королей. Так они и дожили до наших дней.       — Вы, часом, не историк? Больно много знаете.       — Нет. Но в университете нам хорошо преподавали историю.       — Заметно. Пойдём мы греться. Холодно тут.       На следующий день воды Атлантики, словно по воле Посейдона, разгневались. За иллюминатором яростно бушевали волны, пугая пассажиров. Им казалось, что снаружи начался настоящий шторм. Матросы в ответ говорили: «Такое жалкое зрелище язык не повернётся назвать штормом. Так, море шалит немного. Ничего особенного». Их спокойное поведение гипнотически подействовало на людей с суши: они угомонились и вернулись в каюты, когда море продолжало буйство. Вацлав подумал было, что моряки солгали во благо, дабы не создавать панику. Но через пару часов Штефанек убедился в правоте команды корабля.       Вид из иллюминатора изо дня в день оставался без изменений. «Картину перед ним будто повесили», — в шутку подумал Вацлав. Однако на палубе он видел то же самое. День сменяла ночь, но ничего не менялось: хмурое небо, шум волн и море вокруг. Лишь одной ночью снаружи разыгрался шторм, заставивший команду предупредить пассажиров, что выходить на палубу опасно. Тогда за стеклом иллюминатора на глазах слованцев волны то поднимались на десятки метров, то потом резко опускались, когда на корабле ждали столкновения.       «В сравнении с могучей стихией наши людские переживания, тревоги и заботы кажутся просто ничтожно маленькими. Одна волна, и мечта о королевстве может погибнуть. И тогда точно победит республика», — философски заметил Вацлав, наблюдая за волнами. Утром Атлантика стихла.       За два дня Штокингер поправился.       — Я пожалуй только посижу за компанию. Как-то кусок в рот не лезет, — сказал, садясь за круглый столик рядом с Вацлавом, Йозеф.       — Как знаете, — ответил Томаш. — Вам виднее должно быть.       Слованцы собрались в ресторане, желая отпраздновать выздоровление Штокингера.       — Твоё здоровье, герр адвокат! — Эрнё взял стакан Мартеля и сделал глоток.       — Спасибо, — ответил Йозеф.       — Так значит, у вас своя типография? — задал вопрос Томашу Вацлав. Попутно он почувствовал, как от Нилаши запахло перегаром. — Нашей «королевской партии» как раз нужна типография. Хотим печатать свой журнал с газетой.       — Бумажки — чепуха! Надо, чтоб по Болеславской площади прошёл король на белом коне! За короля! — сделал второй глоток, сморщившись, Нилаши. Он начал пьянеть, что пугало Штефанека: «Нам тут драка не нужна. Не хватало ещё, чтобы он выбросил кого-нибудь за борт».       — Что же вы раньше не сказали? Я бы помог, — с досадой ответил сидевший напротив Вацлава и Йозефа Томаш. — У меня там уже издает свою газету «Искра революции» крыло революционных социалистов. От них всегда приходит некий Малаши. Торгаш от Бога, уболтает любого. Хитрец, одним словом. Вроде революционер, а с виду и не скажешь.       — Социалист-революционер?! — гневно закричал, словно в панике, Эрнё. — Да они хотят залить нашу страну кровью! Учинить братоубийственную войну! Убить цвет нашей нации! И ты, негодяй, ещё и помогаешь им?!       Взрыв ярости Нилаши заставил весь зал обратить на него внимание.       — Вы их переоцениваете. У них ещё даже нет своей партии. Он формально продолжают числиться в Социал-демократической партии, — спокойно проговорил Томаш, сохранив самообладание. — Они платят мне деньги, я печатаю их газету. Закон на моей стороне.       — Они тебя потом повесят, дурында. Как хочешь. Была бы моя воля, я бы перебил всех этих чёртовых социалистов, — понизил тон Нилаши. Негодование посетителей ресторана заставило его говорить тише. — Хороший коньяк! Ничего подобного не пил! На фронте пили всякое дешёвое пойло, которое хотелось выплюнуть. Фу! Как вспомнишь, так мерзко становится.       — А вы вообще каких взглядов придерживаетесь? — сменил тему Вацлав и обратился к Томашу.       — Никаких, наверное. Мне некогда размышлять на политические темы, деньги зарабатывать надо. Если победит Маслек, я не обижусь. Если спустя четыреста лет вернётся король, то я тоже не обижусь. Главное, чтобы мне не мешали зарабатывать и не трогали моё дело, — признался брат Юлианны.       — Тогда не помогай ни революционерам, ни социал-демократам. Подними они голову, ты, дурында, останешься без гроша в кармане, — предупредил его Эрнё.       — Вы преувеличиваете.       «С Томашем всё понятно. Он равнодушен к мечте о королевстве. Ему нет до неё дела. С такими взглядами его устроит любая власть, лишь бы она ему не мешала. Слишком глупая позиция, в ней нет никаких убеждений. Одна меркантильность, — рассуждал Вацлав. — Он не боится раскола в обществе и даже думает, что такое невозможно. Жажда наживы может погубить Томаша. Но в одном брат Юлианны прав — у нас нет массовой поддержки».