Мост

«Ты первый, кого сразу не вырвало». Это была такая шутка. Одна из немногих здешних. Вроде Гэвина, который теперь уж точно вошел в историю Питта как парень-который-хотел-отсосать-сам-себе. Или когда новичкам выдавали тележку с ломом и говорили, что металл грязный. Его надо очистить перед тем, как пустить в оборот – отправить на переплавку или сунуть в монструозный заводской пресс. Потом всем цехом исподтишка наблюдали как доверчивый идиот пытается содрать ржавчину с корявых обломков. Как он тратит драгоценную воду впустую – или еще хуже: подходит к хозяевам и спрашивает, где тут отмывают металл, а потом корчится на грязном заводском полу, получив сапогом или битой в солнечное сплетение. Потому что глупость должна быть наказана. А глупость и дерзость наказываются вдвойне. Самое забавное, что лом был действительно «грязный»: от него фонило так, что у Найджела в первый день глаза на лоб полезли. Это случилось до того, как он вырубил надрывающийся счетчик. Тогда, глянув на добрых советчиков, он лишь покрутил грязным пальцем у стриженного виска. Он был одним из немногих, кто не стал пытаться очистить металл от радиации при помощи воды и тряпок. И он был первым, кто не проблевался, когда узнал, из чего готовится знаменитая сытная тюря – вонючее густое варево, куда Каи добавляла то перец, то соль, то еще какую-нибудь драгоценную специю. Над новичками любили шутить: дожидались, пока они съедят свою порцию, а потом рассказывали, из чего это варево приготовлено. Или подбрасывали в тарелку что-нибудь эдакое. Что-то очень смешное – какую-нибудь часть разделанной туши, маленькую, но целую и легко узнаваемую. – Пахнет не очень, – сказал в тот день Найджел под взглядом целой кучи внимательных глаз. – Но на вкус ничего. И голод утоляет отлично. Можно добавки? Медленно, демонстративно облизал деревянную ложку с подгнившим и рассохшимся черенком. Пожеванный кончик пальца с обескровленным синим когтем обсосал, будто леденец, и, придирчиво осмотрев, положил в пустую миску. С того дня над ним если и пытались подшучивать, то делали это беззлобно и аккуратно. А Каи – девушка, похожая на очень больного, изможденного гуля, которая готовила еду для всех рабов Питта и поэтому точно знала, что собой представляет тюря, – тогда решила, что он просто рисуется. Что парень со стальными нервами, яйцами и желудком лишь колоссальным усилием воли удержал эту бурду в себе. Ведь он уже знал, как выглядит то, из чего она варится. До того, как съел свою первую порцию, он успел побывать на заводском дворе. Взглянул краем глаза на тех, кто там обитает, сказал: «Ну уж нет, вашу мать» – и со всей прытью рванул назад. – Я не рисовался, – сообщил Найджел на второй день, когда удалось перекинуться парой слов до гудка ночной смены. – Просто ты хорошо готовишь. С тех пор Каи наливала ему чуть больше тюри, чем остальным. А если получалась лишняя порция – как после парня, который хотел отсосать сам себе, а потом так удачно сбежал по заминированному мосту, – то она доставалась Найджелу. Естественно, втайне от остальных. «Они меня побьют. Или сделают что похуже. Например, расскажут охранникам», – в ответ на вопрос, что с ней будет, если о лишних порциях кто-то узнает, поведала Каи. И тут же добавила, что это ее не пугает. Их, рабов Питта, пугало не особо много вещей. Среди этих вещей были позорные столбы на площади в Нижнем городе, заводской двор, ИТВ, которое пугало своей неизбежностью, и демоны, в которых превращались многие заболевшие. Впрочем, в виде тюри эти демоны уже не пугали. Иногда Найджел думал, насколько же это странно: пожирать то, чего ты боишься до чертиков. Пожирать тех, кто еще недавно сидел с тобой за одним столом и тоже что-то такое жрал. Круговорот еды в природе. В Питте ты сам становишься тем, что ты ешь. Это вступало в неразрешимое противоречие со всем, чем Найджел считал себя. ИТВ было порождением Питтсбургской среды, продуктом гремучей смеси из радиации, тяжелых металлов, бактерий-мутантов, токсинов и вездесущего довоенного вируса, которым уже двести лет был пропитан весь мир вокруг. Если ты не дошел до необратимой стадии – не стал трогом, жутким лысым «демоном», рычащим и воющим на заводском дворе, – то всегда оставался путь назад. На пустоши. По мосту, по минам, через лагерь рейдеров и туннель. Рейдеры Питта постоянно сменяли друг друга. Те, чья рожа уже начинала слезать с черепа, отправлялись на Столичную пустошь, восстанавливались и приходили назад. Рабы Питта были лишены такой роскоши. Поэтому они умирали, становились монстрами и превращались в сытное варево для своих бывших товарищей. А на смену им пригоняли других. Здоровых и свежих, еще не заразившихся ИТВ. Кто-то сказал бы «каннибализм», однако Найджел, взглянув на трогов, не был уверен. Хотел обсудить с Каи этот вопрос, но никак не подворачивалось достойного повода. Пару раз задумывался, что она чувствует, разделывая очередную тушу и, быть может, узнавая в исковерканных болезнью чертах лица того, с кем еще недавно болтала, работала и кому протягивала миску, полную вонючей жирной бурды. Наверное, у этой хрупкой девчонки тоже стальные яйца. Было бы неплохо забрать ее отсюда, отмыть, вылечить и как-нибудь вместе зажечь. Так, чтобы виски, музыка и наркота, чтобы химия разрядами била в мозг, струилась по венам, чтобы кожа горела не от язв, а от прикосновений, и чтобы трахаться, трахаться, трахаться от заката и до утра… – О чем ты задумался? Жаль, что в таком виде ее трогать нельзя. Сдерешь ненароком кожу, перепачкаешься в крови. – Эй, Найджел? – она хотела коснуться его руки, но, протянув свои ободранные пальцы, тут же их отдернула. – О чем ты думаешь? О чем, черт подери, еще можно думать, когда тебе двадцать лет? О еде и о сексе, конечно же. И о том, как спасти этот чертов мир. Да, весь чертов мир – почему бы и нет? Чтобы, когда наступит его, Найджела, черед пройти по мосту, он смог без стыда посмотреть в глаза человеку, который встретит его на другой стороне. Ну ладно. Почти без стыда. – О том, что мне здесь не нравится. Меня никто не предупреждал о таком дерьме. Соврал лишь слегка: его все же предупреждали. Вернер – решительный одноглазый хрен, с которым Найджел повстречался на Столичной пустоши, – в таких ярких красках расписывал ужасы Питта, что сердце дрогнуло бы даже у камня. Ведь жертвами ужаса становились самые беззащитные – люди, которых силой сюда вели, силой заставляли вкалывать, а когда болезнь подбиралась к последней стадии, их выгоняли за черту города или вышвыривали на заводской двор. Или они сами туда сбегали – те, кто не находил в себе смелости ступить на проклятый мост. Про двор Вернер умолчал. Не сказал и о кое-каких других вещах. Например о том, что некоторые зараженные умудрялись сохранить человеческий облик. Не превращались в монстров, что передвигались на четырех конечностях, и не начинали рвать глотки всему живому. Нет, не обязательно. Некоторые становились совершенно чокнутыми дикарями – что-то связанное с биохимией мозга. Что-то такое, что сводило людей с ума, и они – часто с виду почти нормальные и даже способные держать оружие – тоже отправлялись на заводской двор и шныряли по окрестностям промзоны. Двор был огромен – целый изолированный мирок. Там место нашлось для многих: и для трогов, и для обезумевших дикарей. Только нормальным людям там делать было нечего. В какой-то момент Найджелу стало интересно, найдется ли там место для него. В конце концов, разве он сам – нормальный? – Как ты вообще оказался здесь? В Питте не было принято говорить о прошлом. Прошлого не существовало – только настоящее, только сегодняшний чертов день. – По собственной воле. На этот раз он совсем не врал. И пусть говорили ему, что комплекс спасителя до могилы его доведет, но что поделать – наследственность. Отец умер так же – пытаясь помочь сразу всем. Вот только он умер героем. А его сын подохнет либо от болезни, либо от рейдерской пули. Либо от голода. Вернер еще кое о чем недосказал: о том, что в Питте не было нормальной еды. Лишь вонючая тюря и гребаные консервы. Те самые, почти вечные, пережившие не одно столетие. Найджел не мог питаться консервами – глупая шутка, издевка природы, паршивая аллергия на какой-то из компонентов. Вроде бы на тот самый чудодейственный консервант. Он не мог питаться консервами и не умереть. И на одной тюре не протянул бы долго. Поэтому у Найджела еще оставался тот самый заводской двор. – Чего расселись, ленивые твари? Пожрали? Теперь за работу! Пошли, пошли, пошли! Визгливый женский голос, отдающий приказы, звучал противнее, чем визгливый мужской. Проходя мимо рейдерши с двумя идиотскими фиолетовыми хвостиками, Найджел зачем-то принюхался – и даже на сытый желудок сумел уловить. Его. Божественный аромат свежей крови. Наверное, эта мразь недавно кого-то прибила. Или сама поранилась. Или у нее просто те самые дни, когда женщины не дают. – Чего пялишься, придурок? – нахальная морда, дерзкая и курносая. Почти не тронутая ИТВ. – Зенки тебе выжечь? Один или сразу два? Ее звали Вики. Она выглядела почти нормально. С рабами обращалась хуже, чем прочие головорезы. Всякий раз, глядя на нее, Найджел думал о том, как бы ее убить. Или сначала оттрахать. Поступить с ней так, как иногда поступали рейдеры с самыми симпатичными, самыми чистыми и здоровыми на вид рабынями. Ставили их на четвереньки прямо посреди площади, приковывали к позорным столбам, а сами пристраивались сзади, просто пускали по кругу – обычно ночью, ведь днем вокруг были другие охранники. Некоторые казались почти нормальными – и Найджел краем уха слышал, что в Питте не поощряется бессмысленная жестокость, что за нее здоровьем и жизнью расплачиваются даже рейдеры… Но, видимо, у понятия «бессмысленный» тут был какой-то свой, особый, смысл. Да, было бы неплохо взять эту наглую Вики, засунуть ее фиолетовую башку в ту деревянную дырку, из которой сейчас торчат грязные кучеряшки едва знакомого парня. Трахнуть хорошенько, а потом убить. И съесть. А из остатков сварить питательную тюрю для всех остальных рабов. Эта тюря была бы намного вкуснее привычного адского варева. Ведь если бы не тот чертов палец, в горячем густом бульоне – и в жестких солоноватых кусочках плоти, что в нем бултыхались, – Найджел никогда не распознал бы человечину. Троги что на вид, что на вкус совсем не как люди. А вот Вики должна быть вполне ничего. – О чем ты опять задумался? Каи, провожающая его на ночную смену, пыталась заглянуть в лицо. – О том, что жаркая будет ночка. В прямом смысле жаркая – температура в цехах стоит такая, что кажется, вот-вот начнет гореть кожа и расплавленные мозги вытекут через нос. – И что к утру я снова проголодаюсь. Приближаясь к размалеванным граффити стенам завода, Найджел опять скривился от боли в обласканном плетью боку. – Я придумаю что-нибудь, – пообещала Каи, проводив его до самых ворот. – Утром я чем-нибудь тебя накормлю. Если сама не смогу, у Медеи еду для тебя оставлю. Найджел выдохнул искреннее «спасибо» и снова подумал о том, что было бы классно забрать эту девчонку с собой на Столичную пустошь. И еще того парня с кучеряшками, застрявшего в деревянных колодках, – если, конечно, его не оставили там умирать, как иногда бывало. И Медею – старую стерву, которая Найджелу не понравилась сразу, но она была единственным его шансом отсюда вырваться, сообщницей Вернера, затеявшего гражданский переворот… И просто пожилой женщиной, а пожилых женщин папа учил уважать. Ну и всех прочих рабов проклятого Питтсбурга он тоже собирался забрать с собой на Столичную пустошь. Разумеется, если сам когда-нибудь сможет туда попасть.