Лишь честь и жизнь

Анн рассеянно поправил бархатный берет и прошёл в услужливо распахнутые перед ним двери. Стража знала свое дело, а он свое — они охраняли и открывали двери в покои госпожи, а он искусно играл роль её единственного и ближайшего советника. Играл так же легко и непринужденно, как только что поправил берет — будто обычным ничего не значащим жестом, хотя ещё вчера отрепетировал касание ладонью пера и бархата. Вся его карьера строилась на этих невзрачных жестах, которые порой значили весьма и весьма много. — Сударь, — поприветствовала Монморанси мать короля Франции, подперев рукой талию и слегка согнувшись. Выглядела госпожа уставшей и бледной, но так она начала выглядеть почти сразу после начала их связи. Странная, непростительная, безумная связь, мучившая их, вытягившая из них обоих все соки и в то же время дававшая силы, напоминавшая о главной цели. Казалось, никто уже не верил, что король вернётся, а они все сражались и сражались на почти невидимой войне. — Госпожа, как ваше здоровье? — все же поинтересовался Монморанси, пусть и знал, что Луиза, как он иногда позволял себе называть её, по традиции уйдёт от ответа. — Потом, — ожидаемо отмахнулась она, на мгновение приподняв правую руку, которой поддерживала собственную талию. Анн нахмурился — госпожа не любила говорить обо всем, что касалось лично её, и сейчас тоже явно не горела желанием посвящать его в свои переживания, но было в ней нечто, привлёкшее его внимание. Нечто едва уловимое. Нечто сравнимое с холодным потом, прошибшим Монморанси на рассвете дня битвы при Павии. Он почувствовал... опасность. Неминуемый проигрыш. За всю свою карьеру дипломата он не раз испытывал это чувство, и не раз оно помогало ему избежать лишних потерь. — Конечно, госпожа, — в данном случае он не мог просто сбежать с поля боя и понадеялся лишь на не без причин развившуюся мнительность. — Полагаю, вы также получили письмо от нашего короля, — иногда, в почти истерических припадках совести, Анн размышлял, не посоветовать ли королю впредь писать одно письмо на двоих, раз уж нередко они с его матерью распечатывали оба своих экземпляра в одной кровати. Каждый раз Анн собирался остановиться — и каждый раз не мог. Страдала ли Луиза Савойская такой слабостью? Едва ли. Она никогда не сомневалась в том, что делала, даже если ошибалась. — Да. Мой сын в очередной раз против мира, — Луиза тяжело вздохнула и покачала головой в знак неодобрения, а потом поморщилась, как от резкой боли. — Против условий императора, — поправил её Монморанси, хотя это было совсем необязательно. Просто... ему хотелось с ней говорить. Не только прокручивать каждое предложение короля, императора и всех остальных в собственной голове, а говорить, слушать. Две головы всегда лучше одной. Почти всегда. — Выгоднее не будет, — отрезала Луиза, и он был полностью с ней согласен. В противовес всей своей порой безудержной страсти в постели, она обладала предельно холодным и расчётливым умом, какой он не всегда встречал и у мужчин. Они по-прежнему прекрасно находили общий язык, рассуждая о политической ситуации, как и сейчас, полностью соглашаясь во мнениях. Император готов был отпустить своего самого непримиримого врага, но взамен просил огромную сумму, гарантированную временным обменом короля на его сыновей, и Бургундию. И если с деньгами и сыновьями король преступно легко мог согласиться, в случае Бургундии он предпочёл бы удавиться, но сохранить её, пусть и на том свете. И чем дольше отказывал Франциск, тем злее становился Карл, выдвигая все более неприемлимые условия. Монморанси удалось узнать, что император теперь помышлял связать французского короля ещё и браком. Два упрямца не сдавались, доводя каждый своих подданных до отчаяния. — Не знаю, могу ли я ещё что-нибудь сделать, — признался Монморанси и развел руками, не считая нужным скрывать что-либо от госпожи. — Король не прислушивается ни ко мне, ни даже к сестре. Вряд ли кому-либо ещё под силу переубедить его... — Монморанси выдержал паузу, размышляя, польстить Луизе Савойской или же они уже достаточно знали друг друга, чтобы она перестала верить ему при всех талантах, — кроме вас, — все же добавил маршал и покорно склонил голову. Как показывал его опыт, женщину никогда нельзя лишать комплиментов, особенно наделенную властью женщину. Это был действительно комплимент — при всей любви, даже обожании Франциск так и не научился прислушиваться к мудрым советам матери, он умел только любить её, превозносить, боготворить, но не слышать. Луиза стучалась в закрытые двери — самые красивые, крепкие, достойные, но закрытые. И только иногда происходило невозможное, и король действовал, не исходя из одних лишь своих желаний. Если не передумывал до следующего утра. — Хорошо, я напишу ему ещё раз, — согласилась Луиза, но без привычного спокойного и величественного превосходства и словно ещё больше побледнев. — Госпожа, — волнение снова кольнуло Монморанси. Он сделал шаг вперёд, к стоявшей перед ним женщине, сам не понимая, что собирался сделать. То ли поддержать её в очередном приступе нездоровья, то ли схватить за горло и трясти, добиваясь ответа на вопрос, какого черта происходило с ней в последнее время, если она двух слов не могла вымолвить, не скривившись в гримасе. Если ей было столь противно его общество — так это и не он звал её под балдахин королевской кровати. Впрочем, чувства маршала не имели ничего общего с ущемленной мужской гордостью — скорее его пугал сам необъяснимый ужас, охватывавший его при виде изменившегося лица госпожи. — Сударь, прошу вас покинуть меня, — будто прочитав мысли Монморанси, громко приказала Луиза, и он собирался с удовольствием и облегчением подчиниться, но она вдруг добавила: — Жду вас вечером. Она отвернулась, а он вышел, снова обливаясь ледяным потом под бесчисленными слоями одежды. Вечером... За год королевского плена сколько вечеров они встретили вместе. Никакой любви, только нежность, когда сердце щемило от разлуки с дорогим обоим королём, и страсть, когда его упрямство доводило обоих до исступления. Ни одного лишнего слова, ни одного признания — и столько вечеров, в которые она просто лежала на его груди. Совесть мучила Монморанси, но никогда он не испытывал позорного и унизительного страха — лишь здоровое волнение предателя, спавшего с матерью лучшего друга. Сегодня же все вокруг кричало, что что-то не так, что-то неправильно, и все они доживают свои последние спокойные дни. Странно, даже в самые тяжёлые моменты и в самых безнадёжных переговорах он не испытывал подобного упаднического настроения. Вечером Луиза встречала его в новом платье, с другой причёской и с более здоровым цветом лица. Сложно было определить, желала ли она близости или собиралась ограничиться беседой — Луиза Савойская никогда не выдавала своих чувств. Возможно, он мог поинтересоваться у придворных дам и слуг госпожи, что с ней происходило и о чем она хотела с ним поговорить, но ему даже в голову это не пришло — он не привык следить за женщинами, с которыми имел связи, и тем более не привык следить за Луизой, матерью друга и короля. — Сударь, я хотела бы сообщить вам, что написала новое письмо моему сыну, где использовала всё имеющееся у меня красноречие. Если желаете, можете ознакомиться с ним, как обычно, — она кивнула в сторону разложенной на столе бумаги. Монморанси далеко не всегда читал её письма королю, как далеко не всегда показывал и свои, но иногда они давали друг другу своевременные советы, подсказывали удачные фразы, которые впечатлили бы короля. Тонкая нить, натянутая между властью и дружбой. — Если желаете вы, госпожа, — Монморанси привычно склонился в почтении, но Луиза словно не слышала его, сложив изящные руки на пышной юбке. — И ещё одно, — обыденным, почти скучающим тоном добавила она, не глядя на маршала. — У меня будет ребёнок, — теперь она взглянула ровно на него, удивительным образом мгновенно поймав его взгляд. Лицо Луизы ни капли не изменилось, оставшись совершенно бесстрастным, словно она сообщила о погоде за окном, но её внимательные тёмные глаза прожигали Монморанси насквозь. Она знала, что самой важной была его первая реакция, и он повел себя ровно так, как она ожидала. — Госпожа... — маршал замер, словно не сразу осознав услышанное, открыл и закрыл рот, осмотрел её с ног до головы, словно видел впервые в жизни. Луиза усмехнулась, наблюдая за ним — никогда ещё она не наблюдала непотопляемого Монморанси таким растерянным, и его вид откровенно поднял ей настроение, давно уже безудержно скакавшее от радости к желанию отравиться, что было весьма непросто скрывать. — И он мой? — только и выдавил маршал, сглотнув так, что она увидела движение его кадыка даже за высоким воротником. — Чей же ещё, сударь, — испытывая одновременно гнев и разрываясь от смеха (а это случалось с ней в последнее время почти постоянно), поспешила ответить Луиза. Мужчины всегда оставались мужчинами, несмотря на любую изворотливость или наоборот порядочность. — Признаться, для меня это тоже неожиданность, пусть утешения для вас в том мало. Она на мгновение прикрыла тяжёлые веки, вспоминая. Разумеется, известие о беременности стало для неё полной неожиданностью. Луиза давно была немолода, поэтому, начав страдать тошнотой по утрам, никак не связала её с возможным младенцем. Но она чувствовала себя все хуже — к тошноте прибавились слабость, бледность, ужасный голод, и только тогда Луиза задумалась о том, когда последний раз страдала от женских кровотечений. Недостаточно, чтобы считать это старостью, достаточно — чтобы вдруг вспомнить, что такое молодость. Она никогда не была плодовита — за несколько лет брака несостоявшаяся королева Франции забеременела всего дважды. И больше ни разу. У неё бывали мужчины, но она не беременела от них, не вытравливала детей — ничего из того, чем мучились обычно как неверные, так и верные жены. Всего лишь пара полезных отваров, и она даже забывала, что от природы способна зачать. И вдруг... И вдруг на старости лет многократно проверенная теория подвела её. Луиза снова ждала ребёнка. Спустя почти три десятилетия. Кто-то назвал бы это чудом, она же... Она же приложила все свое мужество, чтобы остаться... Остаться собой. Величественно восседать в кресле, принимая послов императора, свысока посматривать на скучающих без общества галантного короля придворных дам, с улыбкой навещать внуков, как ни в чём не бывало говорить с Монморанси о политике... Просто видеть его. Его рыжая голова мерещилась ей везде, кругом, в каждом углу. И почему она продолжала звать его? Как-никак он скрашивал ставшие без сына серыми дни. И если рыжая голова маршала скоро слетит с его плеч — что же, это не её вина. Не только её. — Присядьте, Анн, присядьте, — снисходительно предложила Луиза и повела Монморанси к той самой кровати, где он и подписал себе смертный приговор.