Инструкция не прилагается

Быть запертым в подвальном помещении — плохо. Быть запертым злодеями — ещё хуже. А когда над подвальным помещением двадцать этажей высотки и ни окна, ни двери, чтобы взломать — тогда вообще труба. Яойорозу знает, что это труба, потому что в одной такой находится. Слава богам, хотя бы не одна, а с напарником. — Я отправила сигнал бедствия руководству, но не знаю, как скоро они смогут выручить. Все же на миссии. — Подождём, — мрачно отзывается Тодороки. Он ужасно недоволен: провалили миссию, дали злодеям уйти, ещё и сами попались, и теперь нужно ждать подмоги. От Аизавы-сенсея им точно влетит — это он порекомендовал их кураторам, а они так бездарно прокололись. Полдня гонялись за злодеями по всему Токио, выслеживали, план продумали, даже врасплох их застали, но опыт — слишком ценная вещь, чтобы списывать его со счетов. Пусть Шото устроил им нелёгкую жизнь, бесконечная беготня и численный перевес всё-таки оставил юных героев с проигрышем. Если бы Момо так не отвлекалась на нужду создать себе одежду для экстренной смены и осмотреть повреждённое плечо Тодороки, возможно, она бы тоже расстроилась. Но вместо этого она пытается как можно быстрее прикрыть обнажённые части тела, потому что от её геройского костюма в пылу битвы мало что осталось, и до сих пор ощущает, как её потряхивает от адреналина. Этот бой был нелёгким, очень опасным и откровенно рискованным — она мысленно отчитывает себя за безрассудство. Спину, чуть выше крестца, всё ещё жжёт от в прямом смысле пылкого прикосновения Шото, вытащившего её из-под чужой причуды. В тот момент костюма на ней уже практически не было, и Момо в тайне рада, что Тодороки только до спины дотянулся — иначе краснеть бы ей ещё год. — Вход же здесь был? — уточняет Шото, припоминая изначальную планировку, и не смотрит, как она влезает в созданную футболку. Момо пытается одеться как можно быстрее, но её причуда после долгого использования чуть медленнее, чем ей хотелось бы, и футболка создаётся долго. Ещё она выходит короче, чем девушка изначально планировала. «Не видать мне штанов. Хоть бы шорты получились». — Можно сделать ещё один, — задумчиво тянет Тодороки и сжимает кулак. Та причуда, что забетонировала их в подвале, действует до сих пор, хотя Момо считала, что она должна рассеяться со временем. Хорошо, что хотя бы вентиляцию не замуровали, иначе юные герои задохнулись бы до прибытия подмоги. — Это может быть опасно, Тодороки-сан. Если мы ошибёмся и сломаем несущую стену, пострадают люди. Давай всё-таки подождём? Миссию они уже провалили, и нет никакого смысла пытаться исправить ситуацию, если существует перспектива ещё больше усугубить положение. Яойорозу влезает в шорты, чувствуя, как вымотана использованием Созидания, и в ту же секунду кидается осматривать плечо Тодороки, молчаливо кивнувшего на её рациональное предложение. — Я в порядке, — холодно осаждает её Шото, когда Момо пытается осмотреть ранение, и чуть отступает от неё. Момо не верит: пробегается критическим взглядом, от которого он пытается отвернуться, чересчур назойливо кружит возле, и напарник явно не в восторге от её пристального внимания. Яойорозу понимает, почему, только когда тревожный взгляд её падает ниже пояса: у Шото узкий геройский костюм, и скрыть в таком даже намёк на возбуждение невозможно. Полноценную эрекцию — тем более. Видимо, лицо её выражает достаточно, чтобы Шото снова повернулся к ней спиной: Яойорозу сомневается, зная его, что ему стыдно, должно быть, он просто не хочет её смущать и считает всё это крайне неуместным. Что, конечно, правда. У Момо от неожиданной неловкости полыхают щёки. Давно пора привыкнуть, что Тодороки стоит слушать, и если он говорит, чтобы отстала, надо отстать. Вместо того, чтобы успокоиться самой, Момо почему-то успокаивает его: она не хочет, чтобы этот инцидент омрачил их общение, которое только-только начало походить на человеческие взаимоотношения. Они даже стали близки к понятию «друзья». Во всяком случае, Момо так решила, не спросив мнения Тодороки. Чтобы иметь хотя бы возможность спросить однажды, она теперь суетится, стараясь сгладить момент. Ей бы молчать в тряпочку и не усугублять, не заострять внимание, но вместо этого Момо выбирает рационально объяснить, почему всё в порядке. — Ничего страшного, Тодороки-сан, это совершенно нормально. Естественная реакция организма на адреналин, недавнюю схватку, нашу критичную ситуацию… — Тебя, — кидает Шото через плечо обыкновенной равнодушной интонацией. Вот уж кто в ладах с реальностью и готов заниматься правдорубством в самых неловких вопросах. Момо физически ощущает, что у неё подскакивает давление, но не может заткнуться. — Что, прости? — Я думаю, причина в основном в тебе, Яойорозу, — равнодушно отзывается он, и Момо смущённо одёргивает слишком короткую футболку и слишком узкие шорты. Он не то чтобы укоряет её, но всё равно хочется кричать: «Я не специально осталась без костюма!» Фактически, вины её в сложившейся ситуации нет, она оделась так быстро, как смогла, но Яойорозу за секунду перекидывает из состояния попавшего в передрягу героя в семнадцатилетнюю девочку, получившую какое-то очень смущающее, очень личное признание. — Тодороки-сан, ты не должен такого говорить. — Почему? Ты же сама только что сказала, что это нормально. За убийственное спокойствие иногда Шото хочется стукнуть. Некоторых вещей он не понимает настолько, что порой окружающим кажется, что он притворяется. «Тодороки-сан, не будьте идиотом!» — Просто это… неприлично. — Извини, — Момо видит только, как он пожимает плечами и тут же прикладывает ладонь к повреждённому плечу. «Значит, всё-таки, болит, да?» — размышляет девушка, присаживаясь вслед за напарником, который несколько обессилено сползает по стенке и подтягивает колени к груди. Ни на чём другом сосредоточиться у неё не выходит. От осознания того, что у Тодороки стоит на неё, — да как стоит! — не только неловко, но и как-то воодушевляюще, что ли. Яойорозу хватает теоретических знаний, чтобы понять, насколько ему некомфортно. Даже если в случае с Тодороки убрать эмоциональную составляющую, это ведь просто неудобно физически. А учитывая, что по каким-то неизвестным Момо причинам, эрекция у него только усиливается, хотя Шото пытается дышать ровно, откидывается на стенку, прикрывает глаза — успокоиться у него явно не выходит. — Яойорозу, я чувствую твой взгляд. Это не помогает, — негромко и всё также равнодушно Тодороки даёт пояснение этой страшной загадке. — Прости, Тодороки-сан, я не смотрела! — моментально отзывается девушка и идёт пятнами стыда, потому что врёт. «Я что, действительно так долго таращилась?» Ей казалось, она кинула взгляд пару раз, чтобы проанализировать. Наверное, она отвлеклась на его скрещенные на груди руки с неприлично длинными пальцами, на узкие мальчишеские бёдра, на крепкие ягодицы — потратила на всё это пару секунд. Впрочем, Момо знает, на что она потратила то весомое количество времени просмотра, за которое он её укорил, и ей стыдно: не потому, что она считает это скандальным, неуместным и неприличным (хотя каждый инстинкт воспитания вопит, что она должна думать именно так), а потому, что Яойорозу всю жизнь работает с вещами, создавая их из ничего, и прекрасно знает, что такое объективация. Воспринимать Тодороки, который действительно нравится ей (и, возможно, до этого момента Момо не до конца отдаёт себе отчёт, насколько нравится), как набор первичных и вторичных мужских половых признаков, она позволить себе не может: это низко, он заслуживает лучшего отношения. Но кто виноват, что на Тодороки так приятно смотреть? Вряд ли Момо. Момо остаётся только признавать этот факт и пытаться спрятать взгляд, полный отнюдь не сочувствия и не праздного любопытства. Мысль «как бы ему помочь?» благополучно тускнеет на фоне «хочу до него дотронуться». Наверное, она недооценивает свою симпатию к Тодороки, но эта внезапная мысль, хоть и ужасно смущает, многое расставляет по своим местам. Физиологическое для Яойорозу обязательно тянется за эмоциональным. Людей, которые ей симпатичны, она подпускает ближе: обнимает подруг, гладит глупых мальчишек по голове и не возражает, когда кто-то касается её. Тодороки же вообще другой случай, и Момо не припоминает, чтобы дотрагивалась до него не в формальной обстановке или во время боя. Симпатия её разрастается вместе с неожиданно вспыхнувшим и очень навязчивым желанием. Теперь Момо думает, что поторопилась с выводами: Тодороки пусть малоэмоциональный, но, по её опыту, один из самых человечных людей, которых она знает. Наверняка, ему всё же не только физически неудобно, но ещё и эмоционально не слишком комфортно оказаться в такой ситуации с глупой, бесчувственной девчонкой, которая вместо того, чтобы отвернуться и сделать вид, что ничего не заметила, пялится и позволяет себе думать всякое… Момо хочется, чтобы он был о ней лучшего мнения, но ещё больше ей хочется показать, что она думает о нём и сколько на самом деле для неё значит это недавнее признание: «Причина в основном в тебе». «Если Тодороки не боится признаться в чём-то таком, то, наверное, это что-то значит? Может быть, это что-то значит даже для него». Момо поднимается со своего места как-то слишком решительно, но с куда меньшей уверенностью присаживается неподалёку от Шото, прислонившегося к стене с видом медитирующего монаха. В голову как нарочно лезут легенды о Шиве, который во время своих бесконечных медитаций всякий раз испытывал эрекцию, и Момо и смешно и хочется одновременно ругать себя за глупость. Самым неловким движением в своей жизни она легковесно касается колена Тодороки и пытается изобразить уверенный взгляд, когда он открывает глаза и смотрит на неё, кажется, с удивлением на дне разноцветных глаз. Шото не сразу понимает, к чему её уверенность, а Момо не понимает, что ей делать с собственными мыслями — как оправдать их перед вселенной, самой собой и, главное, Тодороки. Потому что Тодороки едва ли что-то хорошее о ней подумает, когда поймёт. Но понимание его рискует затянуться. — Яойорозу, не могла бы ты убрать руку? — просит он, и уголок его губ дёргается вниз от напряжения. Момо по его просьбе инстинктивно отнимает ладонь, но делает глубокий вдох, запрещая себе отступать. — Нет, — она безапелляционно поджимает губы. Шото смотрит на неё внимательно, как будто мотивы такого необычного решения ему недоступны. Они и Момо-то не очень доступны, как и неизвестно, откуда взялась решимость. Момо кажется, что всё дело в физиологии: тела не обманывают. Во всяком случае, ей как будто достаточно красноречивого свидетельства, чтобы набраться храбрости. Собственную адреналиновую горячку она успешно игнорирует. — Тодороки-сан, а ты знаешь, что эндорфины — это естественное обезболивающее? — любопытствует Момо, задумчиво косясь на неглубокую рану на его плече. Предлог откровенно паршивый, но даже среди её запасов знаний по химии нет подходящего. Зато есть по биологии — биология не сложные формулы, биология обыкновенно сводится к обычному «хочется». Биология — из инстинктов и импульсов, и Момо не любит её особо. До этого момента. — Эндорфины ещё называют гормоном радости, — пальцы у неё подрагивают от волнения, но рука беспрепятственно скользит от колена вверх по бедру. Яойорозу кажется, что она ещё более напряжена, чем Шото, того и гляди отключится от неловкости, стыда, собственной дерзости и… желания. Тодороки белеет, и вовсе не потому, что вся кровь от лица отливает — скорее, от шока и удивления. Момо нечасто видит эти эмоции на его лице (или хоть какие-то эмоции), но мысленно готова. Она же откровенно его домогается, господи боже! Ведёт себя, как какая-то куртизанка, и даже не может сделать вид, что всё это ради благой цели и исключительно из-за сострадания. Какой там: у неё во рту пересыхает и сердце в горле бьётся просто от мысли о том, как бы Шото справился с ситуацией, если бы был один. Они застывают и таращатся друг на друга; Момо понимает, что если сейчас отведёт взгляд, проиграет, и тогда точно повиснет обоюдное напряжение и стыд. Поэтому она сильнее впивается пальцами в мышцу на его ноге, пытаясь объяснить без слов непонятливому Шото, что она вовсе не против. Он ведь сам сказал, что причина в ней, разве нет? Так пусть в ней будет и решение. К счастью, Тодороки не говорит «мне не больно», и Момо надеется, что это не только потому, что ему действительно не особо больно от ранения в плечо. То есть, конечно, она надеется, что это просто царапина, но и что Шото молчит под другой причине — надеется тоже. Он не шарахается от неё в сторону, а это уже прогресс. — Тодороки-сан, ты когда-нибудь… — «Делал подобное?» — Тебя когда-нибудь… — «Кто-нибудь касался так?» — У тебя когда-нибудь… — «Был секс?» Момо не знает, как начать и закончить эту фразу, чтобы не нарушить ничего важного, установившуюся и очень хрупкую гармонию понимания. — Нет. Это даже успокаивает: ему не будет, с чем сравнивать. Хоть решительность никуда с её лица не пропадает, внутренне Момо уверена разве что в своём желании, но никак не в навыках. Впрочем, хочется наплевать на всё, что говорит ей «а ну стой, это за гранью!», и Яойорозу решает слушаться желаний, а не логики. Ей кажется, трогать его сходу, нырять в штаны, даже если ради этого всё и затевалось, как-то грубо и совсем уж невежливо, поэтому она осторожно придвигается и касается губами щеки, а затем так же легко целует скулу, край челюсти и область за ухом. Она не знает, насколько чувствительные эти лёгкие поцелуи, поэтому с готовностью добавляет язык и чуть-чуть зубов. И мгновенно получает отклик — подтверждение, что хоть что-то в многочисленных анатомических инструкциях пишут правильно. Момо, чуть осмелев, опирается на Тодороки руками, обхватывает одной за шею и прикусывает мочку уха. Шото не стонет, скорее, вибрирует, сжимая губы — поглощённый звук резонирует в нём, и Момо лежащей на груди ладонью чувствует эти расходящиеся волны. От того, как он приоткрывает рот и как втягивает воздух, как реагирует на все её прикосновения, Момо хочется улыбаться, хочется безумствовать больше. Языком пройтись по уху, соскользнуть на шею и стараться игнорировать, как жалобно подрагивает его рука в её волосах, то ли протестующе, то ли стараясь перебороть соблазн сжаться на затылке крепче. Всё, что она творит, плохо вяжется с её привычной рутиной, не походит на ту Яойорозу, с вежливыми хонорификами даже в адрес друзей, с традиционными взглядами буквально на всё. И, кажется, что мозг сознательно выбирает отключиться, чтобы не взорваться от альтернативного сценария и этой новой, совершенно другой личности, которую в Момо пробуждает вся эта ситуация. Напоследок, когда свет тухнет, мозг подсказывает ей единственно верное оправдание: «Гормоны». И ещё саркастично вставляет: «Смотри сама не захлебнись эндорфинами. У всех влюблённых с ними перебор». После этих ироничных ремарок Момо получает блаженную пустоту, звенящую от тактильных ощущений голову. Поэтому она вряд ли отдаёт себе отчёт, когда дёргает молнию на костюме Тодороки. Шото тоже не соображает сразу, а когда соображает, то уже поздно: Момо теперь доступна не только незащищённая шея, но и оголённая грудь, верх крепкого живота. Она пальцами пробирается под ткань, оттягивает её в бок, чтобы обнажить кожу и касается открытого участка языком. — Яойорозу! — даже если Тодороки таким образом возражает, никаких ответных действий не следует. Её никто не прерывает, никто не отстраняет. Кажется, фамилию её Шото произносит против воли — так нехотя он размыкает губы; кажется, хочет добавить ещё что-то после, но Момо не уверена, что стала бы его слушать в этот раз — авторитеты, как и стоп-сигналы, в глубокой спячке вместе с мозгами. Разве что он бы попросил ещё, тогда да, тогда она бы прислушалась. Потому что сейчас у неё нет никакого желания останавливаться, поддаваться смущению и неуверенности. Пальцами Момо ведёт по ключицам, губами пробует кожу на открытом участке, обхватывает сосок, языком выводит не иначе как иероглифы по прессу и иногда покусывает нежную кожу. Ей интересно и увлекательно всё: от того, каким покладистым и неожиданно чувствительным Шото становится под её руками, до того, как его причуда реагирует на её действия. Прохладная кожа справа будто загорается под её губами, горячая левая часть практически обжигает пальцы. Момо чередует, и эти ощущения ужасно заманчивы. Когда она дёргает молнию глубже вниз и ведёт раскрытой ладонью вслед на замочком, вибрация превращается в открытый звук — Шото, наконец, размыкает губы, и голос у него даже ниже чем обычно. Момо наклоняется и заменяет теплую ладонь влажным ртом, смотрит ему в лицо, кружа кончиком языка у пупка. Взгляд у Тодороки совершенно безумный и одновременно отсутствующий, наверное, у него тоже мозг отключило. «Да точно отключило, раз Тодороки-сан не возражает», — думает Яойорозу, и эта мысль придаёт ей уверенности для продолжения. Ей не приходится стараться, чтобы добраться до стратегически важных мест: Шото так возбуждён, что член его прижимается к животу, стоит только чуть отодвинуть ткань с паха. Глядя на его эрекцию, не скрытую теперь костюмом, Момо невольно сглатывает обильную слюну, думая, сколько храбрости ей ещё надо, чтобы взять его в рот. На такое, правда, они не договаривались, если вообще на что-то договаривались, и она выпрямляет спину, усаживаясь на бёдрах Тодороки, на его вытянутых ногах для удобства. Прежде, чем коснуться, Момо позволяет себе ещё один взгляд. Согласно её выводам, Шото идеален везде: он похож на образчик из учебников по анатомии, если бы в них ещё писали, что эрекция бывает и такой, под совершенно невообразимым для фантазии не особо опытной Яойорозу углом. Головка при каждом пульсирующем движении касается живота, оставляет на коже капли влаги, и у Момо никак из головы не идёт «причина в основном в тебе, Яойорозу». Что это из-за неё, верится с трудом, но кто из них двоих получает больше удовольствия, Момо бы судить не взялась; она не уверена даже, что не влажнее Тодороки. Момо не приходится облизывать пальцы перед тем, как коснуться его — член сам пружинисто ложится в руку, Момо лишь слегка обхватывает основание, поглаживает нежную, шелковистую кожу и большим пальцем ласково, трепетно проводит по влажной и напряжённой головке. Шото выдыхает судорожное «ох», глубокое и гортанное. Момо не догадывалась, что он способен делать такое лицо. От этого нового выражения заносит её ещё заметнее: хочется позволить себе всё то, что позволять нельзя даже при условии, что она уже непозволительно разошлась. Хочется сделать всё, чтобы только он опять выдохнул этот звук и приподнял бёдра в бесконтрольном желании прикосновения. Её собственное желание прикоснуться к Тодороки так сильно, что она подаётся вперёд, прижимается всем телом, чуть ли не касается его носа своим, оставляя между ними разве что свою движущуюся кисть. Пальцы у Момо влажные от смазки, и она без труда проходится по всей длине даже в такой неудобной позе. Шото, кажется, вообще всё равно, как именно она его касается: он обхватывает её здоровой рукой под спину, давит на лопатки, прижимая крепче и теснее, стонет ей в волосы и помогает ей с темпом, толкаясь в её ладонь. Нечто осмысленное Яойорозу слышит от него один единственный раз: Тодороки просит обхватить плотнее, сжать пальцы чуть сильнее, и Момо не кажется, что она может ему навредить, поэтому выполняет просьбу с большой охотой. Она перехватывает покрепче и слушает, как Тодороки задыхается, смотрит, как он откидывает голову, чувствует, как становится твёрже и горячее настолько, что она всерьёз опасается огня. Но Шото весь — сплошной импульс, в наслаждении от макушки до пяток. Поэтому Момо игнорирует опасения, увеличивает темп, и движения выходят уже не такими размашистыми, но очень частыми, интенсивными, концентрированными. У Шото от этой концентрации, кажется, совсем крышу сносит, и Момо даже пугается вихря из его рук и волос: он хватает её за затылок, и Момо одновременно чувствует и вкус его губ, и его прокатившийся по нёбу и застрявший у неё в горле громкий стон. Она так удивлена страстью и желанием, с которыми он её целует (даже больше, чем самим поцелуем), что забывает удивиться ловкости его языка — он явно лучше неё знает, что делает. Или у Тодороки просто замечательные инстинкты, даже когда он сам за гранью сознания. Момо прекрасно понимает, что это не предел наслаждения: ладони у неё горячие и пальцы она сжимает до узости, но это не сравнится с тем, что она ещё может заставить его почувствовать. Но сейчас ей просто хочется, чтобы он кончил для неё. В какой-то момент Момо даже перестаёт отчитывать себя за эту формулировку, раньше казавшуюся ей вульгарной до отвращения — разве это такое плохое желание? Это ведь просто: она хочет, чтобы во всём этом бардаке их ежедневной геройской жизни он хотя бы на мгновение был счастлив. Это то, что она изо всех сил старается устроить. Может, в не самый подходящий момент, но все ведь постоянно говорят, что сердцу не прикажешь. — Тодороки-сан, — шепчет Момо и прикусывает мочку уха. В следующую секунду желание её исполняется: Шото зажмуривается, запрокидывает голову, вытягивая шею с дёрнувшимся кадыком, выдыхает звук, от которого у Яойорозу всё плывёт перед глазами, и пальцам становится горячо. Момо сбавляет темп, но, не желая убирать руку, не прекращает движение, пока он сам не останавливает её полуболезненным «ах» и перехватывает её запястье. Момо наконец-то позволяет себе единственный жест, который из всего проделанного ею за сегодня, до сих пор кажется неприличным: облизывает собственные пальцы, залитые спермой. Не показательно красуясь, но потому лишь, что она хочет знать всё про эту биологию, и то, какая она на вкус. Какой Шото на вкус. И теперь знает: солёный, кисловатый и очень возбуждающий. Тодороки дышит через раз, и запоздалый румянец расползается на нём от ключиц до щёк. Однако вместо того, чтобы отвести глаза от облизывающей пальцы Момо, он делает глубокий вдох и здоровой рукой обвивает её плечи, наверное, в объятии. Момо так крепко никогда никто не обнимал, поэтому она замирает и молчит, пока горячее, всё более ровное дыхание касается её волос и шеи. — Яойорозу, я без понятия, как работают эти твои эндорфины, но если тебе однажды будет больно, пожалуйста, скажи мне — я знаю несколько акупунктурных точек. Момо давится воздухом от того намёка, который прямолинейный обычно Тодороки шифрует в своём предложении, и прячет покрасневшее лицо в ладонях. Есть хороший шанс, что Шото не имеет в виду ничего такого, но ладонь, опустившаяся на её шею, обещает обратное. — Скажешь? — настойчиво любопытствует Тодороки, убирая её ладони от лица, чтобы поймать её взгляд. Момо хочется снова стать такой же дерзкой, как и пару секунд назад, и ответить что-то вроде: «Скажу, даже если больно не будет». И улыбнуться беззастенчиво, уверенно. Но вместо этого она лишь кивает, понимая, что весь адреналин схлынул и теперь ей такой же храбрости в жизни не набраться. — Хорошо, — твёрдо говорит Тодороки. У него-то храбрости, должно быть, на двоих хватит. И это очень радостный факт на тот случай, если они всё же выберутся из подвала.