Инструкция не прилагается

— Ну вот, они опять это делают, — удручённо замечает Каминари. — Тодороки, убери свои загребущие руки от Яойорозу. Она национальное достояние. Это нечестно! — возмущения Минеды Момо и во сне узнает. — Ребята, вы такие милые, — Мину всякий раз по полу размазывает от умиления и любви. — Милые. Но, пожалуйста, идите в комнату, — здравомыслие Джиро хорошо сочетается с её же скептичностью. — Да вы заебали миловаться посреди сражения! — а это, разумеется, Бакугоу, которого одинаково не устраивает их милование что посреди сражения, что посреди гостиной, что в любом другом месте. Бакугоу, думает Момо, просто терпеть не может любовь и находит её отвратительной. За неимением более явных претендентов срывается он, конечно, на ней и Тодороки. Но им обоим его срывы до падающей звезды: на бомбящего Бакугоу Яойорозу загадывает желания. Они подозрительно часто сбываются. Момо может понять, почему все так страстно реагируют на внешнее проявление чувств: они с Шото последние люди, которых можно заподозрить в злостном нарушении традиций. Поэтому даже когда они не делают ничего возмутительного, — Тодороки всего лишь берёт её за руку во время общих посиделок или оттесняет плечом из-под атаки, на которую она не успевает отреагировать, — остальным это кажется шоком, скандалом, провокацией. Правда, однако, в том, что никто из их одноклассников не знает Тодороки достаточно хорошо, чтобы понимать: плевать он хотел на хрупкую душевную организацию окружающих. У Шото нет никаких представлений о приличиях, он равняется на мнение только тех, до кого ему есть дело. До Момо ему дело явно есть, поэтому он слушает, когда она говорит, что так не делается. Её «так не делается» относится, например, к поцелуям на публике. Яойорозу знает, что так нельзя, поэтому Тодороки тоже знает теперь, однажды проверивший это опытным путём (каблук, отдавивший ему большой палец на ноге, забыть сложно). Пусть обычно на любую его затею Момо откликается с большим воодушевлением, когда она в сомнениях, Тодороки достаточно «так не делается» в качестве объяснения. Но временами у него, не способного принять на веру универсальные правила, включается режим пятилетней почемучки, и тогда Момо бессильна. Момо ужасно смущает его прямолинейность, скоропалительность и отсутствие базовых представлений о границах. Когда они встретились впервые, она почему-то приравняла его социальную неловкость к робости и скромности, но теперь Яойорозу в курсе: когда можно обойтись без общения, Тодороки справляется дай Боже. У него какой-то другой вид коммуникации, он плох в словах и так же плох в выражении чувств, но ощущения — это его поле. Он ловит и понимает их на раз. И это неудивительно: Тодороки весь из физики, и физическое заменяет ему эмоциональное. Ей казалось, это станет проблемой для них: как и любая воспитанная в традициях и чистоте барышня, Яойорозу верила, что эмоциональная составляющая отношений всегда превозобладает над остальными; что любовь — это прежде всего чувства, а потом уже физиология. Но в Момо, наверное, наряду с её наивностью всегда водилось любопытство учёного: химия и биология, учитывая её поле деятельности, были для неё передовыми предметами, и она очень быстро осознала, на какие реакции стоит обращать внимание, а что — лишь иллюзия. Она бы хотела теперь сказать, что секс — целиком и полностью эмоции, но Тодороки традиционно безэмоционален, даже когда они наедине. Он разве что кончает выразительно, но эмоции его всегда подконтрольны, как и чувства. Поэтому, когда он впервые стягивает с неё юбку, бесстыдно и уверенно, но с вниманием к её меняющемуся эмоциональному фону, Момо уже умеет отличать важное от несущественного. Она уже знает, что Шото из себя представляет. Даже если касается он её точно так же, как экзамен сдаёт, четко, выверенно, методично, это её никоим образом не разочаровывает: ощущения не притупляются, его спокойствие не значит, что он ничего не чувствует. Хладнокровие и безразличие Тодороки ко всему сомнительному и табуированному поначалу выводит Момо из душевного равновесия. Когда Шото уже доверяет ей настолько, чтобы рассуждать открыто, она с удивлением обнаруживает, что он вовсе не тот человек, которого она знала. Не стеснённый рамками приличий и тех истин, на которых выросла она, Тодороки её поражает. Во многом потому, что ей кажется, он тоже на них вырос, он воспитывался точно так же. Однако почему-то не усвоил, не впитал подкожно — должно быть, невозможно усвоить то, что не можешь воспринять. Ему приходится прикидываться, что он понимает, как в случае с социальными нормами, и задавать кучу вопросов, потому что на самом деле осознать этическое он не способен; он спрашивает, слушает ответ и частенько прикидывается, что до него дошло. Хотя теперь Момо умеет различить этот отчётливый вопрос в его глазах: «Что за бред?» И всё же её влияние на него огромно: некоторые озвученные истины Шото даже принимает на веру. — Так Яойорозу сказала, — это фраза мелькает в его оправдательной речи теперь даже чаще, чем «так сказал Мидория». Впрочем, это палка о двух концах — Тодороки влияет на Момо не меньше. Рамки приличий она, конечно, не переступает, но до той границы, когда кто-то может сказать им с Шото «вы такие милые, ребята» они успешно доползают. Доходит до того, что Момо без стеснения облокачивается на его плечо, когда ранним весенним вечером одноклассники решают устроить киносеанс. Многие ей завидуют, потому что за окном не самая лучшая погода, а Тодороки тёплый, левая его сторона, во всяком случае. Её Момо, поддавшаяся разлагающему влиянию плохо разбирающегося в дозволенном парня, и выбирает в качестве поддержки. Шото утрамбовывается в самый угол, и Момо буквально оборачивается в него: поворачивается боком, укладывает голову на плечо и с удовольствием чувствует, как он приобнимает её за спину — его предплечье греет лопатки. Яойорозу подвигает к нему весь корпус, даже стопы пытается прижать к его левой ноге, и тепло обволакивает её до приятной дрёмы, даже взрывы и монстры в телевизоре не мешают её умиротворению. Одноклассники, привыкшие со временем к открытому подтверждению отношений (и всё ещё поражающиеся, что получают эти подтверждения именно от этой парочки), увлечены экшеном, даже не комментируют. Окружённая заботливым теплом и совершенно незаинтересованная фильмом, Момо проваливается в сон примерно на десятой минуте просмотра. На ощущение чужой ладони на бедре ещё минут пятнадцать спустя, сонная, разомлевшая Момо откликается вяло — оно привычное, потому что она знает, чья это ладонь. Но монстры из телевизора услужливо подсказывают ей, насколько эта ладонь не к месту ровно в тот момент, когда пальцы Шото безошибочно угадывают направление. Яойорозу подскакивает на диване, рывком отодвигаясь от его плеча, и кидает настороженные взгляды на одноклассников — к счастью, только на их затылки. — Ты что, Тодороки-сан? — почти беззвучным шёпотом, но с очень страшными глазами уточняет Момо, будто не угадывая намерение. От поцелуя она отодвигается слишком безапелляционно, чтобы не понять её настроение. Она не против его поцелуев — они не к месту здесь (она уже тысячу раз говорила о границах, но каждый раз приходится напоминать: это один из тех вопросов, на которые Тодороки реагирует своим режимом почемучки). Вокруг люди, и это просто возмутительно, что Шото позволяет себе подобную выходку. Возмутительно, что его ничего не смущает. Момо отсюда слышит, как Киришима хрустит чипсами и как сопит Ашидо, устроившая голову на коленях Джиро и закинувшая ноги на смущённого Мидорию цвета спелого томата. Минеда на отработке, Бакугоу и Каминари на тренировке, Тсую и Урарака доделывают домашку, поэтому в общей гостиной более-менее тихо, всем есть дело только до фильма, но так всё равно нельзя! Момо не скажет, откуда это знает, но что нельзя — это точно. Шото смотрит ей в лицо очень внимательным, очень ровным взглядом, пытаясь, видимо, понять причину, по которой она так сопротивляется. Ему нужны объяснения, потому что не так давно Яойорозу позволила проделать с собой всё то же самое и даже больше. К счастью, вмешивается какая-то неведомая магия, не иначе: до Тодороки доходит без объяснений — хватает её красного от смущения и гнева лица. Тодороки убирает руку даже без особого сожаления, и Момо бы облегчённо выдохнула, но вместо того, чтобы откинуться на спинку дивана и спокойно досмотреть фильм, он вдруг наклоняется вперед и тихо, чтобы не разбудить задремавших, окликает сидящую на полу одноклассницу. — Джиро, не поделишься пледом? У тебя два лишних. Кьёка осторожно поворачивает голову и смотрит подозрительно, словно не может поверить, что Тодороки замёрз. Момо с ужасом осознаёт, до чего Шото упрямый и насколько не любит слово «нет», когда понимает, что это несогласие продиктовано внешними обстоятельствами. Нереализованная возможность для него хуже отсутствия вариантов: не сделать что-то по глупым причинам — то же самое, что и упустить шанс. Тодороки больше не позволяет себе ничего упускать: пятнадцати лет изоляции и чужих правил ему хватило. Это так логично, что теперь каждую секунду своей жизни он пускает в дело, пусть то тренировки, учёба или отношения. «Джиро сейчас догадается», — в ужасе думает Момо, сразу распознавшая за этим отвратительно-рациональным подходом намерение. Впрочем, не то чтобы у Джиро есть подозрения: Яойорозу не рассказывает подругам даже половины о своих отношениях, потому что никто всё равно не поверит, что Тодороки может быть таким. На взгляд Момо, это логично тоже: Шото столько времени был лишён тепла, ласки и банальной возможности касаться другого существа, что его целеполагание даже раздражать не может. Он берёт всё, что может получить, и Яойорозу со своим слабовольным «конечно можно, Тодороки-сан» нисколько не помогает делу. — Я уверена, Джиро оставила пледы для остальных. Они ей нужны, — говорит Яойорозу, стараясь намекнуть подруге, что не надо с ними делиться, потому что ни к чему хорошему это не приведёт. Помощь Джиро критична. Можно, конечно, встать и уйти самой, но Тодороки потом точно надумает себе проблему: обнаружит несуществующую вину на месте её смущения и будет очень долго выяснять, где прокололся. — Да нет, забирайте, — Кьёка только плечами пожимает, явно не понимая намёков, чем чуть не доводит Момо до икоты. Если бы в Тодороки была хоть капля коварства, он бы, наверное, хитро улыбнулся, сверкнул бы глазами, закутав её в плед, но это не коварство — Тодороки традиционно не видит проблемы. Теперь ведь ей нечего смущаться. Шото сползает по диванной подушке, пристраивает голову на её плече, чтобы удобно уткнуться губами в ямочку на шее, добраться до ключицы, без лишних движений лизнуть мочку, поцеловать за ухом — устраивается так, чтобы достать до всех стратегически важных мест над пледом. Момо, вместо того, чтобы обрубить возмутительные посягательства, вцепляется правой рукой в его волосы, и вместе с волнением её захватывает привычная волна жара, усиленная смущением. Она прекрасно понимает, что на самом деле не идёт у Тодороки на поводу — просто её всё устраивает. Шото никогда не говорит об этом вслух, но, оставаясь блаженно подслеповатым в большинстве вещей, умеет догадываться о невозможном, о том, чего даже сама Яойорозу о себе не знает. О том, что ей нравится, о том, чего она хочет — пусть Момо сама и не в курсе, что она чего-то хочет. Может, всё предельно просто: Момо хочет его, а остальное не так уж важно. Неудивительно, что Шото со своей смекалистостью и вниманием к деталям хорош в сексе. Он весь — физиологический, весь — готовность к тренировкам и бесконечным вариантам, весь — интерес к ощущениям и эмоциям, которых никогда не было в его жизни. Всё, что она может — постараться обеспечить эмоциональный фон сухой физиологии. Момо не знает, получается ли у неё, но иногда Тодороки ей даже улыбается. — Так? — спрашивает он, пробуя что-то незнакомое, что-то отличное, и обязательно смотрит ей в лицо. Потому что знает, наверное, как легко её читать. Утвердительно кивает самому себе, получая ответ. — Так, — констатирует даже как-то довольно. Момо кажется, ему нравится, когда «так», хотя наверняка она не знает. Он-то практически не читаем. Сейчас ему не надо спрашивать: он касается её хорошо знакомым, отточенным жестом. Легонько водит по животу и будто не специально иногда соскальзывает ладонью ниже, заставляя Момо задерживать дыхание. Она взглядом велит ему прекратить, потому что наверняка по её лицу любому посмотревшему всё будет ясно, наверняка она выдаст себя каким-нибудь звуком, наверняка плед слетит в самый неподходящий момент или ещё что приключится — Момо геройствует достаточно долго, чтобы ожидать пессимистического исхода. Но целеустремленного Тодороки, загоревшегося идеей, даже злодеям не отвлечь, не то что ощущению неуместности и несвоевременности, которых в нём нет. Момо знает, что вся влажная, ещё до того, как Шото неучтиво оповещает её об этом в самое ухо. Яойорозу прощает ему очевидность, потому что слова эти он выдыхает так, будто это величайшее достижение в человеческой истории, всё с таким же удивлением и восторгом, как в первый раз. Его пальцы ощущаются гораздо лучше, чем её собственные — будто он знает о ней что-то, чего не знает она сама, а уж когда к ним добавляются и другие части тела… Момо потом приходится собирать себя заново, соскребать с линии горизонта, ромашковых полей, порхающих калибри и всего, с чем она успевает соединиться. Если бы ни её безупречное доверие к великому и ужасному Тодороки-сану, она бы и половины его «идей» слушать не стала, потому что всё это даже звучит неприлично, а уж воплощение и вовсе походит на труды древних индийцев. Впрочем, Момо довольно быстро, где-то на четвёртом гениальном эксперименте, обнаруживает, что краснеет не от смущения, а от желания. И когда Шото однажды, пока она строит из себя коварную и очень опытную соблазнительницу, рассуждая вслух, оставить ли каблуки, со свойственным ему равнодушием говорит ей «мне вообще не принципиально», — Момо с удивлением понимает, что всё, что она хотела сделать для него, каким-то невозможным образом было на самом деле для неё. Во всяком случае, Момо не помнит ничего из совершенного, за что бы ей было хоть капельку стыдно пост-фактум. Поэтому и теперь, когда из-за очевидных факторов Момо достаётся лишь незатейливая, но технически совершенная ласка (если бы она могла заподозрить Тодороки в садизме, это был бы он), ей остаётся только доверять его суждениям и расслабиться. Наслаждаться, правда, становится тем сложнее, чем дольше она остаётся в состоянии крайнего возбуждения. Для того, чтобы дойти до разрядки, очень медлительных движений ей недостаточно; быстрее нельзя — в компании нервных недогероев любое резкое и быстрое движение привлечёт слишком много внимания. Момо кажется, ещё чуть-чуть, и она умрёт. Впрочем, если Шото остановится, то она тоже умрёт. Выбор тут невелик. Поэтому остаётся молиться только, чтобы этот фильм уже закончился, и все разошлись бы по комнатам. Не была бы Момо такой воспитанной, уже бы триста раз ушла. Но она не любит сплетни, не любит, когда кто-то обсуждает их с Тодороки отношения подробнее, чем злые ремарки Бакугоу, а это непременно случится, если они оба вдруг исчезнут посередине фильма. Одно дело — обняться на публике, другое — позволить себе лишнее. То, как Тодороки смотрит, делу не помогает. Он всегда так смотрит на неё, когда они одни. Этот взгляд — что-то среднее между сосредоточенным, пристальным анализом и подлинным восхищением. Яойорозу считает его волнующим в обоих смыслах сразу: пугающим и возбуждающим. Ей нечего возразить. Она иногда мысленно вопит «не смотри на меня так», но на самом деле ей нравится этот взгляд — слишком много приятных моментов с ним связано. Момо дышит и на мгновение ей кажется, что ситуация сносная, но затем Шото добирается ртом до её уха. Момо кажется, что сейчас будет поцелуй, и она задерживает дыхание, комкая плед в кулаках, но вместо этого слуха её касается шёпот на грани неразличимого. Тодороки, к счастью, понимает её желание быть потише. Слово «неуместно» всё-таки есть в его лексиконе, пусть и только её стараниями. — Ты замечательно пахнешь, — очень ровным шёпотом выдыхает Шото ей в ухо. И замолкает на несколько секунд, втягивая воздух, словно впервые ощущает запах её шампуня. Момо придерживается верности одной марке уже четыре года, и волосы её пахнут аргановым маслом и жасмином — ничего нового в этом нет. Но вот в том, что Тодороки решил озвучить это именно сейчас, когда ничего не стоит озвучивать — есть что-то подозрительное. Как будто ему нравится подвергать их такой откровенной опасности. Он, конечно, любит громкие заявления, но эта форма «делаю, что хочу, с кем хочу» перебор даже для непробиваемого Шото. — У тебя щёки красные. Так горячо? — упорствует он, когда Яойорозу никак не комментирует первое замечание. Ей хочется его стукнуть. Но Момо лишь безмолвно кивает. Это всё, что она может из себя вытащить: откроет рот, не сдержит стона. — Ты очень милая, Яойорозу. А вот комплименты она получает не так часто: Шото обыкновенно просто констатирует тот или иной факт. Видимо, она просто особенно нравится ему в данный момент. — Мы можем уйти сейчас? — финальным аккордом выдыхает Тодороки, и Яойорозу впервые за последние сорок минут вспоминает, что в некомфортной ситуации не только она — она забыла предположить, что всё это должно сказываться на Шото тоже. Хочется немного позлорадствовать: сам затеял, терпи теперь. Может, никто на них не будет смотреть, её шорты в приличном состоянии, а широкие домашние штаны Шото скроют эрекцию? Хотя, кого она обманывает — штаны не настолько широкие, а у неё даже бёдра влажные. Однако исчезнуть посреди фильма Момо всё ещё не готова вовсе не из-за внешних неудобств, а всё из-за тех же пересуд. Всё, что она сейчас может сделать — запустить обе руки под плед, но это совершенно точно будет перебор. Поэтому Момо лишь немного передвигает бедро, чтобы нога её оказалась между его ног. Шото чуть морщится и хватает её под коленку, не позволяя шевелиться. Осознание того, какой он твёрдый, только усугубляет её возбуждение. Поэтому Момо мысленно благодарит небеса, когда фильм заканчивается: она готова вскочить первой и толкать Тодороки в спину, а затем жать на кнопку лифта, пока двери не захлопнутся перед носом одноклассников. Это смешно, но Момо всерьёз кажется, что нескольких секунд поездки на пятый этаж им обоим хватит. Она вообще не припоминает ситуации, чтобы ей приходилось так долго находиться в возбуждённом состоянии. Неудивительно, что у неё кружится голова. — Там ещё сцена после титров! — в предвкушении оповещает всех Киришима, и Момо кажется, что эти три минуты бессмысленного продолжения более критичны, чем решающая секунда на поле боя. Тодороки лязгает зубами, как если бы собирался откусить Эйджиро голову. — Ашидо-чан ещё не проснулась, не хочу её будить, — неожиданно заботливо выводит Джиро, когда экран, наконец, гаснет. — Она слишком милая, когда спит, — подтверждает Хагакуре, и Киришима испускает какой-то непонятный «бульк», кажется, протестующий. Всеобщее замешательство не длится долго, ведь есть по крайней мере один человек, достаточно равнодушный к милому. Особенно сейчас. — Ашидо, фильм закончился. Ты всех задерживаешь, — холодный голос Шото можно использовать вместо ножа для масла. Но спящая Мина не реагирует даже на него. — Мидория, пихни её, — почему Изуку не икает от взгляда друга, большой секрет. Даже Момо пугается на секунду. — Я не… — мямлит Изуку, слишком нежно относящийся к людям. Тодороки подтягивает ноги, подгибает их под себя и перегибается через колени Момо, вылезая из своего угла, чтобы протянуть руку к плечу Мины и немилосердно её потрясти. — Эй, Ашидо, просыпайся, — настаивает он так, словно от этого судьба мира зависит. — Иначе оставим тебя спать на диване, — отшучивается Киришима, сглаживая холодность Тодороки. — Изверги. Деку, почему ты позволил им так зверствовать? Ты же справедливый, сильный герой! — Мина зевает, потягивается, но всё же поднимается на ноги, оставляя Мидорию смущённо извиняться за то, что потревожили. Сонно трёт глаза и бредёт за остальными к лифту. — Вас ждать? — спрашивает Джиро, оглядываясь, и спокойствие в её голосе почему-то Момо пугает: как будто подруга специально выбирает такой тон, хотя ей всё ясно. Но это, должно быть, внутренняя паника самой Яойорозу. Знать наверняка Джиро не может, ведь так? Однако её проницательный взгляд помогает Момо решиться: не могут же они, в самом деле, подняться с Шото в её комнату в лифте, полном одноклассников. — Мы тут приберёмся, мусор выбросим, пледы на место положим, — улыбается девушка, и Тодороки вздыхает так тяжко, словно она действительно заставит его убираться. Ну, то есть, убраться придётся конечно, раз уж сказала, но даже он мог бы быть догадливее. К счастью, его явное расстройство играет им на руку. — Ага, не задерживайтесь уж слишком, — кидает Кьёка не без намёка, конечно, но без критичных подозрений. Когда двери лифтов закрываются, секунда проходит в молчании и бездействии, а после Момо нетерпеливо и, кажется, слишком резко («жадно» и «непристойно», она бы использовала эти слова) хватает Шото за футболку и тянет на себя, заваливаясь на спину. То, как он всем весом с готовностью и обычно не водящимся в нём энтузиазмом вдавливает её в мягкую поверхность дивана, красноречиво свидетельствует, что мысли у них сходятся. — Здесь? — кажется, ему даже хватает наглости удивиться её сегодняшним странным предпочтениям. Момо старается, чтобы её выражение лица как можно более отчётливо говорило «ты сам виноват». Она очень терпеливая — это правда. Но она не самый терпеливый человек в мире, и Тодороки об этом прекрасно осведомлён. Момо только из футболки его выпутывает, потому что любит пальцами касаться его кожи, а больше ничего и не надо: удобные штаны на резинке соскальзывают на ягодицы одним движением (Яойорозу со всей силой воли игнорирует характерный лёгкий хлопок кожи о кожу), её мягкие хлопковые шорты без проблем дают пространство для манёвра — отодвинуть ткань не сложнее, чем отодвинуть чувство настороженности. — Все спят, — говорит она больше себе, чем Шото. Но он подтягивает её к себе, перехватив под поясницу — подтягивает на себя, если точнее — и Момо не уверена, что если бы тут люди кругом стояли, она бы воздержалась от дальнейших действий. Потому что большинство мыслей тут же рассеиваются: Яойорозу только успевает лениво создать вокруг пульсирующего члена тонкую латексную плёнку («а как же экономика?» — ей кажется, он язвил, когда впервые задал этот вопрос в ответ на её действия. «ты хочешь стоять в очереди в аптеку?» — Момо подумала, но не озвучила эту мысль. «от трёх упаковок экономика не рухнет», — ответила она, смутившись лишь для вида. «от трёх?» — кажется, она немного не рассчитала аппетиты). Это то самое движение, которое она ждала последний час, которое было ей совершенно необходимо. Обыкновенно Тодороки более терпелив и методичен: может потому, что обыкновенно и она не так распалена, или нежелание грубости сдерживает его — во всяком случае, он никогда не позволяет себе с самого начала одного долгого, проникновенного толчка до предела. Но сейчас, прекрасно зная, насколько она податливая, позволяет себе эту жёсткость, и от остроты и жадности у Момо перехватывает дыхание. В этих обстоятельствах это именно то, на что Момо бы хотела его уговорить: терпение у неё заканчивается, и ей не до обыкновенных ритуальных танцев. — Чёрт! — выдыхает Тодороки и закусывает губу, наваливаясь, прижимаясь к ней грудной клеткой, утыкаясь носом в её шею. Яойорозу готова жизнь на кон поставить, что это первый раз за всё время их знакомства, когда она слышит от него что-то ругательное, когда он говорит что-то ругательное. Это ли не «плюс ультра?» Ещё одно пронзительное движение заставляет её отвлечься от мыслей и схлестнуть вместо этого ноги за его спиной. — Чёрт! — опять повторяет Шото, и ей хочется, чтобы он так каждый раз делал. Потому что пусть она всё прекрасно знает, одного сосредоточенного выражения лица и горящих глаз уже недостаточно. Тодороки нравится ей таким, какой есть, со всем этим своим спокойствием и бесчувственностью, но есть вещи, на которые сейчас он способен только с ней — Момо хочется видеть это лично. Чувствует она себя грандиозно. И, наверное, это из-за долгой разминки: обычно Момо не очень любит эту позу. До такой степени, что впервые оказавшись в ней, даже не поняла, почему её так часто используют: ей было приятно, но ей не было хорошо. Сейчас всё по-другому, наверное, из-за взаимной бесцеремонности, жадности, неделикатности. И без того не особо сдерживающийся, Шото окончательно поддаётся хаосу ощущений: его толчки в Момо становятся всё глубже и агрессивнее, чувство заполненности всё ширится, и на непродуктивность позы Момо больше грешить не может — она уверена, что близка к финишу. Тодороки приподнимает бёдра, вынуждает её подкинуть себя следом, ловит под ягодицы, заставляя задержаться наверху, и Момо не знает, восхищаться ей больше их общей физической формой или углом, под которым Шото в неё входит, потому что угол совершенно немыслимый, божественный и окончательно лишающий здравых мыслей и воли. К тому моменту, как она вспоминает, что теперь стоны можно не сдерживать, все звуки уже застревают в горле: хриплое, съеденное жаром и сбитым дыханием имя — всё, что у неё выходит. Кажется, она лишь на несколько мгновений его опережает. Шото задерживает их обоих в наивысшей точке (буквально и метафорически), чтобы уронить Момо обратно на диван, а себя сверху. И если бы Яойорозу чувствовала вес или вообще хоть что-то, она бы пожаловалась, но окружающий мир темнеет и возвращается к ней так медленно, что через двадцать секунд она чувствует только пальцы Тодороки на своей щеке и на правом плече. — Момо! Момо, ты в порядке? — голос его звучит беспокойно, но она может проанализировать только один момент за раз. — Ты назвал меня по имени, Тодороки-сан, — отсутствующая улыбка против воли растягивает губы. Это, конечно, далеко не самое интимное из того, что они тут устроили, но эта деталь трогает Яойорозу до глубины души. — Ты тоже назвала меня по имени. Я решил, что это нормально, — кажется, Шото немного оправдывается, но волнение его отпускает. Момо не может точно сказать, на сколько отключилась и как это вообще произошло, но фраза «выбило дух» играет новыми красками. Она знает ещё одну подходящую, но никогда вслух не признается, что «затрахать до смерти», видимо, возможно — она вообще не должна ничего такого знать. «Разве назвала? А ведь точно, назвала!» Наверное, не стоило настолько отвлекаться: полузадушенный стон теперь навсегда останется для неё «первый раз, когда я назвала Тодороки-сана по имени». Смущаться поздно, поэтому Момо просто протягивает ему его футболку и ласково улыбается. — Я в порядке. Вообще-то, лучше не бывает, — задорно признаётся девушка и чувствует, как румянец снова царапает щёки. Нет, к его уровню вербального бесстрашия она точно не готова. Придётся ей обходиться лёгкими намёками и верить, что однажды Тодороки-сан научится понимать всё-всё, не только то, что она ему объясняет. — Бывает, — отзывается Шото протестующе, просовывая голову в вырез. Он одновременно доволен, не доволен и почему-то слегка оскорблён. «Ну разумеется, нет пределов совершенству. Всё можно улучшить», — Яойорозу знает, как он думает. Ей остаётся только улыбнуться и сообщить ему новость: — Знаешь, Тодороки-сан, некоторые вещи не нуждаются в улучшении.