Умрут за нас

Рома Роме не звонит; Рома Рому забыть пытается, только толку — что в стену биться головой: так же больно и так же бессмысленно, если только не хочешь крышей поехать. Рома думает — он уже. Рома вспоминает чужие слова: «Да ладно, она просто прикрытие, — говорит Резоль в его голове тем самым родным и таким до боли знакомым довольным шепотом. — Я ее не люблю даже». Кушнарев думает: «Ты и меня не любишь. Никого, кроме себя, не любишь». Рома не оглядывается назад, потому что знает: оттуда, из его обманчиво счастливого прошлого, на него посмотрят светлые глаза, ему улыбнутся мягкие губы, сильные руки притянут к себе. Рома не хочет — потому что хочет слишком сильно. Потому что в промозглом седом ноябре только и хочется, что сдохнуть и чужой номер набрать. Леша говорит: отвлекись, и Рома отвлекается как может. У Карины красивое лицо и мягкие губы, и шаловливые руки лезут под ромину одежду с единственной всем понятной целью: очаровать его, получить себе кусочек славы и бабла. Роме не нравится так — со всякими шлюхами, которые только и могут, что в глаза ему заискивающе смотреть и едва прятать это скользящее в них «ты мне нахуй не нужен, на самом деле». Рома хочет быть нужным. Рома хочет быть нужным Роме. У лживых ртов и ненавидящих взглядов есть один плюс: они не позволяют Роме забыть, кто он такой, а ещё — не позволяют перестать чувствовать боль. Без неё он ощущал бы себя мертвым, и это куда хуже, чем быть больным, но по крайней мере живым. Леша говорит: отвлекись, и Рома отвлекается как может. Целует сухие неподатливые губы и лезет дрожащими руками под одежду, и в глаза не смотрит, потому что знает: в них Соло не увидит ничего, кроме желания забыться. Но Леше не пятнадцать, и он все прекрасно понимает, и потому так легко оказывается забыть своё имя в жаре его рук и шорохе измятых простыней, и потому так горько ощущается дым лешиных сигарет на губах, и потому так хочется всего себя ему отдать без остатка. Леша не берет. Весь он Леше не нужен. Леша трахает его, как он трахал Карину — жарко, но бездушно, на изломе реальности, думая о ком-нибудь другом. Роме все равно. Он встаёт с постели, когда начинает светать. Осторожно, не шумя, сдвигает вечно задёрнутые, впитавшие запах дыма и лешиного парфюма шторы и поднимается на крышу. На востоке серебрится солнце, а под ногами — море, волнами неспешно накатывающее на зубастые берега платных парковок и болезненно-желтых кабин такси. Красиво. Настолько, что щемит в душе, и ноет она так же сладко, как убитое тремя оргазмами тело. Рома смотрит вниз. Щербатое плато асфальта манит его, и он делает шаг, поднимается на парапет и облизывает губы, ловя щекотные прикосновения не по-июльски холодного ветра. Один шаг. И целая вечность в небытие. Рома почти готов его сделать, когда в кармане накинутых на голое тело штанов звонит телефон. Отвечать не хочется, да и кто может звонить в четыре утра? Мама? Рома смотрит на экран, а экран смотрит на него в ответ — смешливыми льдистыми глазами, сетью мелких морщинок вокруг, тотальным неумением не делать больно. Экран улыбается мягкими ехидными губами, и Рома как наяву слышит произнесенное ими тёплое и лживое «Я соскучился». Рома вытягивает руку вперёд. Лицо Резоля на экране выглядит так же солнечно, как око рассвета, и Кушнарёву кажется, что это не должно быть так извращенно-правильно, но когда он разжимает пальцы, что-то разжимается и в нем самом. Айфон с треском разлетается в мелкие осколки где-то далеко внизу, и Рома делает шаг назад, чувствуя под босыми ступнями холод каменных плит. Воздух пахнет свободой, а небо такое голубое, что глаза режет. Но Рома наконец-то чувствует себя собой.