Умрут за нас

У Ромы вся шея лилово-желтая, и на бедрах цветут синяки, формой слишком сильно похожие на отпечатки чьих-то нетерпеливых пальцев, да и сам Рома весь такой — изъёбанный одиночеством и очередным любовником, под которого Кушнарев стелился, пока Ильи не было рядом. Это больно, но еще больнее слышать его сбивчивые стоны и выдыхаемое на каждый новый толчок «когда тебя не было». «Когда тебя не было, я ебал себя пальцами и скулил в подушку, чтобы не слышал никто», — говорит он, и Илья бёдрами врезается в него только сильнее, потому что знает, что надо, что Рому не отпустит по-другому, что из него всю душу надо вытрахать, чтоб хотя бы на неделю хватило, чтобы до следующей встречи дотерпеть смог из последних сил. «Когда тебя не было, я текилой под ноль заливался, чтобы только чужого лица не видеть», — выдыхает он, и Илья за волосы его голову назад оттягивает, чтобы можно было зубами в его тонкую шею впиться, чтобы оставить хоть пару своих меток рядом с чужими — ненавистными до боли и алых пятен перед глазами. «Когда тебя не было, меня в два члена ебали, как шлюху, а я думал только о том, как ты бабу свою на хер натягиваешь где-то там в Киеве», — стонет он, и Илья рукой рот ему зажимает, потому что слушать это невозможно и думать об этом сил нет, и потому что никаких баб он не трахал, но знает, что отсутствовал слишком долго. «Когда тебя не было, я все руки в кровь сбил, читая твои смс и глядя на фото с очередным твоим ебырем», — думает Илья, и Рому целует куда-то ниже ключиц, в белую кожу, не тронутую чужими грязными пальцами. Рома стонет на изломе, лижет ладонь, не дающую ему пиздеть лишнего, и смотрит своими дьявольскими глазами прямо в душу, как будто зачаровать хочет, к себе привязать и не отпускать никогда больше. Илья кончает и Кушнарева на живот переворачивает, рот ему простыней забивает и руки держит так, чтоб пошевелиться было нельзя, и пальцами лезет внутрь — в горячую влажность, все мысли из головы выбивающую, и трахает так, что больно, наверное, — только Рома стонет ещё громче, чем раньше, так, что сквозь кляп слышно, так, что у Ильи внутри все вверх дном встаёт, так, что сдохнуть хочется, но больше не уходить. Рома растянутый и растраханный — готовый принять внутрь что угодно, и Илья почти всю ладонь в него вталкивает, когда Кушнарёв наконец дёргается от боли и сжимается судорожно — и все равно только ближе жмётся, бёдра вверх вскидывает, чтобы пальцы глубже вошли. Илья с ума сходит — от жара и от ревности, — но знает, что поделать не может с этим ничего, что исправить Кушнарева не может никак, только помочь ему на пару дней загасить разъедающее пламя внутри, заставляющее Рому зад первому встречному подставлять. Он болен, и Илья это знает, но отказаться не может от него, как ни пытается: ни ссоры, ни месяцы разлуки не могут вытеснить из головы мысли о чужих острых лопатках и синеве засосов на рёбрах, и ни единого шанса нет у него остановить это безумие. Рома кончает и трясётся под ним, дрожит, и стонет, и плачет, — потому что ненавидит себя за слабости и за то, что никак не может перестать причинять Илье боль, — и чувство благодарности разрывает его изнутри так же, как жгучий стыд красит щеки в алый, так же, как желание присвоить себе заставляет его языком вытолкнуть тряпку изо рта и попросить: — Не уходи никуда. Пожалуйста. А Илья бы и рад остаться, но не может — потому что это все слишком для него, потому что он слабый и потому что от россыпи родинок на роминой спине ему плохо становится от удушающей нежности. И он уходит, оставляя Рому одного, зная, что через пару дней получит смс: фото с раздвинутыми ногами и жадной, готовой для его члена дыркой, и адрес. Адрес, по которому Илья опять не приедет.